Аннотация: В доме купца Лыжина. Впечатления раннего детства.
К возвращению из Одессы своего двоюродного брата Карл Евгеньевич Пастернак подыскал для его семьи новую квартиру. Это было не так просто, если учесть, что семья Леонида Осиповича была ограничена в средствах. Учитывая неудачный опыт предыдущей квартиры в доме Веденеева с большим количеством тесных и потому никчемных комнат, Розалия Исидоровная просила ограничиться четырьмя: детской, родительской спальней и двумя комнатами, одна из которых должна была служить мастерской для мужа, а другая исполнять роль гостиной и одновременно быть комнатой для ее собственных музыкальных занятий. К величине двух последних комнат предъявлялись особые требования. Скудность семейного бюджета не позволяла сменить район проживания. И все же Розалия Исидоровна надеялась, что можно будет найти дом, неподалеку от которого будет хотя бы небольшой сквер для прогулок с ребенком.
Сняв для двоюродного брата четырех комнатную квартиру в доме Лыжина, Карлу Евгеньевичу удалось выполнить практически все пожелания Розалии Исидоровны.
Двухэтажный дом купца Лыжина выходил торцом на Малую Угольную площадь. Его два крыла тянулись сразу вдоль двух улиц - уже знакомого нам Оружейного переулка и Садовой-Каретной, - образуя огороженный с трех сторон двор. Все комнаты пастернаковской квартиры выходили окнами в Оружейный переулок, и только самая дальняя комната, отданная под мастерскую Леонида Осиповича, находилась в торце здания и смотрела на Малую Угольную площадь. В мастерской было достаточно места и для работы и для школы рисования, которой руководил художник. По соседству с мастерской, в гостиной, стоял рояль, там занималась и давала уроки музыки Розалия Исидоровна.
В первом этаже дома размещались мастерские и мелкие лавочки. Второй этаж сдавался внаём жильцам. Со стороны двора вдоль трех стен дома тянулась широкая галерея, на которой жильцы хранили воду в огромных кадках и снедь в накрепко запираемых кладовках. Тут же, на галерее, располагались отхожие места. Всякого поднимающегося на галерею по скрипучим деревянным лестницам черного хода сшибала с ног смесь самых невероятных запахов. Черный ход вел на кухню, и уже из нее в квартиру, ничего не знавшую о задворках жизни. Потому что в противовес черному ходу имелись и парадные лестницы, их каменные ступени с чугунными перилами, минуя галерею, вели прямо в Оружейный переулок.
Жизнь переулка и двора разнилась не только запахами, но и звуками, их разнобой долетал до детской Бориса причудливой музыкой, загадочный смысл которой был скрыт от ребенка.
Во дворе дома под массивными кирпичными арками галереи размещались извозчьи пролетки и лошади. Извозчики чувствовали себя во дворе полновластными хозяевами. Немощеный двор утопал в их ругани, лошадином ржании, грязи, зловонии и птичьем гомоне.
Иная музыка доносилась из Оружейного переулка, по булыжным мостовым которого с грохотом неслись экипажи, ломовые извозчики и мужицкие телеги. Некоторые сворачивали под сводчатую арку ворот дома Лыжина. Прямо над аркой находилась детская Бориса. Гулким эхом отдавалось под аркой цоканье лошадиных копыт и скрип рессор.
Стоит и за сердце хватает бормот
Дворов, предместий, мокрой мостовой,
Калиток, капель... Чудный гул без формы,
Как обморок и разговор с собой.
.....................................
В тылу шла жизнь. Дворы тонули в скверне.
.....................................
Струится грязь, ручьи на все лады,
Хваля весну, разворковались в голос,
И, выдирая полость из воды,
Стучит, скача по камню, правый полоз.
А когда глохло эхо под аркой, и грохот пролеток сменялся скрежетом и сухим шелестом полозьев с железными подрезами, на город опускалась зима.
Из окон пастернаковской квартиры были видны ворота Духовной семинарии. К ней прилегал большой парк, так что осуществилась мечта Розалии Исидоровны и о скверике для ребенка.
Чинные прогулки с няней Феоной по аллеям семинарского парка, нарушались гоготом вырывавшихся на перерыв семинаристов. Нянька тащила в сторону, подальше от крепких слов и нешуточных драк. Аллеи парка сменялись близлежащими бульварами и улицами. В экипажных заведениях Каретного ряда внимание привлекали диковинные медвежьи чучела, стоявшие на страже предлагаемых на продажу лакированных пролеток на высоких рессорах.
Но самое интересное происходило чуть дальше, на плацу Знаменских казарм. В полдень там проходили учения конных жандармов. Тут даже нянька забывала свои обязанности. Прильнув к казарменной решетке вместе с другими зеваками, маленький Борис следил за происходящим. Было что-то завораживающее в размеренном аллюре движущихся по кругу лошадей, в том, как лихо с разбега вскакивали в седла всадники.
Улицы с их диковинными витринами и гарцующими красавцами привлекали внимание, но не трогали душу ребенка. Но стоило им с няней углубиться в любой из близлежащих переулков, как мальчиком овладевали совершенно иные чувства. И как ни оберегала нянька, как не оттаскивала в сторону от всего, что не полагалось видеть и слышать ребенку, на глазах у Бориса протекала жизнь околотка, где не стесняясь выставляли напоказ ничем не прикрытую изнанку жизни. Увиденное запало в душу мальчика, дав ростки чувству, которое поэт позднее назвал пугающей до замирания жалостью к женщине.