Девочка ходила в детский сад. Она была весела, непоседлива и любила коллективные игры. Она редко капризничала и почти никогда не унывала. Но никто не знал, что за ее шаловливостью и непоседливостью кроется неуверенность в себе и повышенная тревожность. От окружающих она ждала внимания и ласки, и постоянного подтверждения своей знАчимости. Она и шалила чаще всего для того, чтобы обратить на себя внимание окружающих, чтобы почувствовать, что о ней не забыли!
В тот день в детском садике все было необычно. Воспитательницы говорили между собой шепотом и как-то совсем забыли указывать детям, кто глух и нем во время завтрака. Девочка растерялась. Сначала от того, что никто не запрещал ей вертеться за столом, потом от того, что никто не заметил, как она перекладывает кашу из своей тарелки в тарелку соседа. Когда же всех детей вместо того, чтобы отпустить на прогулку, выстроили полукругом перед огромным портретом в актовом зале, девочка загрустила всерьез.
Загрустила от того, что портрет этот, эти огромные сапоги почти с нее ростом, - она уже давно и хорошо изучила, а на лицо надо было смотреть, запрокинув голову - эдак, долго не продержишься. К тому же лицо было еще знакомее сапог, потому что смотрело со страниц всех газет и плакатов.
Загрустила потому, что что-то нехорошее случилось со временем. Она знала, что и раньше, когда выстраивали возле портрета и запрещалось вертеть головой и шептаться, время играло с ними в детскую игру "замри", замирая возле портрета по стойке смирно. Но вскоре оно "отмирало", а вслед за ним, выпускался на свободу гомон детских голосов и топот ног, отпущенных воспитательницей на прогулку детей.
В тот день время застыло, казалось, навечно. И над всем этим повисла гнетущая тишина. Наверное, детям что-то сказали, как-то объяснили причину паралича времени и смысл этой тишины, но девочка, как всегда, витала вдали от слов воспитательницы. И вот теперь ей приходилось стоять в полной неизвестности, отринутой от игр и бега времени.
Девочка попробовала покрутить головой, но тут же заслужила свирепый взгляд воспитательницы. Другие дети стояли смирно и на них не шипели. Некоторых из них даже гладили по голове. Девочке захотелось, чтобы ее тоже приласкали и сказали что-то доброе, ей одной предназначенное. Потому что дальше стоять, не шевелясь, было невозможно. Потому что прошла уже целая вечность, и если сейчас же, сию минуту, ей не разрешат двигаться, она упадет от усталости. Потому что... Потому что не ее гладили по голове и не ей шептали что-то ободряющее.
Девочка глубоко вздохнула и неожиданно для себя расплакалась. От боли в занемевших ногах, от обиды за свою отверженность, за то, что теперь всю жизнь ей предстояло молча стоять перед этими огромными сапогами.
Слезы скатывались по щекам, в носу тоже стало мокро от слез. К девочке подошла одна из воспитательниц и, ласково проведя по волосам, стала ее успокаивать. И от ее ласковых слов и нежного прикосновения ее руки девочке стало так сладко, что она решила не прекращать плакать никогда.
Она не поняла, почему, вторя ее всхлипываниям, разрыдалась другая воспитательница и со словами: "Даже дети понимают!" - выбежала из актового зала. Девочка ничего не понимала, кроме того, что приостанови она свой плач, и ей снова надо будет неподвижно стоять в гнетущей тишине зала. И она плакала тем горше, чем ласковее были слова утешающей ее воспитательницы.
Наконец ее, рыдающую, увели из зала, уложили в постель и, что самое невероятное, воспитательница осталась сидеть возле нее, и ее рука оставалась лежать на голове девочки, сквозь слезы размышляющей о том, что, кажется, плакать можно и перестать, тем более, что спать она не любила примерно так же, как стоять по стойке смирно перед огромными сапогами. Но страх остаться в ненавистной постели без ласковой руки на голове вызывал новый поток ее слез.
Воспитательницу звали, заглядывающие в спальню няни, директриса и другие воспитательницы, но она беспомощно пожимала плечами и говорила им, что не может оставить плачущую девочку одну. В благодарность девочка слезно скулила. Она уже поняла, какой огромной силой обладают ее слезы. И готова была сражаться за себя до конца дня.
Неизвестно, что иссякло бы раньше: ее слезы или терпение воспитательницы, если бы в это время в дверь спальни не заглянул летчик. Все дети знали, что летчик - жених. Жениху девочка уступила свою утешительницу без слез...
Дома из рассказа мамы, передающей папе о слезах дочери, девочка узнала, что заставляли их стоять перед сапогами только потому, что человек, обутый в них, умер. Девочка еще не понимала, что такое смерть. Плакать не хотелось.