Ли Че : другие произведения.

Москва

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    фуга

  
  
  
  
  (фуга)
  
  
  
  Москва будет всегда истинною столицей России. Там средоточие царства, всех движений торговли, промышленности, ума гражданского... Москва непосредственно дает губерниям и товары, и моды, и образ мыслей. Ее полуазиатская физиономия, смесь пышности с неопрятностью, огромного с мелким, древнего с новым, образования с грубостию и представляет глазам наблюдателя нечто любопытное, особенное, характерное. Кто был в Москве, знает Россию.
  Н. М. Карамзин
  
  
  
  ОСЕНЬ
  
  60-е.
  
  Вокзал. Пять утра. Высоко под своды залов ожидания поднимается, точно в соборах, гул шорохов и шагов. Дремлющие на жестких лавках и креслах транзитные пассажиры, позевывающих очнувшихся еще немного.
  Хныкнул, примолк, и снова захныкал, побудив мать, годовалый малыш.
  - Тише, тише, ш-ш-ш.
  Зашел в зал потоптаться милиционер. Застонала и перевернулась во сне прикрытая стареньким пальто женщина. Вернул на место упавшую кепку парень, сидя дремлющий на брошенной на пол телогрейке. Открыл в соломенной копне волос испуганные глаза подросток, увидал над собой огромную люстру - где я?- разглядел над ней лепной потолок, припомнил - где, - и снова прикрыл глаза.
  Водит неторопливым изумленным взором по разрисованным высоким потолкам и стенам только один проснувшийся черноглазый мальчик-таджик, усевшийся на тюках по-турецки. Как интересно, столько вокруг людей, и сколько еще интересного здесь, наверное, есть. Ничуть не тревожит мальчика даже храп тучного, в халате и тюбетейке, отца, то и дело будящий смуглую, худенькую, в поддетых под халат шароварах, мать.
  Безлюдные, плохо проглядываемые в предрассветной мгле привокзальные площади, с мигающими на подступах к ним светофорами. Замершие на путях, электрички. Пустые перроны и за ними сплетающиеся и расплетающиеся, уходящие вдаль рельсы, в которых еще не слышно, как колотят, скрежещут спешащие сюда составы со скатывающими свои постели и сонно вглядывающимися в пейзажи темных окон пассажирами.
  Нет-нет да повеет зябко осеннею сыростью. Столько дней дожди да дожди, и снова небо в тучевых разводах. Светать-то будет ли?
  О! Мигнула звездочка пики на Ленинградском вокзале, дрогнула стрелка часов с золочеными фигурками на Казанском, и пристальнее вгляделись в полумрак вдали два каменных фонарщика на Киевском. Хрипнули, потревожив спящих, вокзальные микрофоны и гулко разнесли весть о первых прибывающих в столицу поездах. Выкатили тележки носильщики и устремились к перронам.
  В самом деле, вон, уже видно, подъезжает, подходит, замедляя ход. Тормозя, полязгал железками и встал пропахший смазками и вагонными печками поезд. Выглянули из вагонов в черных шинелях, с обалдевшими лицами проводницы и первыми соскочили с подножек. Закряхтел, вытаскивая из вагонов чемоданы, ящики, сумки, тюки, рюкзаки, прибывший народ и, балансируя ими, растянулся по перрону. А встречающие?
  Вон тот, топчущийся с чахлым осенним букетиком, мешающий выходящим из вагона. Но вот растерянность на лице его сменила счастливая улыбка.
  - Цветы. Ну, зачем? - застеснялась улыбкою в модненькой фетровой шляпке, с двумя чемоданами женщина.
  - Приехала! - светясь радостью, подхватил он ее чемоданы.
  На других же приезжих лицах ни оживления, ни радости. Может, просто устали от поездной суматохи и тряски. Да и кто его знает: как оно все обернется в столице? Больше половины - немосквичи, и на многих лицах откровенная по поводу прибытия сюда тревога. Главное сейчас - не задерживаться.
  Поправил лямки видавшего виды рюкзака, глянул по сторонам, потом зачем-то на небо последним выходящий из вагона, вдохнул мокрый асфальтовый дух, чему-то вдруг улыбнулся и шагнул на перрон: ' Ну, здравствуй, Москва!'
  Недолго стоят опустевшие поезда, постоят и откатят, уступая места поездам прибывающим.
  Что это за странный прибывший на дальнюю платформу состав? С нерусскими табличками. Э-э, да это же из заграницы. Иностранная речь. Без сутолоки выходящие из вагонов, изумленно озирающиеся люди; на время убравшие свою бесшабашность, аккуратно складывающие чемоданы носильщики.
  Что за страна? Бог ее знает. Варвары-не варвары. Чего про них только не говорят. Страшного, вроде, пока ничего. Так же, как во всех странах, спешат кто куда, тянут за руки своих варварят. Но, быть может, за иностранцами даже следят! Следят-не следят?
  Проводил взглядом вновь прибывших с пистолетом в кобуре милиционер, и откровенно уставились на них приехавшие в столицу на экскурсию, в красных галстуках, пионеры.
  В чем же дело? Да очень просто. Речь чужая, одежда взору непривычная, ни костюмов, ни чемоданов, ни шляп у нас таких не продают. А так, все ничего.
  Ой, дождик что ли? Нет, просто по-осеннему заморосило. Промокнуть так сразу не промокнешь, но все ж лучше пройти в вокзал.
  Проснулись залы ожидания, заработали киоски, буфеты. Зашевелились, принялись разворачивать свертки с бутербродами проголодавшиеся; заморгали, завздыхали, не зная, что делать, еще не обзаведшиеся аппетитом. Спускается в норы камер хранения транзитный народ. Не задерживаясь, движутся к выходу приехавшие в столицу. Куда идти?
  Справочная. Огромное табло с перечислением названий далеких городов. Здесь же карта-схема: как проехать по Европе. Но, потолкавшись и разобравшись с вещами, отправляются в основном к стоянкам такси и метро.
  Небо посветлело немного. Быстро растет на стоянках такси очередь вся в чемоданах, ящиках, сумках. Стоит, с надеждой встречая каждое подлетающее к ней такси. Но в раздумьях чего-то медлят таксисты, иные из них, посадив одного-двух пассажиров, выискивают им попутчиков.
  - Да чего тут, мать, ехать? Тут идти пять минут, - не сажает с десятипудовой поклажей невыгодную 'мать' таксист.
  - Поговори у меня! - подлетел к нему вредный с красною повязкой распределитель.
  - Уже везу. Чего ты?
  Обремененные небольшим грузом предпочитают метро. Оно только открылось. Защелкали набитые пятаками автоматы. Прытко забегал по эскалаторам и лестницам переходов привычный к сутолоке столичный народ. Мало-помалу растворяется в ней и не столь расторопный народ приезжий.
  - Не скажите, как до Фили проехать?
  - 'Фили'? Фили, Фили... Ой, не знаю... Ну, так что, что в Москве живу, отродясь там не был.
  - До Фили, говорите... Значит, так: в эту сторону до Арбатской езжайте, там переход и - до Филей.
  Хорошо сказать 'переход', а если никогда не переходил.
  - Сп-пасибо.
  В граните и мраморе залы с рядами колонн, мозаичные панно, скульптуры, бронзовые светильники, подсвеченные витражи, лепные узоры, декоративные решетки, в которых эмблемы легионеров Древнего Рима перемешались с пятиконечными звездами, серпом и молотом, дубовыми листьями, колосьями и гербами и... не обращающие внимания на великолепие убранств подземных станций перемешивающиеся потоки спешащих по делам и на работу людей.
  Утреннее метро. Езда в нем требует определенной сноровки: проскакать, никого не задев, по эскалатору, суметь увернуться от бегущих навстречу, вовремя успеть проскочить между смыкающихся створок дверей и не сесть кому-нибудь на колени в тронувшемся с места вагоне.
  Одни, кому повезло с местом в вагоне, не прочь и поспать, включив в мозгу до нужной станции будильник, другие разворачивают газеты, книги, журналы, учебные тетради и даже ученые труды. В утренние часы плотность людей в вагонах необычайная, и дверкам с наивным 'не прислоняться' случается испытывать на центральных станциях ого какой напор. Но при том нельзя сказать, чтоб все здесь были взаимно равнодушны. Не погрузившиеся в чтение и дрему осторожно друг друга разглядывают, встретившись взглядами, отводят их в стороны и снова принимаются ими блуждать, отыскивая объект полюбопытней. Много можно здесь разглядеть: кто как выглядит, как держится, во что одет, новые фасоны одежды, а то и просто чем-то интересное лицо. Встречаются и мало привлекающие внимание субъекты, одетые небрежно, во что попроще, по утрам хмурые. Но в центре внимания, конечно же, столичные модники.
  Вон два со взбитыми чубами молодых человека в остроносых башмаках и узеньких брючках. Переглянулись лукаво и тут же опустили взор, чтоб не терзать его вошедшей старушкой. Напротив них тоже в беретике модница, с замысловато повязанным газовым шарфиком. Подняла от книжечки взгляд и тут же привстала с виноватым 'Садитесь, пожалуйста'.
  Особенно-то здесь не расчитаешься, не разоспишься. Пора пробираться к дверям.
  - На следующей выходите?
  - Выходим-выходим.
  Вышли.
  Центр. Неповторяющегося облика улицы, площади, бульвары, переулки, по большей части без прямо-широких проезжих частей. Проехать по центру не просто: то и дело повороты, развороты, светофоры, запреты на проезд и туда, и сюда. Встречаются и откровенные улочково-переулочные лабиринты, в которых неискушенному водителю хоть плачь. И здесь, в самом центре, ни одного похожего на другой рядом дома, домика, здания. Они всех стилей, всех времен. Обветшавшие, с барельефами, скульптурами, колоннами, пилонами, старинные зданиях приятней взору, чем безликие современные дома-коробки, на фоне их не столь убоги даже не бог весть какой архитектуры дома довоенной постройки.
  Впрочем, снующий по центру народ домов просто так не разглядывает.
  - Что?.. Где ГУМ? Да вот же он.
  И сколько желающих в него попасть. Шажком, шажком, глядишь, и засосет внутрь просторной с высоченным застекленным потолком галереи.
  Да тут же кислорода нет. Зато чего здесь только нету: отделы галантерейные, канцелярские, спортивные с плотностью товара необычайной; отделы радиотоваров с крутящимися пластинками; отделы обувные, почти неподступные; отделы гастрономические, потрясающие обилием свежих деликатесов и самих москвичей; отделы сувенирные с грудами поделок для захламления квартир; отделы второго этажа с уходящими вдаль рядами плотно навешенных курток, плащей, платьев, пальто, ко всем которым подошла бы стандартная бирка 'для бедных', кабы не цены.
  Проталкивается, протискивается, норовя разглядеть нужный товар, покупатель. Удивительно все ж крепкий у нас, прикативший сюда со всего Союза народ: многие обходящие ГУМ, быть может, уже после Пассажа и ЦУМа, побегут и дальше приглядывать, примерять, покупать приглянувшийся, наконец-то, товар. Пристально вглядывается в иную вещь покупатель: не сойдет ли как за иностранную? Крутит ее и эдак и сяк. Но нет - никак не сойдет. Наша вещь, она, и есть - наша вещь.
  Покупок, не так и много, больше поискового энтузиазма и борьбы.
  Очередь длиннющая. Куда стоит - не поймешь: и начала ее не видать.
  - Чего давать-то будут?
  - Да кто знает?.. Ждем.
  Чего-то, видать, про себя все ж знают, нечто просто так будешь стоять в такой духоте.
  Фонтан в центре ГУМа обдает моросящей прохладой. Еще бы хоть ненадолго пригасить стоящий здесь гул.
  - Внимание! Найден кошелек! Потерявшего кошелек просим подойти в отделение милиции.
  - Внимание! Если вы потерялись в нашем универмаге, встречайтесь в центре зала ГУМа, у фонтана.
  Морожнеца, что ли, поесть?.. Вкусно... Уж заодно и газировки с сиропом попить... Холодненькая, в нос вдарила. Чего б еще тут приглядеть? 'Ювелирные изделия'. Ладно, допьем - зайдем.
  Серебряные вазочки, подстаканники, позолоченные ложечки, рюмочки. На черном бархате серьги, кольца, браслеты, колье. А брильянты блестят как! Ух! Только минуточку... и это на ценниках все рубли, без... копеек!? Сколько ж надо на такое работать? Даже если не есть, не пить, не спать, а только работать. Нет, этакого блеска не осилить. Пошли отсюда быстрее.
  
  70-е.
  
  Повернем сейчас за угол и выйдем на широкую площадь, мощенную волнами булыжных камней. Да, вот она, Красная площадь, всегда почему-то нежданно предстающая взору. Красная площадь! Она! мгновенно узнаваемая по краснокирпичным, увенчанным звездами башням и соединяющей башни с м-образными зубцами стеной. Правда, сегодня над ней не столь высокое и голубое, как на открытках, небо. Но, все равно, бродящих по площади всегда не счесть. Кому же не охота, дождавшись торжественного боя часов на Спасской башне, увидеть смену почетного караула у Мавзолея? Кто только по площади этой не хаживал: со всего света цари, короли, императоры и прочие правители. А уж сколько ее перетоптало простого-то люда! Чего только спокон веку здесь не случалось: и кровавые битвы, и лютые казни, и торжественные парады, и помпезные похороны.
  Движется к Боровицким воротам народ, надумавший поглядеть кремлевские древности: музейные диковины Оружейной палаты, Царь-колокол и Царь-пушку - все то, что стащили на алтарь государства русского древние мужики. Глянули б они на творящееся здесь сейчас - то-то б диву дались.
  - Грандиозное строительство Кремля конца пятнадцатого - начала шестнадцатого века имело цель создать совершенно новый архитектурный облик Москвы, привести его в соответствие со значением города - столицы русских земель, - заученно торопко повествует возле Успенского собора экскурсовод приоткрывшей рот группе из далекой провинции. - Строительство велось при участии зодчих из других русских городов, а также итальянцев, приглашенных великим князем московским Иваном III, при котором завершилось формирование единого русского государства. Выдвинутые перед ними задачи не имели прецедента в русской истории. В художественном образе столицы должна была воплотиться владевшая в то время умами идея Москвы - 'третьего Рима', преемницы великих Римской и Византийской империй.
  - Кремлевские стены соединяют двадцать башен. Очертания стен Кремля, подобно четырем своим предшественникам, имеют форму неправильного треугольника, напоминающего сердце, - сердито взирает другой экскурсовод на группу школьников, предпринимающих попытку Царь-колокол добить.
  За разнокупольным собором Василия Блаженного аквариумы туристических автобусов, привезших сюда дисциплинированно озирающихся добротно одетых иностранцев с фотоаппаратами на изготовку.
  - Мадам, месье, - собирает внимание французской группы женщина-экскурсовод. Скользнула взглядом по кремлевской стене и на минуту задумалась.
  За полчаса им надо рассказать про Русь Петра, из нищеты начавшую преобразовывать себя в великую державу, про всю в дымах, безлюдную Москву двенадцатого года и про то, зачем над куполом Кремля развевается флаг, что алел и над Марсовым полем Парижа. Неужели ж, навертевши головами по сторонам и накупивши резных деревяшек и водки, только и уяснят себе, что побывали в большой, богатой стране, живущей за странную идею счастья в изоляции от всех цивилизованных стран и жутком дискомфорте?
  Внимают, однако, прилежно, в глазах изумление. Ох, уж это вечно изумленный взгляд заезжих людей. Впрочем, пусть глядят как хотят и на что хотят.
  Там набережная Москвы-реки и Большой Москворецкий мост, а туда немного подальше - Большой Каменный. Если где-то здесь, перепрыгивая Москву-реку, подвзлететь, то можно попасть в самую любимую операторскую точку на Кремль. И по сей день апофеоз редкого, преисполненного высокого пафоса, фильма обходится без чарующей панорамы отсюда. Откуда уж их операторы снимают? Забираются со своими камерами на крыши домов или взлетают на вертолетах?
  Башни стен, увенчанные рубиновыми звездами, белоснежные соборы, горящие золотом и в непогоду на них купола. Как пелось про это радостно и просто: 'Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля'. Правда, время утренних поэтов с их простыми красками ликованья прошло.
  Всему свое время. Вот и совсем позабытые кинематографическим оком, недавно так любимые им объекты. Уходящие вдаль величавые гранитные набережные и возвышающиеся над ними мосты, по которым бродили когда-то с песнями и первыми несмелыми надеждами экранные влюбленные.
  Всегда немноголюдны изгибистые набережные с бесконечной вдоль них чередой дымящих заводов и фабрик и нескончаемой катящей вереницей покрытых грязью грузовиков, легковушек, пикапов. Задвигалась, запыхтела дымами столица. Заработали и бессчетные на первых этажах магазины, почты, ателье, сберкассы, а также то и дело перемежающиеся с ними всевозможные стройреммонтажи, союзучетхозтресты, машснабсбыты. К зданиям с архитектурой поприличней при черной табличке - министерство или НИИ - тоже потянулся служащий народ. Не существует проблемы, которую бы не взялась исследовать и разрешать столица. Занимающихся бумаготворчеством учреждений не счесть, и занимаемые ими площади не уступят территориям заводских гигантов, простирающихся по городу на километры и овевающих его денно и нощно ядовитыми дымами. В центре, надо сказать, воздух и без заводских гигантов не больно хорош: нет-нет, да вытряхнет из себя бензиновую гарь грузовичок или обкурит целый квартал едким дымком фабричка; хотя изредка можно учуять в каком-нибудь переулке и ласковый запах пекарни.
  
  80-е.
  
  Едва перевалило за полдень, как высунулись из столовок хвосты очередей. Обеденный перерыв. С кефиром и булками прошли через чугунные ворота в платках и запачканной одежде низкорослые женщины, уселись на доски перед церквушкой с темными без рам окнами и приступили к нехитрой трапезе.
  Судя по говору, не москвички. Разучилась столица выполнять простые работы, вот и зазывает к себе работать лимитчиков за не бог весть какое жилье.
  Чего они тут штукатурят?
  - Что здесь будет?
  - А шут его знает.
  Ясно - только тачку проклятую катите.
  Много в центре с луковичными куполами церквушек, уцелевших лишь потому, что в них стройматериалы можно было хранить. Теперь их взялись реставрировать, чего-то в них разглядев трогательное и совсем незловредное.
  Как темно и сыро внутри, на улице и то, пожалуй, уютнее. Невысокие овальные своды, аляповатая по потемневшему камню резьба и кучи мусора на земляном полу. Под потолком тусклая лампа. Кто-то возится там на лесах.
  - Эй, привет, борода. Чегой-то туда забрался? Реставрируешь?.. У, злой какой. Не сердись, не буду мешать, посмотрю только.
  Так вот и будет по сантиметрику - тюк-тюк - весь день тюкать. Н-да, работка. Так вот, кто здесь храм божий зрит.
  - Прощай...
  - А-ай, а-й.
  Надо же - эхо. Стихая, оживило отзвуки таящихся под куполами шепотов. Шепотов страстных молитв.
  Немало трогательной старины хранит еще центр столицы. И здесь, как нигде, много улиц с уцелевшими старинными названьями, правда, не самых больших: Полянка, Ордынка, Волхонка, Солянка. Улицы побольше давно вековечат вождей имена. Хотя нежданно-негаданно явились из забвения Остоженка и Пречистенка - иссякает в сердцах людей любовь к почившим вождям, да и живые-то стали грозиться всем этим Краснопролетарским и Сталетрубопрокатным старые мирные их названья вернуть, что и кстати, ведь читающим про древнюю столицу очень может показаться, что та в другом государстве была.
  Уже и потемнело не больно посветлевшее за день небо. Седьмой час. С гордым 'В парк' пролетают по улицам, разбрызгивая лужи, такси.
  - Лишнего билетика нет?
  - Какого еще билетика? Неужели не видно - одет-то как и с авоськой, - что в булочную иду.
  Да по-всякому в театры сейчас стали ходить.
  Виновато поглядывая, опасаясь преграждающий путь безбилетной толпы, пробираются к театральным дверям входящие по одному, галантно подводят к ним своих дам всех возрастов кавалеры.
  - Все! Все! Товарищи! Товарищи! Да нет же у меня больше лишних билетов, - умоляет отпустить его продавший лишний билет, пытаясь броситься вслед за счастливцем. - Как это? Как это сдачи не надо!?
  Ну вот, те, кому повезло, прошли, и вот оно, театральное начало, - вешалка.
  - Пожалуйста, ваш номерок. Бинокль брать будете?
  - Нет, спасибо, не надо... А программку? Программку дайте, пожалуйста.
  У зеркал фойе поправляют свои прически дамы, подтягивают узлы своих галстуков мужчины. Заполняются залы. Из оркестровых ям послышалась ласкающая слух увертюра настройки.
  - Садитесь, садитесь. Сейчас начинают.
  Темнеют залы - стихает гомон. Дрогнули и поплыли, раздвигаясь, занавесы. Сейчас, сейчас...
  Уныло потолкавшись у театральных подъездов, расходятся не доставшие лишнего билетика театралы.
  Ну и куда теперь? Еще не поздно.
  
  90-е.
  
  Можно просто прогуляться по центру: по прошествии десяти лет его не узнать. Подновленные фасады старинных помпезных зданий, бережно отреставрированные старые особнячки, шикарно отделанные магазины, бары, кафе, рестораны, и даже небольшие магазинчики и ларьки не без претензий на некий дизайн.
  Ларьков в иных местах как в чаще деревьев, буквально не дающих пешеходу пройти. Но больше всего дивят здесь пестрящие повсюду вывески, одна иностранней другой, и даже, что ни обычный троллейбус, автобус, трамвай, то с непременными 'Volvo, 'Topic', 'Kit-Kаt' и 'Pall Mall'. Но радуют, однако, возвращенные множеству улиц их старинные названия: Тверская, Никольская, Маросейка, Ильинка, Варварка, Воздвиженка. Явились из забвения Мясницкие и Красные Ворота и Патриаршие пруды. Но много заметнее новых табличек с названьями улиц, вывески магазинов, ресторанов, кафе, и, если встретится таковая на русском, то непременно 'Садос', 'Салита', 'Эрлан' и 'Эдем'. Да знает ли это ларек, почему он 'Эдем'?
  - Скажите, почему вы 'Эдем'?
  - Не знаю, извините. Что хотите?
  - Ах да, 'сникерс' и 'нескафе', пожалуйста.
  Уж скорей бы 'Эдемом' мог назваться Петровский пассаж. Кущи продаваемых в кадках деревьев, веющая откуда-то прохлада и среди блистающих бутиковых красот прелестные порхающие продавщицы-девы. И в нем есть все-все: желаемое, мыслимое и немыслимое тоже, от чего буквально помутиться может разум. Правда, для нахождения желаемого нужно еще разобраться в этих 'Nina Ricсi','Bali', 'Rivoli'. Их пустынные салоны простой люд посещать опасается, уж больно кусачи здесь цены после латинских с палочкой эсок.
  Гулкие шаги через зал. Открыв дверь салона, сменила гамму запахов дорогого парфюма стильно одетая пара. Во взгляде холодное, без наигрыша презренье ко всякому, чей доход уступил ее доходу хоть доллар. У обладателей такого взгляда доходы значительны, и к некоему к прочим презрению просто обязывают, что и понятно; но вот, как вычисляется при встрече взглядов этот единственный доллар, то - таинство таинств.
  Учуяв покупателей, вспорхнули стрекозами феи-продавщицы. Затрепетали в их с яркими ноготками пальчиках дивные амбры.
  - Вот это из новейшей коллекции, даме должно понравиться обязательно.
  - Нравится? - подал той надушенный тампон кавалер.
  Та, понюхав, смолчала.
  - А это? - поднес он ей еще один благоухающий тампон.
  - Нет!! - взревев, рванулась к выходу дама.
  - Как знаешь, - выходя за ней, ледяно обронил кавалер.
  Обычная ссора ничего не видящих вокруг себя богатых и сытых. Видно, шли что-то купить, да поругались дорогой.
  Вмиг приуныли, приземлились парфюмные феи, косо взглянули на так себе одетого пузатика, ввалившего в салон.
  - Духов мужских?.. И женских еще?.. Ну вот, если хотите понюхать... Это цены в доиче марках, а это вот в долларах.
  - Заверните эти и эти. Только быстрее, некогда нюхать, - спешу.
  - Да-да, - проворно заработали красочные пальчики. - Заходите к нам еще. Будем очень рады.
  Может, стоит зайти в магазинчик рядом - попроще. Правда, товар в нем не поймешь от кого; так, на ту тему все больше фантазии. Но много товару, и навешан плотно. Это костюмчики, это блузочки, это юбочки. Вот эту, разве, снять посмотреть.
  - У-й! Как ты меня напугал!
  Уселся тут в кофточки, юбочки, здоровенный какой, в пятнистой форме, чертов секьюрити. Ух, этот засевший на охране барахла десант.
  Нет, пошли отсюда. Уж скорей бы снова в моду вошла чисто духовная жизнь.
  А на улице...Ну и погодка. И зонты в такую не к чему: то сверху, то сбоку, то снизу обдаст холодной изморосью ветер. Пусты на Бульварном кольце промокшие скамейки; в поредевшей листве потемневшие от дождей кусты и деревья; редкие, втягивающие головы в поднятые воротники и высматривающие под ногами лужи, прохожие. Мокнут в сумерках два каменных столичных Гоголя, один в глубоком раздумье, другой - совершенно ушедший в печаль. И только малыши, в комбинезончиках и шапочках цветов недавнего осеннего багрянца, скрипят-раскачивают на бульварах качели, не замечая никакой непогоды.
  
  
  ЗИМА
  
  60-е.
  
  Зима. Шесть утра. Внутри колодцев домов, мешая слабонервным спать, мерно скребут снег лопаты. Нет-нет, да зажжется на темной стене дома еще один квадратик окна, появится из дверей подъезда еще один спешащий на работу, торопясь, случится, не заметит припорошенной ночным снежком накатанной дорожки, поскользнется, чертыхнется, поднимется и, отряхиваясь на ходу, еще быстрей припустит к остановке.
  Притормозив, перевел на перекрестке стрелку и подошел к остановке трамвай. В молчащем полумраке заполняются вагоны трамваев. Крепясь не нарушить утренней тишины, покашливает и сморкается привычный к зимними простудами народ. Бывает, так зайдется кашлем в салоне вагона простуженный пассажир; лишь съежатся да тихо вздохнут рядом попутчики. Все заморские инфекции первыми принимают на себя москвичи.
  - За проезд, кто вошел, передавайте. А то топчетесь там на выходе, - нет-нет да нарушит кондуктор простуженное трамвайное молчание.
  И в самом деле истолкались там, опасаясь на нужной остановке не выйти.
  - Да пройдите ж в середину! - взовет не без труда влезающий в вагон.
  - Тебе надо - ты и проходи, - буркнет ему выходящий.
  - Это еще что!? - рванулась и массивным телом растолкала всех у вагонной двери кондуктор. - Я тебе!! - показала она кулак пристроившемуся на трамвайной подножке снаружи студентику. Едва затормозил трамвай, соскочил с нее бесплатно прокатившийся студентик и побежал в свой институт.
  Заспешили и школьники, прокладывая к школам дорожки в снегу. Остановился, огляделся с портфелем мальчишка и свернул к проезжей дороге, перебежал ее, отыскал в заборе между раздвинутых прутьев дыру и забарахтался в сугробе, пробираясь вглубь Измайловского лесопарка.
  Чистый-пречистый, куда ни глянь, снег. Все в инее ветки деревьев. И тихо так вдали от улиц... И никого.
  Только чего это? Птички маленькие с красными грудками. Снегири! И много их. На дереве, как нарисованные на картинке, сидят, почти что не шевелятся.
  'Ух, ты! Какие хорошие!' - уронив в снег портфель, потянул к ним руки мальчишка.
  Видно замерзли, к нам прилетели, у себя на севере им холодней. Надо ж, такое в белых покоях мороза, будто из сказки, виденье.
  А за оградою парка как обычно катят, гудят, грязнят снег машины. Едут впритык, едва не касаясь боками, при том умудряются как-то друг друга еще обгонять. Притормозят неохотно на красный свет светофора, став, задрожат от нетерпенья моторами и по одному еще только предчувствию зеленого огонька ринутся дальше. Горе замешкавшемуся на переходе пешеходу, замечется туда-сюда между машин; не выдержит - крякнет на него гудком грузовик и выпустит, притормозив, из страшной ловушки.
  Сколько ни крутись по спланированной паучьей сеткой столице, выберешься на Садовое кольцо. Троллейбус 'Б'. Букашка.
  - Четыре копейки есть?.. Влезаем. Поехали.
  Места освободились. Можно присесть.
  Отбрасывающие почерневший снег к тротуарам потоки машин, и останавливающиеся только у переходов спешащие пешеходы. По обеим сторонам дороги солидные с нависшими карнизами серые здания, украшенные барельефами, колоннами, портиками, башенками. Советский ампир.
  О! Солнышко показалось из расступившихся беленьких облачков. Часок-другой посияет, ослепляя снежным покровом дворов, тротуаров и крыш. Вон как оно заиграло в окнах высоток, упершихся ввысь шпилями башен. У подножия зданий широкие лестницы, ведущие к высоким массивным дверям, за ними отделанные гранитом и мрамором, просторные вестибюли и холлы, большие с дубовыми паркетами квартиры. Какие живут здесь счастливцы. Да ничего, глядишь, и все так заживем. Много таких домов понастроим. Да еще не такое построим!
  
  70-е.
  
  А любопытно разглядывать помпезные фасады высоток. На барельефах тяжелые звезды, знамена, серпы и молоты, связки колосьев, корзины с дарами садов и полей; на крышах скульптуры людей с гордой осанкой, сделавших труд делом чести. А где такие, в самом деле, люди?
  Снует возле зданий суетная, точно заводная, толпа. Кто и взглянет наверх, едва ли задумается: зачем навырезали там на камнях прославляющие государство, труд и изобилье барельефы, для чего понаставили на верхотуры скульптуры людей и понатыкали туда еще башен те, кто эти дома возводил, не ведая об архитектурных излишествах.
  Хотя некоторые тех времен здания, случается, привлекают пристальное внимание прохожих - возле них небезопасно ходить. Отремонтировать их - то ли всем недосуг, то ли на это нет средств; и над опасными местами развешены защитные решетки.
  Решительно снимают с себя все украшения построенные недавно дома-коробки, хоть ходить возле них не опасно, и разглядывать их придет в голову разве что отыскивающему нужный дом или проезжающему мимо, глядящему от делать нечего в вагонное окно.
  Солнца как не бывало, все небо в набежавших белых облачках. Фу, сколько можно в этом несмолкаемом гуле, минуя площади, переезжая мосты, ныряя в тоннели, пережидая светофоры, кружить по Садовому кольцу. А, кстати, где мы?
  Подъезжаем к проспекту Калинина - новоявленной архитектурной гордости столицы и даже страны. Здесь и сойдем.
  Высоченная, заметная издалека, череда железобетонных жилых книг-домов, предваряемая почему-то уцелевшей с 17-того века умильной церквушкой Сименона Столпника на одной стороне проспекта, и на другой стороне его - череда магазинов за одной невысокой, но непрерывной стеклобетонной стеной. Шагающие от магазина к магазину люди. Каждый третий шагающий здесь - немосквич, с тугим кошельком и решимостью купить то, чего в его провинции нет. Однако не все на Калининском по одной торговой надобности, есть и спешащие в его удаленный от магазинов конец, к окруженному высокими квадратными колоннами и каскадами ступеней зданию с барельефною вдоль фасада лентой и множеством на крыше скульптур. Если миновавшему все столбы, все ступени удастся открыть одну из самых тугих в столице дверей, он очутится в святая святых - в книжных покоях 'Ленинки'.
  Невольный трепет охватывает поднимающегося по высокой широкой, лестнице, застеленной красным ковром. Просторные залы, холлы, коридоры, мраморные стены, колоны, балюстрады, массивные люстры перемещают читателя в измерение, где нет суеты и мелких проблем. И хоть куда ни глянь - всюду копошатся читатели, здесь как-то тихо, покойно. Отыскивают что-то нужное роющиеся в бессчетных ящичках картотек; томятся ожидающие книг, движимых к ним транспортерами из книжных недр, шелестят страницами, скрипят перьями усевшиеся под зелеными абажурами за старые все в инвентарных номерах столы.
  Ого, сколько книг тот сутуленький набрал и библиотекарше шепчет:
  - Извините, ради бога, я в заказе еще сороковой том поминал. Удастся ли сегодня его получить?
  - За ними, профессор, через полчасика подойдите, пожалуйста.
  - Премного буду вам благодарен.
  Ему тома еще одного не хватает!! Что набрал - снесет ли? Нет, ничего, таки-дотащил до стола, сложил аккуратненько в стопочки. Из потертого футлярчика очечки извлек, платочком протер их, напялил на нос и сразу три книги на нужном месте открыл. Да тут таких, как он, много. А ведь вроде б доказано, что 'многознание уму не научает'. Ан нет, не верят такой они истине. Вон все идут и идут, шагают по старым, стертым ступеням, иные уж прямо кряхтя и шатаясь, опираясь на палки.
  Однако начитавшимся книг до рези в глазах пора передохнуть, да и перекусить не мешало бы.
  
  80-е.
  
  Забрести, разве, на Старый Арбат, он теперь непроезжий.
  Любопытное место для любопытных. Сплошной во всю улицу мощенный камнем тротуар, бережно отреставрированные старинные дома и домики, на нижних их этажах магазины, магазинчики, рестораны, бары, кафе. Посредине улиц торговые лотки, скамейки, тумбы для цветов (зимой для снега), стилизованные под старину фонарные столбы.
  Но в антикварных, здесь же, лавках и настоящей старины... Сколько ж ее! Подумать только, столько лет все это хранилось в тесных московских квартирках в пыльных углах, шкафах, сундуках, и вот теперь ожидает здесь новых хозяев-хранителей. В патинах и вмятинах из меди самовары; из бронзы статуэтки, канделябры, часы; в серебряных окладах иконы, из стали сабли, кортики, мушкеты; всех времен и народов монеты, и еще много всего, сработанного когда-то со вкусом, преотменным. Чего совсем нельзя сказать про то вон, что на лотках на улице, свежерасписанное, ярко-матрешечное, на что б не смотрели глаза.
  Зато вдоль стен домов настоящая картинная галерея, и прелюбопытная. Картины всякие: от легоньких, размером с ладошку, до тяжелых, в массивных рамах. На написанных пастелью и маслом картинах роскошнотелые Венеры, абстрактные цветные размытости и черно-белые кубы, на натюрмортах горящие свечи, атрибуты древности и человеческие черепа; просто прилепленные к холстам куски железа, пучки соломы, бабочки, тряпочки и прочее, прочее; но... преобладает все же родной, мирный пейзаж. Дежурный на нем сюжет - лесок, опушка, церквушка. Видать, на такое есть спрос.
  Какие миленькие акварельки. Вот только закружившие над ними снежинки. Не попортили б их. У-у, да их же несколько чемоданов. Артель ли их рисует, или одна вот эта худенькая в потертой кроличьей шубе художница, что решила от снега кое-что в чемоданы прибрать.
  - Купите, девушка, пейзаж. Недорого ведь.
  - Денег нет.
  - И у меня .
  Печальные, однако, признанья.
  А это что? Икона! А рядом... Рублевская троица??.. Она!!
  - Сколько стоит?
  - Пятьдесят - эта, и эта - пятьдесят. Обе будете брать - червонец уступлю, - обещает в добротной дубленке дюжий 'Рублев'. А уж, какая на нем собачья ушанка, того гляди гавкнет.
  Лучше, наверно, бесплатно на стенах домов стихи почитать. Ого, сколько стихов. Уж не те ли самые, что в шестидесятых читывали на площади по ночам Маяковскому? Да нет, штампы учреждения на них - лояльные.
  'О! мысли страсть, В башке кипящая зычно, Не утолить ее архаичьям, Не осмыслить ее иноязычьем'.
  Н-да, без знания всемирной словесности поди разбери - про что это. Вероятно, воспринимать стихи теперь без понимания надо. Усложнилось искусство.
  - В последнее время жизнь ваша складывалась так, что вы искали душевного отдохновения, и в то же время как бы сами его избегали, - тихо, серьезно вещает молодой человек, углубившись в изучение ладошки томной дамы в котиковом полупальто.
  У кого ж жизнь складывалась в последнее время иначе? Но все равно интересно послушать. Не получится: заметив внимание, сдвигает в сторонку свою подопечную гадала.
  - Нарисоваться не хотите? - дует себе в кулак с карандашом художник, стоящий у мольберта.
  Чтоб выйти с таким же красным носом, как эти, что, нахохлившись, позируют на холоде притопывающим возле мольбертов художникам.
  - Не хочу.
  Собравшиеся в плотный кружок любопытствующие - что в нем? Прямо на заснеженном тротуаре дощечка, на ней три наперстка. Над ними засучивший рукава пальто играла.
  - Так! Внимательно. Все смотрят внимательно. - Этот? - приподняв наперсток, показывает он крохотный шарик. - Выиграли! Поздравляю, но не от души, - демонстративно преподносит он двадцатипятирублевку здоровенному парню. - Рискуйте, товарищи, рискуйте. Кто сейчас не рискует?
  - Эх! Сколько дашь? - передернув плечами, отделяется от любопытствующих бойкая на вид женщина. - Золотое. Сама двести платила.
  - О! Я гляжу, вы рисковая дама, - крутит в руках ее колечко играла. - Похвально. Но больше сотни дать не могу, сам рискую.
  - Давай. Проиграешь - сотня с тебя, - отмахивает рукой все сомнения 'рисковая дама'.
  Перекусить все ж надо. Запах уж больно аппетитный из недавно открывшихся кооперативных ларьков. Съедение кооперативных кушаний зачастую так и проходит под обсуждение, во сколько раз стоимость блюда превышает его себестоимость. И на самих новоявленных кооператоров еще смотреть непривычно, здоровые, сильные. Однако как аккуратненько, осторожненько разливают по крохотным чашечкам кофе, нанизывают на бокалы кружочки лимона, украшают ягодками шарики мороженого. Облик у большинства из них южный и выговор... Если наводнение этими людьми столицы будет продолжаться, то лет через десять в новой грамматике числительные пять, шесть, семь и т.п., свои мягкие знаки утратят.
  О! Музыка. Духовая.
  - 'Бес-ссамэ, бес-ссаме мучо...'
  Окружившие музыкантов люди, на снегу кружка для мелочи. Чуть поодаль еще двое, требующих к себе внимания. Декламируют стихи: один - Маяковского, другой - себя или кого-то еще - но поэта революции революционней.
  Снежок посильней припустил. Едва перевалит за полдень, часок-другой посветится небо и начинает темнеть. Пакуют свои картины продавцы-художники. Настал других муз черед. Вынул из чехла паренек гитару и, отбивая по струнам, запел. В трех шагах не слыхать. У! А там - вот это голос! Как вдохновенно и верно выводит старинный русский романс. И лицо у мужчины простое, открытое. Такому б и бросить, но рядом ни кружки, ни кепки. Поет просто так. А побаивались, что все здесь одни рок-поп-металлисто-неформалы оккупируют. Ан, нет!
  О, легки на помине! Заскорузлые, все в заклепках кожанки, порезанные и заплатанные джинсы, выбившиеся из-под банданчиков чубчики, косички, ленточки. Аж холодно на такое смотреть. Монмартр-то здесь, он, конечно, Монмартр, но ведь на другой совсем широте. Но ничего не поделаешь - фасон надо держать. Да и в глазах такая решимость жить скоро, недолго и, главное, - не как все.
  Брякнув металлом доспехов, уселся на тумбу со снегом парнишка, тряхнул шапкой кудрей и в ухе серьгой, с вызывающей дерзостью сплюнул - загляденье и только. Э, только чего ты, ' загляденье', все плюешь и плюешь?
  - Будешь столько плевать - всего себя выплюнешь.
  - Плевать. Не это главное.
  - Пожалуй... Эй, а главное что?
  Не ответил. С места сорвался. Дела. Деловой.
  - Все-все, мадам, проиграли. Как говорится: теперь в любви вам... - заслышав негромкий свист, встрепенулся играла, не доутешив 'рисковую' в совершенном отчаянье 'даму', сгреб наперстки и шарик в карман, откинул дощечку и дал стрекача.
  Поглядывая по сторонам, шагают в валенках милиционеры. Остановились, всмотрелись в темный переулок. А впрямь кто-то топчется там в подворотне. Да не один, их там много, не желающих выйти на свет.
  Поднес милиционер к губам захрипевшую рацию: 'Они здесь'.
  Сильнее завьюжило, и до срока померк и так не долгий зимний день. И подморозило как будто. В тесных вечерних троллейбусах и автобусах, кроме взрослых, с бледненькими личиками дети, возвращающиеся из дополнительных школ, секций, бассейнов, кружков. Хлопают сонно глазами, усевшись на одно сиденье вдвоем. Окна залепленные узорами мороза, ничего через них не видать. Сложив губы трубочкой, подышал, подышал мальчик на морозный узор, глянул в оттаявший глазок; 'Смотри-ка', - толкнул уснувшего рядом приятеля, но, сонно хмыкнув, тот глаза не открыл, и снова прильнул к глазку мальчик.
  Мелькают калейдоскопом в темноте огни машин, светофоров, домов. Показались вдали огни Университета и подсвеченный прожекторами над его центральною башнею шпиль.
  Седьмой час, но не опустели университетские аудитории и коридоры.
  - На лекцию идешь?
  - Иду-иду. Пошли быстрей.
  Эх, пораньше б придти - опоздали. Огромная аудитория, но яблоку некуда падать: плечом к плечу стоящие в проходах люди, сидят - пришедшие за час, за два. Напрасно приподнимаются на цыпочки вновь подходящие к дверям: ничего не видать, не слыхать. А послушать хотелось бы. Долго-долго молчавший историк будет наконец говорить.
  Все - начал лекцию. Двери прикрыли - совсем ничего не слышно. Но не расходятся оставшиеся в холле: обещали - подключат трансляцию. Рассаживаются на кресла, на батареи, даже на пол.
  Подключили. Наконец-то.
  - Итак, закончив с теорией непересекаемости мирской и духовной плоскостей в русском сознании, я бы хотел отметить... э-э... еще одну, быть может, чисто русскую особенность бытия указанной эпохи, - с расстановками набирая в фразы слова, замямлил из динамиков историк.- Русские, вообще, на мой взгляд, склонны к разбеганию на огромные пространства, всегда убегая от несвободы, притеснений и несправедливостей. Таким образом, ими завоевываются значительные территории, которые потом ( Ну что с ними... э-э... делать?) отдаются, дарятся, присоединяются к тому самому государству, от которого они когда-то сбежали. Тенденция отдавать все лучшее, диковинное, наипрекрасное в ведение центральной власти сохраняется, по-видимому, и в последующие эпохи. В России и до последнего периода, на мой взгляд, как и во всяком самодержавном государстве, всегда как бы существовал этот центр самодержавия, некий город (ну, Петербург или, скажем, теперешняя столица), который один имел право решать, как жить другим городам и селеньям провинции. Самостоятельной политической жизни провинция никогда не имела. Повинно в столь презренном отношении к периферийной жизни, на мой взгляд, не столько тираническое влияние этого самого центра, сколько... э-э... доходящая до детскости фантастическая вера в праведность этого самого центра. Аналогичные процессы имели, очевидно, место и в другие эпохи в других тиранических государствах. В какой-то степени иллюстрацией сказанного мною мог бы явиться роман Франца Кафки 'Замок'. Там, если помните, на некоей горе стоит замок, в котором, собственно, и сосредоточена центральная власть. Что происходит внутри замка, никто точно...э-э... не знает, но время от времени оттуда наезжают какие-то чиновники (бюрократический аппарат огромен и страшен - ибо в его руках карающая власть), действия и предписания этих чиновников совершенно неясны и зачастую лишены... э-э... какого-либо здравого смысла. И жизнь простых людей, не принадлежащих замку, тоже теряет смысл, доходя до абсурда. Человек не знает, надо ли сеять хлеб, строить дома, любить... э-э... жену, детей, то есть делать то, что веками делало его существом созидающим, красивым. Главным смыслом жизни людей становится преклонение перед высшей замковой властью, которой доказать даже лояльность тем же людям вовсе не просто: игра предписаний бюрократической машины совершенно... э-э... непредсказуема...
  Строчат, записывая слова историка, в свои тетради и блокноты, студенты. Те, кто не пишет, внимают недвижно. Какие разные с бродящими по ним тенями раздумий лица у собравшихся здесь, единенных как будто готовностью прослушать немыслимое число теорий, суждений, идей, чтоб те отвергнуть, принять, а то и узнать в них свои.
  В университетских парках неясный в кружащем снегу свет фонарей, на проложенных в снегу дорожках аллей направляющиеся домой студенты и преподаватели, для бесед все больше парами, о чем-то, жестикулируя, рассуждают и спорят.
  Эти-то все парами. А как там те, теориями неотягощенные, что в темном переулке стаями?
  Загасив свет, прильнули к окнам жители арбатского переулка. Две группы парней в телогрейках и куртках. Ого, какие угрозы друг другу кричат. И вот, пошли на сближение: группа на группу.
  Ярко вдруг все осветив, влетел в переулок милицейский автобус, затормозил, распахивая двери, один за другим повыскакивали из него с дубинками в касках блюстители.
  - Всем разойтись!! Быстро всем разойтись!! Расходитесь давайте! - заорал в рупор блюститель.
  - Менты вы легавые! - отступая, набычились парни. - Кого защищаете!? Они в Москве не живут! Пусть катят в свою деревню вонючую - им здесь нечего делать!
  - Ну, ты!! - схватил орущего в каске блюститель-богатырь.
  - Пусти! Отпусти! - бросились отнимать у него дружка парни.
  Легко их пошвыряв, поднял богатырь оброненные парнями железные прутья и откинул подальше в сугроб.
  Нет, сегодня не получится драки.
  - Ща бы Сталина сюда, он бы им мозги быстро вправил, - потрясая дубинкой, заметил один блюститель другому.
  - Да на кой он им, первобытный. Учить их надо, чертей, - хладнокровно не согласился с ним тот.
  Да, а как там те, которые учатся? Два часа идет лекция, все так же жадно слушают лектора, кто сидя, кто стоят. В холе, правда, кое-кто отошел. Едва опустеет сидячее место - тут же займет его сидящий на полу. Но и на его напольное место усядется сбегавший ненадолго за пирожками в буфет.
  - А теперь, с вашего... э-э... позволенья, отвечу на ваши записки. 'Как вы относитесь к существующей ныне власти? Ответьте, по возможности, не лу... не... лу..., - вчитывается историк в записочку,- лукавя, по-видимому.' Видите ли, мне довольно трудно сейчас сфантазировать, что бы могло быть вместо власти сейчас существующей... и... э-э... что касается моих по этому поводу лукавств... Не знаю, знает ли кто, что большую часть своей жизни я провел в местах, называемых почему-то не столь отдаленными, так что потерять что-либо в теперешнем моем положении, лукавя или не лукавя, мне, полагаю, едва ли удаст...- гаснет в смехе ответ историка.
  - 'Что вы думаете по поводу несовместимости психологии русской души с менталитетами других народов?' Ну, существуют теории наличия национальных психологий, быть может, есть и национальные души. Я не склонен разделять существующих по этому вопросу крайних суждений. Но что касается несовместимости... то, наверное, для того, чтобы совмещать несовместимое и существует....э-э... любовь...- взорвал аплодисментами аудиторию историк. Очки даже снял, изумленно ее оглядел. Что ж такого сказал? - вроде бы, только... 'э-э'... очевидное.
  Третий час в такой духоте слушать мямли немолодого историка.
  Уж то ли дело послушать сейчас в консерватории столичных музыкантов, разошедшихся ни с того ни с сего на обычном концерте. В третий раз рванули на бис: терзая струны, трясут взлохмаченными головами смычковые; задыхаясь, дуют трубные; расшатываясь, изнемогает от напряжения пианист. В мягких креслах замер под иконами композиторов зал. Весь подавшись вперед, дрожит захваченный звуками юноша. Взвиваясь, летят, чаруя гармонией, звуки, вознеслись в последний раз до небес, приспустились и стихли.
  Кончилось! Все! Все! - тяжело дыша, откланиваются в сбившихся манишках музыканты.
  Силясь отделаться от не смолкших в голове его звуков, скрыться от них в повалившем густо снегу, бросился юноша прочь. Пробежал мимо застывшего за нотной оградой вдохновенного ваятеля звуков - Чайковского.
  Грохнув колокольным боем, остановили юношу на середине площади куранты, пробили полночь и стихли...
  Непонятное место в ночи. Рубином тлеющие звезды башен, подсвеченная ступенчатая пирамида мавзолея, заснеженные ели и надгробные камни вдоль высокой кирпичной стены. Пустынно и тихо возле неподступной кремлевской стены, поглотившей молча столько посланных ей надежд и отчаяний. Что ей до тоскующих где-то в снегах далеких окраин.
  
  90-е.
  
  Спит или мается бессонницей в своих постелях столица, не вся она, правда, в постелях и спит; у многих ночная жизнь основная, и в полночь - начало ее.
  Разлетались, рассвистались игнорирующие светофоры иномарки. Открылись и ожили поджидающие своих завсегдатаев все сорок сороков ночных клубов, кафе, ресторанов, игорных домов.
  - Так, оружие, наркотики есть? Ручки вот так, пожалуйста, приподнимите - посмотрю... Так, все, спасибо, проходите, пожалуйста... Так, оружие, наркотики?.. Пистолетик туда под номерок сдайте, пожалуйста, и ручки вот так...
  В не рассеивающемся полумраке причудливые интерьеры. И какие! От самых примитивных с пыльными из фанеры макетами до имитирующих то, что, может статься, наличествует лишь в параллельных мирах. Неяркие светильники и горящие свечи, дающие вокруг себя загадочные блики, запахи сигаретных дымов, дорогого парфюма, дешевых дезодорантов, спиртного, кофе, пива и грохот барабанных ритмов, заглушающий гомон тусующихся.
  Тусуется, в основном, молодежь, но встречаются и люди постарше. Хотя кого здесь только нет: народ коммерческий, богемный, спортивный, охранный, путанный, просто студенты, просто бездельники, и, конечно же, 'новые русские' (многие из которых совсем нерусские); поговаривают, что бывают здесь и бандиты, которых неопытным глазом не различишь, но и опытные глаза имеются тоже.
  - Сюда, сюда, проходите, пожалуйста, - выделив из всех всего в 'от Армани' мужчину, почтительно тому поклонился в нашейной бабочке распорядитель, подсадил его к отдавшему во всем предпочтенье Версаче мужчине, не забыв поклониться так же тому, и подманил неприметно еще одного в бабочке с полотенчиком, поспешно к ним подсеменившего.
  - Предлагаю - сорок, - едва отсеменили 'бабочки', изрек негромко который от Армани.
  - Нет, я прошу шестьдесят, - возразил ему от Версаче который.
  Эти пришли сюда делать дела. Ну их. А там вон... Точно он, как живой: небритый, с бантиком косичка, в глазах тоска, в руках рюмка. Наш известнейший мэтр, наш обожаемый бард. Может, спеть пришел, а может, просто расслабиться.
  А еще кто тут есть, чтоб поглядеть? О, какие все свято блюдущие стиль: яркоцветные рейверы, черно кожаные техно, рваные панки, шикарно одетые нувориши и готовые к приему в психушки фрики. Все упертые в избранный стиль и готовые отдать за него если не жизнь, то уж само собой свою душу. Встречаются здесь и специ по стилям, одетые зачастую проще простого, но посвященные во всю представляемую здесь атрибуть. Кто-кто, а уж они-то прекрасно знают, что означает какая наколочка-наклеечка, в одном ухе сережечка, чья вон та скучающая, с коровьими глазами, дочка, почем часы-роллеры на руке того вон одинокого скромника. Да не это одно им известно. Темновато, конечно, но в глазах их... да разве в силах скрыть они свое посвящение в тайны, как сейчас положено одеваться, есть, пить, думать, жить, веровать и даже... любить.
  О, эти тревожащие молодые умы новомодные шики, доводящие до шоков матерей и отцов. Да и что молодым до не ведавших ни про какие стилевые изыски родителей, привыкших к серьезному во всем единообразию; кончились их смешные моды, их глупые устои, их скучные времена; не ощутить, не вобрать им новых над миром эманаций, разрешивших, наконц-то, все.
  - Дед, отлипни, - осадил немолодого повесу парнишка, отдавший предпочтенье другому, в портупее и бриджах.
  - Пошли, Наташк, танцевать.
  Это - Наташка? Из-за унисекса пол иных молодых не сразу разберешь. Впрочем, что за беда, разберут, кому надо. Выбраться надо на свет.
  Вон яркий свет над рулеткой. Закружил, запрыгал крохотный шарик.
  'Ну же... ну. Тормози. Тормози!.. Эх, зеро! Ч-чертово зеро, опять проиграл. Еще надо ставить! Еще!' - дрожащими руками сложил в стопку фишки побледневший с горящими глазами игрок и отодвинул их от него невозмутимый крупье.
  Приглушили, распустив танцующих, музыку, другую потише поставили. На эстраде только один в длинном балахоне, выступающий страусом стриптизер. Кокетливо скинул с голых плеч балахон, расстегнул, извиваясь всем телом, брюки, приподнял брючину и залюбовался своею же ножкой.
  - Ну, пошли, - сыгнорировав ногу нарцисса, потянула за собой толстячка-коротышку в бижутерной мишуре дама-тростинка. - Ну, быстрей, быстрей же, - проведя мрачноватыми лабиринтами коридоров, заторопила она коротышку, выводя его в холл гостиницы на свет.
  - Э, нет, торопиться не надо. Документы, пожалуйста... Так... Вы в гостинице проживаете. К вам претензий нет, гражданин. Проходите, пожалуйста. А вот дама со мною пойдет. Пошли... Пошла, - подтолкнул даму нарисовавшийся некстати мент.
  - Толик, ты что, сдурел!?
  - Начальник просек тебя, велел забрать.
  - Ну, Толик, ты что? Давай, как всегда, - приоткрыв сумочку, потянула из нее зеленоватую бумажку дама. - Ну, Толик, - кокетливо проныла она.
  - Сказал, сегодня нет, не получится, - загасил внезапный к зеленой бумажке порыв Толик-мент. - Не ной и пошла, я сказал.
  Убрала со вздохом бумажку и пошла первой дама, не хуже конвоира зная маршрут. Ступила за открывшуюся для нее ненадолго из толстых железных прутьев решетку и с 'Привет' подсела к подружкам.
  В клубном зале музыка вновь громче зазвучала, но все никак не разденется страус-стриптизер. Уж почитай ничего на нем не осталось: на шее цепь да трусы. Ну, снимешь последнее? Ну и чего? На лицах многих откровенная скука, но на иных - ее совсем нет.
  А эти, 'Армани' с 'Версаче' которые, как они?
  - Сорок пять.
  - Пятьдесят пять.
  Все цифры бормочут. Ни грамма спиртного себе не позволили, к закуске только притронулись, минеральную пьют. Себя берегут. Для сверхдоходов. Того, что ими скопили, на несколько жизней может хватить. И каких! Так что стоит себя поберечь... постеречь. Привычно озираясь, таращится на все происходящее вокруг усевшаяся рядом охрана, притомившаяся от световых мельканий и музыкальной грохотни.
  Аж шатаясь, вышел на улицу в пух проигравшийся, пробрел, не видя ничего перед собою, квартал и плюхнулся на землю без сил.
  - Молодой человек, на снегу ведь сидите - простудитесь.
  - Что? Час который?... День какой? Месяц?.. Год?
  - Охотно и век подскажу, только б лучше вам сначала привстать.
  - А вы... ты, дед, тут пасешь, что ли, чего?
  - Это, в каком в виду имеете смысле?.. - задумался простоватый с виду в потертом пальто. - Ах, ну да. Стихи.
  - Стихи??
  Посмотрев друг другу в глаза, взглянули оба наверх.
  Кончился снег, накрывший белым спящим покоем столицу, и распахнулось над нею звездное небо.
  
  
  ВЕСНА
  
  70-е.
  
  Ого, сколько на остановках народу, и подходят еще и еще. Восьмой час - утренний час пик. Зорко вглядываются вдаль ожидающие свой автобус. Показался какой-то. Не 642-й? Нет, 623-й. Уж пора б и 642-ому... Наконец-то.
  Пыхтит, пыхтит, дергает створки дверей, не зная, как отъехать, автобус. Но стоп! Еще один бежит. Бежит, бежит. Подбежал, вскочил на подножку, поднатужился, пропихивая застопорившихся на входе, подергал заклиненные створки и, едва те сомкнулись, замер в щели, ко всему привычный молоденький москвич.
  Едем. Скучны однообразно-безликие панорамы новых районов. Бесконечная череда призм-домов из неизменно серых прямоугольных блоков. Куда ни глянь: призма с прямоугольниками балконов и окон, поставленная так и призма все с теми же прямоугольниками поставленная этак. Чрезвычайно, наверное, эффектно смотрелась эта их расстановка на архитектурных макетах. Ни колонночки, ни арочки, ни башенки, ни узорчика не разрешила домам новейшая функциональная до ужаса архитектура. И только разрушитель-время, борясь с этим царством безличья, что-нибудь в нем пооблупит, понадтреснет, покорежит.
  Даже 'дома-крысятники' прошлого, как обозвал их наш словотворец, построенные, по его утверждению, 'союзом алчности и глупости', перед этими домами его 'будетлян' кажутся теперь чем-то античным. Хотя все так же и признается, что... 'город - точка узла лучей общей силы и в известной доле есть достояние всех жителей страны', и что 'за попытку жить в нем гражданин страны не может быть брошен в каменный мешок крысятника и вести там жизнь узника, пусть по приговору только быта, а не суда'. * ( В. Хлебников).
  Однако не это сейчас тревожит. Чего-то встал и стоит автобус. Впереди, дорожная пробка. Кричащие в мегафоны, освобождающие от машин дорогу гаишники. Что там?
  Вдоль опустевшей трассы машущие на ветру крылышки двух перекрещенных флажков, красного и разноцветного. Кого-то встречают. Скоро должен проехать.
  Заглушив моторы, задымили сигаретами водители. Не выдержав духоты, поднатужившись, приоткрыли пассажиры давно не сдвигавшиеся оконные створки и дружно втянули ноздрями дух показавшейся из-под снега земли.
  Э, кажется, едут. Едут.
  Проводили взглядом водители кортеж черных машин и, ни секунды не медля, включили моторы.
  Нескончаемая вереница движущихся к метро автобусов. Едва высадят всех пассажиров, и тут же поворотят назад, чтоб, снова набившись битком, прикатить к метро. Лавины рвущихся к нему людей. Многие, проехав на метро с пересадками из одного конца в другой, поедут и дальше на троллейбусах, автобусах, трамваях. Редкий москвич, проживая в одном конце города, не сыщет себе работы в другом.
  Озаряя утренний город, поднимается солнце, еще не жаркое, но яркое и желанное. А дух, гоняемый уже не холодными порывами ветра, а, можно сказать, ветерком, ну просто луговой. Откуда? Еще ни травинки зеленой не вылезло, и в тенистых местах лежит снег, где он только растаял, валяется не сгнивший за зиму мусор.
  Первыми учуяли дух весны дети и птицы. Постояв пять минут возле детской площадки, можно просто оглохнуть. А что вытворяют совсем переставшие бояться людей воробьи, стаями облепившие в набухающих почках ветви деревьев! Ускакали подальше мрачные осенне-зимние вороны, не их время. Не смолкая, чирикают обнаглевшие совсем воробьи, и, вторя им, даже голуби, громко воркуют.
  Ожили парки, скверы, бульвары, дворы. Покачивая малышей в колясках, не торопятся гуляющие мамы; не забывая поглядывать на опекаемых внуков, болтают на скамейках бабушки; праздно сидеть на скамейках, читая газеты или рассуждая о политике, могут позволить себе только пенсионеры-мужчины. Хотя в такой денек кто только не выползает на божий свет. Кряхтя, усаживаются на лавки покурить, порезонерствовать и невзрачные красноносые дядьки, задолго до пенсионного возраста обзаведшиеся какими-то болезнями, не позволяющими им работать, но совсем не мешающими рыскать повсюду, добывая дрянные спиртные напитки. Ох, сколько они на своем веку повидали! Какая смелость суждений, и сколько всего они знали, еще тогда, давно, когда никто про то, что творилось в стране, ни сном ни духом не ведал. Ох, эти дядьки, умные задним умом! Старушки - их несравненно на лавочках больше, - те, тоже не прочь повздыхать о былом, но недолго. Если даже в одной руке у старушки палочка, в другой непременно сумочка, на дне которой кошелек. В магазин идти лучше сейчас, до обеда, пока меньше народа.
  Какая ветхая старушка, опираясь на палочку, идет по Соймоновскому проезду. Однако без сумочки. Чай, полвека облезлой на ней енотовой шубке. Головкой потрясывает, но взгляд гордый и, видно, по давней привычке все вскидывает вверх подбородок.
  Остановилась у украшенного сказочной, языческой мозаикой дома, головку запрокинула, пытаясь что-то там наверху разглядеть, потом уныло ее опустила. Коснулась тощенькой ручкой стены. Уж не плохо ли ей?
  Но вдруг с обезумевшим взглядом от стены отшатнулась и, устремив взгляд на курящийся банным паром через дорогу бассейн, плюнула трижды.
  - Бабушка! Бабуля! - подлетела к ней прелестная девочка, в нарядной курточке с колпаком. - Что ты!? Что!? Пошли! Ну, пошли, - огляделась в смущении - не увидел ли кто безрассудства бабули? - и потянула ее за собой. - Что ты всегда на этом месте плюешься? Что ты, что ли, верблюд? - насупившись, принялась выговаривать бабушке девочка. - Не буду больше с тобою ходить никуда, да еще возле домов подолгу стоять.
  - Так ведь я красотою любуюсь, - глянула бабушка виновато на внучку. - Давеча, помнишь ли, кто тут живал, говорила тебе.
  - 'Давеча, давеча', - заворчала та было, но воскликнув тут: 'Ах!' - скакнула и пригнулась к блеснувшей на асфальте монетке. - Гляди-ка, бабуль! Рубль! Целый рубль! Молодец я, скажи? Молодец? - радостно закружилась она, держа на ладошке монетку. - Знаешь, сколько мороженых можно купить? И тебе, и мне, и еще...- примолкла она, вычисляя что-то в уме.
  - Ах, Катенька, милая, так ведь кто-то ж его обронил, - печально отвернулась от девочки бабушка.
  - Ну вот, - снова насупилась девочка, - как всегда, пренеприятное что-нибудь скажешь, - постояла, вздыхая, опустилась на корточки и, разжав кулачок, оставила на асфальте монету.
  - Ты мне, как спать-то ляжем, все-все про те дома снова будешь рассказывать, - поймав руку бабушки, проговорила девочка, - и как у вас все там было красиво и чинно, и какие там были балы. А мороженое все ж купи. Купи! - топнула ножкою девочка и, стряхнув с головы колпак куртки, вскинула вверх подбородок.
  Ну, упрямка! Профиль точеный, а взгляд какой - все от бабушки.
  А уже полдень. Зазвенели посудой кафе и столовые. Чтоб ею позвенеть, надо сначала выстоять очередь. Кому некогда, может отыскать неопрятную забегаловку, вбежав в нее, сжевать безвкусных холодный пирожок, обжечься горелым кофе и быстро убежать.
  Хорошо, с комфортом и без стояния в очереди пообедать можно только в центральных дорогих ресторанах: дороговизна охраняет их от наплыва посетителей. Конечно, не просто обмозговать, на какую сумму может приговорить тебя официант, но не всю же жизнь скаредничать. Да заработаем. Пропусти нас, черный с желтыми лампасами швейцар, и не делай вид, что впустил в Швейцарию. Днем у вас откровенная скука: в залах единичные с тоскующими минами посетители да перебирающие посуду, скатерти, салфетки сонные официанты. Все здесь оживает и начинает двигаться проворно только к вечеру. Но все равно, войдя сюда, лучше и не пытаться самому отыскать укромный столик (часть столиков неприкасаема), и для начала вошедшему непременно дадут понять, что его, быть может, и вовсе не посадят.
  Но нет, все ж посадили. Из милости. И выдали яркую картонку меню. Но что в него глядеть. Одну половину перечисленного в нем уже съели, а второй - здесь никогда не водилось.
  - Значит, чего у вас хорошего-то есть?.. Так - идет. Из закуски?.. Идет. И икорку, лучше черную. Коньяк какой?.. Бутылку, пожалуйста. Ну и десерт, и запить.
  Поглядим, пока готовят, на уже не свежие скатерти, на протертые до блеска рюмки, на пирамиды шершавых салфеток и, кстати уж, - по сторонам.
  В ресторанах, построенных до революции, не поводишь равнодушным взором по сторонам: кого не изумят интерьеры безукоризненно классического в тонах немецкого мундира 'Берлина', или воссоздающего древнекитайский колорит 'Пекина', или ошеломляющего модерновым роскошеством 'Метрополя', или...
  Но как бы ни дивил интерьер ресторана, очень уж таращиться на него не принято. Раз уж ты в нем, не выказывай, что ты здесь не завсегдатай.
  Но что-то не торопится с заказом официант. И не он ли вон сдвигает вместе столики для подошедшего шумного клана кавказцев, приведших даже детей с щеками что персики, удачно сбытыми на базарах столицы? Да это наш официант и есть, и как проворно скатертями вспорхнул, все вмиг на столиках расставил. Учуял-учуял клиентов.
  И посетитель вроде как стал прибывать. За столиком рядом молодая пара, ожидая заказа, молча дымит сигаретами. Докурили, помолчали еще, снова сунули в рот сигареты, и снова - ни слова. За столиком подальше с уже распитой бутылкой немолодой мужчина без галстука, в пестром шарфике читает стихи двум с прилежной грустью внимающим дамам.
  - Кто знает, как надо жить? Кто знает, как надо любить?
  Какие-то не ресторанные вопросы. Хотя, кто знает? Кто знает.
  За столиком в дальнем углу с уже ненужными яствами двое немолодых мужчин в приспущенных галстуках.
  - Ты пойми, в этом из камня мешке жить нельзя. Я годами не вижу земли, только один этот чертов асфальт. Я тут издохну.
  - Ну, ведь сам же сюда захотел. Из района тебя одного в министерство работать позвали. Квартиру столичную дали тебе.
  - А на черта она мне, коли в ней задыхаюсь. Ерундой я тут занимаюсь. Одни бумаги пишу. Иной раз сердце, знаешь, как болит. Да и страшно туда, - глазами указал на потолок мужчина приятелю.
  - Ну нет - не туда. Туда! - глянул тот на потолок, потом - на пол.
  Ох, наконец-то, официант про нас припомнил. Поставил блюдечко с хлебом и закуску на тарелки разложил, разлил по рюмкам коньяк.
  - Ну, будем здоровы.
  А вот и главные блюда. Как на них все красиво разложено. Рыбка вкусная, нежная. А мясцо жестковато. Едва отведав яств, непременно зальется болтливый гурман воспоминаньем, что когда-то съедал кой-где такое и повкусней.
  - Давай еще по одной. Здоровы будем.
  Вкусно. Но, однако, уже тяжело. Что ль, минеральной водички попить? И десерт официант притащил, не забыл. Мороженое уже совсем не к чему. Разве что одну вот из него цукатинку. Ой, нет. Все. Жевать, пить больше нет сил.
  - Бум, бум, бум, - прошелся по струнам первым взобравшийся на эстраду контрабасист. Расселся и задребезжал оркестрик. Тут же вывел новомодную пощипывающую душу мелодию, неожиданно бросил ее и заиграл другую, озорную, веселую.
  Отпускай нас всегда некстати исчезающий официант.
  Даже не выпив ни рюмки спиртного, испытываешь легкое послересторанное пошатывание. Для таких обжорств хорошо бы иметь запасной желудок. Ассортимент и количество съедаемого иным посетителем ресторана могли бы осчастливить в новогоднюю ночь целую живущую вдали от столичных деликатесов семью.
  
  80-е.
  
  Однако скучно, наевшись до отвала, просто так кататься по улицам. Хорошо бы развеяться, закрутитясь в вихре быстрых, сильных движений. Махнем на стадион!
  О! Настоящая лавина молодых, здоровых, рвущихся к стадиону людей.
  - Эй, ребята, кто сегодня играет? Не 'Динамо'? А кто?.. Концерт?
  Что за концерт? Джаз? Рок? Поп? А - ерунда. Главное, чтоб были билеты. Вот они есть.
  Шумящие перед выступлением поля трибун. А милиции! Сколько ж ее? Это же настоящее оцепление. Впрочем, оно и понятно, здесь тебе не камерный музыкальный театрик Покровского, в который по служебной надобности навряд ли ступала милицейская нога.
  Надо же какую декорацию к выступлению удумали. На огромном панно в полный рост, со всеми золотыми звездами на пиджаке, наш недавний правитель, уложенный на бок, да еще перечеркнутый крест-накрест алым знаменем с обглоданной костью.
  Выскочили на сцену, приветственно раскинув руки, музыканты-артисты. Ай да, наряды на них! В поношенном пиджачке взъерошенный солист, единственный при рубашке и галстуке. Галстук, правда, еще на ударнике, но обнаженную грудь прикрыл лишь жилет. Гитарист в тельняшке и цветных шароварах, клавишник то ли в шортах, то ли в трусах, но зато в кепке с цветком.
  Взревели трибуны. Первым вступил барабан и... понеслись децибелы. Заслонив себе наушниками уши, заколдовал рычажками звукооператор. Заревел, захрипел, вцепившись в микрофон, презревший отсутствие вокальных данных солист. Подхрипывая ему, заслюнявили микрофоны и музыканты.
  А музыка, мелодии - вот это примитив! Одна надежда - текстом заслушаться. Но его при таких децибелах не разберешь. Да и текст никому тут не нужен, и так всем на трибунах понятно, о чем поет свой в доску солист. Заслышав звуки рок-н-ролла, подскочила ближе к сцене группа смешных, со взбитыми чубами, мальчишек. Как стараются, вытанцовывая нехитрые движения натирки полов. До чего же смешны.
  Приоткрыв рот, забыв, что при исполнении, закачался с ними в такт парнишка- милиционер. Толкнув локтем, осадил его солидного вида напарник и суровым взором повел по трибунам. Не все на них в едином порыве восторга, иные откровенно скучают, изредка бросая на сцену равнодушный, а то и презрительный взгляд, а иным как будто гораздо интереснее творящееся на трибунах.
  Вот это концерт! Лет пять назад такое б не посмело и присниться. Временами так и тянет себя ущипнуть.
  Сколько страсти в движеньях артистов, бьются точно в разрядах многовольтного тока. Стянул с себя и швырнул зрителям солист свой пиджак, отправил вслед ему галстук, оставшись в мокрой от пота рубахе. Отступил от инструмента побледневший клавишник; замер, похоже, близкий к потере сознания барабанщик. Подышали, подышали, приходя в себя, и снова яростно набросились на свои инструменты. Смолкнув внезапно, рванул на груди рубаху солист. Сделал энергичный всем телом крен и рухнул.
  Замертво? Или... то запланированное сценическое действо? - не без любопытства вглядываются в распростертое тело трибуны. Поднимается - жив, - приустал - прилег передохнуть. М-да, такого еще искусство не знало.
  Поднявшись, отдышался, кланяясь, солист, сменил промокшую рубаху на возвращенный пиджак и опять захрипел в микрофон.
  Легко посмеиваться над новомодным, столь адреналовым искусством; но, кто знает, может, такой вызов рутине кого-то, встряхнув, на что-то подвигнет.
  Не дожидаясь окончания концерта, потянулся к выходу поток заскучавших.
  
  90-е.
  
  А где сейчас не скучают? Концертные залы и театры довольно малолюдны, испустовавшиеся кинозалы преобразованы в салоны мебели. Однако большие книжные магазины пустыми не бывают, и книг в них... Ну, все, все, буквально все из книг в них наличествует. После стольких десятилетий беспросветного тотального книжного дефицита такое внезапно разразившее изобилие книг. Художественная литература и наша и зарубежная, и классическая и новейшая - покупай-не хочу. Книги научные, книги учебные, книги на чужих языках, книги... Даже целые отделы любовных романов с непременной на обложке парочкой в сладкой истоме - дивненькие книжечки для дам. Новые книжки для детей и юношества, на них то с огромным в руках автоматами здоровяки, то с человечиной в зубах динозавры. После этаких книжонок ребенка 'Жили-были... ' не заворожишь. Книги по искусству для эстетов. Дорогущие. Но, ах какие! Были б деньги... Да нечто эстет когда при деньгах? Пусть утешается тем, что бедность некое его имманентное качество.
  Да вон и философы: бородатые и узкоглазые восточные эзотерики, строгие немецкие классики и антисоветские наши мудрецы и провидцы, теперь вполне разрешенные. Стоят многотомные свежеизданные Ильин, Бердяев, Лосев, Леонтьев, Флоренский, Кропоткин. Читай - не хочу. Много в свое время они отечеству надавали советов, то ли запамятовав, что пророки в нем не водятся, то ли не осмыслив, что хода творимой горлопанами истории предписаниям мудрецов не свернуть.
  - Кстати, Ленин есть?
  - В соседнем отделе.
  - 'Майн Кампф' Гитлера?
  - У нас нет, но... на улице у лоточников поспрошайте.
  - Полагаете, найду?
  - Лег-ко.
  Как же прав великий не написавший ни строчки толтекский маг-философ, книги о котором на доброй трети уличных лотков: лишь необъятный мир вокруг нас - бесконечная тайна; все, что делают люди, - одна бесконечная глупость.
  Но, следуя указаниям того же мага, действовать следует так, словно знаешь, что делаешь, тогда как в действительности не знаешь ничего.
  - Так, эти три тома детской энциклопедии я беру. Эй, ты где?.. Смотри, что купила тебе.
  - Ага, спасибо. Мам, там такая кассета с классным таким боевиком.
  - Не выдумывай, этой дряни у нас предостаточно.
  - Ну, мам, такой у нас нет. Ну мам, ну купи, ну, пожалуйста.
  - Ой-й!..
  - Какую кассету мадам желает?
  - Вообще-то мадам ничего не желает.
  - Ну, мам.
  - Дайте ему его кассету, а то не отстанет... Выходи... Колпак, пожалуйста, надень на голову.
  Прохладней стало на улице. Присело солнце, однако ж поработало изрядно - скапала с крыш последняя капель. Повсюду лужи, лужи и пьющие из них воробьи. На подступе к самой большой столичной 'Луже'** стоящие в лужах шеренги торгующих с рук женщин, дядек и бабок. (Лужа** - столичный стадион и одновременно вещевой рынок) Сколько же их! И каким только барахлом не трясут перед движущимися на рынок и обратно людскими потоками.
  - Курточки, очень хорошие кожаные курточки. Надо? Недорого, - скороговорит смуглая, вся в коже, дама.
  - Электронагреватель холодной воды! - вещает в мегафон парнишка с повешенным на шею с тем нагревателем стендом. - Незаменимая вещь в быту, когда отключили горячую воду. Если вы купили десять обогревателей и хоть один из них не работает, то мы бесплатно вам его поменяем.
  - Таблетки от тараканов и муравьев, таблетки от тараканов и... - осекся и попятился инсектицидный дядька.
  - Идут, паразиты, идут, черти, - быстро попрятали женщины в сумки товар, завидя приближающихся в черных униформах блюстителей порядка в лихо сдвинутых на бок беретах.
  - А ну, разойтись! Кому сказано: здесь не стоять!
  - Андрюш, да где ж нам стоять, ангел ты наш?
  - Домой иди - там, где хочешь, стой. А то заберу.
  - Ой, напугал. Уже сколько раз забирал.
  Поигрывая молодыми, здоровыми мускулами, обходят блюстители свою территорию, лишь на время расстраивая ряды торгующих.
  Все то, впрочем, одни лукавые игры. К тому ж мелочевые. В самой 'Луже' они много круче. Но о них... о них - ни слова. Поглядим только, что видать, что слыхать.
  Продирающийся по тесным товарным лабиринтам рынка народ, придирчиво оглядывающий навешанный плотно товар. Аж к небу взмыли на вешалках, подобно стягам, всех фасонов кожаные куртки, в которые можно было б одеть не одну лишь столицу - страну, и в несколько при том слоев. Но нет, все то - не то. Рыщет и рыщет народ, отыскивая, что получше. А народ тут, почитай, отовсюду.
  - Ишито думашь такой дубленк дешевле найдешь? - уговаривает девушку то ли турок, то ли кавказец.
  - Какой лязмель? - озадачивает двух российских офицеров продающая дамское белье вьетнамочка.
  - О, Боже! Индейский бог!! Туми? Откуда этот ритуальный нож?
  - Из Перу.
  Ну ладно б еще понаехавший сюда из отделившихся республик народ эсэнговый, нам до боли понятный, родной. Но и эти, из Америки и Азии, тоже не прочь пастись на ниве нашей торговли.
  Чудно выбирается из социализма застрявшая в нем надолго страна, еще недавно презиравшая торговлю, бизнес и всякую вообще выгоду. Но куда деваться обнищавшим вдруг в одночасье всем этим переведенным на нищие пенсии, пособия, бюджетные зарплаты; а тут, потопчешься, потопчешься - чего-нибудь да заработаешь, глядишь, и дети подкормятся, подучатся. Торгующие здесь не все так уж просты, тут что ни продавец - то бывший инженер, писатель, ученый. Попадаются продавцы со званием - кандидат наук; говорят, что и торгующий доктор наук теперь не невидаль. Сколько научных познаний, честолюбивых, творческих замыслов, космических масштабов идей приземлилось и осело здесь, на торговых рядах. Канула в Лету страна беспечных мечтателей, самозабвенно преданных науке ученых. Что толку поминать об этом. Пошли отсюда скорей.
  - Таблетки от тараканов! Эй, чего не покупаешь, хорошие таблетки.
  - Не приставай, нет у меня тараканов.
  - Ну, вот они к тебе и придут, чтоб не скучал.
  - Электронагреватели холодной воды! Если вы купите десять таких нагревателей и все десять не работают, то...
  - Да ты уже веселишься, гляжу. А эта чего кричит-убивается?
  - Ой, люди, та и иде ж та чернявая!? Так то ж не кожа, шо вона мне продала! Ой, бачилы прокляты очи, шо покупалы!
  Что захотят - то сотворят с нами наши политики, посадившие в лужу страну. Хотя самим им здесь не топтаться; их прицелы подальше: на стоящие капиталовложения, на солидные доходы, на завязку с Европой, Америкой. Да что толку, вон они, правившие страной на пике уходящей эры, лежат неподалеку отсюда, за стеной Новодевичьего монастыря.
  Поздновато уже, но на кладбище за кирпичную стену, соединяющую высокие резные башни еще пропускают, с уговором: поскорей там, побыстрей и - на выход.
  Похолодало сразу, едва спряталось солнце.
  Вот они, недавно именитые, нашедшие здесь вечный покой. Иных именитых уже припомнят лишь те, кто их при жизни знавал. Кто они были? И сделали что?
  В сумраке надписи на надгробьях только вблизи разберешь. Ой! и здесь вооруженная охрана. Ничего не поделаешь. Даже кладбища приходится охранять от расплодившихся, как тараканы, вандалов.
  На старой части кладбища ни души. Впритык друг к другу оградки. Завалившиеся набок плиты, ангелочки с оббитыми носами и крыльями. Одряхлели или умерли те, кто сюда приходил.
  Копошится там кто-то над лежащей плитой. Женщина в длинном, темном пальто с колпаком. Розы в вазу с водою поставила. Любуясь, расправила их.
  - Здравствуйте. Вы меня узнаете?
  - Вы?.. Здравствуйте.
  - Кому розы?
  - Михаилу Афанасьевичу. Кому ж еще?
  - Темно уже, вас провожу... Да, помню, вы ничего не страшитесь... Э, да куда ж вы? Если позволите, вас подвезу... Вы все в тех же мыслях? И как там в ваших... параклерикальных кругах? Ладно, не буду смеяться... Молчу. Просто вас подвезу. Адрес еще не забыл... Хм, давненько здесь не бывал.
  Все тот же спрятавшийся в лабиринте дворов премилый старинный особняк.
  - Если помните, я любопытен. Полагаю, позволите мне по старой памяти к вам заглянуть.
  Тлеющий свет настенных канделябров. Высокие в лепнине потолки, широкая лестница, холодный мрамор перил, анфилада пустующих залов с выцветшими на стенах гобеленами. Только в последнем зале горящие свечи и люди, сидящие на полу. Много их, все обернуты в ткани, головы мужчин тщательно выбриты. Не иначе - подражают Востоку.
  - Житие в мегаполисе низводит большинство людей до состояния живых трупов, барахтающихся в гибельном неведении и постыдной чувственности. Невозможность пребывания в одиночестве делает невозможным и постижение таинств абсолюта. В повседневной суетности мы забываем главную науку - науку постижения нашей сокровенной внутренней природы, забываем природное стремление человека к достижению совершенства через вхождение в тончайшее состояние мысли, с выходом за ее пределы и достижения трансцендентального состояния чистого сознания, абсолютного бытия. Переживание трансцендентального бытия и одновременное пребывание в преходящем мире относительного существования - норма человеческой жизни. Ибо среди пылающих огней жизни мы должны хранить безмятежность и сияние ума, подобно цветущему в пламени лотосу. Аоум!
  - Аоум! Аоум!
  О, классические возгласы Востока среди горящих свеч. Ну, да ладно, то все от простенькой эзотерики люд.
  - Эй, вы меня бросили? Где вы?
  Где ж она? Коридорчик узенький. Ничего не видно. Сплошной мрак. Тупик?.. Нет. Лестница... крутая какая и ступени одна другой кривей. Свет там вверху тусклый. Кто-то спускается навстречу со свечой.
  - Вы??... Извините и... доброй ночи. Извините. Извините, ради... уж и не знаю кого.
  - Без приглашения сюда не ходят. Ступайте быстро отсюда.
  Ух, эти их таинства! Когда только кончится лестница? Еще не хватало тут ноги сломать. Да ведь это уже и подвал. Ну нет, в преисподнюю погожу, пожалуй, спускаться. Задохнуться тут можно, затхлостью того еще века разит. Кажется коридор. Кто-то по коридору идет. На меня! Тоже встал, затаился. Наблюдает за мной. Черт! бы побрал эти тусклые зеркала во всю стену. Быстрее отсюда. Иначе...
  Хорошо, хоть машина на месте... Не заводится, черт! И принесла нечистая рокеров этих, не иначе, сам черт их принес... Орут, улюлюкают, корчат мне рожи. Все с пивными бутылками. Да заведешься ты, или нет!?.. Завелась наконец-то. Не дают отъехать, стрекочут-кружат перед самым капотом... Ну держитесь!
  - Сто-ой! Сто-ой!
  Лопнула угодившая в бампер бутылка и рассыпалась на асфальте. Едва успев отскочить от машины, погнался за ней весь в черном черт-мотоциклист, обогнав, развернулся и двинулся на нее лоб в лоб.
  Шарахнулась в сторону, свистя тормозами, машина, вскочила на тротуар и со звоном врезалась в дом.
  Уткнулся в потрескавшееся ветровое стекло головою водитель и уронил с руля обмякшие руки.
  Будя засыпающий город, полетела мотоциклетная стая; не притормаживая на поворотах, а лишь укладывая на бок машины, пронеслась знакомым, без гаишных дозоров, маршрутом; вздыбившись, затормозила лихо у широкой, пустынной эстакады. Окончив свою жутковатую гонку, стрекоча, гогоча, перекидываясь шутками и пивными бутылками покружила немного и начала разъезжаться.
  Стянул с себя шлем отъезжающий от эстакады последним, тряхнул косматой головою (Ну и жарко же! Ух!), поддавши газу, поглубже вдохнул и понесся, едва не подвзлетая над асфальтом. Крутым виражом влетел в подворотню и увидал ловящие его распростертые лапы темных ветвей.
  Свернет с магистрали и, шурша, прокатит по переулку машина, отыскивая в знакомых огоньках свой дом. То здесь, то там гулко хлопнет машинная дверца, послышатся и смолкнут голоса, прозвучат торопливые шаги, и снова станет тихо.
  Свистя в такт вспыхивающим мигалкам на крыше, подкатила к подворотне белая с красными крестами машина и встала. Вышел из нее мужчина в белом халате с фонендоскопом на шее, отпиннул подвернувшийся под ноги покореженный шлем и склонился над лежащим на земле недвижно. Вышел из машины еще один в белом халате и, вытащив из нее носилки, поспешил к пострадавшему.
  - Больно! Бо-ольно! - проныл пришедший в сознание уже в машине пострадавший.
  - Это как раз хорошо, - избавляя того от кожаной в крови амуниции, возразил ему врач.
  - Я умираю? Да?... А-а...
  - Доктор, он отключился. Не довезем так его.
  - Адреналин. Шприц мне, мне! в руки. Быстро! Быстро!!
  Свернув с Садового кольца за старинное с церковным куполом здание, пронеслась по переулку в красных крестах машина, снова свернула уже во двор, прокружила по спиральному подъезду и вкатила в зияющие ярким светом приемные покои Склифа.*** (Склиф - институт скорой помощи им. Н. В. Склифосовского).
  - Доктор, умру я? - прошептал снова пришедший в себя с побелевшим лицом пострадавший.
  - На это не стоит рассчитывать, - строго глянул тому в глаза врач. - Осторожней, ребра сломаны, - подсказал он перекладывающим на каталку пострадавшего.
  Дописав необходимые бумаги, вышел врач из широких ворот, с минуту постоял, разглядывая диск луны над куполом бывшего Странноприимного дома, сел в машину, потряс задремавшего на руле шофера: 'Поехали', и, откинув голову на спинку сиденья, прикрыл глаза.
  Погасли последние в ночи огни - все до единого, исчезли люди, укатили машины. Преображается в лунном сиянии город: ширятся его проспекты и площади, удлиняются улицы, поднимаются выше над реками мосты. Встают из великих прожектов творения зодчих: иными становятся очертания зданий, проявляются на их монументальных фасадах сказочной красоты барельефы; взмывают ввысь купола; упираются капителями в небо колонны; ниспускаются к лунным дорожкам рек широкие лестницы. Вот он, зачарованный светом луны, самый загадочный город.
  
  
  ЛЕТО
  
  70-е.
  
  Жара. Полдень. Поделившие пополам улицы четкие тени домов. Пыхтят на остановках автобусы, троллейбусы и, еле трогаясь с места, тяжело идут по раскаленному, струящему тепло асфальту.
  Ох, этот понаехавший к лету народ; так и прет, и все в центр, все в центр. Все торопится, отыскивая на пути магазины, множащие всех и все в нем своими зеркалами. Никак не может приезжий в столицу не пройтись по улице Горького, хотя и москвичей на ней всегда пруд пруди. Не всякий идущий по ней даже мельком глянет на сидящего на коне, могучего основателя Московии, повелевающего застывшею десницею остановиться.
  Остановиться надо. И стоит ненадолго присесть передохнуть на скамью возле стоящего неподалеку бронзового Пушкина. Задумчив на гранитном постаменте опекушинский Пушкин.
  О чем-то раздумывает он среди снующего вокруг 'младого племени'.
  Что ж 'младое'? Да как обычно: болтает, читает, жует, курит, галдит, а то и запищит из детской коляски. Прекрасное место для выглядывающего из коляски малыша. Потоки людей и машин, брызги фонтана, мелькающие на рекламных панно изображения, бегущие строки табло.
  Пищи, а после смотри и слушай, малыш, может статься, сейчас и начнешь слышать поэта-кудесника. Всякий проходящий и проезжающий здесь непременно заметит поэта.
  О! Вон идет... Это же знакомое лицо. Это ж актер. Как уж его, ну... вот в фильме играл и по телевизору его показывали.
  Самые узнаваемые на улицах, пожалуй, киноактеры. Хотя все попадающие на телеэкраны тоже всеми узнаются легко.
  Кстати, наши знаменитости, они все, где-то здесь ходят. В каком бы уголке страны ни объявилась какая выдающаяся личность - писатель ли, актер ли, певец ли художник ли, спортсмен - она непременно поселится в столице. Ну, случается, что поначалу поартачится, повздыхает по просторам родного, подарившего талант и силу края, приосядет на год другой в Ленинграде (столице померкшей), но потом непременно обоснуется в столице нынешней. Навсегда.
  Мало кто противится московским флюидам. Где они? Скажет ли кто? А, в самом деле - где? В изгибающихся ли улочках центра с позвякивающими трамваями, над набережными ли поблескивающей мазутом Яузы, над грустным ли в чахлой листве бульварным кольцом или под несущимся ввысь небом над мостами Москвы-реки. Да, что-то такое тут есть... есть. Даже без этих фантазий.
  Как же жарко сегодня. Аж плавится асфальт. Вон вмятины от каблуков на тротуаре. Ну прямо парад вышагивающих друг за другом модниц. И в каких, каких! все нарядах! Канули в лету те времена, когда их можно было описать: платья всех времен, всех народов - короткие, длинные, одноцветные, пятнистые, цветастые, ребристые, разноцветные пополам, на манер арлекино. Простенькие сарафанчики, замысловатые хитоны, туники, кружевные и вышитые кофточки, все в погончиках и пуговках рубашки, брюки и джинсы, порезанные и отрезанные на любом уровне и, конечно же, майки. Майки, майки, всех расцветок, всех фасонов, с физиономиями певцов, мордами хищников, надвигающимися мотоциклистами, взлетающими виндсерфингистами и надписями латынью, зачастую на родной язык непереведенною. Все допустила современная мода. И есть ли где еще такие, столь трепетно ее блюдущие модницы. О, как, дивно играя, колышутся на них бусы, серьги, браслеты, как сверкают обрамленные тенями искусно глаза, как бархатятся макияжами лица, с обязательной на щечке румяненкой. Сами по себе бледноваты лица московских красавиц. Не разрумянят их надолго ни летнее солнце, ни зимний мороз. Еще бы, поживи-ка тут, покрутись в этом уличном, пропахшем выхлопными газами, пекле.
  - Такси! Эй, такси!.. С Пешки свернешь, подбросишь до Плешки?
  Ух, какой, весь небрежный, в клешенных помятых штанах, со спутанными до плеч волосами. 'Х-ю-ю!' - свистнул пронзительно двум патловатым, едва прикрытых юбчонками девчонкам. - 'Эй, мочалки, быстро в тачку попадали.'
  Ну хиппарь! Лишь брат по разуму такого поймет.
  - Хотите анекдот?.. Значит, так. ' Бегает по улице Горького бабка, не знает, как ей на другую сторону перемахнуть, а тут парниша идет. 'Милай, как мне улицу Горького-то перейти'. 'Во-первых, бабуля, не улицу Горького, а Пешков-стрит, а, во-вторых, не перейти, а перешвырнуть кости, а, в-третьих, вон свисток стоит, его попроси.' Ну она к мильтону: 'Свисток, а свисток, помоги мне, через Пешков-стрит кости-то перешвырнуть'. ' Ой!, - он ей, - и ты! и ты! плесень, хиппуешь!'
  Нет, невозможно так долго стоять на гудящей центральной магистрали. Даже в этот дневной час, свернув в один, потом - в другой переулок, можно отыскать совершенно безлюдный дворик, до которого хоть и долетает приглушенный гул магистралей, но в котором все же спокойнее. Есть дворики-гаражи с пылящимися в них машинами; есть дворики-помойки с наваленными кучами всякого хлама: битых стекол, кирпичей, ржавых, погнутых железок, ломаной мебели; есть с жмущейся к домам чахлой травой утоптанные тенистые дворики с единственным в песочнице малышом. Чудный дворик для подрастающего философа. Будет бродить по нему один-одинешенек, натыкаясь на единственное, давно и чудом прорвавшееся к свету дерево, и устремится томящаяся душа навстречу пробившим высокую крону лучам.
  Не торопится спускаться забравшееся высоко солнце, совсем замучившее припудренные пылью листья деревья и обалдевших от скуки и жары милиционеров, топчущихся у правительственных зданий и посольств, то и дело встречающихся здесь, в центре. Всем душно.
  Вон автобус аж мотор оголил, еле ползет. Прокатим немного. Все окна открыты и - даже рты. Но что толку? Пыхтел-пыхтел и спекся автобус. Ну вот, прям посреди площади из него теперь выходи.
  Победно трубят над аркою метро горнисты. Октябрьская площадь. Влетая на нее, разлетаются машины на Ленинский проспект, на улицу Димитрова, на Житную на Крымский вал.
  Сняв фуражку, отер пот разомлевший в будке регулировщик. Прикрывшись газетой от солнца, примостился на уличном ограждении поджидающий кого-то паренек. Присел с ним рядом щупленький, лысенький человечек и тут же углубился в книгу. Протяни за ограждение руку - и унесет ее летящая в полуметре машина. Да что же тут можно читать?.. Мать честная! На латыни книжный текст.
  Вот это адаптация. И кто это только все измышляет, что только среди полей, лесов, в отдохновениях, без шума, суеты и перегрузок должно нам жить? Кто ж знает, на что способны наши плоти и души. Может, не так все и просто, и вот он, человек новой расы, которая перешагнет все ужасы прогресса и двинется в неведомые дали миров и мыслей без всяких скафандров и страхов.
  Пошевелился человечек, оглядел разумным, бодрым взором снующих вокруг и снова погрузился в интеллигентское чтиво. Тут не то что читать - устоять не просто. И толкает, и толкает тебя спешащий поток, и все норовит засосать в толчею магазина. Ну, нет!
  А есть хоть где-то просто праздная Москва? Чтоб отдохнуть без шума, суеты и спешки?
  Есть, есть. Отсюда на метро, и без пересадки - быстрей туда ни на чем не доедем.
  Подняла ликующая пара большущий сноп над высоченными воротами ВДНХа. За ними и поселился в городе-парке вечный праздник столицы. Никуда не спешит здесь даже приезжий народ. Как хорошо, как радостно под бодрящую музыку репродукторов гулять среди благоухающих ароматами роз бессчетных клумб, дивиться грации золоченых девичьих фигур и переливам большущего цветка из камня в струях фонтанов; катить в открытых вагончиках мимо блестящих на солнце с лебедями прудов; глазеть на затеянные на открытых эстрадах концерты; заходить в распахнутые двери роскошных дворцов-павильонов и разглядывать свезенные сюда для демонстрации достиженья страны: от урожаных сортов пшеницы и яблок до в космос слетавших ракет.
  Как интересно, как любопытно, бродя по сказочному городу достатка, разглядывать со всякой диковинной всячиной павильонные стенды, красивую утварь, мебель, одежду, сложнейшие в рычагах и кнопках машины, аппараты, станки, агрегаты с изготовленной ими продукцией в связках, мотках, кипах, брикетах, и еще много, много всего. Тут даже можно, войдя в павильон в момент очутиться среди райских тропических кущ, или среди мычащего, хрюкающего, блеющего, едва шевелящегося племенного скота, или, миновав все павильоны, попасть на ухоженные овощные гряды лука, редиса, кабачков, огурцов, помидоров и прочего, при палочках с табличками, на которых и латинские названия сортов.
  Женщины в платочках, копошащиеся на клубничных грядках; человек в халате, склонившийся над свекольной ботвой, листочек ее линейкой смерил и черкнул что-то в блокнот.
  Льющее тепло лазоревое небо. Услаждающий слух птичий щебет в садах со стройными рядами плодовых деревьев. Посидим тут в тени. О! Яблоко упало. Ничейное - можно поднять съесть. Хорошо-то как, покойно здесь.
  Хорошо-то оно, хорошо. Но только небесною лазурью где угодно наслаждаться можно, а ведь это все-таки столица - культурный центр с его неповторимыми архитектурными ландшафтами, памятными местами, театрами, музеями.
  И охота кому в такую жару ходить по музеям?
  Охота.
  С аккуратно подстриженными кустами и травкой двор, засаженный пышными елями. Огибающая всю красивую ограду двора, обычная на выставку в музей на Волхонке очередь.
  - Что за выставка? Кто выставляется? Наши? Молодые?.. Идет. Постоим.
  Без обычных вздохов и томлений медленно движущаяся очередь. Ни одного скучающего мрачного лица, все больше лица с ироническим взором. Много пар всех возрастов и много молодых людей, одетых с продуманной стильной небрежностью. Одни болтают, другие читают, отходят и возвращаются, встречаются, приветствуя подходящих негромкими, но радостными возгласами. Часа два, а то и больше, не издав ни единого звука раздражения, может простоять привычный к таким очередям народ.
  Ну вот, ноги уже тяжелые, в руках, наконец-то, билеты, - можно входить.
  На высоком подиуме с ионической колоннадой по фасаду - античный храм искусства с идущей к нему широкой лестницей, с позаимствованными у Парфенона фризами, с массивнейшими узорного литья дверями. Удивительно, как нигде сочетаются во внутреннем убранстве храма-музея элементы разных исторических эпох сообразно представленным экспонатам.
  Но сегодня главное - выставка. Полушепотом переговариваясь между собой, переступают от картины к картине эстеты. Зажав под мышкой сумочку, и так и эдак взирают дамы на полотна; сложив на груди руки, вонзают в них взоры мужчины, с комично серьезными минами. Подолгу осматриваются залы с выставленными картинами ныне живущих, кем-то признанных, но понятых еще не вполне.
  Нет ли где не оцененного еще никем шедевра? Не висит ли где здесь? Вдруг, вдруг...
  В белых искорках большое с окно полотно - 'Зима'; это, в салатовых, надо думать, - 'Лето'; нет, то - 'Весна', оказалась. Античная полуразрушенная ротонда в пейзаже осенней печали. А что? - довольно мило. Небрежно нарисованная туполицая компания, тупо созерцающая телевизор. Статика тупости? Тупость статична? Еще компания, наоборот, бегущая, оставляя позади себя самолетные полосы. Экспрессия? Некая? Она... Несколько в разных плоскостях склеенных планок - 'Пространство'. Бесформенная глыба гипса - 'Крыло'.
  Увидя такое, попавший на выставку малыш непременно дернет за руку кого-нибудь из родителей и заставит того пригнуться - идею скульптора разъяснить.
  Быстро проглядываемые залы классического, давно понятного искусства. Но нет-нет да притормозит кто-нибудь у темнеющего на стене под стеклом полотна, окруженного резным золоченым багетом.
  Какое развлеченье для ума в наш киновек находят в топтании у тускнеющих картин, от времени нередко и потрескавшихся? Не преминет грядущий век затмить чем-то ярче и зрелищность кино, но, видно, так и будут разгадывать-разглядывать известных-неизвестных, смотрящих нам в глаза из мглы прошедших веков.
  Залы, хранящие древности Египта, Вавилона, Ассирии, Греции, Рима. Ох, эти древности! Что за божественные запахи от них! Откуда? Есть много расписанных и облицованных гранитом и мрамором мест, но такие благовонные запахи источают только залы музеев. От египетских ли громоздких саркофагов, от античных ли оббитых скульптур, от належавших ли столетия в земле аляповатых поделок идет этот холодноватый, манящий в древность аромат. Перемалывающие по несколько раз на дню одну и ту же заученную информацию экскурсоводы про это не толкуют. И разве что рассаженных по углам в казенных платьях унылых старушек стоило б про то поспрошать.
  Ну что ж, нанюхавшись музейных ароматов, находившись по залам, наглядевшись на картины, скульптуры, поделки, можно со спокойной совестью покинуть музей. Дальше и дольше пусть все эти мазки, лепки, лики, блики доглядывают истинные ценители искусств. Здесь их, кстати, немало.
  
  80-е.
  
  Культурную жизнь можно продолжить. Пошли теперь... А пошли в кино?
  И что это столько возле кинотеатров людей? И возле 'России', и возле 'Ударника', и 'Форума'. Везде ограждения, наводящая порядок в очереди милиция. А-а, кинофестиваль. Впрочем, можно и по-другому попасть на него. Немного отойти, покрутиться. Вон он, фокусничающий веером билетов озирающийся паренек.
  - Ну, цену заломил! Но что это с твоим лицом? Его и не рассмотришь. Ладно, шут с тобой. Давай два билета.
  Первый фильм уже начался. В приоткрытую дверь гуськом пробираются в темный зал и отыскивают места опоздавшие. Осветился ярче экран, показав пару незанятых мест.
  - Садись сюда, я - туда.
  - Тихо, тише-тише же. Садитесь быстрее.
  Ух ты, какой водевильный трагизм. Сентиментально слащавые герои; надменные, пышущие гневом злодеи. Кромешный пафос диалогов, борьба, пальба, обильная алая, как их ведра с краской, кровь. Такая бывает? В кульминациях трагизма взрывается хохотом зал. Обычный наивный фильм слаборазвитой страны.
  - Пошли пока пивка в фойе попьем.
  После этого пойдет фильм уже переразвитой капстраны. Есть время попить, пожевать, побродить по фойе, разглядывая киноафиши и фотографии актеров на стенах.
  На второй фильм звонят. Снова зрители в зал повалили, расселись. Красочные титры на экране запрыгали. Музыка сразу такая - уводящая от привычных, мелочных сует - динамичная. Отличные автострады, богатые особняки, роскошные интерьеры, шикарные машины. О, женщина-мечта! Ей подстать и партнер с хладным взором превосходства. При нашей жизни этак-то не повзираешь. Поднаторели там, на Западе, с суперменами, с видеоэффектами картины снимать. Прокрашенная отчаянием и безысходностью борьба не вполне нам понятных страстей, с наиболее любопытными страстями постельными, и их трагический конец. Уж какие такие трагедии при столь комфортной жизни. А нам-то тогда каково?
  Хлопая отвыкшими от света глазами, покидают зал притомившиеся от двух подряд фильмов зрители.
  Но это все Москва развлекающаяся. А трудовая? Она уже отработала: отгремела станками, отнажимала кнопки, открутила баранками, отпереливала из пробирки в пробирку, отстукала по клавишам компьютеров и пишущих машинок, отписала, отпереписывала горы бумаг и едет домой. Быстрее домой.
  Как грохочет разверзающаяся мостовая, даже в такую жару прорываются под землю к своим коммуникациям рабочие в оранжевых жилетах. От уличного шума устать одуреешь и без них.
  Ух, грохотнуло как! Э-э, да это ж не из-под земли - а сверху. Взметнулась с асфальта пыль, и побежал по нему оживший мусор. Быстро темнеет встревоженное небо. Успеть бы добежать. Бегом... Не успели. Сверкнула, рассекая небо, молния, и раскатился оглушающий гром. Стеной хлынул дождь. Заполыхали над домами молнии и принялись сотрясать землю громовые раскаты.
  - Эй, девушка, быстрей. Промокните.
  Не торопясь, шагнула под навес, тряхнула подмокшими кудрями и повела ясным взором по потемневшим вдруг домам, деревьям, небесам, по опустевшим, с бегущими ручьями, мостовым и тротуарам, по погрустневшей, присмиревшей среди бела дня Москве и... улыбнулась.
  Ух ты, красавица какая! С открытым нежным ликом. В плаще с серебристым отливом. Ты не с луны? Но нет, взгляд твой пытлив и разумен. И облик твой изумительно мил.
  Шагну к тебе. Нет, нет, не бойся: не буду приставать и задавать никчемные вопросы. Да ты и не боишься. Я только на тебя посмотрю. Откуда-то ты знаешь про разлитую в мире красоту и знаешь, что требует такое знанье.
  Что, все? Пришел автобус за тобою из дождя. Спешишь? Пора?
  - Что? Я промокну? Не беда. Себя храни.
  Ушел, увез грозу автобус.
  
  
  90-е.
  
  Выскочили под гаснущий дождик люди с зонтами и понеслись, разбрызгивая лужи, машины. Движется с работы и моторизованный люд, кружит, кружит по улицам и переулкам, вырываясь из запруженного машинами центра. К ночи ситизированный ныне центр становится малолюдным. В нем теперь мало кто проживает: так, в стареющих домишках - старожилы, в домах построенных когда-то для номенклатуры - потомки оной и, конечно же, в недавно отделанных по европейским стандартам домах - 'новые русские', не побоявшиеся общепризнанного мнения, что в центре теперь не живут - выживают.
  С потрясающей быстротой 'новорусские' строят себе по всей столице дома: дома, отлично отделанные внутри и снаружи, с высокими потолками, широкими лестницами, просторными холлами, с гаражами, бассейнами и спортивными залами, дома, отличающиеся от домов предшественников замысловатостью архитектурных конструкций. Их новые формы глазу еще непривычны: пирамидальные крыши, арочные балконы и окна, множество башен. Дома двадцать первого века, дома мечты. Да и старые-то домики, приглянувшиеся 'новым', отделаны будь-будь. На окнах нижних этажей чугунные решетки, на дверях стальная броня.
  Судя по всему, богатеет столица, и, куда ни шагни, хоть в глухую подворотню, везде таблички: почем нынче доллар.
  Есть, между прочим, особо выделяемые подворотни, к которым то и дело подкатывают иномарки. Из них, стараясь не привлекать внимания, выходят с сумками, мешками, дипломатами люди и под оком созерцающей их камеры, прокравшись к микрофону, называют номера заказов. Пройдя череду стальных, тут же захлопывающихся за ними дверей, люди оказываются в скромных комнатах, где на столах, заваленных брикетами денег, неумолчно стрекочут считающие их машины. Деловито, почти бессловесно извлекают свои брикеты из дипломатов сосредоточенные наши дельцы, из вещевых и хозяйственных сумок угрюмые кавказцы, из нательных чехлов улыбчивые азиаты. Зрелище отнюдь не для слабонервного бюджетного люда. Да и, слава богу, не видят того те, что с портретами умерших вождей и алыми стягами выпрашивают у Белого дома по будням и на площадях центра по праздникам - социальные подаяния. Вращающихся рублей и валюты в столице побольше будет, чем во всей, по извечной традиции грабимой ею, провинции.
  А интересно, кто капиталами заправляет в стране? Говорят, что те, что день-деньской в Д(д)уме на Охотном ряду с заправляющими заодно. И им ли не знать, что творится в офисах неподалеку от них.
  Ко многим офисам не подступить: у их дверей скучающие с мобильниками в кулаках крепыши. За дверями непривычная, почти стерильная чистота, оброненная бумажка мгновенно незаметно подберется, тут все скребут, отмывают душисто и разве что не вылизывают языком. М-да, сильная вещь этот капитализм, быстро выучивший все делать на совесть. Социализм, как ни бился, того не сумел. Да и сам капиталист ужасно непрост, неразговорчив и непредсказуем, таким и станешь, живя в постоянном страхе, что кто-то разглядит тебя в оптический прицел.
  Вот ожили скучающие с мобильниками крепыши. Выходит. Сам. Подошел, осел устало на заднем сидении лимузина; поозиравшись, подсели в него крепыши. Мягко тронув с места, аккуратно повел машину водитель, проделал все ритуальные по центру круги, зная на пути своем возможные пробки, объехал их дворами, проездами, и, выбравшись на шоссе, быстро погнал машину за город.
  Отнюдь не всю задумчивую красу Подмосковья перекоптил ее недавний промышленный энтузиазм, и, прокатив минут десять-пятнадцать от окольцевавшей столицу автострады, можно очутиться там, где дивно пахнет полевыми травами, гасят жару лесные кроны и журчат ручейки.
  Все здесь родное, давнее, только вот многих старых поселков теперь не признать. Теснятся обсаженные садово-огородной зеленью, деревянные дома-развалюхи новыми солидными коттеджами, напоминающими нередко замки, дворцы и даже костелы. Ни грядочки, ни садового кустика возле новых домов, огороженных высокими глухими заборами, за которыми рычат злобно собаки.
  Всерьез принялось отделяться богатство от бедности. Окончилось беззаботное, небогатое наше житье единой семьею. Живи наш нувориш хоть на Камчатке, но вот не может он не построить себе возле столицы дом-форпост, купив здесь хоть несколько соток землицы. Многие затеянные было постройки домов прекращались так же внезапно, как начинались, и много подмосковной земли испохабили эти повыраставшие, как грибы, руины недостроев, не до них их хозяевам. Да иных уж и нет, а иные ох как! далече.
  Ну да бог с ними, с нуворишами, лишь береженых он бережет.
  А в лесу хорошо. Воздух свежий, покойный... лесной. Деревья, пеньки, поганки, ползущие по коре букашки. О! Заяц задал стрекоча. Напугался чего-то.
  Свернул на поляну с лесной дороги автобус и встал. Стоит, и странно, все в нем как будто недвижны. Ну вот, наконец, вышли трое. Но что это? Все в черных до подбородков шапках с дырами для глаз. Пистолеты в руках у двоих и... у третьего на плече автомат. Озираясь, быстро вышли на дорогу и, сев в ожидающую их машину, тут же отъехали.
  Оцепеневший за рулем автобуса, бледный, как полотно, водитель; застывшие в глазах пассажиров слезы, растерянность, страх; обильно проступивший на лицах пот; трясущиеся руки пытающихся закурить; с застывшим, невидящим взглядом, с растрепанными волосами, девушка, и бьющаяся в истерике тучная женщина с перепачканным кровью лицом.
  Да, это герои завтрашней небольшой в 'Вечерней Москве' заметочки. 'Ограбление шоп-туристов, направлявшихся в аэропорт 'Домодедово'. Вчера, едва автобус с туристами выехал за кольцевую дорогу, четверо пассажиров-бандитов вскочили с мест и, угрожая огнестрельным оружием, заставили водителя свернуть в лес, после чего приказали туристам отдать все имеющиеся у них в наличии доллары. Общая сумма похищенного, по предварительным подсчетам, - 100 тысяч долларов. Банду грабителей ищут'.
  Во-первых, бандитов было не четверо, а трое. Во-вторых, сумма похищенного больше. И, в-третьих, едва ли банду сыщут: больно кому интересен пережитый торгашами-туристами ужас. Паскудно, ужасно то.
  А как там живущая по-простому столица?
  Все еще рвется к метро, норовя побыстрей добраться домой.
  Вечерний час пик. Запруженные пассажирами эскалаторы, залы, платформы, переходы метро и даже к нему подступы, и повсюду тормозящие продвижение этого многолюдья предлагающие неперечисляемый ассортимент съестного и барахляного. Наибольшим спросом пользуются с одними сенсациями и скандалами газеты и журналы. То здесь, то там услаждают слух пассажиров расстроенные донельзя гармошки, экзотические народные инструменты и нежные консерваторские флейты. Ну и, конечно же, непременно встретятся на пути пассажира взывающие о вспоможении. И только на платформах станций их нет, едва прибудет поезд, тут не до них, только б успеть проскочить в вагон через створки, которые, едва разошедшись, тут же с 'Осторожно! Двери закрываются' могут сомкнуться. Укачивая, привычно усыпляют севших сиденья вагонов. Но большинству приходится стоять. Впрочем, иные, и стоя, умудряются под стук колес подремать. И воткнувшие в уши пуговки плеера тоже в дреме как будто.
  - Ва!шему вни!манию пр-ред!лагается путеводитель по столице 'Москва великая'! Путешествуя по нему, вы легко сможете отыскать ну!жную вам улицу, ну!жный вам магазин, ну!жную вам организацию. А так же узнать, как! проехать по городу, как!.. - совсем оглушил, 'Левитан' чертов.
  - Люди добрые, извините, что вас беспокоим, мы сами нездешние, но у нас беда здесь случилась... - эта, наоборот голоском тоненьким тянет. Судя по цветастой юбке до босых, грязных пят, из табора девчушка, и малыш-то, которого платком к груди прикрутила, скорей всего, - взятый для пущей жалости брат. В самом ли деле себе на бедность просит или своему барону на золотые мониста? Подающие всегда сейчас в какой-то растерянности: не бедней ли они тех, кому подают? Ну да, черт их всех разберет. Пару монет можно отдать хоть на что.
  С этими косяками просящих теперь никак не поспишь.
  - 'Поезд дальше не пойдет. Просьба освободить вагоны'.
  Освобождаем, освобождаем. Приехали.
  В периферийных районах, застроенных десятилетия назад, довольно зелено: где нет асфальта - кусты, деревья, трава. В иных дворах почти как в лесу, в котором проложены к детским площадкам тропинки. Но летом здесь мало детей, все больше собачники, со своими четвероногими друзьями, изгадившими своими кучами дворы.
  Тренькнув звоночком, выкатит из подъезда велосипед мальчишка, оглядится, ища приятелей: никого. Только постукивают в укромных уголках дворов до темноты забивающие 'козла' пенсионеры. Едва опустится солнце, оставив между домами вдали горящую тряпку заката, выйдут из подъездов побренькать на гитарах пареньки.
  Пустеют улицы, и все реже притормаживают на остановках идущие к центру автобусы. Зажглись на столбах вдоль дорог огни, и ярче замелькали огоньки машин и светофоров.
  - Водитель, до вокзала автобус идет?
  - Садитесь.
  Вокзал. Приехали.
  Натыкающиеся друг на друга потоки пассажиров, катящих и тащащих нелегкую поклажу. Не без труда, встречаясь на пути, расходятся перегруженные телеги и коляски челноков. Хмурые, тревожные лица дожидающихся поездов пассажиров.
  - Сынок, подай Христа ради... Спасибо тебе, спасибо тебе. Дай Бог тебе здоровья, - закланялась, закрестилась шастающая между пассажиров в нарочито ветхом наряде старушка.
  - Уважаемый, - подзывая к себе кавказского вида мужчину, пошевелил скрюченным пальцем в пятнистой форме блюститель и кивнул еще двоим, такого же вида, - к нему подойти.
  Смирными овечками приблизились все трое к пятнистому и догадливо полезли за пазуху - за документами. Куда ни глянь: готовые к бою в камуфляжной форме автоматчики, с пистолетами и наручниками милиционеры и еще какие-то черные униформисты с дубинками.
  Что? Пожаловали в самую полицейскую в мире столицу.
  - Подай сынок, Христа ради.
  - Э, бабушка, ведь только что подал.
  - Прости, родной. Вижу-то плохо я. Прости ты меня, Христа ради.
  В нестерпимой духоте залов ожидания обмахивают себя газетами и кепками пассажиры, припадая к большим, ярким бутылкам и успокаивая капризничающих детей. То и дело выдают объявления репродукторы, отрывая челноков от пересчета, чем только ни набитых сумок, коробок, ящиков, тюков. Сколько ж вокруг барахла и народу. Не то что присесть, где встать, не найдешь. Памятник при жизни заслужили торгующие с всею страной товарами со всего мира столичные продавцы.
  И только в одном пустующем справочном закутке два в выцветших гимнастерках, солдатика со сдвинутыми на затылки фуражками играют кнопками, вороша железные таблички с названиями населенных пунктов: Прилуки, Мытки, Матюки.
  Что, едете домой? Соскучились по своим Затишьям и Нежиным, Домашевкам и Жмеринкам? Да что у вас там? Небось и асфальта-то нет, одни вдоль топких по осени дорог домишки, колодцы-журавлики да каемка леса вокруг.
  - С пятого пути третьей платформы отходит скорый поезд Москва - ...
  Ну, вот и все, пришел ваш поезд с подсвеченными номерами на вагонах.
  Счастливого пути!
  Все-то тут одна нескончаемая суета, толкотня.
  А как там вечный-то на Всероссийской выставке праздник? Не заблудился ли кто в райских просторах дворцов и садов, не задохнулся ли в их сводящих к ночи с ума благоуханиях.
  Смолкли, однако, веселящие репродукторы, не струятся фонтаны, не слышно и благоуханий роз, сомкнулись двери павильонов-дворцов, превращенных в обычные магазины. Просто так не гуляет здесь больше народ. Грохают пустыми бутылками ларьки. Покружив по аллеям, прокатил последний вагончик. Покидают город-парк, выходя из высоких ворот, его последние посетители.
  Пока.
  Что-то грустно так стало. Посидеть, что ли, здесь на скамеечке, вдали от уличных огней. Гудят, гудят замученные ходьбою ноги. Ох, уж эта Москва, чтоб ее посмотреть, надо иметь железные ноги.
  Поредели в слившихся с ночью домах-скалах огни, и ярко проступил на небе фонарь-месяц. Возле подсвеченной на высоте Останкинской башни ни души. Сменил недвижимую духоту прохладный ночной ветерок и принялся рыться в листве.
  Вот и кончился самый жаркий и душный день в столице, больше привычной к нежаркой погоде.
  В светящихся точках огней уходящая в чернеющую даль ночная магистраль; свернет с нее и подсветит фарами заснувшую улицу машина, изредка гулко простучат по асфальту шаги, и снова тихо. Нет-нет, да выплывут из темноты последние блуждающие троллейбусы, автобусы.
  Притормозил и на ходу открыл двери благодушный ночной трамвай.
  Но что это?.. Что!?
  Огромные, стальные, поднявшие в небо серп и молот, шагают поднятые постаментом ОН и ОНА.
  ОНА и ОН, провозгласившие идею нового, все на земле могущего труда. Вот где над миром поднялись несущие через века мечту о новой эре - о покорении пространства-времени мечту.
  Какая светлая и праведная мощь! Какая дерзновенность!
  Что дураки, что подлецы, что оправдатели своей бесцельной жизни, когда уже шагают эти двое.
  Высится, отливая светом луны, стальная махина. Но не для лунного света стоять ей в ночи. Ярко осветит ее восходящее солнце, покатят по асфальту машины, зашагают люди и зашагает с ними столица мира - Москва.
  Москва!!!
  
  2000 г.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"