Николай Павлович, страдающий тяжелым недугом пенсионер, в прошлом ученый.
Ирина, жена его погибшего сына.
Елена, племянница Николая Павловича.
Вадик, сын Ирины и внук Николая Павловича, двадцатичетырехлетний худощавый, бритый парень.
Микола, дюжий мужчина в запачканной рабочей одежде.
Адик, троюродный брат Вадика, рано располневший и со лба полысевший.
Телохранитель Адика.
Действие происходит на Подмосковной даче.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
Комната с бревенчатыми стенами. Слева крутая деревянная лестница наверх, справа дверь в другую комнату. Прямо большая застекленная двухстворчатая дверь, по бокам от которой широкие окна; через стекла видны открытая терраса и зеленый сад. Солнечное утро. За столом в согбенной позе сидит Николай Павлович. Оживший перед ним электронный будильник трижды исполняет "На заре ты ее не буди...", после чего входит Ирина.
ИРИНА. Уже проснулись? Я тоже поднимаюсь чуть свет из-за этого никчемного будильника, играет что хочет, когда хочет. (Смотря на будильник). Все хочу его отключить, да вот только не помню - как: инструкция к нему затерялась куда-то.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Мне он не мешает. (Сует будильник в карман). Рано теперь просыпаюсь, не знаю только - зачем. Как нынче шутят, кто рано встает - курс доллара раньше всех узнает. У всех сейчас на уме только это.
ИРИНА. Ах, на этом курсе все уже помешались. Вот и рабочие требуют от меня, чтобы я им платила только в долларах.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ну так ведь они с Украины, им наши рубли ни к чему. (Некоторое время слышится шум работающего мотора). Судя по тому, что они включили бетономешалку, они продолжают-таки штукатурить стены.
ИРИНА. Да, только не знаю, как им объяснить, что этого не надо делать. Десять раз уже им говорила, что у меня нет денег платить им за работу, что придется продавать недостроенный дом, но они мне не верят. По дому даже невозможно пройти: везде какие-то доски, просыпавшиеся мешки с цементом, какие-то провода; хорошие, дорогие инструменты валяются повсюду, везде рассыпаны гвозди. При Александре такого хаоса не было.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ну, видишь ли, хаос, он ведь, как сама понимаешь, иногда очень на руку. И, конечно ж, Ирина, тут нужна мужская рука. Извини, что тебе не помощник. (Устало). И вообще от всего того уже далек.
ИРИНА (Поспешно). Ах, я не к тому. Просто меня удивляет, как они там живут, в такой антисанитарии.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. И отчего не едут на Украину, домой?
ИРИНА. Ждут, что здесь подвернется халтура, там у них работы нет никакой. И этот ужасный Микола, их прораб, каждый день мне толкует, что надо начинать рыть какой-то асептик. Какой асептик? Я уже должна им за работу больше тысячи долларов, а у меня всего в наличии только пятьсот. Они совсем не верят, что у меня нет денег. Я дала объявление в газету, что продается дом, но позвонили всего три человека, расспросили и - все. Даже не знаю: удастся ли продать дом вообще; сейчас, после всех этих кризисов, ни у кого нет денег. Тем более что дом даже без окон. И вообще, какой смысл штукатурить стены дома без окон.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. А почему они не вставили окна? Ведь Саша, припоминаю, их покупал.
ИРИНА. Ах, Николай Павлович! Вы что, забыли? Их же зимою украли.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ах, да. Действительно, забыл: сейчас ведь все друг у друга только крадут. (Морщась, прикладывает ладони к животу). Премерзкая традиция.
ИРИНА. Болит? Сейчас сварю кашу.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Даже не знаю, смогу ли ее съесть, но... (Вдруг замечает что-то в окне и вглядывается туда). Послушай, Ирина, а что это за машина к нам пожаловала - с утра, гляжу, стоит?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Вспоминая). Елена, Елена (Вспомнив). А-а, Лена, племянница, славная девочка. Очень давно ее не видал.
ИРИНА. Ну, она уже не девочка, у нее свои два славные мальчика. Воспитывает их одна. Муж, летчик, так ужасно разбился погиб.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да, мне Саша рассказывал. Кажется, она выезжала после этого жить за границу.
ЕЛЕНА (Говорит весело, спускаясь с лестницы). Там, где я жила, заграницей, навряд ли, можно назвать. Так, Азиатская страна, некоего мира. Доброе утро, дядя Николай. (Целует его). Доброе утро. (Кивает Ирине).
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Доброе, доброе. (Тоже целует племянницу). Страна третьего мира, ты хочешь сказать. Хотя теперь третий мир - это, по всем вероятиям, мы. Рад тебя видеть. (Разглядывает племянницу). Выглядишь ты превосходно - не старишься.
ИРИНА. Пойду сварю кашу - позавтракаем. (Уходит).
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Как ты сама? Как твои сыновья?
ЕЛЕНА. Они учатся. Я, спасибо, ничего. Вы-то как?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Похудел на пятнадцать килограммов. Ирина уже сказала тебе, что у меня рак?
ЕЛЕНА. А точно ли рак?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да что ж там может быть еще, коли все врачи разрешили. Жена умерла три года назад, тоже желудок. (Машет рукой). Ну да ладно про это... Сына мне вот жалко, почти в один год с женой... (Приглушая голос). После того Ирина сильно сдала, да и отпрыск сразу очень изменился. Не думал, что он так привязан к отцу. Представь, первым увидел убитого в машине Сашу. Когда приехала милиция, он весь был в крови - пытался отца оживить. Эти идиоты решили, что убил его он. Как уж они подстроили, что на руках его оказались следы какого-то пороха, не знаю, но его на наших глазах увели в наручниках и даже не сказали - куда. Кто б знал, что мы пережили с Ириной. Чтобы все это замять, пришлось заплатить уйму денег. И знаешь, что он сделал, выйдя оттуда... (Елена качает головой). Бросил Университет. Ему, разумеется, тут же стала светить армия. Само собой, опять понадобилась уйма денег, чтоб его оставила в покое эта наша доблестная армия. Ирине пришла в голову дурацкая идея поучить его за границею, в Оксфорде. Опять уйма денег.
ЕЛЕНА. Ну, может, не такая уж и дурацкая. Как он там?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Издает смешок. С иронией). Там он никак. Он вон там. (Кивает на приоткрытую дверь, из которой начинает громко звучать музыка). И что-то подозрительно рано сегодня проснулся. (Глядит на будильник, который на минуту вынимает из кармана и осторожно трогает свой живот).
(Входит Ирина с подносом, на котором посуда, кастрюлька и кофейник.)
ИРИНА (Кричит, расставляя на столе все принесенное на подносе). Вадик, я тебя умоляю, сделай потише!
ВАДИК (Кричит из-за двери). Сто раз вам уже говорил: слушаю музыку либо так, либо - никак.
ИРИНА (Кричит). Лучше никак! (Музыка смолкает, и тут же раздается звук включившейся ненадолго бетономешалки). О, боже!
ВАДИК (Из-за двери). У вас кофе готов?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Ирине). Пусть придет пить кофе, только скажи ему, чтоб хотя бы шорты надел.
(Ирина выходит в другую комнату).
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ты мне не скажешь, Лена, отчего это новое поколение совершенно не стесняется своей наготы, и вообще ничего? (Закрывает глаза в болезненной истоме и прижимает ладони к животу).
ЕЛЕНА (В рассеянной задумчивости оглядывает комнату и что-то видимое в застекленные двери и окна). Оно другое, раскрепощенное, не столько эротичное, сколько просто дорвавшееся до вседозволенности, которая предшествующим поколениям даже не снилась.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. И отчего ж это такое с ним приключилось?
ЕЛЕНА (Все также задумчиво). Бог ведает. Быть может, на них нисходят совсем другие эманации небес, дающие им другие мысли, желания. Подозреваю, что и гены у них не совсем как у нас.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Иронически). Вот как? (Издает короткий смешок). Мне всегда казалось, что существует-таки нечто, что выносить на всеобщее обозрение нельзя никогда, потому что нельзя никогда. М-да. "O tempora, o mores". ("О времена, о нравы" - лат.). Так, все те непристойности, что сейчас показывают с утра до вечера по телевизору, их не коробят ничуть?
ЕЛЕНА (Смеется). Подозреваю, совсем не коробят. Все течет, все -"panta rhei" ("все течет" - греч.).
(Из двери комнаты появляется Вадик с татуировкой на плече в одних шортах и босиком, одаривает Елену хмурым кивком и садится к столу.)
ВАДИК (Досадливо.) А орешков чего, не осталось? Я что, вчера все слопал? (Наливает себе из кофейника кофе, вынимает из кармана шорт сигареты, зажигалку и закуривает).
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Елене). Лет до пятнадцати его мать и отец тряслись над ним как над редким оранжерейным цветком. Кормили одним диетическим и витаминизированным. Помню, делали ему всевозможные анализы после каждого чиха. А теперь он вырос и курит как сапожник.
ВАДИК. Скажи, дед, спасибо, что не пью, не колюсь.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Merci вам.
(Елена берет стул, ставит его к окну, открывает оконную раму, после чего слышится пение птиц. Берет чашку Вадика, переносит ее на подоконник и кивает тому к окну пересесть).
ЕЛЕНА. Не дует вам, дядя?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ой, нет, хорошо, ты открыла, сегодня тепло, хорошо. Ах, Вадим, неужели ты не понимаешь, что удручаешь нас тем, что стал так много курить?
ВАДИК. Понимаю. Но мне на ваши удручения как бы плевать. (Пересев, выдувает сигаретный дым в открытое окно).
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Обрати внимание, Лена: современная молодежь, совершенно не умеет изъясняться без этого "как бы". Ты не находишь, что это как бы попытка отстраниться от достоверности того, что они говорят?
ВАДИК (Как бы подсказывая тете ответ, заставляя ту улыбнуться). Как бы да. Yes, it is.
(Входит Ирина, накладывает кашу в тарелку свекра, тот принимается ее медленно есть: проглотив чайную ложку, он некоторое время пережидает, после чего проглатывает следующую.)
ЕЛЕНА (Вынимает из сумки и подает племяннику компакт-диск). Сыновья просили тебе передать.
ВАДИК (Рассматривая диск). Ух, ты! То, что надо. (Переводит восторженный взгляд с диска на тетю). Ты - тетя Елена. Черт, не узнал тебя.
ЕЛЕНА (Вынимает из сумки майку с эмблемой модной музыкальной группы и протягивает ее Вадику). Если понравится, то тоже твоя.
ВАДИК. Ух, ты! Клевая маечка. Мне даришь? (Надевает майку).
ЕЛЕНА. Сказала же, дарю, если понравится. Не в моих правилах дарить то, что не нра...
ВАДИК. Еще бы не нравится. (Нежно гладит майку). Знаешь, какая это классная группа.
ЕЛЕНА. А ты все такое же дитя, только уже без беленьких волосиков, которые, когда ты был маленьким, можно было потрепать. (Треплет пальцами его побритую голову).
ВАДИК. Я им тоже кое-что подарю.
(Он выходит на минуту из комнаты и тут же возвращается с книгой).
ВАДИК. Держи, теть Елен.
ЕЛЕНА. Спасибо. (Читает на обложке книги). "Стихооткровень вымирающеродного отпрыска".
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да уж такая откровенная твоя откровень, что... Помесь непристойности с непонятностью. Но, быть может, это еще всего того не предел.
ВАДИК. Дед, ты в этом вообще ничего не смыслишь.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Может, ты и прав, но чтоб что-то написать, и это я знаю абсолютно точно, положено прежде кое-что начитать. А ты ничегошеньки отродясь не читал.
ИРИНА. Не надо этого ему говорить, я вас прошу. Кое-что он все-таки читал.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Читал он только то, что ты в свое время ему прочитала. Ты, Ирина, влюбленная в своего сына мать и относишься к нему без всякой критики; с детства ты и Саша выполняли все его прихоти. Сначала он хотел быть музыкантом, причем, что ни день придумывал себе все новый инструмент. И даже не знаю, есть ли хоть какой инструмент, который ему не купили. (Елене). У нас было все: пианино, скрипки, трубы, гитары; были даже бубны с каких-то островов, кастаньеты, балалайки, мандолины.
ВАДИК. Ты, дед, забыл, у нас была еще ударная установка, которая занимала полкомнаты. Потом еще синтезатор.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да, и ни на одном из инструментов он так и не научился прилично играть. Потом он захотел рисовать; разумеется, весь дом тут же был обставлен мольбертами, но красками он пачкал почему-то только стены. Теперь он сочиняет стихи. У нас нет денег даже на сносное существование, но на последние деньги Ирина издает его книгу в полтысячи экземпляров.
ВАДИК. И всего-то в двести пятьдесят.
ИРИНА (С укоризной). Николай Павлович, может, уже довольно об этом.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Как ты понимаешь, Ирина, мне это все уже все равно, но самое ужасное, что ни ты, ни ты, наш драгоценный отпрыск, не сможете существовать без поддержки извне. И это меня удручает.
ИРИНА (Хлюпает). Ах, это ужасно.
ВАДИК. Ну ладно тебе, дед. Чего ты все мать теребишь?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Отодвигает недоеденную кашу). Больше не буду. Как хотите живите. Пошли, Лена, может, ты мне что-то поинтереснее расскажешь. (Тяжело поднимается). Как там в Азии? Ведь их, азиатов, что-то ужасающе много, во много раз больше, чем нас. Скоро ль они на нас войной-то пойду?
ЕЛЕНА (Улыбаясь). Полагаю, что очень не скоро. В тех местах всех как-то больше занимают проблемы личной наживы.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да, да, да. Это мы все, русские, о всеобщем прогрессе пеклися, мировым коммунизмом, где все будет поровну, всему миру грозили; а они-то, маленькие, косоглазенькие, эк нас своей личной, махонькой, косенькой наживой объегорили. (Подходя к Елене). Ну да, ты мне все расскажешь.
(Елена, дав дяде опереться на руку, уводит его.)
Занавес.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
Та же комната, что и в первом действии, только за окном начинает темнеть. Сидит в той же согбенной позе Николай Павлович, одна рука его на животе, другой, чуть потрясывющейся, он наливает в ликерную рюмку водку из бутылки. С минуту, испытывая, по-видимому, боль в животе, пережидает и с отвращением выпивает всю рюмку. В приоткрытых дверях появляется Микола.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Заходите, Никола.
МИКОЛА. Доброго вечера. Да що, хозяин, хочу спросить: идэ Ирина Семеновна?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да я уж сам думаю, куда она запропастилась. Поехала еще днем с племянницей на рынок - пора б им вернуться.
МИКОЛА. Да я насчет чего. Хотел сказать, что штукатурить мы кончили. Всю работу, как договаривались, сделали по-честному. Все стены прямые, гладкие - все в лучшем виде. (Проводит рукой по воображаемой стене). Теперь надо асептик.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. А надо ли? И вообще, что такое асептик?
МИКОЛА. Яма такая, чтоб все отходы - туда. Как же без нее. Дом-то большой, трехэтажный. (Косится на стоящую на столе бутылку).
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Кивает на бутылку). Может, хотите, пока они едут?
МИКОЛА (Чуть смущенно). Даже не знаю, день-то вроде обычный.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да уж уважьте. Только там вот стаканчик себе подсмотрите на кухне и там же в холодильнике колбасу, сыр - что понравится. А то как-то не очень хочется вставать.
(Микола выходит в дверь и скоро возвращается с двумя стаканами, огурцом, солонкой и ножом. Наливает в стаканы водку, но Николай Павлович, указав на живот, потом на ликерную рюмку, подсказывает, что налить ему надо в нее. Микола осторожно переливает из стакана в рюмку. Чокаются.)
МИКОЛА. Будем здоровы.
(Оба выпивают. Микола отдувается, разрезав огурец пополам, посыпает его солью и начинает с хрустом жевать.)
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Что, паршивая стала водка?
МИКОЛА. Не. Водка, как у нас говорят, може быть тильки хороша и дуже хороша, а вот жинка, так вона, вона може быть паршива и дуже паршива.
(Оба смеются).
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. А жена ваша сейчас, простите, где?
МИКОЛА. Да дома, с бабкой, с детьми одна мается. Брат мой, что рядом жил, в Егыпет уехал и жинку свою туда же увез.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Куда, простите, уехал, увез?
МИКОЛА. Та в Егыпет, в Африку.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ах, в Египет. И что ж он там делает?
МИКОЛА. Барахлом торгует.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Нашим?
МИКОЛА. Не, ихним егыпетским. Жинка плачет его - хочет вернуться. Да грошей нэма. Мы ж бедней вас живем.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Грустно вздыхает). Так выходит, зря вы от нас отделились: что нам без вас, что вам без нас.
МИКОЛА. Да кто нас про то спрашивал. То все их игры. (Указывает наверх). Им до нас як до луны. Даже лучше будет, колы вси помрем.
(Слышен шум подъехавшей машины и хлопанье ее дверей, после чего появляются Елена и Ирина с сумками в руках).
МИКОЛА (Встает). Я тут, Семеновна, насчет асептика.
ИРИНА. Ах, Микола, милый, я тебя умоляю, давай в другой раз поговорим об этом. Так устала.
(Николай Павлович указывает на стакан, из которого ему отливал в рюмку Микола и кивает ему, тот выпивает и утирает рот рукой).
МИКОЛА (Выходя в открытые двери на террасу). Ну, ладно, тогда до завтра.
(Вбегает из двери комнаты Вадик).
ВАДИК. Ма, чего-нибудь вкусное купила? (Принимается рыться в принесенных сумках и выкладывать их содержимое на стол). Орешки-то хоть купила?
ИРИНА (С неудовольствием). Питаешься непонятно как: одни орешки с фруктами ешь и пьешь весь день кофе.
ВАДИК. Ага, а ты хочешь, чтоб я ел всю эту вашу дрянь. Какой-то - колбасы, сыра - дряни всякой накупили. (Брезгливо откидывает несколько пакетов на стол).
ИРИНА (Обращаясь в Елене). Ты представляешь, он уже целых два года не ест ни мяса, ни рыбы и даже не пьет молока. В Англии он хоть ел их заменители из сои, но у нас их нет. И видишь, кожа нечистая стала (Указывает сыну на его подбородок и грудь).
ВАДИК. Ха, кожа. Иисус Христос вообще весь в язвах и болячках был, и - ничего: все от него тащились и так, и до сих пор от него без ума.
ИРИНА. Вадик, прошу тебя, при дедушке не надо богохульств.
ЕЛЕНА (Не слушая их, смотрит на дядю, которого начинают мучить сильные боли в животе). А лекарства, дядя, вы принимали сегодня?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (Указывает на бутылку водки). Даже, как видишь, вот это последнее, что врачи разрешили, сегодня что-то не помогло.
ЕЛЕНА. Если есть чем, я могу уколоть.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ах, ты же у нас биолог, почти врач, - я и забыл. Да, сделай милость, уколи меня, у меня там все есть - ампулы, шприцы.
ЕЛЕНА. Пойду мыть руки. (Ирине). Полотенце мне чистое приготовь.
(Ирина уводит опирающегося на ее руку свекра. Елена уходит за ними).
(Вадик, оставшись один, отыскивает в сумках орешки и виноград и жадно принимается есть то и другое по очереди, отплевывая косточки куда придется. Вынимает из сумки пакет сока и, надрезав его ножом, которым Микола разрезал огурец, начинает прямо из пакета, обливаясь и утираясь, пить; замечает, что соком облил приглянувшуюся в первом действии майку, ставит пакет и пытается пятно на майке затереть. Входит Елена.)
ВАДИК. Ну чего там с дедом?
ЕЛЕНА. Да ничего, уколола его, сказал, что хочет заснуть.
ВАДИК. Жалко деда - он иногда ничего, когда не наезжает на меня.
ЕЛЕНА. Он вовсе на тебя не наезжает, просто хочет что-то тебе подсказать.
ВАДИК. Ага. Вчера пристал ко мне: "Ах, внук, как ты живешь? Ведаешь ли ты, что в человеке все должно быть прекрасно, и фэйс, и клаудз, и чего-то еще". И дальше все такое, что завещал дедушка Ленин, попер мне.
ЕЛЕНА. Ты уверен, что это именно из Ленинских заветов цитата?
ВАДИК. Да кто его знает - может из Крупской. Да все они одно и тоже зудели и зудят: "Учиться, учиться, учиться".
ЕЛЕНА. Ах, Вадик, да как же ему на тебя не ворчать. И вообще, при таких-то на тебя потратах мог бы запросто доучиться в этом Оксфорде.
ВАДИК. Этот ваш Оксфорд перед нашим Университетом просто не катит, это просто колхоз.
ЕЛЕНА. Так и не поняла: ты этому колхозу Оксфордскому не понравился или он тебе?
ВАДИК (Уныло). Фифти-фифти.
ЕЛЕНА (Подстраиваясь под его тон). Так и что ты собираешься делать? Друзья твои, как поняла, тебя довольно крупно кинули.
ВАДИК. Ха, крупней не бывает. Один сцапал у меня тридцать три тысячи баксов, якобы наварит процент. Другой, правда, поменьше - семь с половиной. А третий вообще синтезатор взял поиграть - теперь не отдаст ни за что. Все друзья - суки. С-суки! (Мрачно, с чувством, глядя перед собой). Все они дружат с тобой, пока у тебя что-то есть.
ЕЛЕНА (Улыбаясь). И теперь все они, как их сейчас называют, дефолты, и ты им теперь, разумеется, не интересен совсем. Н-да, сейчас, когда появились большие суммы и новые установки на ценности, почти всяк норовит другого надуть, и покрупней. Я покрутилась в бизнесе, но, слава богу, мне все то надоело.
ВАДИК. Все стали с-суки, одни только деньги друг у друга пасут.
ЕЛЕНА. А ты думаешь, что ты для них сам по себе привлекателен. Дурачок. Кстати, стихи твои я прочла, в них местами прорывается стихоплетная страсть, и еще из них я узнала, во скольких странах ты побывал. Почти всю Европу объездил, пожил даже в Америке.
ВАДИК. Ха, плевал я на нее. Вся Америка требабахнутая. В ней живут одни тупари. (С недоверием и ожиданьем подвоха смотрит на тетю). И чего ты про меня с того, что прочла, вывела?
ЕЛЕНА. Да почти ничего. А послушай, а это правда, что ты, как утверждает дядя, никакой русской классики вообще не читал? И даже Чехова не раскрывал ни разу?
ВАДИК. А на фига? Ваш ведь Чехов, думаю, Шекспира в подлиннике не открывал никогда. А я его переводил. Ну и что?
ЕЛЕНА. И что ж от подлинного Шекспира в восторге?
ВАДИК. Восторгнулся бы, кабы понял чем, - чума этот английский. И к тому же, Чехов Генри Миллера - тоже классик считай - аза в глаза не видал, и - ничего.
ЕЛЕНА (Смеясь). А ты Генри того проштудировал, и только его, и даже не знаешь, кто такая Каштанка? Как же ты школу-то кончил?
ВАДИК (Припоминая). Каштанка, Каштанка. Собачка, что ли? А, мама в детстве читала. А что школа? Мама сочиненья писала - я переписывал, папа без экзаменов пристроил в институт. Как у меня сессия, всем приходилось вспоминать, кого знают на кафедрах. Там половина так учится. Ну так, чего-то, конечно, и самому приходилось изредка. (Крутит рукой возле виска). Уж совсем-то не держи меня за дебила.
ЕЛЕНА. М-да, классические познанья тебя не завлекают ничуть, но в новомодных изысканиях ты эрудит. Во всяком случае, местами, как поняла, ты глубоко прокопал.
ВАДИК (Вдруг вглядываясь в тетю с подозрением). Послушай, а чего ты к нам вдруг приехала и уже вторую неделю живешь?
ЕЛЕНА (Садится на стул и закидывает ногу на ногу). М-да, вопрос редкой учтивости. Но отвечаю. Две недели назад мне позвонила твоя мама и сказала, что плох очень дядя и она не знает, что делать с недостроенным домом, потому что кончились деньги, и совершенно не знает, что делать с тобой. (Насмешливо). Ей кажется, что ты погибаешь.
ВАДИК (Все с тем же подозрением продолжая смотреть на тетю). Послушай, а какая тебе во всем том корысть? Ну пусть ты ходишь за дедом, колешь его, купила окна для дома. И что ты хочешь еще сделать со мной? (Вынимает из кармана шорт пачку сигарет, она пуста, сминает ее). Черт, кончились - опять идти у Миколы стрелять.
ЕЛЕНА (С возмущением). Ты что, свой постулат "все - корыстные" и на меня распространяешь. Хм... Послушай, а, может, тебе Чехова-то все ж почитать, я тут пьесы его наверху в шкафу видела. (Быстро взбегает по лестнице, ненадолго исчезнув, появляется снова и спускается вниз с книгой и блоком сигарет. Листает книгу). Вот, то что надо - "Вишневый сад". (Подает Вадику книгу).
ВАДИК (Не принимая книги, надрывает сигаретный блок, берет из него пачку, раскрывает ее и извлекает из нее сигарету). Че то, трагедь? Комедь?
ЕЛЕНА (Подумав). Трагикомедь.
ВАДИК (Взяв книгу, листает ее и хмыкает). Действительно, "Вишневый сад". Скукотень не стомит - прочту. (Достает из пачки еще одну сигарету и кладет ее за ухо).
ЕЛЕНА (Кивая на блок сигарет). Вообще-то это тебе.
ВАДИК (Изумленно). Мне? Целый блок? Это ж "Parliament", мои любимые.
ЕЛЕНА. Мне его подсказала твоя мама. Но вовсе не собираюсь тебе его дарить, хочу у тебя его обменять на то, что ты обычно засыпаешь в табак.
ВАДИК (Насторожившись). Что ты имеешь в виду?
ЕЛЕНА. Ах, Вадик, не будь идиотом. Я жила на Востоке и прекрасно распознаю эту гадость по запаху. Хочу, пока я здесь, тебя от нее отучить. Если тебе очень приспичит забить себе ею мозги - я тебе понемногу, чтоб ты не сильно страдал, смогу отсыпать. Конечно, ты ее сможешь снова купить, но у меня это будет бесплатно.
ВАДИК. А если я ее тебе не отдам? (С возмущением). Что, матери наябедничаешь? И будешь будоражить больного деда?
ЕЛЕНА. И не подумаю. Я просто уеду через некоторое время от вас, и ты больше никогда меня не увидишь. И все, что ты сможешь после - это свести себя на нет, и в этом тебе очень поможет мама, без твоего отца вы оба - никто. Он развратил вас бездельем. Твоя мама кончала Университет, а сейчас не может представить, и ей невозможно то объяснить, что она сможет работать простым педагогом. Ей, как и тебе, кажется, что вы созданы для чего-то заумно-возвышенного, и все ваши иллюзии лишь оттого, что много лет вы были хорошо обеспечены. Ты вообще не знаешь никакого ремесла. И если ты думаешь, что твои стихи - нечто гениально-необычайное, то хочу тебя сказать, что сейчас все чувствуют это же, о чем непременно хотят поведать миру. Стихи сейчас учат слагать в детских садах; говорят, что лучше детей их никто и не пишет: все, что попадает в их поле зрения, подвергается стихоописанию. Кстати, именно дети прекрасно усваивают любую технику стихосложения.
ВАДИК. К черту твоих детей-стихоплетов. К черту технику стихосложения. Такой мерзости и быть не должно.
ЕЛЕНА. Возможно. Просто я хочу спустить тебя с неба на землю: объяснить тебе, что за свои стихи ты не получишь ни денег, ни почитания, ни восхищения, потому что таких стихов сейчас тьма, сейчас их не крапают только совсем уж ленивые.
ВАДИК. И ты их тоже крапаешь?
ЕЛЕНА. Я? стихи? Нет, только прозу, - я абсолютно прозаическая женщина.
ВАДИК (Презрительно). Что, правда, пишешь? И что же ты пишешь?
ЕЛЕНА. Сказала ведь - прозу.
ВАДИК. Про... (С сарказмом). Воображаю.
ЕЛЕНА (Немного подумав). Видишь ли, считается, что каждым, пытающимся вскарабкаться на Олимп искусства, правит лишь мелкое тщеславие, и так уж водится, что большинство пишущих обречены на непризнание, неуспех; но сносить это с достоинством дано очень немногим. Так вот, к чему все это тебе говорю, - чтоб ты не обольщался: за свои стихи, скорей всего, ты не получишь даже презренья - их просто никто не захочет читать. И знаю, это слушать тебе неприятно, но я говорю правду, которую тебе не скажет никто и по той простой причине, что, кроме дедушки и мамы, всем на тебя наплевать.
(Вадик быстро срывается с места, выбегает в соседнюю комнату и тут же снова вбегает, усаживается на пол; из принесенной им баночки он всыпает что-то в распотрошенную предварительно сигарету, после чего нервно ее раскуривает).
ЕЛЕНА (Протягивает руку к баночке и берет ее из рук Вадика). Надеюсь, это все, что есть? Не бойся, если ты захочешь снова себя отравить, я тебе ее отдам - я очень небольшая между ею и тобой преграда; и потом это же не здесь, а здесь. (Указывает сначала на баночку, потом на висок Вадика).
ВАДИК. Все равно не пойму, на фига тебе это все?
ЕЛЕНА (Берет из рук Вадика сигарету, делает пару затяжек и возвращает ее). Видишь ли, твой отец и я, не то чтоб мы были так уж родственно близки, но мы никогда друг друга не обманывали, и потом он здорово мне однажды помог.
ВАДИК (Смотрит с недоверием и усмехается). Хочешь отдать ему долг?
ЕЛЕНА. Нет, и ты же сам мне подсказываешь, что долги сейчас не отдают. Просто не хочу, чтоб из очаровательного, рефлексирующего, вообразившего о себе черт-те что, оболтуса, которых у нас миллионы, ты превратился в опустившегося и продолжающего черт-те что о себе воображать мужика. Это скучно, и... (Скучно). как-то уж очень всеобще.
(Выслушивает тетю насупившись, после чего невесело усмехается. Входит Ирина).
ИРИНА. Кажется, заснул. Теперь чтоб было тихо. (Прикладывает палец к губам). Вадик, очень тебя попрошу: громко ничего не включай.
ВАДИК (Молча докуривает сигарету, трясет подурневшей головой и поднимается с пола). Ладно. (К Елене). А если я сейчас все назад попрошу?
ЕЛЕНА (Спокойно). Все назад и получишь.
ВАДИК. Ладно, не надо.
(Елена подает ему со стола книгу).
ИРИНА. О чем это вы?
ВАДИК. Да ни о чем. (Что-то в книге прочитывая). Надо же - "Вишневый сад". Пойду почитаю.
Занавес.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.
Та самая открытая терраса, что видна в окна и двери в первых двух действиях. По обеим сторонам от террасы высокие кусты отцветшей сирени. К крыше террасы подставлена лестница. На крыше распластавшись лежит Вадик и конопатит ее. Снизу за ним наблюдает Елена. Из глубины сада с тарелкой вишен подходит Ирина.
ИРИНА (С нарастающим ужасом). Вадик! Вадик, я тебя умоляю, что ты надумал? Слезь немедленно с крыши. (К Елене). Ты что, не знаешь, крыша вся прогнила, он свалится и сломает себе шею. (К Вадику). Слезь немедленно! Я попрошу Миколу, он прекрасно это сделает без тебя.
ЕЛЕНА. У Миколы - он тяжелее Вадика раза в два - много больше шансов проломать эту крышу и сломать себе шею. К тому же, ему надо платить. Неужели тебе самой не надоело подставлять по всему дому тазики, когда идет дождь. Ну пусть почувствует себя немного мужчиной.
ИРИНА. Вадик! Вадим! Я тебя умоляю.
(Вадик, мало обращая внимания на мать, с лицом, на котором удовлетворение проделанной работой, слезает с крыши; в руках у него банка из-под консервов, из которой торчит кисть).
ВАДИК (Елене). Вроде все дырки замазал.
ЕЛЕНА. Ну ты герой. Вечером подсохнут - еще слоем сурика надо будет промазать.
ВАДИК. Ага.
ИРИНА (Обеспокоено). Никаким вторым слоем не надо. Больше ничего не надо. Поди помойся - ты перепачкался. (Указывает сыну на испачканную суриком на плече татуировку). Лена, ты тоже прекрати его науськивать - он разобьется и сломает себе шею.
ЕЛЕНА. Господи! Да что ему будет?
(Вадик входит в дом, из него выходит Николай Павлович и садится в плетеное кресло за стол на террасе).
ИРИНА. Как вы?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да сегодня, вроде, ничего. Даже позавтракал с аппетитом.
ИРИНА. Вот, немного вишен собрала. Там за домом два вишневые дерева. Когда строили дом, все вишни повырубили, а эти две чуть в сторонке - уцелели. Этот вишневый сад еще папа сажал. Ни у кого в округе вишни так не плодоносили, как у нас. Папа, когда сажал, что-то такое в почву привнес, но не вспомню вот - что. Девчонкой я объедалась вишнями. (Ставит тарелку перед свекром на стол). Может, съедите? Попробовала - по-моему, не кислят.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Да пожалуй, и съем. Только вот лекарства сначала выпью. Так сегодня хорошо расчувствовался, что и лекарства выпить забыл.
(Поднимается из кресла и идет в дом. Из дома появляется Вадик с двумя пустыми ведрами).
ВАДИК. Воды ни капли, а глотке сушняк. И боди полива просит.
(Ирина делает телодвижение у сына ведра забрать).
ВАДИК (Матери с укоризной). Ну чего, чего? В колодец, что ли, завалюсь - шею сломаю?
(В некотором смущении Ирина отступает от сына и садится в кресло, Елена садится в другое кресло, и обе провожают взглядом удаляющегося с ведрами Вадика).
ЕЛЕНА. (Насмешливо). Самое интересное, что он был бы абсолютно нормален, если б не ты.
ИРИНА. (С возмущением). Если б не я, его забрали бы в армию, где бы с ним делали что хотели, или просто убили в Чечне. (Печально). Ах, Лена, если б ты знала... Твои мальчишки другие, они и учатся и все делают сами, и, когда учились в школе, ты даже не заглядывала в их дневники.
ЕЛЕНА. Да, полагаю, что учиться за них резона мне нет, точно так же, как читать чужие дневники. Да это и неприлично.
ИРИНА (В отчаянии). Быть может, я скверная мать, но я, действительно, не знаю, что с сыном делать? Он пишет странные стихи, посвящает их то девушкам, то парням, хотя сейчас со всеми порвал. И девушки у него, вроде бы, нет... Может, его побыстрее женить?
ЕЛЕНА. Чтоб побыстрей развести?
ИРИНА. Да, ты права.
ЕЛЕНА. Да сам-то он хочет ли чего?
ИРИНА. Не знаю. Однажды он привел в дом девушку. Но такую! Такую, знаешь, как в том фильме, - всю такую внезапную, противоречивую. Даже и имя имела какое-то странное - Лика. Перечитала, наверное, Чехова. Но Вадим был от нее без ума. Она перевернула за три дня весь дом вверх тормашками. На мольбертах писала пальцем стихи, и он учил ее играть на своих инструментах. С тех пор он пишет картины только пальцами, причем перед тем моет тщательно руки, а перед едой - ни за что. Он целовал ее всю и бегал покупать ей орешки и соки, хотя не знал до того, где находится ближайшая булочная.
ЕЛЕНА (Улыбаясь). В ней и впрямь что-то было.
ИРИНА. Тебе смешно. Мы с Александром не спали эти три дня ни минуты: все двери хлопали, они то и дело включали какую-то музыку, то что-то падало, то разбивалась. Утром как-то открываю глаза: Александр сидит на кровати и так спокойно мне говорит: "Как думаешь - мне вены здесь перерезать или в ванну пойти?" (На улыбку Елены). Нам было тогда не до смеха. Когда она ушла, сын закатил нам скандал и не разговаривал со мною полгода, до того как отца... решил, что я ее прогнала, и до сих пор уверен, что с такими глазами девчонки себе не найдет. Разыскивал ее после: бегал по набережным Москва-реки, где подобрал это чудо, потом узнал, что она куда-то уехала, кажется, в Париж.
ЕЛЕНА. А в самом деле зря ты ее прогнала. Как знать, может, с ней бы он и воскрес, коли так ею был увлечен.
ИРИНА. Ах, и ты туда же. Да с чего все взяли, что я ее прогнала, просто была от нее не в восторге. И потом не уверена, что она не была наркоманкой, у нее довольно странные были глаза. Такие, знаешь, нагловато-холодные, с такою яркой зеленой, довольно эффектные. Я думаю, что она уже где-нибудь там, за границей: уже удачно себя продала.
ЕЛЕНА. Ты думаешь, что себя можно удачно продать?
ИРИНА. А ты знаешь, сколько таких девчонок уезжают от нас туда продаваться, их миллион или больше.
ЕЛЕНА (Возмущенно). Ты так говоришь, точно они от нашей прекрасной жизни бегут в распрекрасную; они от нашей безнадеги бегут, от того, что нет мужчин, способных их удержать, защитить. Где их отцы, их братья, их мужчины? Все они предали их.
ИРИНА (С недоумением). Тебе так жалко все этих... путан?
ЕЛЕНА (Печально). Безумно.
ИРИНА (Пожимает плечами). (После паузы). Что-то Николай Павлович нейдет. Пошел принять лекарства и... Хотя, быть может, решил помолиться.
ЕЛЕНА. Он молится?
ИРИНА. Каждый день. У него тут иконы. Ой, не забыть бы, он просил ему масла для лампады купить. Не забыть бы. Суетно как-то живем. Ведь вот мало кто из нас о душе беспокоится перед тем как - туда. (Взводит взор к небу и оглядывает с умилением участок и строящийся дом). Сейчас стыдно припомнить, как мы жили: было столько денег - мы даже не знали, что еще купить.
ИРИНА. Ах, и зачем только Александр затеял эту постройку. Я ведь знаю, как он... (Прикрывает ненадолго повлажневшие глаза), ведь он очень страдал, когда закрыли его институт и ему пришлось бросить науку и заняться этим дурацким бизнесом. Сейчас никто и не помнит, что была когда-то наука просто во имя познанья.
ЕЛЕНА. Да отчего же не помнит, кто-то ею просто занимается, хоть и бедствует, полагаю, ужасно. Разум не так легко истребить.
ИРИНА. Ну не знаю. Перед этим кошмаром Александр был такой... ходил такой подавленный, теперь знаю, ему угрожали, но нам он ничего не говорил... (Елена накладывает руку на плечо Ирины и пережидает, пока та переборется с чувствами). Извини. Я тоже после того, помнишь, была толстушкой, так похудела. Вроде бы и хорошо, но... (Оглядывая себя). отощавшей корове стройной ланью не стать.
ЕЛЕНА. Будет тебе. Не все было так плохо.
ИРИНА. Да, нам было здесь так хорошо, до того как началась вся эта кутерьма с постройками домов. Когда-то мы всех соседей здесь знали, все рылись в своих огородах и жили просто, дружно. Бывало, приедешь сюда из города, а на этом столе гора яблок. И не всегда узнаешь кто принес, все знали, что у нас в саду только вишни. А когда они цвели, утром встанешь - весь сад в солнце и ты точно в раю. Как же было здесь хорошо! Было много выезжающих на лето детей, теперь их здесь почти нет. Был детский садик, в него мы отдавали Вадика. Теперь и садик, и все участки скупили какие-то понаехавшие сюда узбеки, какие-то якобы, как нам объяснили сначала, бедные беженцы. Потом эти на "мерседесах" "бедные беженцы", понагнали сюда своих рабочих строить дома, два года назад тут русской речи не было слышно. Потом их главного мафиози, он оказался наркодельцом, застрелили. Что тут было: были облавы, бегали какие-то люди с оружием в масках. Кто они? Бандиты? Милиция? Ничего не поймешь. Теперь они почти одно и тоже. Кое-кого разогнали, но кто-то остался, живет, хотя дома и не достроены, как наш. И по ночам, часто слышно, стреляют. Кроме нас, тут, по-моему, все при оружии. Такое впечатление, что мы живем в джунглях. И иной раз так страшно. Так страшно. Что с нами будет? Мы все вдруг стали так беззащитны. Как вспомнишь. Конечно при слове "социализм" все живое должно себя крестом осенить, но...