Существо неопределенного пола и невнятного возраста смотрело на нее из зеркала, освещенное тусклым боковым светом.
У существа были непослушные волосы, торчащие встрепанной копной, грустные глаза и стойка уличного мальчишки в ожидании драки. Она невольно принимала эту позу всякий раз, когда вставала перед зеркальной створкой шкафа - утрами, собираясь на работу, или, как сейчас, перед сном: разглядывая сквозь смягчающий черты полумрак следы времени и сравнивая себя с картинкой, которая была в памяти лет с четырнадцати. Ей заранее не нравился тот шлемазл*, который будет торчать в зеркальном отражении ее комнаты, небрежно заложив большие пальцы в передние карманы ее домашних мешковатых "армейских" штанов и сутулясь плечами.
Она попробовала улыбнуться. Улыбка вышла усталой и старушечьей. Улыбка пожившей на свете негритянки, тетушки Лизи (или Полли?), сидящей на пороге какого-нибудь дома-хижины-дяди-Тома и раскуривающей трубочку-малышку. Этакая фотография из журнала "Вокруг Света".
...Негра в российской глубинке она увидела близко только однажды. В лифте блочной девятиэтажки, куда пластично скользнул, придержав двери, этот парень. Она в тот день была в бежевом платье: в кои-то веки - платье. Вязаном, ажурном. А парень был обтянут, как второй кожей, черной тонкой майкой и черными же джинсами. Его черты лица были совершенны, он походил на греческого бога, решившего злоупотребить олимпийским загаром.
Она стояла, затаив дыхание и сдерживая рвущийся наружу текст, обидный в черно-белом мире, где нельзя восхищаться цветом кожи. - Смотри, - хотелось сказать ей - мы оба одеты под цвет нас самих.
Лифт качнулся и встал, возникла безумная надежда, что механизм все понял и подбросил решение из архива кинематографа: застряли меж этажами, и впереди есть пара часов, в том числе и на честность. Но нет, двери медленно поползли, и белозубый смеющийся взглядом эбеновый красавец остался на шестом этаже - открывать двери квартиры, арендованной для приезжих игроков местным баскетбольным клубом, а она поехала к подруге - на девятый, и пила там воду, и выравнивала сбившееся, как после утренней пробежки, дыхание.
...Брякнул "имейл". Пришло письмо.
Она подошла к столу, навела курсор на маленькую белую облатку на зеленой "собачке".
"Сколько лет - сколько зим!" - было в теме письма. Имя отправителя показалось смутно знакомым. Она продолжила читать.
"Мы летим в отпуск на пару недель, хотим покататься на горных лыжах в Среднесибирске. Не пора ли тебе, дорогая кузина, оторвать от насиженных мест свою задницу, чтобы составить нам компанию?" Ясно. Труднопроизносимый набор букв - нынешняя фамилия неугомонной Эльки, троюродной сестры и по совместительству институтской подруги. Последний брак переместил сестрицу из Германии в Канаду, и оттуда она изредка отписывалась - обычно к зимним праздникам и дню рождения.
Она пошла на кухню варить кофе. Все равно сна ни в одном глазу.
Навалились воспоминания: Томас, она и Элька идут по заснеженной набережной и смеются. У Томаса немного растерянный вид - он перед этим один добирался автобусом с пересадкой из общежития до центра, и еще предстоит проделать обратный путь. Он закутан в длинный полосатый синтетический шарф, от одного вида которого становится зябко, и на руках у него роскошные рукавицы с малиновыми крестообразными цветами -купленные у закутанной в пуховый платок бабульки с припорошенным инеем пушистым разноцветным товаром.
Однажды она забыла дома перчатки и он отогревал ей промерзшие руки - сперва в своем кармане, потом - дыханием... На следующий день Томас застенчиво подарил ей расшитые рукавицы с цветами, такие, как носил сам, только поменьше.
Она и Томас встречались в городе, и бродили вдвоем по улочкам и переулкам старых районов города - сквозь медлительные вечера - вперед, к неуклюжему прощанию с дружеским поцелуем - утыканием носом в щеку или висок, и поспешным отшатыванием друг от друга в страхе перед будущим.
Через год, когда Томас и Элька уезжали вместе - поездом - до Москвы, она махала им с перрона этими самыми рукавичками. И только однажды расплакалась: когда, идя по одной из улочек, вдруг очень отчетливо вспомнила карие с зелеными крапинами глаза под пушистыми ресницами, на которых таяли снежинки, и тепло ладоней, сцепленных замком в кармане его куртки.
К черту.
Ну почему она не научилась курить. Трубка была бы очень кстати.
...Трубку курил Гриша. Его пальцы так уютно держали в горсти этот инструмент для извлечения дыма, что хотелось сидеть и наблюдать горьковатые облачка с легким привкусом вишни, или воображать себя в надежных крупных ладонях, подмышкой, за пазухой - под защитой его спокойной чуть ироничной улыбки и добрых близоруко щурящихся глаз. Эта фантазия была напрочь лишена влажного дыхания эроса: только тепло и какая-то вселенская забота: когда мир о тебе печется, и ты не один.
У них ничего не получилось: с друзьями не спят. Вернее, если спят - то кто-то уже не чувствует себя другом. Гриша так и не простил ей своей безнадежной любви. Он хотел быть прежде всего любовником, с бессонными ночами взахлеб и царапаньем пальцев о стену, со смешением пота и запахом талой воды - а ему достались звание мужа и утренние разговоры про сны, и вечерние - про книги и обустройство вселенной.
Через несколько лет они не выдержали напряжения, поэтически именуемого в физике разницей потенциалов, и разошлись: он - в запой с последующим медленным выходом в новую семейную жизнь, она - в небольшой издательский бизнес.
Кофе зашипел, перелившись небольшим каскадом через черненый край турки.
Она поспешно переставила турку на стол, прямо на скатерть, и достала чашку с рисунком из сомкнувшихся в мозаике бабочек, подарок Алешки. В то лето ее сводили с ума гибкая, с бесподобными рельефными перепадами из тонкого в выпуклое, фигура повзрослевшего Маугли, нежная налитая солнцем кожа и волосы, светлыми прядями летящие над бездонной синевой византийских глаз**. И не имело значения, что на каблуках она была выше на полголовы. Она гордо надевала неудобные туфли, помня Алешкин восторженный взгляд. Он всегда смотрел восторженно - и на нее, и на других, в том числе ее подруг, от чего те плавились и краснели. Ее это не задевало. Почти.
Просто это был такой светлый взгляд на мир, и женщин - как прекрасную, но не главную часть этого мира. Главным был поиск - но чего - Алешка не знал - и постоянно перемещался со своей старенькой шестиструнной "Ibanez" в залатанном джинсовом чехле: из города в город, из дома в дом, из ритма в ритм...
За спиной раздался шорох.
- Опять полуночничаешь?
На пороге кухни стоял муж. Подошел к холодильнику, вытащил из его недр открытый пакет с кефиром, налил в стакан и выпил залпом. Потянулся во весь свой баскетбольный рост, потрепал ее по голове и вышел. Ему завтра рано вставать.
Она улыбнулась своим мыслям, налила кофе в чашку, вернулась в комнату и села за компьютер.
шлемазл*: из иврита - "шейлем мазаль": "полное счастье", про человека, удачливость которого лучше всего описал Авраам Ибн-Эзра : "Если ты начнешь заниматься изготовлением гробов, то люди перестанут умирать ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! А если ты займешься изготовлением свечей, то солнце станет посреди ясного неба и будет стоять ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!"
византийские глаза**: "...Огромные глаза с экстатически расширенными зрачками, пристальный взор которых как бы завораживает зрителя... - характерные черты портрета в византийском искусстве классического средневековья..." ("История Византии", том 3, глава 19, "Наука" 1967 г)