Белый болотный мох впитывает воду, как губка. Нет ничего лучше, чем эти длинные мягкие стебельки, если неумолимое время исподволь подточило стены маленького лесного дома. Здешние поселенцы делают из него конопу - скручивают пучками, прокладывают венцы, когда ставят дом. Ветром не продует, дождем и снегом не просечет, а если мыши растащили на гнезда для своих мышат - так болото рядом, недолго восполнить убыток.
Что раны под белым мхом не мокнут и заживают быстро, Ильяр открыл сам. Что малые дети сухими остаются, его научили те самые мыши. Пригодилось потом. И не для малых тоже.
Ильяр бережно, стебелек к стебельку, выбирал белый мох из густой поросли узловатыми пальцами, приглаживал мохнатые метелки, чтобы не топорщились из пучков, плотнее ложились в старый полотняный мешок. Бывает, люди жадничают, срывают всю моховую подушку - и уже зрелые стебли, и полуистлевшую сушеницу. Та потом стала бы торфом, но уже не станет, разве что на грядки пойдет, а то и вовсе вытряхнут на улицу, как ненужный сор, на радость толстым ленивым курам. А на разоренной болотине потом долго ничего не вырастет, и проплешина будет годами темнеть, словно плохо залеченная рана.
Ему незачем было портить мягкое покрывало болота. Когда у тебя впереди вечность, постепенно приучаешься не брать больше необходимого. Теперь Ильяр лучше понимал эльфов. Много ли радости видеть вокруг своего дома изувеченный торопливой жадностью мир? Когда сроку твоего от силы сотня лет, не увидишь, чем обернется вырубка леса под пашню или пал парой сотен лет спустя, и все кажется пустяком. Подумаешь, убил лишнего зверя. Шкуру и мясо можно продать, а зверье новое народится. Подумаешь, свалил лишнее дерево - вон их сколько еще в лесу. А потом правнуки ищут, что добыть на пропитание своим детям, и ставят дома из глины, не из доброго дерева.
Вечному лекарю приходить сюда еще долго. Лишняя причина поберечь болото.
Очередной пучок, перехваченный длинной травинкой, улегся в мешок. Там было уже достаточно мха, чтобы утеплить всю полуночную стену, но Ильяру мох был нужен не только для тепла. От последнего снега до первого он носил мешок за мешком в сухой амбар - жрецы с меньшим усердием служат Певице, чем он выполнял эту ежедневную обязанность. Сейчас амбар был заполнен почти под крышу. Мыши будут довольны зимой, когда болото скроется под снежным покровом. Сахиль тоже.
Когда мешок наполнился доверху, целитель поднялся, перевязал кожаным ремнем горловину, концами прихватил углы, проверил, хорошо ли держат узлы. Как ни короток путь, а любая задержка - даже чтобы перевязать соскользнувший ремень - совсем ни к чему. Он и так уже задержался,
Ильяр глянул вверх - туда, где сквозь темные кроны лиственниц пробивалось солнце. Уже высоко стоит, пора возвращаться. Он избегал забредать далеко от дома, потому что в любой момент мог понадобиться Сахиль, но рядом с заимкой было выбрано за лето все пригодное, и теперь с каждым днем Ильяру приходилось уходить все дальше и дальше, чтобы собрать полный мешок.
Мох почти ничего не весил. Врач довольно улыбался, переступая с кочки на кочку мягкими сапогами. Сапоги справил скорняк, когда Ильяр вылечил его внучку. Внучка уже давно замужем, скорняка давно проводили на сеянец, а сапогам все сносу нет. Все говорили - не выживет малая, слишком долго пробултыхалась в ледяной воде, когда рыхлый осенний лед провалился под детскими ножками. Одежка вмерзла в ледяную кашу, не дала утонуть, захлебнуться, но когда принесли в избу, девочка уже почти не дышала.
Жрец развел руками - жизнь и смерть во власти Певицы, смирись. Отпусти невинную душу, тело земля примет на сеянце малым зернышком, сохранит для лучшей жизни в Материнском саду. Или иди к Молчуну. Если он не поможет - никто не поможет.
Скорняк не смирился. Он завернул утеху своей старости в козью шкуру и побежал на болота. Туда, на дальнюю заимку, где староста позволил поселиться странному пришельцу.
Ильяр снова улыбнулся. Сход и вовсе бы его прогнал, одичавшего в подгорной тьме. Сколько он шел каменными коридорами, теряя остатки рассудка? Врач не знал. Он помнил, как погас последний факел, алая, жаркая точка исчезла, и его окружил непроглядный мрак. Он не мог быть уверен, что идет правильно, что едва уловимый серебристый отсвет, за которым он следует, не порождение его собственного воспаленного разума. Но именно там, во тьме, какой не бывает больше нигде в подсолнечном мире, Ильяр научился по-настоящему видеть свет. Не тот обманчивый призрак серебряного пламени, которым освещают и согревают свои жилища люди. Свет Творения, свет, которым его напоила богиня из своей чаши, когда он проходил посвящение.
Однажды, отчаявшийся и раздавленный темнотой, Ильяр понял, что больше не может сделать и шага, что он умрет прямо здесь и сейчас, если не увидит хоть крохотную искорку света, и никакое бессмертие его не спасет, потому что гибель разума - это тоже смерть. Может быть, самая страшная и мучительная, какая может грозить человеку.
- Покажи мне путь! Освети мне дорогу! Я больше не могу выносить этот мрак!
Вопль, в котором мало осталось человеческого, рванулся из самой глубины его души, и за этим криком Ильяр едва различил тихий голос:
- Но ты же несешь свет в себе, дитя... Какой еще свет тебе нужен?
Врач поднес к лицу дрожащие руки. Они слабо мерцали во мраке. Ильяр потянулся к этому свечению, открылся - и задохнулся, захлебнулся огнем. Линии на ладонях наливались серебряным пламенем, текли огненными реками, свет разливался под кожей дорожками вен, и тогда Ильяр понял, что пришло время его преображения. Больше не будет в нем человеческой, смертной крови, вместо нее по жилам побежит серебряная кровь Певицы, и дышать он отныне будет не воздухом, но тем, что придает воздуху жизненную силу. Смерть сгорала в пламени бессмертия, и где-то глубоко внутри Ильяр знал, что не было еще в его жизни потери горше, чем эта...
Дальше он не шел - он летел, как летит стрела, спущенная с тетивы умелым стрелком. Темное чрево горного хребта, с самого сотворения не видевшее света, расступалось перед человеком, объятым серебряным пламенем - что могло его остановить, если это пламя лежит в самой основе Творения? И только когда в глаза хлынул свет ночных небес, Ильяр остановился, рухнул навзничь в жесткую болотную траву, и серебряное пламя оставило его. И забрало с собой все человеческое.
Он скитался много дней, прежде чем набрел на эту деревню. Его тянуло к людям, текущий в нем свет требовал отдачи, но люди при одном взгляде на заросшее волосами и клочковатой, нестриженой бородой чудовище в грязных лохмотьях отворачивались и почти убегали от него.
Только убедившись, что бродяга ведет себя кротко, вреда никому не чинит, и собаки, даже самые злые, на него не кидаются, лишь ластятся и виляют хвостами, как давнему знакомцу, селяне отвели его к жрецу: пусть спросит Певицу, что делать с пришлым, пустить или прогнать взашей? Жрец поглядел в пляшущее на дне зрачков лесного гостя пламя, осенил священным знаком оборванца. И тот заговорил...
О чем разговаривал старый жрец со старостой, Ильяр не знал. Он мылся в парильне, с наслаждением соскребая с себя грязь, разбирая колтуны в волосах, давно не знавших мыльного корня. Бороду трогать не стал - пусть будет, так проще скрыть свой возраст. Пусть считают стариком. Но когда он вышел наконец, одетый в чистое, поданное ему жрецом, исподнее, завернутый в чей-то старый плащ, староста ткнул мозолистым пальцем в сторону полуночи.
- Там на краю болота заимка, на ней никто не живет. Изба крепкая, амбар есть. Со скотом пособим, если нужда будет, отработаешь потом на страде. Одежу дадим, не дело божьего человека с обидой отпускать. Топоры, значит, коса, вилы - вся справа там есть. Но не серчай, в селе жить не велю. Нам тут покой нужен. Да гляди там, в слипи не пропади.
Ильяр и не думал обижаться. Божий, значит, человек... Пусть будет божий. Главное - человек.
Привыкнут.
Кивнул молча, да и пошел, куда показали. Потому и Молчун.
Он помнил тот день, когда на заимку, задыхаясь, прибежал сельский скорняк. Бежал, не глядя под ноги, разбрасывая мокрую снежную кашу пополам с грязью - как только не провалился по дороге в слипь, не иначе - Певица за руку провела... Рухнул на колени в стылую грязь, протянул меховой сверток пришлому заимщику:
- Спаси!
С болезненной отчетливостью память сохранила затянутый поволокой взгляд деда, еще не старого, крепкого мужика, завитки козьего меха, выбивающиеся между пальцами, глубокую борозду от дратвы на загрубевшей, темной коже, пену в уголках губ. Пока не розовую, но это только пока.
Оставить его здесь - упадет и умрет, как умирает загнанная лошадь. Ильяр коротко стукнул ладонью по топорищу, выбивая топор из колоды, протянул скорняку:
- Дров наколи, вода будет нужна. Горячая. Охапки три наруби, воды принеси в котел. Ключ за амбаром. Огонь разведи, гляди, чтоб не погас. Много не надо - ведра два хватит. Позову - черпай и тащи в дом.
Мутный взгляд прояснился. Донести - это еще не все. Надо двигаться дальше. Малой - надо. Скорняк, шатаясь, поднялся на ноги, неловко сунул меховой куль Молчуну, перехватил поудобнее топорище - и шагнул к поленнице, аккуратно сложенной у тына.
А целитель уже закрывал за собой тяжелую, из лиственничных плах сколоченную дверь. Не надо, чтобы видели со двора, что творится в избе...
Когда на негромкий оклик Молчуна скорняк притащил деревянное ведро, исходящее паром, девочка лежала на скамье, прикрытая той же шкурой. Испугаться дед не успел: божий человек приложил палец к губам.
- Не шуми, разбудишь. Спит она. А теперь - ложись-ка сюда...
И хлопнул ладонью по столу, до белизны выскобленному ножом.
- И не спорь. Сам вот-вот помрешь.
В крутой кипяток упал пучок низенькой серебристой полыни, по избе поплыл густой дух. Еще в Орлиной Твердыне Ильяр видел - так лечили загнанных лошадей горцы, водили, не давая остановиться, разминали в ладонях полынь, совали пахучие стебельки в дрожащие бархатные ноздри, поили густым жиром степного сурка. Что годится лошади, пойдет и человеку. А где травы не возьмут - там возьмет серебряный огонь.
На заимку приехали из села, только когда лег зимний путь. Дробный перестук кованых копыт Ильяр услышал издалека, поднялся, кивнул скорняку на дверь:
- Едут за вами.
Малая подняла светлую головенку от куклы, которую целитель связал ей из лоскутка и болотного мха.
- Деда Молчун, а давай ты с нами поедешь?
Ильяр покачал головой. А возле тына уже заливался бубенец в лошадиной гриве, снег скрипел под полозьями, и слышались голоса.
Завернутая в полушубок девчушка сидела в санях, прижимая к себе дареную куклу, а скорняк все пытался найти подходящие слова. Врач хлопнул его по плечу - пустое, не дави из души, не все можно сказать словами, отвернулся и пошел через двор в избу. Непривычно тихую теперь и пустую.
Ему не надо было спрашивать, почему за малой не приехала мать. Слипь - она не разбирает, кого заглотить. Был человек - и нет человека. А отца еще раньше свела на сеянец лихорадка.
За черной сквозной опушкой звенел, удаляясь, бубенец.
Сахиль пришла в его жизнь спустя несколько месяцев. На болотах в слипь уходят, а она вот пришла из слипи. Выползла на мшистую тропу, цепляясь пальцами за кривые низкорослые сосенки, да так и осталась лежать по пояс в трясине. Изумрудный ковер слипи колыхался рядом с почти упущенной жертвой в такт неровному дыханию, топь чавкала, не желая отпускать добычу. Сил выбраться дальше не было, и перемазанная болотной тиной женщина лежала поперек тропы. Ослабнут руки - и болото возьмет свое, мхи сомкнутся над потревоженной трясиной...
Ильяр увидел ее как раз вовремя, чтобы успеть ухватить за мокрый ворот рубахи сползающую в слипь женщину. Тропа колыхалась под ногами, грозя разойтись, и он лег на мох, бросив под себя длинную жердь. Теперь не провалится, можно тянуть без опаски.
Он и тянул. За ворот, за безжизненные руки с ободранными в кровь пальцами, за пояс... Только когда болото чавкнуло в последний раз, отпустив наконец свою жертву, Ильяр понял, что она беременна. Грязная юбка прилипла к телу, обрисовав округлый выпирающий живот.
О том, чтобы идти с ней на руках, не могло быть и речи. Один неверный шаг - и болото с благодарностью примет уже двоих взамен одного упущенного. Ильяр размотал обернутую вместо пояса веревку, срубил два мертвых деревца. Простая волокуша - вещь в лесу и на болоте незаменимая, добычу ли дотащить, раненого ли к жилью. Врач стянул концы жердин надежным узлом, бросил поверх плащ, уложил и привязал найденку, головой к углу.
И замер, увидев кровяную ниточку в потеках тины под юбкой.
Пламя хлынуло сквозь корку подсыхающей грязи, потекло с заскорузлых ладоней. Как бы ужаснулись прежние его помощники при виде такой операционной палатки! Вместо полога - хмурое майское небо, цветочные холода завесили солнце тяжелыми тучами. Ветру негде тут разгуляться, а то бы зуб на зуб сейчас не попадал и у него самого, и у спасенной им женщины. Вместо стен - низкорослые сосенки, корявые, чахлые. Вместо стола - волокуша на зыбкой болотной тропе. Какое там "Воды!" - некогда мыть руки, потому что на этой кровавой нити повисли сейчас две жизни. А усыплять найденку и вовсе не было никакой нужды. Она и так лежала без чувств, не зная, что теряет и нерожденного ребенка, и собственную жизнь.
Нельзя было вскрывать чрево - вытечет вода новой жизни, болотной жижей из слипи ее не заменить. Только на ощупь, словно слепец, по тем признакам, которые ведомы лишь опытному врачу, наугад, по наитию - уловить, понять, что произошло, откуда сочится кровь. Сквозь грязь все равно ничего не разглядеть, а до заимки могут и не дожить... Словно Певица встала за плечом - такой силы еще не бывало в его руках. Ильяр закрыл глаза, но все равно видел - видел текущим с его ладоней в неподвижное тело пламенем, видел тем зрением, которое открылось ему в недрах гор, и чем больше он видел, тем страшнее ему становилось. Не потому, что боялся не справиться - сейчас для него почти не было невозможного. Потому, что на такое оказались способны люди.
Те самые люди, ради которых он отказался от собственного посмертия, навсегда потеряв надежду войти в Материнский Сад.
Женщина была избита. Жестоко и умело. Ребра в трещинах, руки - сплошной синяк, голова мало не проломлена, низ живота... Кто-то бил ее в женскую суть, норовя выбить плод, она наверняка прикрывала живот в тщетной попытке защитить свое дитя. Как только не сломали руки... Потому и смогла вырваться из топи, в которую тоже, надо думать, не своей волей угодила. Страх за маленькую жизнь внутри придал ей сил... Надежды было мало, но Ильяр потянулся к ребенку - взглянуть на него, понять, что с ним.
Ребенок еще жил. Вместе с кровью матери уходила его жизнь, но если не медлить...
Ребенок ответил. Живот под ладонями целителя дрогнул, колыхнулся, и врач с пугающей ясностью понял, что сейчас не только спасает ему жизнь, и что Девин действительно стоит за его плечом.
"Он мой..."
Нерожденное дитя принимало посвящение.
На заимку Ильяр вернулся только к сумеркам. Веревка от волокуши изрезала ему ладони, если бы не набитый ветками мешок - и плечи бы сбил в кровь. Найденку он спас, ребенка - тоже. Кем будет этот малыш, когда явится на свет? Жрецом, певцом, целителем, как он сам? Только Девин знает... Его дело - спасать, не гадать о путях богов. А сейчас так и вовсе делать то, чем занял в свое время скорняка. Только воды придется согреть на двоих. Оступился пару раз, провалиться не провалился, но перемазался.
Ильяр подкладывал дрова в очаг, таскал воду, поглядывал на скамью, где уложил найденку - жива ли? Одежду пришлось с нее снять и бросить за порог. Ночью должен дождь пойти, смоет грязь, остальное выстирать можно будет. Лосиная шкура сойдет пока за постель.
И все это время, пока грел воду, пока обмывал, осторожно и бережно, избитую женщину, из головы не шла мысль: как? Почему? Кто допустил, чтобы с ней обошлись вот так? Ему за свою долгую жизнь приходилось видеть всякое. Но такое - впервые.
Если бы не опасение за жизнь найденки, он бы уже шагал, размеренно и быстро, в сторону села. Другого жилья не было в округе, Ильяр знал это давно. Либо проезжие, либо свои же селяне. Кто поднял руку на женщину в тягости? Обманутый муж? Отвергнутый чужой мужчина?
"Я узнаю..."
Отмытая, найденка оказалась совсем молодой. Грязь сделала ее старухой, но сейчас Ильяр сидел у скамьи, разбирая пальцами и найденным в стенной щели гребнем длинные, густые пряди, вычесывал застрявшие в промытых волосах соринки, и видел юное лицо. По нему, как ни удивительно, будущую мать не били.
"Почему?"
Найденка проснулась утром, на рассвете. Ильяр поднял голову, как от толчка, почувствовав взгляд. Женщина сидела на скамье, спустив на дощатый пол босые ноги, куталась в мягкую шкуру, и смотрела на него. Смотрела без страха или недоверия.
- Ложись, тебе пока нельзя вставать! - всполошился врач, поднимаясь со своей скамьи. Она послушно легла, но взгляда не отвела.
- Голова не болит? - засыпал ее вопросами Ильяр. Кто бы поверил сейчас, что его прозвали Молчуном? - Не кружится? Ребра? Дышать не больно? Пальцы хорошо сгибаются?
Женщина покачала головой и ответила на единственный вопрос, который не был ей задан. Голос у нее оказался ломким и тихим.
- Сахиль. Мое имя - Сахиль. А ты Молчун, верно? Мне скорнякова малая про тебя рассказывала, говорила - ты добрый... Куклу твою до сих пор хранит, спать только с ней ложится... Это ты меня из слипи вытащил?
Теперь пришла очередь Ильяру качать головой.
- Ты сама себя вытащила, госпожа. Я только не дал тебе сорваться обратно.
Сахиль рассмеялась, и врач вспомнил бубенец в лошадиной гриве.
- Какая же я госпожа! Что ты, божий человек, сирота я, мельникова жалица...
Ильяру не понадобилось много времени, чтобы выяснить, что случилось с его найденкой. Умерли родители, лихорадка забрала, как забирала многих. Теперь не забирает - есть кого позвать на помощь, божий человек с заимки любую хворь вылечит. Но его еще не было в селе, когда Сахиль осиротела.
Девочку пригрел мельник - из жалости. Но как только она подросла, мельничиха быстро сговорила ее за охотника-вдовца с другого конца села. Побоялась, что муж на молодую жалицу польстится. Как ни плакала Сахиль, как ни просила, слушать ее никто не стал. А охотник уже не первую жену на сеянец отправил, бил смертным боем - ревнивый...
Молодую, правда, не трогал поначалу. Она всем старалась угодить, лишь бы не разозлить мужа - ягоду туесами из лесу носила, грибы снизками сушила, и стряпать успевала, и по дому, и на огороде... И ей удавалось избегать побоев, пока кто-то не брякнул охотнику, что неспроста молодая жена так в лес бежит, ходит меньше других баб, а приносит больше - не иначе, эльфа взяла в любовники...
И вместо мужа в избу ворвался дикий зверь.
- А я и не помню ничего, считай, - от бесхитростной простоты найденки Ильяру хотелось взвыть в голос. Такое сокровище дали в руки женоубийце, а он изломал, искалечил, слипи отдал своими руками и жену, и дитя... - Только помню, как просила ребенка пожалеть, дать доносить, хоть глазком бы на него глянуть - а там пусть убивает...
Руки женщины сомкнулись на животе.
- Пойду постираю, - Ильяр выскочил за дверь, спасаясь от этих слов и от ненависти, готовой выплеснуться наружу. Он врач, он не имел права ненавидеть. Но и простить - не мог.
В село Ильяр смог выбраться только через неделю.
Уже отошли цветочные холода, небо стало ясным и ласковым. Сахиль совсем ожила, удержать ее на лежанке было уже невозможно - она сновала по избе и пела. Как жаворонок, негромко, но чисто и весело. Выпросила моток жильных ниток и толстую сапожную иглу, нарезала тонких веточек кусочками с палец толщиной, поколдовала над ними пару вечеров - и вышла занавесь для посудного угла, не простая - с узором из палочек без коры. За ней залоснились глянцевыми боками, оттертыми с золой, горшки и чашки, расставленные в строгом порядке. А врач все медлил, все опасался, что в его отсутствие что-то случится с Сахиль и ее малышом.
В его прежней жизни не было таких пациентов. Женщин в тягости редко привозили в Твердыню, слишком драгоценным был сосуд, в котором созревает новая жизнь, чтобы подвергать его опасностям горных дорог. И теперь он смотрел на будущую мать с удивлением и почти священным трепетом. Она чуть не погибла - и так легко и беззаботно хлопочет по дому, будто всегда здесь жила...
У нее есть муж, напомнил себе Ильяр. Человек, который хотел ее убить. Вместе с ребенком, которого избрала Девин еще до рождения. Если их и связывали брачные узы, слипь поглотила эту связь. Врач не мог отдать изуверу спасенную женщину, и эта мысль почти пугала его. Село будет стоять за своего, а это значит, придется сниматься и уходить.
И забирать ее с собой. Потому что оставить - все равно, что убить собственными руками.
Ильяр отодвигал этот день, пока мог сдерживать гнев, сжигающий его изнутри. Но на седьмой день начал собираться. Сахиль поняла сразу, куда он уходит, и замолчала, села у выскобленного стола, зажав между округлых коленей сложенные ладони.
- Ты к нему не ходи, Молчун, - тихо попросила она. - Когда он злой, он ни на кого не смотрит. Даже жреца ударить может. Люди говорили - мать его в лесу бросила, потому что грудью кормить боялась, а волчица подобрала и выкормила. Не ходи. Хочешь, я тут останусь, ходить за тобой буду? Ты старый уже, вон борода седая какая... Я все умею, у меня матушка мастерица была, каких поискать...
Старый? Ильяр невесело усмехнулся в седые усы. Знала бы эта птичка-певунья, какой он на самом деле старый... Он был уже немолод, когда богиня оплакала его, и с тех пор...
Ильяр понял вдруг, что еще ни разу не задумывался, сколько лет у него за плечами.
- А скажи, милая, который сегодня год с Разлома? - невпопад спросил он. - Я пока по болотам скитался, сбился со счету, не в себе был...
- Ой, люди говорили - совсем дикий ты к ним вышел, - Сахиль с готовностью принялась подсчитывать. - Значит, как матушка с отцом ушли на сеянец, жрец говорил, ровно четыре тысячи пятьсот лет. Тому восемь зим, значит, четыре тысячи пятьсот восьмой.
Глаза у нее были совсем светлые, отливающие зеленью. Не иначе, кто-то из детей Девин отметил род Сахиль звездной кровью. Ильяр смотрел в них, слушал, как она считает, и не понимал. Не понимал, как могло получиться, что прожил две сотни лет на свете - и не заметил этого.
- Долго же я бродил... - вздохнул он, поднимаясь со скамьи. - Ты оставайся, девочка. Я тебя не прогоню, и выкормышу волчьему не отдам. А сходить - надо. Поглядеть на него хочу...
Только сказав это вслух, врач понял, что лишь так сможет разрешить все вопросы. Посмотреть своими глазами. Увидеть человека, сотворившего такое над собственной женой, которую перед Девин обещал любить и оберегать от любой невзгоды. Клятвопреступника...
Он не знал, что будет делать потом. Но ради этого человека он отдал свое посмертие. Ради этого - среди всех прочих. Он должен был посмотреть ему в глаза...
Дорога краем болота хороша зимой и летом. Осенью и весной - хлябь непролазная. Но цветочные холода с их дождями уже остались позади, а летний зной еще не напоминал о себе. Воздух пахнет свежей зеленью, тропа пружинит под ногами моховым ковром, посох постукивает по корням.... В точности так же постукивала палка старого Энхора по каменистой тропе Орлиной Твердыни. Если забраться на высокое дерево, наверное, даже можно будет разглядеть в лиловой дымке у самого горизонта приметные очертания горного пика: словно орел сложил крылья.
Стар уже по деревьям лазать, напомнил себе Ильяр, прислушиваясь к странной тоске. Что же ты знал, старый наставник, такого о жизни и смерти, что Певица сама пожелала дать тебе бессмертие - а ты отказался?
"...ибо есть в тебе его страсть, но нет его смирения..."
Но какое может быть смирение, когда певчим птицам ломают крылья, когда счастливую песню будущей матери душат бездонной слипью? Как с этим смириться? Как?!
Ответа просить было не у кого. Кроме себя самого.
В селе было неспокойно. У дома старосты гудел сход, высокий женский голос взлетал над толпой, падал сбитой птицей и снова тянулся в небо. Чей-то густой бас время от времени отвечал, и тогда женщина начинала голосить. Староста сидел на высоком крыльце, пропускал жидкую бороду сквозь кулак, думал. Увидев Ильяра, он обрадовано вскочил, замахал рукой:
- А ну, пропустите божьего человека! У него здесь ни дома, ни родни, ему все стороны равны. Вот он нас пусть и рассудит! Молчун, поди-ка сюда...
Врач шевельнул плечом, поправляя сбившийся мешок, и пошел сквозь расступающуюся толпу. На него смотрели - кто с надеждой, кто с опасением, кто с плохо понятным Ильяру злорадством. Строго говоря, у сельчан был жрец, ему и судить споры. Но по словам старосты выходило, дело тут непростое, и у жреца может быть в нем интерес. А врач - такой же посвященный, и его устами может говорить Певица.
Жрец был тут же, стоял у ступеней, сложив руки на резном навершии посоха. Ильяр подошел первым делом к нему, попросил благословения и лишний раз подчеркнул, кому тут принадлежит старшинство. Чем бы ни обернулся суд, а жрецу беречь эти души. Ему же - только лечить тела.
"Может ли быть одно без другого, дитя?"
Ильяр оглянулся на толпу. Перед крыльцом, сердито бранясь вполголоса, стояла полная, добротно одетая женщина. Жерновок на шее, на серебряной цепи шнурком - мельничиха, не иначе. Та, что отдала жалицу дикому зверю.
"Зверя не обижай, дитя..."
Шепот Певицы слышался не человеческим слухом - сердцем. Врач перевел взгляд на второго спорщика, одетого в кожаные штаны и меховую безрукавку. Охотник. Убийца.
Муж Сахиль.
Врач кивнул, разрешая им говорить. Голос у него пропал, горло сжало жестоким спазмом, но от Молчуна и не ждали особой говорливости. Первой начала мельничиха. Она не в первый, наверное, раз уже рассказывала, как выдала за этого волчьего выкормыша жалицу, девушку достойную, невинную, первую мастерицу и хозяйку отменную - слишком уж гладко лилась ее речь, певцы и те бы заслушались. Ильяр не слушал. Он смотрел на нее и видел страх. Страх, который опутал ее душу, который толкнул ее под руку - отдать не любому, а тому, кто не спустит чужого взгляда, не то что чужого мужа в своей кровати. Она боялась, что мельник захочет прогнать ее и жениться на жалице, и тогда она лишится такой сытной, такой богатой жизни... Теперь она тоже боялась. Боялась, что сход осудит ее за выбор мужа для сироты. Что придется весь остаток жизни прятать глаза от людей, потому что не забывают такого на селе. Не забывают и не прощают, и детям, и внукам своим накажут не забывать. Ладно самой со стыда сгореть - так ведь на детях пятно, на своих, на родимых, любимых, не пригретых из жалости...
Ильяр смотрел и видел, как серебряное пламя незримо течет от него к мельничихе, как пронизывает плотную пелену страха, освещая душу, никогда прежде не знавшую этого света. И чем дольше он смотрел, тем потеряннее выглядела женщина, впервые осознавшая, что натворила, и тем живее становился ее голос.
- ...а он ее загубил, душегуб, как есть загубил! Пусть хоть скажет, люди добрые, где кости ее искать, чтоб на сеянец снести!
Охотник только усмехался, дергая щекой. Он молчал, ни слова не говоря в ответ, и только когда иссяк поток красноречия женщины, бросил короткое и тяжелое:
- К любовнику ушастому сбежала твоя непорочная.
Сход загудел.
- Велко, так я же в шутку тебе тогда брякнул! - послышался голос из толпы. На судище протолкался один из сельчан. - Какие любовники, Сахиль дыхнуть лишний раз боялась, лишь бы тебя не сердить! Знал бы я, чем шутка моя обернется - язык бы себе откусил...
- Значит, нечаянно угадал, - охотник оскалился. - А может, слипь взяла. Обычное дело, когда бабы слишком много по лесам шастают.
- А ребенка ей из чрева тоже слипь выбивала? - тихо и страшно спросил Ильяр, который наконец обрел возможность дышать. В женщине он видел страх. В этом человеке страха не было. В нем вообще ничего не было, кроме ненависти, не звериной и не человеческой. Он и охотником стал, чтобы вволю убивать и мучить... Смутные видения мелькали в сознании: заживо освежеванные звери, растянутые над муравейником, зайцы с обрезанными лапами, жалко плачущие и пытающиеся бежать...
- А ребра ей слипь ломала?
Толпа шатнулась назад. Потом - на едином выдохе - вперед, боясь пропустить хоть слово. Над судищем повисла тишина. Мертвая. Страшная.
- А ты кто такой, бродяга, чтобы знать? - выплюнул сквозь оскал охотник.
- А я тот, кто ее подобрал и выходил, - ровно, спокойно отозвался врач. - Девин тебя остановить не могла - нет в твоем сердце для нее места, хотя в ее сердце место и для тебя нашлось... А вот Сахиль - не оставила, дала силы из слипи выбраться, в которую ты ее бросил, и меня привела...
Он обвел взглядом сход.
- Сахиль жива, и живет у меня на заимке. Она мне рассказала, кто ее казнил, кто убивал. Хотите проверить - выберите кого, пусть сам с ней поговорит и убедится, что я не лгу. А если лгу - пусть мне Девин навсегда уста запечатает.
- Я тебе их сам запечатаю сейчас, без всякой Девин! - охотник метнулся к непрошеному судье, который открыл сходу его вину. За гулящую жену не накажут, но за невинно казненную...
- А шкуру на безрукавку ты не со своей волчьей матери снял? - негромко спросил Ильяр, уже зная ответ. - Есть ли хоть кто-то на этом свете, кого ты не будешь ненавидеть?
Удар по лицу наотмашь сбил его с ног.
"Почему же ее ты не бил по лицу, охотник?"
"Потому что слипь по лицу не бьет, дитя... Увидел бы кто - чем бы он тогда оправдался?.."
- Убьет! Спасите, люди добрые! Убьет же божьего человека! - взвился над судищем насмерть испуганный голос мельничихи. Но его перекрыл истошный вой.
Ильяр обтер окровавленное лицо краем плаща, потрогал разбитую бровь. В висок метил Велко, чуть бы в сторону - и готов, несите на сеянец. Даже интересно стало на миг, спасет ли бессмертие от разбитой вдребезги головы. Но мысли кинулись врассыпную, когда врач увидел, что случилось с охотником.
Тот метался в кругу схода, пытаясь сбить серебряное пламя с руки. Он бил по ней безрукавкой, совал в дорожную пыль, макал в колоду с дождевой водой - тщетно. Пламя не унималось, оно становилось лишь ярче и ползло вверх, к плечу, постепенно охватывая обезумевшего человека целиком. Он испытывал страшные муки, но кричать уже не мог - только беззвучно разевал рот, из которого вырывались языки серебряного огня. Спустя недолгое время только горка пепла напоминала о том, что здесь только что произошло, но и ее тут же развеяло порывом ветра.
- Девин явила свою волю, - негромко, но веско обронил жрец. - Женщина, подойди.
Мельничиха, застывшая в ужасе при виде участи, постигшей виновного, кинулась к его ногам.
- Никогда больше... - говорить она не смогла, разрыдалась. Жрец поднял ее.
- Поднимите божьего человека.
Несколько рук ухватили лежащего старика, поставили на ноги, оправили плащ.
- А кровь-то - серебром... - шепнул кто-то за спиной.
- Так знамо - божий же... - отозвался другой.
- Прикоснись к нему, - это уже было сказано мельничихе.
Еще никогда этой женщине не было настолько страшно. Даже когда заметила, какими глазами посматривает муж на жалицу. Даже когда младшенькая, любимица, горела в лихорадке. Вот сейчас дотронется до этого, страшного, непонятного, и загорится, и все поймут, что она виновата тоже, и тогда семье не избыть позора - шутка ли, сама Певица осудила! А от самой и костей для сеянца не останется, и Материнского Сада не видеть. Страшная смерть...
- Смилуйся, Девин! - всхлипнув, женщина схватила Молчуна за руку, зажмурилась, ожидая первой вспышки боли...
Боли не было. Была невыразимая печаль, рвущая душу, были слезы, просящееся наружу - не слезы страха, другие, незнакомые...
Мельничиха осела на землю, закрыла лицо руками.
- Девин явила свою волю, - удовлетворенно повторил жрец, и врач понял, что тот спасал неразумную женщину. Когда виновник только что сгорел на глазах у схода от священного огня, а мельничиху эта кара не поразила - кто решится ее обвинить?
А за свою вину она сама ответит Певице. Как сможет.
- Пойду я, - негромко сказал Ильяр, подобрал свой посох и побрел потихоньку сквозь отшатнувшуюся толпу.
Мельничиха поймала его за полу плаща уже на околице.
- Ты это, не серчай, божий человек, - стыдясь поднять на него глаза, попросила она. - Вот, возьми, ее это...
В руках у дородной женщины был наспех увязанный узел.
- Одежа, значит, ее, и там еще, что от матери ей осталось, - запинаясь, поясняла мельничиха. - И дудочка вот, отцова работа. Может, еще поиграет... Она пела ведь, так пела, заслушаешься. А как замуж отдали - и все песни кончились... Ты прости дуру неразумную, не думала я, что так повернется...
Ильяр смотрел на нее и видел, что женщина не лжет. Она и впрямь не думала, на какую страшную участь обрекает жалицу. Она спасала свою семью. Было ли вот только, от чего спасать?
- Я передам, - коротко отозвался врач, забирая узел и легкую дудочку, завернутую в полотно. Мельничиха выпустила его плащ и теперь не знала, куда девать полные руки. Ильяр сделал несколько шагов по дороге, услышал за спиной судорожный вздох оглянулся.
- Сахиль опять поет, - негромко обронил он, глядя на женщину. - И не помнит зла.
Больше он не оглядывался.
В какой момент рядом с ним появилась Девин, Ильяр не смог бы ответить и ей самой. Ощущение присутствия высшей силы, постичь которую он так стремился, не отпускало его. На каком-то из поворотов тропы целитель вдруг увидел, что она идет чуть впереди, задевая пальцами головки начинающих распускаться болотных цветов. Светлое одеяние трепетало на ходу, и казалось, что перед ним летит солнечный блик, так легка и беззвучна была поступь Певицы.
- Почему? - вырвалось у врача. В этот вопрос уместилось все: гнев на потерявшего человеческий облик охотника, собственное отчаяние понять, как можно любить и таких вот людей, называя их своими детьми, и недоумение, и ужас казни... Девин остановилась, оглянулась на него.
- Когда ты спасал обгоревшего малыша, дитя, любил ли ты его? Когда ты лечил раненых и больных, умирающих, почти безнадежных - что двигало тобой? Что заставляло тебя отдавать собственные силы, переступать пределы собственных возможностей? Что понудило тебя отказаться от своего естества и молить меня о бессмертии? Не любовь ли к ним - к искалеченным и несчастным?
Голос богини был тих, но Ильяр слышал каждое слово не ушами - сердцем. И склонил голову, принимая ее правоту. Любовь и сострадание. Или то, что он считал любовью и состраданием? Потому что на охотника у него не хватило ни того, ни другого.
- Ты всю жизнь видел кровь, боль и смерть. Раны на телах - вот что было смыслом твоей жизни. Стал ли ты меньше любить их потому, что всего лишь одна женщина принесла тебе цветы, и одна - своего ребенка?
- Нет...
- Жрец всю свою жизнь видит изъязвленные души, - Певица провела ладонью по стволу чахлой сосенки. - Раны на душе - вот в чем смысл его жизни. Но он не меньше любит от этого тех, кого я поручила его заботам. Так, как умеет... Неужели ты думаешь, дитя, что в моем сердце меньше любви к приемным детям, чем в ваших сердцах - к тем несчастным, которых вы спасаете? Ты спасал обгоревшее тело. Жрец - обгоревшую душу. А я пыталась спасти его обгоревшую суть.
- Опалив его своим пламенем? - вырвалось у старика. - Почему? Я никогда не видел, чтобы огонь Творения карал, Девин... В моих руках он всегда нес жизнь, а его убило одно прикосновение ко мне!
Певица оставила деревце и приблизилась к нему, бережно взяла в ладони лицо врача с материнской лаской.
- Потому что ты не ошибся, когда сказал, что в нем не осталось места для меня, дитя... Целительное пламя одно и то же и для него, и для тех, кого ты спасаешь. Но если человек не может, не способен принять его, потому что сам настолько исказил свою человеческую природу... Тогда оно приносит смерть. Не потому, что я хочу этой смерти. Потому, что сухое дерево горит, когда его подносят к огню. Душа в нем пересохла... и эта потеря горька для меня, как для любой матери, чье дитя погибло без возврата.
Ильяр закрыл бы глаза, чтобы не видеть превосходящей человеческое понимание скорби во взгляде богини, если бы мог. Но знал, что не сможет, и даже если сумеет опустить веки - будет видеть то же самое сердцем.
- Прости...
- За что, дитя?
- Я причинил тебе боль своим гневом...
- Знаешь, в Орлиной Твердыне положили плиту в твою честь, - врач не сразу понял, о чем она говорит. - Рядом с Энхором...
Прохладная ладонь коснулась его лба, заставляя ресницы сомкнуться. Когда Ильяр открыл глаза, рядом с ним уже никого не было. Только сосенка шелестела на ветру, расправляя на глазах густеющие иголки.
Остаток пути до заимки врач едва заметил, погрузившись в глубокие раздумья.
То, что его почтили памятной плитой, неожиданно отозвалось в сердце теплом. Не от оказанной чести - от того, что в памяти людей он все-таки оказался достоин лечь рядом со старым наставником. Обвал положил конец страхам и домыслам, отдавший жизнь за своих пациентов врач, конечно же, не мог быть убийцей. Девин очистила его от этого клейма.
"Не за что, дитя..."
Когда-нибудь я приду туда, сказал себе Ильяр. Для того, чтобы еще раз посидеть на камне, нагретом солнцем. Посмотреть на горы.
И, может быть, снова ответить им на вечный вопрос.
Солнце давно уже село, когда старик наконец добрался до заимки. Он очень устал. Бессмертие пришло к нему на закате жизни, когда телесные силы начинают покидать человека, и теперь Ильяр с трудом переставлял гудящие ноги. До села он дошел быстро - гнев придавал ему сил, но обратный путь дался тяжко.
Врач не роптал на богиню, которая так долго не отвечала на его мольбы. Он и раньше не решился бы упрекнуть ее за этот запоздалый дар, а после того, что случилось сегодня, к нему пришло понимание причин такого промедления. Охотник сгорел, коснувшись серебряного пламени, потому что в его сердце не осталось места для Певицы. Много ли места было для нее в сердце молодого или даже возмужавшего Ильяра? Сколько он смог бы вместить в себя из того, что открылось ему сегодня?
"...но нет его смирения..."
Богиня ждала, пока все суетное уйдет с годами из его души. Чем меньше остается у человека сил для мирского, тем больше становится его душа. Страсти, увлечения, азарт - все это перестает сдавливать ее, как скорлупа сдавливает птенца, и душа расправляет крылья... Не потому ли Девин так часто изображают кормящей птиц с ладони?
Ильяр был благодарен за то, что получил страшный дар так поздно.
Последний поворот дороги, и вот она, заимка, тесаные ворота, язычок светильника в затянутом пузырем окне. Сахиль не спала, она ждала возвращения Молчуна. У Ильяра защемило в груди: все теперь казалось ему исполненным тайного значения. Женщина, которую он избавил от страшной участи, сейчас откроет ему дверь... Ему никто никогда не открывал дверей, с тех пор, как Хальвар...
Врач понял вдруг, что не помнит ее лица. Двести лет. Она давно ушла в Материнский Сад, его маленькая княгиня, которую он предал и спас своим отречением от клятвы... Разве что кто-то ее крови еще ходит по земле, но какое ему дело до этих чужих ему людей? Перед внутренним взором сияли мягкой весенней зеленью глаза Сахиль.
Стук посоха по утоптанному двору она услышала, распахнула дверь, вглядываясь в густую темень.
- Дедушка Молчун?
Спорхнула птахой с крыльца, подбежала, подхватывая под руку, всхлипнула:
- Живой... Я уж думала...
Она не стала говорить, какие черные мысли грызли ее певчее сердце, пока за тыном сгущались сумерки. Если не вернется Молчун, следующей станет она. Кому защитить ее тут, на болоте?
- Живой, - согласился Ильяр. - Дойду я, не плачь, родная. Вот, тут мачеха тебе передала...
Он сунул ей узел, но драгоценную дудочку в полотенце передал уже только в избе. Сахиль ахнула, развернув вышитую ткань, подняла на старика мокрые зеленые глаза, и прижала дудочку к груди.
- А как же... - она боялась спрашивать, потому что боялась услышать ответ.
- Не придет за тобой Велко, - вздохнул врач. - Воля Девин на нем... Нет у тебя больше мужа.
Сахиль промолчала, но он знал, что сейчас она молится, благодаря Певицу за избавление.
- Сыграй, я послушаю, - попросил Ильяр, когда она кинулась доставать из печи еще теплый горшок с ужином. Есть сейчас он не смог бы - слишком велика была усталость. Женщина кивнула, осторожно поднесла дудочку к губам, и первый звук упал дождевой каплей в подставленные ладони старого сердца. В этой мелодии не было ничего вычурного, она была проста и естественна, как само дыхание, но казалось, замолчит она, оборвется в тишине - и сама жизнь оборвется...
Теперь Ильяр знал, кем будет еще не рожденный избранник Девин.
От такой матери мог родиться только певец.
Чем ближе к заимке, тем тяжелее становился мешок. Ильяр еще раз глянул вверх. Времени оставалось немного, но нужно было отдохнуть. Сахиль теперь спит все дольше и просыпается все позже, можно позволить себе пару минут посидеть на выпирающих корнях старого дерева. Та самая сосенка, которую когда-то приласкала Девин, стала совсем дряхлой, ствол накренился и замшел, скрученные старческой подагрой корневища выглянули из блеклой болотистой почвы. Еще несколько лет - и упадет...
Старик похлопал ладонью морщинистый ствол, там, где касались пальцы богини, прислонился к нему спиной, закрыл глаза. Под корой звенела жизнь, медленно текли соки, поднимаясь от корней в густую крону. Но сердцевина уже умирала: там царило только молчание.
Был бы здесь Кайрэд, подумалось Ильяру, спел бы так, что мертвое дерево захлебнулось жизнью. Не зря отметила Девин его еще во чреве матери, певец из него вышел - таких один на тысячу... Серебряный Голос Севера, не абы кто. Далеко он теперь, храни Певица его пути... Редко, но заезжает. Старик не сердился на пасынка. Мало контродоров, много у них дел, как только время находит, чтобы вырваться... У Хранящего Чашу своя присяга, как и у врача, и у жреца. И свое служение. Не до гостей...
Вздохнув, Ильяр поднялся, поудобнее пристроил на плечи мешок и снова застучал палкой по утоптанной тропке.
- Эй, погоди! - окликнули сзади. Врач остановился, повернулся, опираясь на посох. За ним спешил какой-то парень, по одежде - здешний, но лицо Ильяру было незнакомо. Хотя это как раз не удивительно. Когда он последний раз в село ходил? Лет десять тому назад, когда Сахиль еще могла сама за собой присмотреть. Немудрено, что тогдашние дети выросли и стали мужчинами.
- Что тебе, добрый человек? - даже голос стал надтреснутым и сухим. Иногда врач задумывался о том, что с ним будет, с бессмертным, когда старческая немощь зайдет слишком далеко. Но верил, что Певица не оставит без помощи.
- Деда Молчун, - парень мял в руках шапку, - мне бы это...
Ильяр терпеливо ждал, когда тот одолеет смущение.
- Жена у меня, - нашелся наконец со словами селянин. - Пять лет как живем, а деток не дает Певица. Ты бы посмотрел, а? Я лошадь у старосты возьму...
- Проводи меня до заимки, - кротко отозвался старик. - Дело у меня там. Нельзя отложить. Заодно и расскажешь...
"Только бы не то же, что у Хальвар было", - мелькнуло в голове.
Парень спорить не стал, отобрал у него мешок, играючи закинул на плечо и пошел рядом, старательно приноравливая свой молодой, размашистый шаг к стариковской шаркающей поступи.
- Вот, значит, как поженились мы... - начал свой рассказ селянин. - Меня бабка отговаривала, что, мол, порченая кровь, у Милавы моей в роду эльфы были, верно. Но тому уж сколько колен, и говорят, если человеком стал - то и все потомки тоже люди.
- Люди, - согласился Ильяр. - Только не сходится. Кто со Старшей Кровью в роду - те как раз наоборот, и рожают хорошо, и ко всякому делу приспособленные...
Он знал, о чем говорил. Звездная кровь Кайрэду досталась от матери. Голос у мальчишки был такой, что душу переворачивал. И работы не боялся пасынок никакой.
Только вот охотником так и не стал. Не могу, говорит, живую тварь губить. Не в отца пошел - ну, и слава Девин.
Пока шли до заимки, Ильяр успел понять, что жена этого парня, чье имя он забыл сразу, как услышал, на вид вполне здорова. Не худеет, не болеет. Даже болотная лихорадка ее не берет. Только вот не рожает.
- Ты жену сюда на лошади вези, - решил старик, открывая калитку и пропуская гостя во двор. - Тут и посмотрю вас обоих.
- А меня-то зачем?! - всполошился парень.
- Затем, что всякое бывает, - веско отрезал врач. - Видал я уже такое, что на жену грешат, а причина в муже.
Селянин пошел пятнами.
- Так это... у меня жена-то вторая, - выдавил он. - От первой дочка осталась. Моя, кровная.
- Все равно сюда вези, - Ильяр поднялся на крыльцо, отпер дверь, приложил палец к губам. - Мешок в амбар отнеси. И не шуми, спит она...
Парень рысцой отнес поклажу в амбар, вернулся с округлившимися глазами.
- Деда Молчун, это ты сам все натаскал?! Куда тебе столько?!
- Не мне, - старик качнул головой, показал на лавку. - Ей вот...
На широкой скамье, на мягкой постели из белого мха спала глубокая старуха.
Собирая на стол нехитрую снедь, Ильяр старался не греметь посудой. Закон гостеприимства: гостя за стол надо посадить, даже если сосед за жменькой соли зашел. Хоть квасу кружку, но поставь перед ним.
Квас у врача был холодным и вкусным - с травами бродил, с ягодами болотными. Каши у него не водилось - недосуг до деревни ходить за крупой, разве что за лечение когда мешком зерна расплатятся. Молчун обходился похлебками из дичи, душистых трав и кореньев: Сахиль, пока была в силе, развела небольшой огород у заимки. Ильяр ухаживал за ним по своему разумению, но того мастерства, как у нее, не достиг. Да и не огорчался тем. На еду хватает - и ладно.
Пока он возился у печи, селянин поглядывал на старуху.
- Деда Молчун, это же бабка Сахиль? - вполголоса окликнул он врача. - У которой муж был оборотень, и ты его спалил за то...
- Да какой он оборотень, - отмахнулся Ильяр, разливая по мискам густую наваристую похлебку. - Зверее зверя просто был. И спалил его не я. Собственная злоба спалила...
Старуха пошевелилась на скамье. Врач подал гостю ложку - хлебай, и подался к ней - поднимать.
- Кто тут? - голос у Сахиль так и остался девичьим, чистым и звонким. Странно было слышать его при виде изрезанного глубокими морщинами лица, с которого смотрели ясные зеленые глаза. Совсем детские, наивные и беспамятные. Странно и страшно...
- Я это, я. Молчун. Садись к столу, родная, обедать пора, - Ильяр помог ей подняться. Старческое тело было совсем легким, почти невесомым. Как мешок белого мха. Сахиль доверчиво оперлась о его руку, но все смотрела по сторонам. Врач знал, кого она ищет.
- А Кай где? Разве не будет есть с нами?
Селянин поперхнулся похлебкой.
- Нет, он потом поест, когда вернется, - старик поставил перед ней миску. - Я ему оставил половину горшка.
- В печь поставь, - Сахиль взялась за ложку. - А то остынет.
- Поставлю.
Обедали молча. Старуха то ела, то забывалась над похлебкой, то напевала колыбельную и сама начинала дремать под нее, просыпалась и снова спрашивала Ильяра, кто он такой. Парня словно не замечала, ему не было места в ее мире.
- Устала, - пожаловалась Сахиль. Врач только покачал головой. Он налил ей совсем немного, и даже это оказалось ей не под силу.
"Скоро..."
Он не хотел думать о том дне, когда останется один.