Волков Леонид : другие произведения.

Пятна

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Оригинал текста повести не сохранился и настоящая публикация воспроизводит журнальный вариант, безжалостно изрезанный ГЛАВЛИТОМ. Причем купюры делались "по живому", то есть прямо по верстке, без редактирования. Из-за этого главы имеют различный размер и нестыковки текста. Так же сохранены "положительные моменты" дописанные по требованию редактора.

  
  
  
  
  

Глава первая

  
   Вся наша небольшая семья я, мать и сестра - сидела за столом и пила чай с домашним тортом.
   - Я старалась сделать все, что могла. Образование у тебя есть, и ты сам знаешь, как жить дальше.
   Мать замолчала, ей плохо давались такие речи, и всегда в подобных случаях у нее было то же выражение лица, что и теперь, - торжественное и растерянное.
   Школу я закончил еле-еле, и аттестат, полученный мною три месяца назад, пестрел тройками. Аттестат нам вручал на школьном вечере наш классный руководитель, растроганный и слегка захмелевший от шампанского и слов благодарности, выпавших на его долю в этот последний день нашего пребывания в школе.
   Учитель стоял на школьной эстраде между двух корзин с живыми цветами, в заглаженном старомодном костюме и впервые казался наивным чудаком. Он выглядел даже посторонним в нарядной толпе своих бывших учеников, непривычно красивых и непривычно взрослых. И выпускники в вечерних костюмах и бальных платьях тоже казались здесь посторонними, как и празднично накрытый стол, как аромат духов, чужеродной волной влившийся в застойный школьный запах, запах краски, пыли и многолетней детской скученности.
   Я ушел из зала, зашел в полутемный класс и сел там на одну из сдвинутых парт. Здесь было тихо и прохладно. Класс остался таким, каким его покинули ученики, и на грязной доске еще сохранился чей-то рисунок - нелепый человечек с растопыренными руками. Мне было жаль покидать школу, жаль так безалаберно проведенных лет учебы и даже нарисованного мелом человечка, в котором я почувствовал что-то родственное.
   В класс заглянул наш руководитель, увидел меня, подошел и сел рядом.
   - Ты почему не танцуешь? - спросил он.
   - Не умею.
   - Напрасно, напрасно.
   Мы некоторое время просидели молча.
   - Да, - продолжал учитель, - вот еще один класс выпустил я из школы, как-то сложится ваша жизнь? Каждый новый набор для меня трудной, чем предыдущий. Я много думал над этим, думал, что стал стар для работы, а потом понял, что дело здесь не во мне. Вы теперь слишком рано становитесь взрослыми, слишком рано, - учитель сокрушенно покачал сухой седой головой, осыпанной разноцветными кружками конфетти. - Что ты теперь думаешь делать?
   - Не знаю.
   - Ну, ты хоть о чем-нибудь мечтаешь?
   - Нет, не мечтаю.
   Это было неправдой. Я мечтал, мечтал даже слишком много. В мечтах я видел себя совсем другим человеком - сильным и привлекательным, с которым происходят различные приключения. Приключения, из которых я всегда выходил победителем, а если и погибал, то погибал эффектно, кинематографично, падая навзничь и устремив прощальный взор в бездонное вечное небо. В мечтах я ходил слишком далеко, и, если бы кто-нибудь сумел разгадать эти мечты, мне было бы очень стыдно.
   - Да, тебе, наверное, придется трудно в жизни, - учитель встал и я вышел из класса.
   ...Мать начала собирать посуду. Сестра включила радиолу, а я вышел не балкон покурить.
   - Чао, чао, бамбино... - пела радиола.
   - Чао, чао, бамбино... - тихонько подпевала мать. Она подпевает машинально, когда о чем-нибудь думает. Я тоже что-нибудь напеваю, когда задумаюсь.
   Я стоял на балконе, курил, слушал музыку и думал о той новой жизни, которая ждет меня теперь. Я казался себе морякам на мостике корабля, готового вот-вот отправиться в плаванье.
   Я очень любил этот балкон, который хоть и являлся частью нашей квартиры, но, казалось, не имел с нею ничего общего. Позади тесная комнатка, заставленная старой случайной мебелью, горшки с блеклыми цветами, которые никогда не цвели, запах кухни и детства. А здесь свежий ветер, звезды над головой, огни вечернего города. Здесь я ощущал жизнь нашего дома, притаившуюся за тюлевыми занавесками окон. Вот рядом балкон Тамары, на котором сушились ее платья и кофточки, яркие, как сигнальные флажки. По вечерам Тамара часами стояла на балконе со своим парнем. Они целовались, целовались молча и основательно. Теперь на этом месте стоит детская коляска, а на веревке сушатся пеленки. За балконом Тамары окна Лили. Лиля - будущий музыкант. Мне с балкона хорошо слышно, как она играет на пианино.
   Я помнил ее еще совсем малышкой, когда она проходила через двор в цветастом платьице. В ее легких кудряшках колыхались два банта, роскошных, как чайные розы. И эти две розы в кудрях, как последний штрих в картине, дополняли ее сходство с букетом. И, наверное, поэтому мы, дети города, воспитанные в строгом уважении к газонам и клумбам, не решались обижать ее и дразнить.
   Часто Лиля носила под мышкой книгу, большую, как альбом, с золотым заголовком "Сольфеджио". Мне очень понравилось название, и я спросил эту книгу в библиотеке. Библиотекарь объяснил, что это музыкальная грамота, и я еще больше стал уважать Лилю.
   Когда пластинка кончилась, я вышел на улицу. По вечерам меня тянуло в центр города, где в зыбком свете витрин медленно плыла нарядная толпа. Мне нравилось смотреть в бледные от яркого света и как будто удивленные лица встречных девушек, нравилась густая от вечерних сумерек листва бульвара, стелющийся аромат цветов. Вечерние прогулки стали для меня тайной страстью, как и кино. А кино для меня - это вторая жизнь. Сидеть в темном зале среди сотен людей и в то же время быть один на один с экраном. С экраном, на котором проходит чужая интимная жизнь. Я буквально обалдеваю после кино и, когда фильм кончается, даже не сразу могу сообразить, где я и что со мной. И мне все кажется, что я еще в той жизни, которую видел на экране.
   Я доехал до Смоленской, вышел на Арбат и потом свернул в один из переулков. Я шел не спеша, разглядывая красивые, солидные особняки с огромными темными окнами, тяжелыми лепными карнизами и глухими каменными оградами.
   Вдруг впереди меня из ажурных ворот вышла девушка. Я не успел увидеть ее лица, но почему-то подумал, что это очень красивая девушка. Я видел ее только со спины. Короткий плащ, тонко перехваченный в талии поясом, удлиненный от высокой прически затылок, высокие стройные ноги в черных чулках. Девушка шла очень быстро и легко, слегка расставив руки, как бы балансируя на невидимом канате. Мы вышли на Гоголевский бульвар. Девушка шла впереди, а я чуть сзади. Так мы дошли до метро, где яркий электрический свет, падающий на землю, четко обрезал сумрак бульвара. Девушка шагнула на освещенный асфальт, а я остался по другую сторону световой границы и из темноты бульвара смотрел на девушку, как зрители смотрят на экран. Это чувство усиливало еще то, что девушка действительно оказалась красивой, красивой, как кинозвезда.
   Она некоторое время простояла у метро, задумавшись, потом сбежала на тротуар и остановила такси.
   - В кафе "Рампа"! - крикнула она шоферу и, открыв дверцу машины, уселась на заднее сиденье. Пока она усаживалась поудобнее, ее нога в красной туфле и черном чулке еще некоторое время оставалась на тротуаре. Потом она убрала ногу и захлопнула дверцу.
   Я стоял и смотрел, как удаляются два красных фонарика машины, умчавшей девушку. Мне было обидно, что девушка так быстро уехала, хотелось еще хоть раз взглянуть на нее, и я пошел разыскивать кафе "Рампа".
   После долгих поисков я все-таки нашел кафе, оно помещалось в переулке недалеко от площади Пушкина. В дверях стоял старичок швейцар в заношенной белой куртке. Из открытых дверей доносилась музыка, запах жженого кофе и жареного мяса.
   Мне сразу захотелось есть, так сильно, что даже набежала слюна, но еще больше мне захотелось просто посидеть в кафе за столиком, пусть ничего не есть, а только сидеть.
   Я прошел мимо и заглянул в широкое окно кафе, но успел увидеть только столик у окна, за ним сидел парень с девицей. Парня я знал, он учился когда-то в нашей школе. Я тогда учился в младших классах. Я очень хорошо его помнил: он все перемены просиживал в уборной и курил, а проходя по коридору, любил щелкать нас, малышей, по головам. Звали его, кажется, Жорик, и еще он мазал волосы какой-то вонючей мазью и голова его всегда блестела, как лакированная. Сейчас за столом у Жорика была брезгливая, кислая рожа. Этот кривляка делал вид, что нет на свете более нужного занятая, чем сидеть в кафе с девицей и тянуть вино.
   Я перешел на другую сторону улицы и вошел в подъезд. Там я поднял воротник плаща и закурил сигарету, точь-в-точь как делали сыщики в кино, и стал ждать. В конце концов девушка должна была выйти из кафе.
   Но она не выходила, а выходили какие-то большей частью молодые люди, иногда целыми группами, с девушками.
   Так я простоял до самого закрытия. Старик швейцар запер дверь. В окно кафе я видел, как он переворачивает стулья и ставит их на стол. Я понял, что девушка вышла из кафе раньше, чем я пришел, и побрел прочь.
   Недалеко от кафе светилась витрина галантерейного магазина. В витрине демонстрировалось дамское белье. Рекламная женская нога в черном чулке напомнила мне момент, когда девушка садилась в такси. Мне стало ужасно тоскливо, и моя "новая жизнь", которую я должен был начать с понедельника, уже не показалась привлекательной. Работать в то время, когда вот такие Жорики сидят в кафе и раскатывают на машинах? Чем я хуже их? Только тем, что у меня нет денег, а у них есть. Правда, неизвестно, откуда они их берут, но есть.
   У нас в семье никогда не хватало денег, и матери часто приходилось занимать у соседей, чтобы свести концы с концами. При этом у матери было такое виноватое лицо, что мне становилось стыдно и обидно за нее и я, кажется, готов был сидеть голодным, только бы она не ходила по соседям.
   Я вышел на бульвар. Под ногами шуршали опавшие листья, в темноте они были похожи на скомканные рублевые бумажки.
   "Эх, - подумал я, - иметь бы столько рублей, сколько на бульваре опавших листьев! Вот тогда бы я пожил, ничуть не хуже, чем миллионеры из заграничных фильмов!"
  

Глава вторая

  
   Я остановился у доски объявлений. "Требуются слесари-сантехники". "Продам щенка-боксера в хорошие руки".
   Прочитал и побрел дальше. Так я ходил с утра и видел много объявлений, где требовались рабочие, но все профессии были одинаково не знакомы, и я не знал, на какой из них остановиться.
   День был пасмурный, временами налетал резкий ветер и поливал короткий дождь. Я бродил по улицам, подняв воротник плаща, глубоко засунув руки в карманы, и казался себе похожим на кинематографического безработного.
   За углом я увидел толпу и направился туда. Люди стояли и улыбались. Я сразу понял, что это не несчастный случай. Сажали липы. Подъезжала машина с деревом, подъемный кран цеплял его и опускал в заранее вырытую яму. Рабочие вкапывали дерево и поливали водой из шланга.
   Среди рабочих я увидел Лешу, парня, с которым встречалась моя сестра. Я привык его видеть в черном отглаженном костюме, белой жесткой сорочке с ярким галстуком. Теперь же на нем был старый бушлат и флотские клеши. Леша часто приходил к нам, громко здоровался и приглашал сестру в кино, театр или прогуляться.
   Сестра в таких случаях выставляла меня с ним на балкон. Пока она переодевалась и прихорашивалась перед зеркалом, мы покуривали папиросы, перебрасывались немногословными фразами или молча смотрели на вечерние огни города.
   Матери Леша нравился, и она говорила о нем с похвалой: "Серьезный, самостоятельный парень".
   Мне он тоже нравился, нравилась его походка, чуть вразвалочку, крепкое рукопожатие сильных загорелых рук, а главное, глаза, необыкновенно ясные, светло-голубые. Глаза, какие разве только бывают у детей и женщин.
   Леша подошел и, обтерев о клеши руки, как всегда, крепко пожал мне руку.
   - Гуляешь?
   - Нет, работу подыскиваю.
   - Вот у меня работенка, как в театре, кругом зрители. Дома-то как?
   - Да нормально.
   - Ну, я вечером забегу.
   - Забегай.
   Подвезли новое дерево, и Леша отошел, а я постоял немного, посмотрел, как они работают, и пошел дальше.
   "Интересный парень Лешка, - подумал я. - Такой же ясный, как и его глаза. Везде чувствует себя просто и уверенно". Я вспомнил, как он пришел к нам впервые. Моментально перезнакомился с соседями и даже починил водопроводный кран на кухне, который подтекал. А сейчас работает, перепачкался землей. На него смотрят девушки и разные пижоны, а ему хоть бы что. Мне нравилась его работа, я бы с удовольствием сам сажал деревья, но ведь могут увидеть знакомые. Я очень ясно представил себе, как бы они, проходя мимо, говорили: "А Сашка лопатой шурует. На большее он не способен".
   А вдруг бы мимо прошла та девушка, из кафе "Рампа"? Я стал думать о девушке и как-то сам собой пришел в Арбатский переулок, к ажурным воротам.
   Я протиснулся в ворота и огляделся. Несмотря на роскошные ворота, дом здесь стоял обычный, деревянный, без украшений. Справа, за деревьями, к каменному забору прилепились неказистее сарайчики, а слева от дорожки стояла деревянная скамья и тянулся неширокий цветничок. Цветы опали, их яркие лепестки были втоптаны в жидкую осеннюю грязь. Я поднял с дорожки уцелевший бутон и, усевшись на скамейку, стал расправлять его атласные ярко- красные лепестки.
   - Вот и осень настала... - услышал я голос.
   Я вздрогнул, обернулся и увидел на желтых листьях ноги в грубых башмаках и спортивных брюках. Я поднял голову. Незнакомцу было лет пятьдесят. Его шея и лицо кутались в яркую рыжую бороду.
   - А помните, как у Пушкина: "Тоскливая пора..." - Он не докончил фразы и вздохнул, Он вздохнул так глубоко, как вздыхают только одинокие люди и животные. Я почувствовал к незнакомцу симпатию. Он положил мне на плечо руку. Рука была большая, покрытая рыжей шерстью, с короткими рабочими ногтями, неожиданно теплая. - Так-то вот, - сказал бородач и сел на скамейку.
   Мы оба полезли за сигаретами. Я зажигал спички, но ветер все время срывал пламя. Бородач протянул мне огня в своих широких ладонях.
   - Ветрено... - сказал он. - Сейчас хорошо запустить змея. Ты умеешь мастерить змея?
   - Я не маленький. В детстве умел, - ответил я и плюнул на желтые листья.
   - Сколько тебе?
   - Семнадцать.
   - Ты самостоятельный мужчина, - сказал бородач, - а вот мне пятьдесят два.
   - Прилично! - присвистнул я. - Но вы еще ничего себе.
   - Еще бы! Пощупай, какие у меня бицепсы.
   Я пощупал.
   - Давай поспорим, что ты ни за что не положишь мою руку, - предложил бородач.
   Мы уперлись локтями в скамейку и, сцепившись ладонями, начали мериться силами.
   Он, конечно, положил мою руку, но я некоторое время держался.
   - Молодец! - похвалил бородач. - Давай знакомиться. Меня зовут Леопольд Матвеевич или просто дядя Лепа.
   Я назвался.
   - Что? Живешь близко? - спросил дядя Лепа.
   - Нет, случайно забрел.
   - Работаешь? Учишься?
   - Пока ничего не делаю, - ответил я. Мне почему-то было легко ему во всем сознаваться.
   - Значит, как киплинговский кот, гуляешь сам по себе?
   - Вроде того...
   Помолчали.
   - Слушай, Сашок, помоги мне, - вдруг обратился ко мне дядя Лепа. - Я скульптор, вот моя мастерская. - Он кивнул на окна, заложенные бумагой.
   - А что делать?
   - Перетащить глину. Одному мне не справиться.
   - Пожалуйста, - согласился я.
   Мы пришли к сарайчикам. Дядя Лепа открыл дверь одного из них, В сарае стояли баки вроде тех, что ставятся для мусора, а в баках светлая серо-голубая глина. Баки были очень тяжелые, и я здорово устал, пока мы их перетаскали под окна мастерской.
   - Ну вот и шабаш, - сказал дядя Лепа, когда дотащили последний бак. - Давай отдыхать.
   Мы прошли в мастерскую.
   Мастерская оказалась большой комнатой. На длинных стеллажах стояли фигуры, головы и бюсты. Большинство женских. В комнате стояло несколько самодельных стульев, кровать, стол и полка с книгами.
   Все эти фигуры и головы, облитые ослепительным светом софитов, смотрели на меня, и мне почему-то захотелось говорить шепотом.
   - Вот эта, - дядя Лепа указал на одну из фигур, - моя первая жена - Аллочка. А это, - он указал на другую, - моя вторая жена - Сонечка. Странно, я до сих пор люблю тело Аллочки, а душу Сонечки. - Он сказал это шепотом. Может быть, его, как и меня, смущало присутствие всех этих фигур. Или он считал, что говорить на такие темы со мной громко не полагается.
   - Остальные тоже ваши жены?
   - Нет, - ответил дядя Лепа. - А ты занятный. Ну, посиди, а я поработаю. Можешь посмотреть книги.
   Он подошел к полке и достал толстый -том.
   - Вот это художники эпохи Возрождения.
   Я знал об этой эпохе по школьным учебникам. Кроме того, недалеко от нашего подъезда стоял фургон по приему утильсырья, на стенах которого значилось: "Артель "Возрожденье". Я рассматривал картинки, а дядя Лепа сдернул тряпки с одной из глиняных фигур и принялся за работу. При этом он гримасничал, бормотал отрывки стихов, напевал или насвистывал.
   Я уже изучил всю эпоху, когда ко мне подошел дядя Лепа и стал ощупывать мне лицо и плечи своими огромными ручищами.
   Мне было неловко от его рук, от его горячего дыхания и пристального взгляда.
   - А ты красивый парень, - сказал дядя Лепа и выпустил мою голову. - И как здорово у тебя из плеч вырастает шея!
   Я никогда не думал, как у меня вырастает шея. Но его слова были мне приятны, особенно те, что я красивый парень.
   Пользуясь тем, что дядя Лепа повернулся ко мне спиной, я тихонечко приподнялся и заглянул в осколок зеркала, прикрепленный к стене мебельными гвоздями. Я увидел кончик носа, напряженно расширенный глаз и часть щеки.
   Позвонили.
   Дядя Лепа странными прыжками бросился открывать декламируя: Тишину шагами меряя,
   Ты, как будущность, вошла...
   В распахнутую дверь вошла девушка. У меня сильно забилось сердце, и стало трудно дышать.
   - ...Я люблю ваше тонкое имя, Ирэна, - пел дядя Лепа.
   Он помог девушке взобраться на какое-то специальное сооружение вроде большой табуретки.
   Ира уселась на табурет, небрежно закинув ногу на ногу.
   На ней были все те же черные чулки и ярко-красные туфли на высоком каблуке.
   С высоты она глядела на Лепу и снисходительно улыбалась.
   Меня поразила эта снисходительность. Дяде Лепе было пятьдесят два, а она, почти моя сверстница, смотрела на него, как на забавного ребенка. Я подумал, что у девушек совершенно особенный внутренний мир, в котором нам, мужчинам, отведено каждому свое место. И мне мучительно захотелось знать, какое место отведено мне.
   Девушка не смотрела в мою сторону, но мне было приятно, что дядя Лепа назвал меня красивым парнем, перед тем как она вошла. Ее присутствие вызвало во мне праздничное состояние, в котором растворились мои прежние настроения. Я совсем забыл о времени и поэтому испугался, когда она вдруг посмотрела на часы и сказала, что ей пора.
   Дядя Лепа церемонно подал ей плащ.
   - Проводи Иринушку, - сказал мне дядя Лепа.
   Я так обрадовался, что даже не попрощался с хозяином.
   На улице было темно и сыро. Я сразу попал в лужу. Рядом шуршал плащ Иры. Мне вдруг захотелось протянуть руку и дотронуться до его ткани.
  
   ...Ты в синий плащ печально завернулась,
   В сырую ночь ты из дому ушла... -
   тосковал сзади голос дяди Лепы.
   Я обернулся. Лепа стоял в освещенном проеме двери и махал нам рукой.
   Ира пошла быстрее. В воротах она споткнулась, и я поддержал ее за локоть.
   - Какой вы странный! Когда мы шли по лужам, вы не пытались помочь мне. А здесь, на асфальте, берете меня под руку. - Потом она спросила: - Вы давно знаете дядю Лепу?
   - Не особенно, - сказал я, чувствуя, что не стоит распространяться о нашем знакомстве.
   Мы некоторое время шли молча. На улице не было ни души. Только мы с Ирой. Только стук ее каблуков о мокрый асфальт, в котором опрокинулся город.
   - Вы скульптор? - спросила Ира.
   - Нет, - Мне было тяжело признаться, что я никто.
   - Ну конечно! Вы живописец. Я сразу догадалась. У вас лицо живописца. Ташист?
   Я не понял и промолчал.
   - Вам не хочется говорить о своей живописи? Я вас понимаю, но я спрашиваю не из праздного любопытства. Что же вы все-таки пишете?
   - Да так, кое-что, - ответил я. Я совершенно не умел рисовать. В школе рисование нам преподавал неопределенного возраста человек с изнеженным слабым телом, очень белой кожей и женским голосом. Чтобы защитить тело от пыли и света, он всегда носил бархатную куртку с глухим воротом и тесными манжетами, предохранявшую его, как черепаху панцирь. Поверх панциря почти самостоятельной жизнью жила маленькая голова с бледным, печальновежливым лицом. На уроки он приносил черные чучела птиц. У меня ничего не получалось. И, чтобы не портить табеля, он ставил мне завышенные оценки. Учитель презирал меня за мою бездарность, а губы его всегда презрительно кривились, как те тройки, которые он выводил в графе "Рисование". Правда, однажды я честно заработал тройку, срисовав красного игрушечного петуха.
   Я вспомнил об этом и сказал:
   - Однажды я нарисовал петуха. Красного петуха.
   - В духе Марка Шагала? - оживилась Ира.
   - Да, в духе... - ответил я.
   Мне было стыдно за свою ложь, но я понимал, что я больше никогда не увижу эту девушку, что в жизни у меня никогда не будет такого красивого момента. Мне хотелось, чтобы у нее осталось обо мне хорошее впечатление.
   - Дома хотят, чтобы я шел на завод, - продолжал я в порыве вдохновения, граничащего с отчаянием.
   Она вздохнула.
   - Вы, наверное, очень нуждаетесь? - спросила Ира.
   Мы дошли до набережной. На углу в застекленной будке сидел безучастный ко всему милиционер и время от времени переключал светофор. Машин не было. И казалось, что милиционер играет в какую-то ему одному понятную игру. Мы вышли на мост, остановились и стали смотреть вниз. Вода была черная, и в ней прыгали желтые блестки фонарей.
   - Правда, красиво? - задумчиво спросила Ира и улыбнулась. У нее были ровные белые зубы, и от этого ее рот казался еще более ярким. Я поймал себя на том, что смотрю только на ее рот и мне впервые хочется поцеловать девушку.
   Я отвернулся, закурил.
   - Дайте и мне, - попросила Ира.
   - Простите, не знал, что вы курите, - извинился я.
   - Я курю, - ответила Ира, - когда волнуюсь. - Потом она спросила: - У вас есть художественная среда?
   - Нет.
   - Вам очень трудно... У меня собираются молодые художники. Я вас познакомлю, и вам будет легче бороться за свое место в искусстве.
   Она написала что-то в своей записной книжке, вырвала листок и протянула мне.
   - Вот мой адрес. Заходите ко мне завтра пораньше, пока я дома. Ну, а теперь мне пора. Нет, нет, не провожайте, тут близко.
   Милиционер включил зеленый свет, и она пошла.
   А я стоял и смотрел вслед, пока она не скрылась за углом.
  

Глава третья

  
   Ира жила в старом, но еще крепком доме. Время стерло все украшения, и только окна, неожиданно чистые и высокие, смотрели бодро, как молодые глаза на старческом лице,
   Я подошел к подъезду и нажал на кнопку звонка. Звонок задребезжал тонко и слабо. И звук его голоса умер в спящем здании. Я вдруг испытал нерешительность, почти болезненную, и мне показалось, что на звонок выйдет какая-нибудь барыня в кружевном чепце и станет браниться.
   Дверь открыла Ира. В черном свитере и брюках она как будто не была похожа на ту девушку, которую я провожал. Но я сразу узнал ее, как узнают людей, знакомых только по фотографии.
   Ира посмотрела куда-то вверх и зевнула.
   - Боже мой, какое серое утро!.. Здравствуйте, метр. Проходите.
   В прихожей было полутемно. Свет сюда проникал сквозь пыльный витраж, изображавший рыцаря с унылым лицом.
   - Знакомьтесь, это Альберто, - представила Ира рыцаря с витража. - Доброе утро, Альберто. Мы с ним большие приятели, мне даже кажется, что он влюблен в меня. Ведь я здесь единственная дама. - Она стояла, по-мальчишески засунув руки в карманы брюк, и я подумал, что она сама похожа на сказочного принца.
   - А он не будет ревновать ко мне? - спросил я, подделываясь под ее тон.
   - Ну что вы! Вы, конечно, очень милый, но совсем не опасный. - Она взяла меня за руку и повела по узкой деревянной лестнице наверх, в какую-то полутемную комнату. - Это мой будуарчик, - сказала она. - Я сюда убегаю от гостей. У меня все время народ. Только что уехала целая компания. Это художники, помните, я вам рассказывала?
   - Значит, вы совсем не спали? Может быть, я зайду в другой раз?
   - Да нет, ведь я, как кошка, свернусь где-нибудь калачиком и дремлю.
   Она включила свет. Полумрак разбежался и замер по углам.
   - Я не люблю дневного света. Садитесь куда-нибудь.
   Она сказала "садитесь", но это нелегко было сделать. На тахте, в кресло, даже на трельяже валялись платья. Они создавали веселый беспорядок, похожий на беспорядок магазинных витрин.
   - Сейчас я буду вас поить кофе. Правда, у меня, кажется, ничего нет, даже хлеба. Зато есть варенье и рыбные консервы. Вы любите варенье? - Ира обернулась ко мне. - Саша, вы все еще стоите? Садитесь в кресло, на это, голубое. Платье шерстяное и не так мнется. Да не убирайте ничего. Я тоже не буду. Мне надоело быть домработницей у себя самой... - Она протянула мне чашку черного кофе. - Кроме того, все эти платья, когда они свалены вместе, иногда дают удивительно красивые Цветовые сочетания. Ведь красота иногда возникает совершенно случайно. Вам это не кажется?
   Я подумал, что никогда бы не познакомился с этой девушкой, если бы прошел мимо Арбатского переулка, и ответил:
   - Даже самое красивое в жизни часто бывает случайным.
   - Я совсем забыла! У меня есть торт. Его вчера привезли ребята. Правда, на него кто-то сел в такси... Зато, если мы сумеем его съесть, то это будет блестящим доказательством преимущества содержания над формой,
   Торт, хотя и сильно пострадал, но был съедобным и вкусным.
   - Берите больше, - подзадоривала Ира, - в вашем возрасте полезно сладкое.
  
  
   Мне все было приятно: и то, что мы с Ирой отгородились от всех, и косые квадраты проглянувшего солнца на полу, и уютный звон чайной посуды. Все это было ново, но в то же время в этом была давняя, забытая прелесть детских игр.
   - Хотите еще кофе?
   - Нет, спасибо...
   Тогда посмотрите что-нибудь, пока я приведу себя в порядок.
   Ира села за трельяж, а Я подошел к столику, на котором лежала стопка книг, какие-то иностранные журналы, большинство с модами.
   Я раскрыл одну из книг в шелковом переплете. Это был сборник стихов. Я прочел:
  
   Это было у моря, где ажурная пена,
   Где встречается редко городской экипаж...
  
   От страниц шел сладковатый запах духов и плесени. А мне показалось, что пахнут сами стихи.
   Я перевернул еще несколько страниц и на широких полях увидел нарисованную карандашом рожицу и подпись:
   "Алька, если ты расскажешь, что мы делали с Эдиком Липовецким в парке, ты мне больше не подруга". И ниже, другим почерком: "Ира, как тебе не стыдно так думать? Ты же знаешь, что я самая верная твоя подруга".
   Вероятно, подписи были сделаны давно, карандаш местами стерся, а буквы были круглые и аккуратные, какими пишут школьницы.
   И я попытался представить себе Иру школьницей. Я подумал, что она, наверное, была очень хорошенькой, вроде нашей школьной красавицы Оли Окуньковой.
   На заднем дворе нашей школы, возле угольного бункера, рос тополь с корявым стволом, изрезанным перочинными ножами, и покрытый толстым слоем угольной пыли. Этому старому инвалиду удавалось каким-то чудом распускаться каждую весну, и на его ветвях появлялись нежные клейкие листики, яркие, как язычки зеленого пламени. У этого тополя Оля на переменах встречалась с десятиклассником.
   Однажды из окна класса я увидел, как они целовались. Оля стояла на куче угля, а высокий сутулый десятиклассник стоял внизу, поддерживая ее за талию, и тянулся к девушке губами.
   Я захлопнул книгу и посмотрел на Иру. Нет, она не была похожа на Олю, она не была похожа на школьницу. Сидя за трельяжем, Ира подводила помадой рот. Движение ее руки было четким и твердым, и оно как бы подводило черту под моим детством, которым я уже начал тяготиться.
   - Все в порядке, - Ира улыбнулась мне из глубины зеркал свеже-подкрашенным ртом - в фас и два раза в профиль. Совсем, как живая реклама косметики.
   - Вам, Саша, конечно, хочется посмотреть живопись? - спросила Ира. - Большинство картин там, внизу, но и здесь есть несколько вещей.
   Она прошла в угол комнаты, где действительно стояло несколько полотен, которых я раньше не заметил.
   Я снова почувствовал себя неуютно.
  
   Ира поставила одно из полотен на тахту, потом отдернула штору.
   У меня зарябило в глазах: на холсте в разных направлениях была разлита краска. Она так и засохла жирными потеками.
   - Немного неожиданно, верно? - спросила Ира с торжествующей улыбкой. - Я и сама была поражена, когда увидела эту вещь впервые. Это несомненная удача Рыбина. Такая смелость, такое буйство красок! По-моему, это одна из лучших ташистских вещей.
   "Так вот он какой, ташизм!" - думал я. Я ничего не понимал и чувствовал себя глупым и жалким. Эта живопись - упрек моей отсталости. Значит, пока я гонял футбольный мяч и болтался по улицам, настоящие люди, и к тому же почти мои сверстники, создавали искусство, да к тому же такое сложное.
   Я все смотрел и смотрел на потеки, такие же случайные, как пути моей жизни. Но если в этих потеках был какой-то тайный смысл, то моя жизнь (это я очень ясно понял) была лишена всякого смысла.
   - Я вижу, эта живопись на вас тоску нагнала. Она и на меня мрачно действует. Я картины оборачиваю к стене, - призналась Ира тоном человека, совершающего святотатство. - Давайте, я вам лучше стихи почитаю. Я видела, как вы заинтересовались Северяниным. Я тоже очень люблю стихи, хотя все мои знакомые в один голос уверяют, что в наше время на первом месте стоит живопись, и, следовательно, книг совсем не стоит читать.
   Ира подошла к окну и задернула штору.
   - Вот так я и живу... Окна у меня завешены, часы я убрала.
   - Почему? - спросил я.
   - Потому что они показывают время. Не хочу читать газет, не хочу знать, что делается вокруг.
   То, что Ира хочет от всего спрятаться, было близко и понятно мне, и я подумал, что у Иры, наверное, как и у меня, неважно обстоят дела. Это казалось странным, потому что когда я видел красивых девушек, то думал, что жизнь у них должна быть тоже яркая и красивая.
   - Вот уже скоро два года я так живу. Когда поселилась здесь, тоже была осень. Я люблю осень, ведь осенью мой день рождения... Самый радостный праздник. У меня были всегда такие веселые дни рождения! Совсем мало вина, зато масса цветов в комнате, красные деревья в саду... Это было не здесь, не в Москве,- обернулась она ко мне, как бы боясь, что я не поверю ей. - Ну, и, конечно, подарки... Боже мой, сколько подарков! Вот и недавно мне приснилось, что я на день рождения получила вот такого плюшевого медведя, - Ира широко развела руками. - Понимаете, накануне каждого дня рождения я мечтаю о медведе, но никто не догадывается. Дарят всякую ерунду. Один умник даже подарил чернильницу! Удивительная пошлость - дарить девушке чернильницу!
   А в этом году, наверное, будет много вина и совсем не будет цветов. И уж, конечно, мишки...
   - А скоро у вас день рождения?
   - Да, уж скоро.
   - Не расстраивайтесь, я вам подарю мишку.
   - Э, нет, не вздумайте этого делать! - запротестовала Ира. - Вы знаете, это уже неинтересно. Ну, давайте читать стихи и слушать музыку.
   Ира включила магнитофон, потом улеглась на тахту. А я сел рядом, около ее ног в ярко-красных туфлях.
   Голос на незнакомом языке тосковал о любви. Я старался не смотреть на красный лак туфель, более яркий, чем помада на ее губах, и поднял глаза. На стене над тахтой висела кукла. У куклы был тонкий восточный профиль и живописный наряд. Из рукавов высовывались маленькие, искусно вырезанные ручки.
   - Красивая кукла? - спросила Ира. - Это настоящая, японская. Мне привез ее школьный товарищ. Он теперь моряк торгового флота.
   Я вспомнил надпись в книге и спросил:
   - Эдик Липовецкий?
   - Нет, Толя Парамонов. А откуда вы знаете Липовецкого?
   - Из вашей книги стихов.
   - Правде? Где? Покажите, пожалуйста, - оживилась Ира.
   Я взял из ее рук книгу и стал листать пожелтевшие страницы. Ира приподнялась и тоже глядела в книгу, и я чувствовал ее теплое дыхание на своих руках.
   - Вот, - нашел я.
   Ира взяла книгу и, откинувшись на подушку, долго рассматривала надпись.
   - Это было так давно... - Она положила книгу на колени и некоторое время сидела молча.
   Меня раздосадовало это мечтательное выражение, и я спросил:
   - Что же все-таки вы делали в парке?
   - Не помню. Ну, встречались, целовались, как все в этом возрасте.
   Я снова вспомнил Олю Окунькову на куче угля, десятиклассника, Олины туфли, перепачканные угольной пылью.
   - А в вас, наверное, была влюблена целая школа? - игриво спросила Ира, прищурив глаза.
   - Нет.
   - Ну, не рассказывайте сказок... Еще сейчас, наверное, в каком-нибудь заветном ящике хранятся записки школьных красавиц примерно такого содержания: "Вы мне понравились с первого взгляда; дошейте с вами дружить. Жду ответа, как соловей лета".
   Мне стало радостно: если такая девушка, как Ира, думает, что я нравился девушкам, значит, может быть, я смогу понравиться и ей. Мне стало жарко.
   - Ага, значит, все-таки были записочки!
   - Были, - соврал я.
   - И девушка была?
   - Была...
   - И вы ходили в парк, ели мороженое, катались на карусели и целовались?
   Я кивнул.
   - Как это замечательно! - грустно сказала Ира.
   Но было это не так уж замечательно. К моей сестре ходило много подруг. Все эти взрослые девушки относились ко мне с ласковым безразличием. И только одна из них, Надя, иногда уделяла мне внимание. Это была тихая девушка с хорошим и добрым - лицом, с крупной родинкой у подбородка. Она часто заходила к нам. И всегда у нее в сумочке оказывалась для меня конфета или сдоба. Я до сих пор помню вкус этих сдоб, слегка пахших духами.
   Однажды сестра затеяла вечеринку. Я на кухне помогал Наде готовить винегрет.
   - Ты очень хороший парень, - сказала мне тогда Надя, тихонько привлекла к себе и поцеловала в щеку.
   В тот вечер я действительно чувствовал себя очень хорошим и счастливым, несмотря на то, что Надя была со своим парнем, неприятным красавцем с золотым зубом, в котором я инстинктивно чувствовал Надиного врага. Через полгода я видел их около метро, у табачного киоска. Надя с посеревшим лицом стояла, прислонившись спиной к киоску, и плакала. А парень, отвернувшись, курил и сплевывал, не разжимая зубов. Позже я узнал, что он бросил Надю и что у нее должен быть ребенок.
   - Она была красивая? - снова спросила Ира.
   - Ничего, симпатичная...
   - Лучше меня?
   - Нет.
   - А я тебе нравлюсь?
   И, не дожидаясь ответа, она закинула руки мне за шею, и я очень близко увидел ее ставшие вдруг темными и блестящими глаза. Она была красива, как кинозвезда. И сцена эта была похожа на сцену из заграничного фильма, на который дети до шестнадцати лет не допускаются.
   Если бы я сидел в зале, то был бы в восторге. И, наверное, кричал бы: "Малый, валяй дальше!" Но я был не в кино. Я больше походил на человека, которого внезапно вытолкнули на сцену, в ослепительный свет прожекторов, сыграть свою единственную в жизни роль, к которой он еще не был подготовлен.
   - Бэби, ай лав ю... - стонал магнитофон.
   Ира хохотала и целовала мое лицо. В ее смехе и поцелуях не было нежности, в которой могли бы раствориться мое самолюбие и неопытность.
   Я вырвался, больно ударившись о стену, и сшиб куклу.
   Игрушечная женщина упала вниз лицом на тахту, беспомощно раскинув маленькие ручки.
   - ...Бэби, ай лав ю...
   - Выключи этот проклятый магнитофон, - глухо сказала Ира.
   Я поднял куклу и повесил ее на место. Потом подошел к магнитофону и выдернул шнур из розетки.
   - Саша, - позвала Ира.
   Я подошел.
   - Сашенька, прости меня, я, наверное, очень плохая... Прости меня. Я никогда, никогда больше не буду... - она запнулась, - не буду так вести себя с тобой.
   Она взяла в свои ладони мою голову. Ее лицо казалось по-детски беспомощным, и в глазах стояли слезы. Глядя на нее, я сам чуть не расплакался от нежности.
   - Ты обязательно приходи ко мне... Обязательно. И когда-нибудь мы пойдем с тобой в парк и на карусель...
   Я уходил от Иры, унося на память ее фотографию. На фотографии у Иры было капризное, надменное лицо, она походила на всех киноактрис сразу.
   Я шел домой, останавливался у каждого фонаря и смотрел на фото.
  

Глава четвертая

  
   Начало светать. Тень от занавесок фантастическим узором заткала комнату, высокий резной шкаф в дальнем углу. Я знал, что в шкафу в красной коробке из-под печенья мать хранила документы и деньги. Деньги, которые мне были необходимы сегодня.
   Ира пригласила меня на день рождения.
   Последнее время я часто бывал у Иры. Каждое утро я выходил из дому с намереньем найти работу, но в конце концов звонил в знакомую дверь. Часто я давал себе слово не приходить, но тогда, с трудом протянув время до вечера, приходил снова.
   Я под различными предлогами уклонялся от знакомства с ее приятелями-художниками, боясь разоблачения. Ира сначала настаивала на знакомстве, а потом решила ввести меня в их круг на дне рождения, в торжественной обстановке.
   Иногда, если у Иры были гости, я отсиживался, не зажигая огня, в ее "будуарчике". Порой мне приходилось там сидеть по нескольку часов. Время от времени поднималась Ирина и приносила мне бутерброды, апельсин или горсть конфет. Я заранее слышал, как она поднимается по лестнице, потом тихо открывает дверь. В комнату вбегал узкий луч, в дверях останавливалась Ира, слепая после яркого света, и говорила шепотом всегда одну и ту же фразу:
   - Саша, ты где?
   Тогда я подходил, брал ее за руку и вводил в комнату.
   ...Я встал с постели, разрезал своей узкой тенью призрачное кружево на полу, подошел к шкафу и открыл дверцу. Дверца скрипнула высоко и резко. Я напряженно застыл, потом протянул руку и нащупал коробку. Мой страх усиливал звуки, будильник теперь громко стучал, сестра громко дышала, громко билось мое сердце. Я нащупал в коробке деньги, выхватил две бумажки, неимоверно громко хрустнувшие в руках.
   Целый день я охотился за медведем, но безуспешно. Попадалась всякая мелочь, а большого плюшевого мишки, которого так хотела Ира, не было. Я уже хотел свернуть в парфюмерный, когда увидел подходящего мишку, глядевшего на меня из витрины.
   Я толкнул дверь магазина.
   Магазин был пуст. Молоденькая продавщица прохаживалась вдоль прилавка и играла на игрушечной балалайке. Она улыбнулась и спросила:
   - Вам игрушку? Для девочки или мальчика?
   - Для девочки, - ответил я и тоже улыбнулся.
   - Вот замечательная кукла, говорит "мама".
   - Хорошая кукла, но она просила мишку. Такого, как на витрине, у нее сегодня день рождения.
   - К сожалению, мишки все кончились. Ну, возьмите вот эту музыкальную матрешку Катю, детям очень нравится. Сколько лет девочке?
   - Девятнадцать, - ответил я.
   - Тогда придется снять с витрины.
   Через полчаса я топтался у знакомого подъезда.
   - Почему так поздно? Это мне? О, какая прелесть! - Ира поцеловала медведя в кожаный нос. - Это будет наш сын. Большое спасибо.
   - С днем рождения! - неловко сказал я, смущенный ее видом. Она выглядела очень эффектно, одетая в новое, сильно открытое платье. Разгоряченная, с возбужденно блестевшими глазами, стояла она на пороге, жадно вдыхая холодный воздух. Из распахнутой двери доносилась музыка и шум. Мне не хотелось туда заходить. Мне неприятна была ее компания, хотя я не знал, что это за люди.
   - Давай постоим здесь еще немного, - попросил я.
   - Ну, вот еще выдумал! - она схватила меня за плечи и резко втолкнула в прихожую.
   - Когда говорят "живопись", у меня сжимаются кулаки! - первое, что я услышан, входя в комнату. Это говорил молодой бородатый человек в расстегнутой рубахе. Он стоял в слоистом табачном дыму, подняв стакан. Вокруг него, как на юбилейной фотографии, расположилось несколько гостей. - И сейчас и теперь, - продолжал оратор, - я открыто бросаю вызов всем иным направлениям и иным школам.
   - Это Юрий Рыбин, - почтительно шепнула мне Ира.
   Ира подошла к Рыбину, а я присел к краю уже достаточно разоренного стола.
   Когда я вошел, меня никто не заметил, и теперь я исподтишка разглядывал гостей. Это были все очень молодые люди, модно остриженные, в белых рубашках, расстегнутых чуть ли не до пояса. Один, правда, был лет пятидесяти, полный, лысый и желтый. Он что-то говорил соседке, и щеки его дрябло тряслись.
   Все девушки были с одинаковыми прическами и так сильно накрашены, что казались близнецами.
   - Будьте любезны, дайте мне конфету, - меня дернули за рукав,
   Я передал вазу и посмотрел на соседку, девушку с блестящими, неподвижными глазами.
   - Спасибо, - сказала она, продолжая меня рассматривать. - А вы интересный мальчик. Из театрального училища?
   - Нет, художник, - ответил я.
   - Опять художник, - разочарованно протянула девушка, снова облизываясь. - Здесь какой-то союз художников. Вот ведь странно, я ничего не понимаю во всей этой живописи, а мои знакомые все художники. Как вам это нравится?
   Я отыскал глазами Иру. Она стояла, облокотившись о буфет, и пожилой гость с дряблыми щеками что-то ей рассказывал, дергая ногой. Ира кокетливо смеялась.
   - Это мне совсем не нравится, - ответил я.
   - Мне тоже, - согласилась соседка. - Глазное, спорят, спорят без конца, где-то право, где-то лево - у меня голова кругом.
   Она схватила меня за руку. Я очень близко увидел ее лицо, глаза, маленькую родинку над верхней губой.
   "Какие у нее странные глаза!.. Да ведь она пьяная", - догадался я.
   - Извините, - сказала девушка, - как вас зовут? Меня Лерой.
   - Саша, - ответил я, наблюдая за Ирой. Она теперь танцевала с Рыбиным, и мне показалось, что он прижимал ее к себе гораздо сильнее, чем требовалось.
   - Да не смотрите вы на Рыбина, - сказала Лера.
   - А я и не смотрю. И вообще плевать я хотел на этого Рыбина!
   - Правильно, - согласилась Лера и засмеялась, - я его ненавижу! - Она стукнула вилкой о стол. - Давай-ка лучше выпьем, Сашенька, я за вами поухаживаю. Что вам положить? Я всегда сама ухаживаю за теми, кто мне нравится. - Она облизала губы и сердито на меня посмотрела. - Я, наверное, ужасная дура, правда?
   - Нет, вы очень хорошая, но я не пью, то есть пью очень мало.
   - Нет, надо пить, - сказала Лера с грустной убежденностью.
   На мой затылок легла рука. Я ждал этого прикосновения, сам того не подозревая, и теперь, когда Ирины пальцы ласково ерошили мои волосы, я понял, что именно этого мне и не хватало.
   - Ну, ты не скучаешь? - спросила Ира.
   - Но с тобой было бы веселее, - ответил я и поднял голову, чтобы увидеть ее улыбку.
   Она улыбалась, улыбалась своей яркой улыбкой, но не мне, а пожилому толстяку, который неловко протискивался к ней сквозь танцующих.
   - Разрешите, - воркующе произнес толстяк.
   Ира разрешила. Отходя, она пристально и испытующе посмотрела на меня, как бы говоря: "Я понимаю, ты пришел ко мне и хочешь быть со мной, но у меня гости, я должна заниматься гостями, а наши отношения - тайна. Это касается только нас. Пожалуйста, сиди благопристойно, будь умницей и не делай глупостей".
   А мне как раз не хотелось себя вести благопристойно. И я решил делать глупости ей назло.
   Я налил себе полный стакан из первой попавшейся бутылки и залпом выпил его. У меня сразу захватило дух, и я на мгновение перестал видеть и слышать.
   Лера сунула мне в руку бутерброд, и я машинально съел его.
   - Ух, здорово! - услышал я ее восхищенный голос. - Ведь это же ром!
   "Ром? Очень хорошо, что ром. Это какое-то пиратское питье", - подумал я, закрывая глаза.
   И мне стало тепло и грустно. Я стал думать о дальних странах, о моряках, остроносых белопарусных судах, которые носятся по волнам. Вот набегают облака, начинается буря - я почувствовал качку. Потом я увидел скалы, и под шум ветра корабль несся прямо на них. Я открыл глаза. Меня перестало укачивать, и все исчезло: и корабли, и скалы, и облака. Выл джаз. Гости танцевали какой-то ритмический, полуакробатический танец. Ира была с Рыбиным, она то кружилась волчком, то вдруг стремительно падала, и Рыбин ловил ее у самого пола. Все танцующие жадно следили за ними, ритмично били об пол каблуками и выли от восторга.
   Как это было не похоже на те вечера, которые мы проводили вдвоем! А вот пришли эти люди, наполнили комнату дымом и этой музыкой. "Ну и пусть! Вот просижу вечер и уйду навсегда со своим несчастьем, и никто, даже Ира, не узнает, как я люблю ее", - думал я, упиваясь своей грустью.
   А ведь она и не подозревала, что я люблю ее. Это потому, что я трус, жалкий трус и даже не художник.
   - Пойдем-ка к окошку, тебе надо проветриться, - сказала Лера.
   Я с трудом встал и, запнувшись о ножку стола, чуть не упал на диван.
   На диване какой-то здоровяк целовался с девушкой, сидя на моем подарке.
   Мы с Лерой уселись на подоконник, распахнули окно. Ночь была фиолетовая и прозрачная. Сразу за окном начиналась тишина. Над крышей дальнего дома светилась надпись "Пейте натуральный сок". Над городом пролетел самолет, проплыли в темном небе три огонька,
   - Моя мечта, - сказала Лера, проводив самолет глазами.
   - Хочешь стать летчицей?
   - Нет, я хочу стать стюардессой на международной линии. А что? Очень прилично - ходишь по самолету в пилотке с подносом. На подносе конфетки. Сидят иностранцы, все такие стильные парни. Здорово, да? - Пера облизала губы и улыбнулась.
   - Дурочка, - сказал кто-то. Я обернулся. За нами стоял парень с веселым курносым лицом и взлохмаченными белокурыми волосами. - Они будут блевать, эти иностранцы, точно так же, как наши. Люди блюют независимо от подданства. Ясно?
   Лера некоторое время растерянно смотрела на парня, потом обиженно отвернулась.
   - А ты, брат, пришел позже всех и раньше всех упился. Молодец, - сказал мне парень и улыбнулся.
   Он мне понравился. Но все же я спросил грубовато:
   - А ты видел, когда я пришел?
   - Я, брат, все вижу, - сказал парень, - даже вон ту надпись: "Пейте натуральный сок". Я вот подумал: а не выпить ли нам с тобой по стаканчику "натурального сока"? Здесь где-то был коньяк. - Он снова захохотал, довольный своей шуткой.
   Мы выпили с Сергеем, так звали веселого парня. После коньяка я как будто даже протрезвел. Мы с Сергеем сели на диван и закурили.
   Рядом с нами кружились пары. Разлетавшиеся юбки скользили по моим коленям. Девушки иногда улыбались мне, и я тоже улыбался. Мне было приятно, что на меня обращали внимание, хотелось казаться еще более пьяным, показать им, что я уже бывал в таких компаниях.
   В уши лезли отдельные фразы:
   "Мы ужасно испугались, потом все-таки убежали в окошко".
   "Конечно, у нее такая мордочка! Вам только это и нужно".
   "Давить надо таких типов. Я ему голову оторву!"
   "И заметьте, догогая Игочка, эти госкошные пигшества пгодолжа-лись сутками. Да, что и говогить, "дгевние" умели ценить быстго-течное вгемя жизни", - это говорил толстяк, причмокивая губами. Он вспотел и, наверное, устал, но все кружился и кружился с Ирой.
   - Что он к ней прицепился? - спросил я у Сергея про толстяка.
   - Надо полагать, она ему симпатична, - засмеялся Сергей, потом сказал серьезно: - Это все интриги Рыбина.
   - А кто такой Рыбин? - спросил я.
   - Абстракционист. Сейчас на волне.
   - Это я знаю. Что он за человек?
   - О, брат, это человек с двойным дном. Он себя еще покажет, - сказал Сергей и присвистнул.
   Подошли Рыбин и Ира.
   - Вот, Юра, познакомься, это Саша Сорокин, ташист, - представила меня Ира.
   Я протянул руку, но Юрий не сразу пожал ее, а как-то очень долго рассматривал меня своими холодными глазами.
   - Что ж, очень приятно с вами познакомиться, - сказал он наконец, взяв меня за пальцы. Прикосновение его руки было вялым и влажным. Я со злорадством подумал, что когда он берет Иру за руку, то она, наверное, тоже испытывает неприятное чувство.
   - У него нет художественной среды, а ведь без нее очень трудно начинающим, - сказала Ира.
   - Когда я начинал, у меня тоже ничего не было. Но я все преодолел. До всего дошел сам. В нашем искусстве главное - это свободное движение руки по холсту. Руки, руки! Вот в чем вся соль! - Рыбин поднял вверх обе руки и потряс ими. И, глядя на его руки, я снова вспомнил их холодное и вялое прикосновение. - Вот так-то, юноша. - И Рыбин самодовольно улыбнулся. Я тоже улыбнулся в ответ, хотя мне совершенно не хотелось улыбаться, а, наоборот, хотелось сказать что-нибудь обидное и колкое; - Надо посмотреть его работы, - сказал Рыбин. - Ты завтра сможешь их показать?
   К нам подошли остальные гости, с любопытством прислушиваясь.
   - Нет, не, смогу, - сказал я, решившись открыть свой обман.- И я вообще никакой не ташист.
   - Конечно, он не ташист, - вмешался Сергей. - Ему должны нравиться декоративные вещи. Ведь он не философ, а лирик.
   - Ты любишь декоративные вещи? - удивленно спросила Ира. Ее синие, необычайно глубокие глаза вопросительно смотрели на меня. И я вдруг все перестал видеть, кроме ее глаз. У меня закружилась голова от их глубины.
   - Я тебя люблю! - сказал я. Все засмеялись.
   - Я же говорил, что он лирик! - торжествующе крикнул Сергей.
   Я снова увидел лица обступивших меня людей, на которых была написана жадность до смеха. Они откровенно хохотали, широко разинув рты.
   Шатаясь, я подошел к двери, рванул ее, в последний раз оглянулся. В табачном дыму плавали пары. Они танцевали. Как будто ничего не произошло. У самой двери, облокотившись о стену, стояла Ира и курила сигарету. Около нее вертелся пожилой гость с желтым лицом. Я задержался в дверях. "Неужели в последний раз даже не посмотрит на меня?" - подумал я. Ира не посмотрела. Я вышел в прихожую, нашел свое пальто и шапку. Под потолком на грязном шнуре висела пыльная лампа. Голая и желтая, она насмешливо расплывалась в моих глазах и казалась удивительно похожей на лицо пожилого гостя. Лампа светила прямо в лицо рыцарю Альберто. Он был все так же горд и все так же самоуверенно опирался на меч.
   - Глупый Альберто, - сказал я ему. - Жалкий, пыльный, старомодный хлам. Вы, сэр, сентиментальны и горды, вы любите Иру, а ей на вас наплевать. Ведь вы не ташист, а просто декоративное старье. Вы не танцуете современных танцев, не рассказываете анекдотов. Может быть, когда-то и были прекрасные дамы, ради которых стоило отдать жизнь, но ушли старые времена.
   Альберто смотрел на меня все так же высокомерно. Я рассвирепел и кинул в рыцаря шапкой. Шапка задела за лампу и шлепнулась прямо о лицо Альберто. Лампа качалась, по прихожей метались тени, и мне показалось, что гордое лицо рыцаря болезненно искривилось.
  

Глава пятая

  
   Голова болела, очень хотелось пить, язык был сухим и шершавым. Комната кружилась перед глазами, и, когда остановилась, я понял, что нахожусь дома. Я был дома, хотя совершенно не помнил, как пришел. Я напился впервые в жизни, напился до беспамятства. И вдруг передо мной во всей трагической ясности, подобно замедленной съемке, прошел вчерашний день. Моя кража, длинный, бесконечный путь с утра до вечера, затем у Иры, жадные руки, хватающие рюмки, добродушная веселость в словах и тоскующий эгоизм в глазах. Гости, как куклы на веревочках. Они играют на сцене, сходятся, временами касаются друг друга руками, даже обнимаются, но после спектакля снова возвращаются на свое место, в театральные кулисы, и снова висят на веревочках. Вспомнил мишку, на котором сидел толстозадый парень, мишку, который стоил мне очень дорого, потому что у каждого денежного билета есть и другая цена, которая не соответствует цифре, поставленной на билете.
   Я приподнялся и осмотрелся. В комнате сидела только сестра и читала книгу. Мои брюки, выглаженные, висели на спинке стула, а на сиденье валялся скомканный носовой платок, моя записная книжка, использованный билет в кино. Я сразу понял, что мать, перед тем как выгладить брюки, проверила мои карманы. Мать никогда, даже в детстве, не делала этого.
   Я вдруг подумал, что мать могла увидеть фотокарточку Ирины, протянул руку и схватил со стула записную книжку. Фотокарточка была на месте. Я глядел в Ирино лицо и думал, что если бы не она, семья для меня осталась бы прежней.
   Сестра незаметно подошла и вырвала у меня фотокарточку.
   - Ух, ты! - фыркнула сестра. - Красивая... Как актриса из погорелого театра. - Потом крикнула: - Мам, Сашка себе актрису завел!
   - Отдай! - крикнул я.
   Мать пришла из кухни. На руках ее, мокрых по локоть, держалась белая пена.
   - Что случилось? - тревожно спросила мать.
   Сестра показала ей фотокарточку.
   - Видишь? Сашка завел себе девицу, - сказала сестра, - с французской прической... Глаза такие...
   Боясь намочить, мать осторожно взяла фотокарточку.
   - Хороша! Ничего не скажешь, - проговорила мать. - И что она к мальчишке привязалась? - мать развела руками и оглядела комнату, как бы ища поддержки. - Не могла найти себе получше?
   - Это не ваше дело, - угрюмо ответил я.
   - Не мое дело! Сидит у меня на шее, на работу не ходит, пьянствует. Я ее не видела. Я бы ей сказала, дрянь такая! Деньги веровать она тебя научила?
   - Мама, не смей так говорить об Ире! - крикнул я.
   - Ты еще кричать на меня будешь? Я для того тебя растила, лоботряса... Кормишь его...
   - Можешь не кормить!
   Стало тихо. Так тихо, что я слышал, как лопаются мыльные пузырьки на руках матери. Я видел ее лицо, красное от возбуждения, видел, что она готова вот-вот расплакаться, и от смешанного чувства обиды и жалости за Ирину, за свою неустроенность, за мать - этого близкого человека, который не понимал, как мне тяжело теперь, когда свалились на меня все несчастья. Если бы можно было все поправить, если бы можно было стереть часть жизни, как веселую песню с ленты магнитофона, я бы стер свое знакомство с Ирой. Но этого нельзя было сделать. Оно стало частью меня самого, самой горькой и самой яркой частью моей жизни. Как мне сейчас хотелось быть маленьким, совсем маленьким, чтобы мать водила меня за руку, чтобы на мне не висела эта тяжелая ответственность за себя, за слезы матери, за все то, что условно называют "жизнь"!
   Я встал, быстро оделся, сорвал с вешалки свое пальто и вышел.
   Шел мелкий снег. Последние листья падали с веток. Я подошел к фонарю и пошарил в карманах. У меня было немного мелочи и почти полная пачка сигарет.
   Я знал, что сейчас мать выбежит за мной в накинутом пальто, которым она укрывала меня еще в детстве, пальто, на котором я знал каждую пуговицу, знал особенный запах, связывавший меня с домом и детством. В детстве мать каждый вечер укрывала меня этим пальто. Мать целовала меня. Это повторялось каждый вечер, и я не засыпал, ждал, когда мать подойдет. Но однажды мать не подошла. А я все ждал и, наплакавшись, уснул под утро. С тех пор мать уже не подходила ко мне, она решила, что я вырос из ее нежности, как вырастают из костюмчика, который носил еще полгода назад.
   И вот теперь я уходил из дому. Я знал, что можно было остаться и все, как говорится, встало бы на свое место, но я твердо знал, что это все-таки будет другое место.
   "Он вернется домой другим человеком", - подумал я о себе прочитанной где-то фразой.
   Когда я вошел в знакомый переулок, я почувствовал себя еще более одиноким и несчастным. Я боялся, что не смогу до конца довести смелый и вполне самостоятельный поступок, который совершил полчаса назад.
   Я прошел мимо церкви с темным, мокрым лицом Христа на портале. "Боже, - подумал я, - если ты все-таки есть, сделай так, чтобы Ира была дома!"
   В Ириных окнах свет не горел, а звонить я не решился, боясь разбудить соседей. Я постоял некоторое время, потом пошел от дома. Народу попадалось все меньше и меньше. Проезжали такси. Но я не завидовал пассажирам: мне некуда было спешить и некуда ехать.
   Часы на углу показывали половину первого.
   Я пошел дальше, за какие-то дома. Они были все одинаковые. Одинаковые каменные коробки. И люди попадались тоже одинаковые - темные, мокрые фигуры. Я пошел в другую сторону - и снова коробки зданий и все те же фигуры.
   Мне показалось, что я начинаю сходить с ума. И вдруг увидел большой фанерный щит. Я остановился и стал читать:
   "Объявление. В помещении клуба ЖКО состоится премьера пьесы "Нора" (Кукольный дом). Вход свободный".
   Я не знал этой пьесы, но в имени "Нора" было что-то иностранное, красивое, как Ирины журналы мод, как запах ее духов и иностранных сигарет в блестящей фольге.
   Через восемь часов все будет хорошо, я буду в Ириной комнате.
   Ира, выслушав мой рассказ, юмористически пожмет плечами и скажет:
   - Банальный случай. Конфликт старого и нового. Отцы и дети.
   Становилось холодно. На крыше дома светилась надпись: "Не забудьте застраховать свое домашнее имущество".
   Я вдруг неожиданно вышел к вокзалу. Там был свет и тепло.
   В дверях стоял человек с темным лицом, которое он поминутно тер, в летной фуражке и синей шинели.
   - Сейчас бы водки достать, - сказал он мне, - из госпиталя сбежал. - Он распахнул полы шинели, и я увидел пижаму. - Самолет при взлете загорелся, понимаешь?
   - Кто-нибудь погиб? - спросил я.
   - Нет, только обгорели немного. Лицо у меня обгорело - бензин брызнул.
   - Больно?
   - Нет, терпимо... только все время свербит. У меня жена родит, а меня - в госпиталь. Я мигнул ребятам: выручайте! Они мне шинель передали, и я убежал. Мне до Шатуры. Здесь недалеко. Поезд в шесть двадцать.
   Летчик вдруг предложил:
   - Пойдем пивка выпьем.
   - У меня нет денег,
   - Денег? - переспросил он. Лицо его искривилось, как от боли. Он потер его рукой. - Тебя приглашает летчик!
   В этой последней фразе звучал кастовый пафос. Почти такой же, как в Ириной компании, когда произносили: "Мы - художники!". У меня появилось к летчику почти родственное чувство. Мы выпили пива и съели по бутерброду с ветчиной. Летчика звали Семеном. Он рассказывал мне о родах жены в простых и доходчивых выражениях, и я понял, что он поступил, как настоящий мужчина, удрав из госпиталя.
   Мне тоже хотелось быть мужественным. Мы выпили по второй кружке.
   Я отправился покурить, проходя мимо длинных деревянных лавок с вензелями МПС, на которых тяжелым сном спали люди.
   Прислонился к стене с надписью "Место для курения". Отсюда мне был виден буфет и мой летчик. Он пил пиво, опершись локтями о стойку, и с ним разговаривал высокий человек в поношенном аккуратном костюме.
   Часы на стене показали три. Подошел парень в куртке и спросил закурить.
   - А тебе фартит - он совсем бусой, - сказал парень и подмигнул. - Мы вчера ковырнули по два куска.
   Я улыбнулся - на всякий случай.
   - Давно ты здесь работаешь? - спросил парень. Подошел еще один. У него черные блестящие волосы, симпатичное лицо с хитроватыми глазами. .
   - Нет, случайно. Домой опоздал.
   Парни засмеялись, как от удачной шутки, а черный даже в восторге хлопнул меня по плечу.
   Я почувствовал себя уязвленным и почему-то сказал:
   - Я художник.
   Парни расхохотались еще больше, и черный сказал:
   - Мы тоже артисты.
   А в куртке добавил:
   - На гастролях...
   Подбежал третий:
   - Узбека моего не видели? Пойдем, искать?
   Они ушли. Я бросил окурок и вернулся к летчику. Семен сидел на скамейке. Около него стоял все тот же высокий мужчина.
   - Семен, - сказал я и хотел сесть рядом. Но высокий взял меня под руку и отвел в сторону.
   - Он хороший парень, - сказал высокий. Я кивнул. - Очень хороший парень, - повторил он и посмотрел мне в глаза. У него было длинное сухое лицо с правильными чертами и грустные серые глаза. - Он должен доехать домой, - сказал человек тоном учителя, у которого к каждому ученику есть индивидуальный подход. И вдруг я понял, что он действительно учитель, и растерялся. Потому что хоть я и кончил школу, но до сих пор испытывал робость при встрече с педагогами. - Ты ведь совсем еще мальчик. Тебе не место здесь. Лучше бы ты покончил со всем этим и, как бы сказать... - Он пошевелил в воздухе длинными пальцами и спросил: - У тебя есть мать?
   - Конечно, есть, - ответил я. Вопрос показался мне нелепым, и Я улыбнулся.
   - Да, конечно, у каждого человека бывает мать... Одним словом, те6е надо кончать со всем этим и найти в себе силы уйти...
   Я вспомнил о холодной улице и ответил:
   - Мне еще рано.
   - О, друг мой, это никогда не рано. Ну, хоть обещай, что Семен доедет благополучно.
   Я пообещал. Высокий отпустил мой локоть и отошел в сторону с видом человека, выполнившего свой долг.
   Часы показывали половину шестого. Мне очень хотелось спать. Я сел на скамью и заснул.
   Проснулся я от шума... Двое милиционеров выкручивали руки парню в куртке. Какой-то узбек с красным лицом махал руками и кричал высоким голосом, путая русскую и узбекскую речь. Я вдруг все понял: кем были эти "артисты на гастролях" и почему высокий учитель просил, чтобы я не трогал Семена. Я испугался, у меня появилось чувство, что я тоже виноват в несчастье этого обворованного узбека и что мне, как и этому парню в куртке, должны крутить руки и вести в милицию.
   Я поднялся со скамьи, стал проталкиваться через толпу к выходу. Мне казалось, что все смотрят на меня какими-то особыми, подозрительными и злыми глазами и что уже за мной идет милиционер и вот-вот схватит.
   Я вышел на улицу. За мной никто не гнался. Площадь была залита ярким холодным светом солнца, в котором сверкали мелкие кристаллики снега. Я еще раз оглянулся и глубоко, свободно вздохнул.
   Я пошел к Ире. Позвонил. Она вышла и удивленно на меня посмотрела.
   - Что-нибудь случилось?
   -- Я ушел из дому, совсем, - выпалил я.
   На Иру мой героический поступок произвел мрачное впечатление.
   - Когда? - спросила она.
   - Еще вчера вечером.
   Мне был приятен ее испуг.
   - Где же ты ночевал?
   - На вокзале. Ты знаешь, я с ворами познакомился. Меня самого за жулика приняли, - похвастал я. То, что еще недавно внушало страх, казалось теперь приятным и веселым приключением.
   - На вокзале? Это мне знакомо. Боже мой, что мне делать с этим мальчишкой? Замерз совсем... - Она взяла мои руки, потом сняла с себя шарф и замотала мне шею, несмотря на мои протесты.
   - Ты голодный? - спросила Ира. - У меня есть немного денег.
   Через несколько минут мы уже стояли с Ирой на углу, и я ел теплые сладкие пончики. Я все пытался объяснить Ире, как это случилось, что я ушел из дому, но она качала головой и, глядя на меня с состраданьем, повторяла только одно слово: "Ешь, ешь..."
   - Надо с тобой что-то делать... На что ты будешь жить?
   Этот простой вопрос поставил меня в тупик. Я молчал и, опустив голову, смотрел на свои руки с пончиком. Пончик тоже стоил денег, которых у меня не было.
   - Поступлю куда-нибудь на работу с общежитием, - неуверенно сказал я.
   Ира покачала головой:
   - Не так-то все просто. Ну, да ладно, что-нибудь придумаем. Пойдем пока ко мне, а там видно будет, - она улыбнулась и пропела!
  
   Мы - осенние листья,
   Нас всех бурей сорвало,
   Нас все гонят и гонят Ветров табуны...
  

Глава шестая

  
   - Тише, тише, легче шаг, - шептала Ира. Она осторожно спускалась по лестнице впереди меня. Около кухни она остановилась, прислушалась и махнула мне рукой.
   Я быстро на цыпочках прошел к двери, бесшумно распахнул ее и вышел на улицу. Утро ясное, морозное. На углу старушка в платке и сером халате поверх пальто расклеивала афиши. Я старался не смотреть на афиши, но они были такие яркие, что сами лезли в глаза:
   "Гастроли артистов эстрады", "Балет на льду", "Показательные выступления спортсменов", "Премьера спектакля", "Выставка живописи", "Новый художественный фильм".
   Мимо меня проходили люди, очень много людей. Они шли на работу, бодрые, выспавшиеся. Одни оживленно переговаривались, другие обсуждали политические новости, размахивая газетами.
   Я уже давно не читал газет, не слушал радио и даже не представлял, что делается в мире. У меня теперь был другой мир: это Ира, ее комната, ее интересы.
  
   Я перешел улицу и остановился у табачного киоска. Здесь каждое утро я покупал сигареты, каждое утро женские руки, полные и красивые, которые я видел в окошечке, проворно считали деньги, на секунду исчезали и клали на прилавок три пачки сигарет, две оранжевые и одну красную. "Дукат" для меня и "Краснопресненские" для Иры. Потом я заходил в магазин и покупал пельмени или сосиски, сахар, хлеб и кофе.
   Когда я возвращался, то снова проходил сквозь поток людей. Мне неловко было смотреть им в лица, стыдно своей праздности, мне казалось, что по моему виду люди сразу определяют, что я бездельник. Поэтому я нахлобучивал кепку на самые глаза, приподнимал воротник пальто и шагал быстрым шагом человека, который задержался утром дома больше, чем обычно, и теперь боится опоздать на работу.
   Подойдя к Ириному подъезду, я долго жал на пуговку звонка. Ира не спеша отворила дверь. Она была в пижаме - кофточке в мелких цветочках и таких же брючках чуть ниже колена.
   - Саша, здравствуй! - громко, на всю квартиру приветствовала меня Ира. - Какая приятная неожиданность! Извини, что я в пижаме, я никого не ждала сегодня.
   Я вошел в прихожую, незаметно передал сетку с продуктами Ире, долго вытирал ноги, здоровался с соседкой, которая всегда выскакивала на звонок, как черт из табакерки, вешал в прихожей пальто и проходил в комнату.
   - Саша, - кричала Ира из кухни, - ты позавтракаешь со мной?
   - Спасибо, я позавтракал дома.
   - Ерунда, - возражала Ира, - молодые люди всегда хотят есть. - Ира вошла и устало опустилась в кресло,
   - Кажется, и сегодня я неплохо справилась со своей ролью. С тех пор как ты живешь у меня, я чувствую себя молодой актрисой, которой в театре дали роль на выход, вроде; "Барыня уже встали", или "Кофий подан". Роль, которую она исполняет иногда по нескольку лет. Мне тоже кажется, что я уже несколько лет говорю: "Саша, здравствуй! Какая приятная неожиданность!"
   Ира была права: эта сцена повторялась изо дня в день, таким образом, как выражалась Ира, "усыплялась бдительность соседей".
   - И все-таки соседка что-то подозревает, - сказала Ира. - Вчера, когда я приносила тебе воды умыться, она сказала: "Ирочка, вы слишком часто моетесь, у вас такое нежное личико, это может дать разложение кожи", а я ей отвечаю: "Ах, не волнуйтесь, Софа Арнольдовна, я добавляю в воду соли". А потом говорит: "Вы знаете, Ирочка, я вас люблю, как родную дочь, но если в доме будут ночевать мужчины, вам придется искать другую комнату. Я это должна буду сделать ради вас и во имя морали". Хороша мораль, ничего не скажешь - выкидывать человека в мороз на улицу. Главное, если она узнает, что ты здесь живешь, она ни за что не поверит, что у нас о тобой товарищеские отношения.
   Так мы часто беседовали, и я рассказывал ей разные истории из своего детства, они очень забавляли ее. Иногда ночью она приходила ко мне и ложилась рядом, мы некоторое время разговаривали, и потом она вдруг засыпала, и я неподвижно лежал, чувствуя сквозь пижаму теплоту ее тела, прислушиваясь к ее легкому, почти неслышному дыханию и боясь пошевелиться и разбудить ее.
   Я знал об Ире многое, я знал все ее платья, как в лицо знают хороших знакомых, знал ее магнитофонные записи, знал многих ее знакомых, но в остальном она была для меня существом загадочным и таинственным. Она куда-то исчезала очень надолго, потом вдруг появлялась и почти целый день лежала на тахте, курила и читала книгу. То у нее вдруг не было совсем денег, и она искала по всей комнате, не завалилась ли в щель какая-нибудь монета чтобы поехать по делу или хотя бы позвонить по телефону. То вдруг в доме появлялись фрукты, дорогие конфеты, черная икра, хорошие вина и Ира целый день проводила на кухне, приготовляя какие-то экзотические кушанья и соусы, не всегда вкусные, но всегда очень острые. Мне было интересно узнать, откуда она берет деньги на жизнь и на комнату, которая стоила совсем не дешево. Я пробовал несколько раз спрашивать, но всегда она делала вид, что не слышит вопроса или переводила разговор на другую тему.
   Позвонили.
   - Кого-то черт принес, - сказала Ира и пошла открывать. Вошли Рыбин и Сергей. Рыбин принес какую-то картину. Он сухо поздоровался, а Сергей просто подмигнул мне вместо приветствия.
   - Ирэн богоподобная! У тебя не найдется чего-нибудь горячительного? Замерзли, как собаки, - сказал Сергей, снял пальто и бросил его на стул. Рыбин тоже, видимо, замерз. На кончике его носа висела капля, которая никак не вязалась с его строгим костюмом.
   - Сейчас будем пить кофе, - сказала Ира.
  
   Кто рано утром кофе пьет,
   Тот никогда не устает, -
  
   продекламировал Сергей.
   - Что, пробуешь себя в поэзии? - спросила Ира.
   - Нет, это я вычитал на рекламном щите.
   - Саша, намели кофе, - попросила Ира.
   Я взял мельницу и вышел на кухню, сел там на табурет. Дверь в комнату Иры осталась открытой. Из кухни я видел часть стола, угол тахты, покрытый декоративной тканью, и ташистскую картину на стене.
   - Удалось что-нибудь пристроить? - спросил Рыбин у Иры.
   - Так, ерунду всякую, - ответила она. - Да я все время пробегала за французскими туфлями.
   - Ну, конечно, - раздраженно сказал Рыбин. - Ты думаешь о своих модах и совсем не думаешь об интересах фирмы.
   - "Фирма" - слишком громкое слово, - ответила Ира.
   Я перестал крутить ручку мельницы и стал прислушиваться.
   - Да, фирма, - подчеркнул Рыбин, - я настаиваю на этой формулировке, потому что я все задумал, как большое дело. Если бы не ваша косность, мы бы уже давно имели настоящие деньги. Лебедянский каждый день что-нибудь продает. А ведь он еще и работает, у него времени меньше, чем у тебя.
   - У Лебедянского имя, о нем и фельетоны писали, ему легче, - сказала Ира, - и вообще все это слишком похоже на аферу.
   - А это и есть афера - при минимальной затрате усилий максимальный доход, - вставил Сергей.
   - Так пойми же, надо искать каналы сбыта, заводить знакомство. Вся комната завалена абстракциями, а продать их некому.
   - Я и так завожу знакомства, - ответила Ира.
   - Заводишь, да не с тем, с кем нужно, - сказал Рыбин.
   Я понял, что он говорит обо мне.
   - Этот твой "паж", я чувствую, прочно здесь поселился.
   - Ну, Юра, куда же ему деваться? У него какие-то большие неприятности, и он не может вернуться домой. И потом, я к нему очень привязалась, он такой милый.
   - Ах, он такой милый, такой трогательный, такой преданный! Это я все уже слышал. Если тебе уж так необходимо иметь при себе преданное существо, так заведи лучше собаку. В этом есть хоть какой-то шик.
   Я стал бешено крутить ручку мельницы. Как мне хотелось сейчас встать и уйти! Но идти было некуда, я даже не мог теперь устроиться на работу; паспорт и все документы остались дома. Дома, где никто меня не оскорблял, где меня любили и, как могли, считались с моими капризами и настроениями.
   - Ладно, ребята, кончайте базарить, - сказал Сергей, - парень мне нравится, к тому же он, наверное, неплохой художник. У меня сейчас живет приятель из Ленинграда, на днях он уедет, и я заберу Сашку к себе, здесь ему действительно неловко оставаться. Сколько ему лет, Ирэн?
   - Семнадцать как будто бы, - ответила Ира.
   - Тем более он в таком нежном возрасте, когда постоянное общество такой очаровательной особы, как ты, может травмировать психику. Еще стихи начнет писать, не дай Бог...
  
   Ира вышла на кухню, забрала у меня кофейную мельницу и стала варить кофе.
   После кофе мы рассматривали картину, которую Рыбин принес с собой. Картина называлась "Одалиска". На полотне в различных направлениях проходили синие и кирпично-красные зигзаги, а поверх зигзагов в левом нижнем углу черной краской нарисован глаз, а в другом углу - минарет с полумесяцем.
   Ира картина понравилась. Когда Рыбин с Сергеем ушли, Ира сказала:
   - Ты знаешь, тебе, наверно, скоро придется перебраться к Сергею.
   - Я слышал из кухни ваш разговор, - сказал я.
   - Ну, это даже неплохо. Рыбин, конечно, несправедлив к тебе, но ты должен его извинить. Понимаешь, его исключили из художественного училища за профессиональную непригодность, и он после этого стал недоверчиво относиться к людям, озлобился. Но он совсем не плохой человек, я уверена, что когда-нибудь вы даже подружитесь. Интересную вещь он написал, верно? - Ира кивнула на "Одалиску". - Да, это все-таки ужасно - человек с самого детства стремился стать художником, много работает, а ему вдруг заявляют: "Из вас художника не получится, вы достигли своего потолка". Но зато теперь Рыбин становится очень популярным. А у Сергея тебе будет хорошо, он чудесный парень, веселый и очень отзывчивый. Он постоянно кому-нибудь помогает, и, когда получает деньги, на улице его всегда ждет целая армия приятелей.
   Сергей мне тоже нравился, но услышанный разговор неприятно на меня подействовал, и у меня возникло чувство, что Ира тоже рада от меня избавиться.
   - Ну, перестань киснуть, - сказала Ира, - будь хорошим мальчиком. - Она села рядом и поцеловала меня в щеку.
  

Глава седьмая

  
   Сергей подошел к моей постели и протянул сигарету.
   - Вот тебе "ментоловые"... Это вместо зубного порошка. Я их держу специально на предмет туалета. Что касается умыванья и всего прочего, надо быть осторожным.
   - Почему? - спросил я, затягиваясь "ментоловой".
   - Потому что проходить нужно через кухню, в кухне - соседи. Соседи - самые неуживчивые люди. У меня с ними "холодная война". Газеты читаешь?
   - Редко.
   - Газеты нужно читать чаще, - внушительно посоветовал Сергей.- А вот показываться на глаза соседям - реже. Ибо кто ты есть теперь? Богема... По-ихнему, человек без определенных занятий. Ясно?
   - Ясно, - ответил я и спросил: - А что такое "богема"?
   - Возьми словарь и прочитай.
   Сергей сел за стол, вытащил из ящика какие-то инструменты, похожие на маленькие стамески, и деревянную полированную доску, А я достал с полки тяжелый словарь. На странице 114 я нашел нужное слово. "Богема - материально не обеспеченные люди свободных профессий, ведущие легкомысленный и беспорядочный образ жизни; узкий индивидуализм и распущенность - их характерные особенности".
   То, что я материально не обеспечен, было предельно ясно. Не являлась для меня новым и "распущенность". Это мое качество подмечали еще с детства, когда я небрежно готовил уроки, недостаточно следил за своим костюмом, грубил старшим. Но вот что такое "индивидуализм", я понимал смутно.
   Чтобы не отвлекать Сергея, который сосредоточенно вырезал что-то на плашке, я открыл словарь и теперь на странице 269 и после слова "индетерминист", что означало "сторонник индетерминизма", нашел "индивидуализм".
   Объяснение поставило меня в тупик. Оказалось, что у меня буржуазное воззрение и я противопоставляю свои личные, корыстные интересы интересам общества. Сведения о буржуазии, которые я почерпнул из учебников, газет и разговоров, сложились в образ некоего человекоподобного существа во фраке и цилиндре, с хищными золотыми зубами. Но почему я вдруг по каким-то причинам приобрел связь с этим существом, было непонятно и трагично. Как же так? Я родился в Советском Союзе, отец мой погиб на войне, я воспитывался в яслях, детском саду и потом в школе. И вдруг такое!
   - Сергей, - позвал я.
   - Ну? - Сергей оторвался от работы.
   - Почему у меня буржуазное воззрение?
   - Какие еще воззрения? - переспросил Сергей.
   - Раз я богема, значит - буржуазные. Но разве я похож на буржуя? - обиделся я.
   - Да, пожалуй, на буржуя ты не похож, - засмеялся Сергей. - Все это чепуха! Выкинь эти рассуждения из головы...
   Я "выкинул рассуждения" и стал рассматривать комнату. Комната у Сергея была небольшая и узкая, с одним окном, завешенным шторой, склеенной из листов ватмана и украшенной разноцветными полосами. Кроме тахты, на которой я спал, стояла железная кровать Сергея, покрытая старым ковром, ветхий комод и стол, заваленный бумагами. На испачканной краской стене вклеенный портрет какой-то иностранной киноактрисы. У актрисы были Ирины глаза и нос чуть с горбинкой.
   - А твоим видом надо заняться, - задумался Сергей. - А ну-ка, пойди сюда.
   Я подошел. Сергей вырезал на деревянной плашке иностранные слова. Слова были заключены в рамку, на которой стояла обнаженная женщина и целилась из лука.
   - Что это? - спросил я, с восхищением глядя, как руки Сергея красиво и легко вырезают буквы.
   - Это штаны, нейлоновые рубашки, носки и галстуки, - ответил Сергей и загадочно подмигнул. - Что, непонятно? Скоро все поймешь.
   В дверь постучали три раза и через интервал еще три раза.
   - Они, - Сергей встал и открыл дверь.
   В комнату вошли трое. Каждый в руках держал по чемодану с пестрыми наклейками. Не здороваясь, они вошли в комнату и уселись на мою постель. Они были одеты в модные пальто иностранного покроя и яркие кашне.
   "Иностранцы", - подумал я.
   "Иностранцы" одновременно вставили в рот по сигарете и щелкнули зажигалками.
   - Ну, как дела, Серж? - хором спросили они.
   "Русские", - решил я.
   - О'кей! - подмигнул Сергей.
   Гости захохотали. Сизые волны дыма заколебались под потолком.
   - Это дельце надо спрыснуть! - один из парней вытащил из кармана плоскую темную бутылку, похожую на фляжку, и встряхнул ею. - "Белая лошадь"!
   "Иностранцы", - снова подумал я.
   - Убери свою "лошадь", я предпочитаю "белую головку". Мне известно, как ты делаешь это виски: в пустую тару наливаешь смесь из перцовки, кубанской водки и эликсира для укрепления волос, - отмахнулся Сергей.
   Изобретатель виски огорченно спрятал свою бутылку.
   "Русские", - понял я.
   - Я сегодня с утра зашел в кафе, - оказал тот, что сидел с краю. - Вижу - негр. Я к нему подсаживаюсь. Спрашиваю: "Валюта есть". - "Есть", - отвечает. "А тряпки есть?" - "Есть. Спасибо, - говорит, - мир, дружба!" Заладил, как попугай. Сорвалась коммерция.
   Все засмеялись.
   - Ну что ж, начнем? - предложил Сергей.
   - Давай, - ответили гости.
   - А это кто? - тревожно кивнул на меня изобретатель.
   - Это свой, - ответил Сергей. - Кстати, мальчики, надо его приодеть, - он хлопнул меня по спине.
   - Сделаем, - ответили гости. И стали критически меня рассматривать. Они смотрели на меня так, будто я был совершенно голый. Я даже почувствовал стыд от своей мнимой наготы.
   Гости начали вполголоса переговариваться. Я уловил какое-то таинственное слово "джинсы". Потом один из парней открыл чемодан и извлек из него синие брюки.
   - На, чувак, носи! - торжественно сказал он. Брюки были сшиты из материи, напоминающей брезент, но зато назывались непонятным словом "джинсы", и от них пахло каким-то заграничным мужчиной.
   Я зашел за шкаф, примерил обновку. Джинсы оказались поношены сильнее, чем мне показалось вначале, но зато все у них застегивалось на "молнии".
   Из-за дверцы шкафа я видел, как таинственные гости разматывали моток шелковой ленты. Сергей мазал плашку краской и накладывал на нее ленту.
   Я застегнул "молнии" и подошел поближе. Из-под руки Сергея лилась лента с повторяющимся клеймом, которое Сергей вырезал утром. Я взял свободный конец ленты и прочел: "Хартинг и Ко. Чикаго".
   Потом гости открыли чемоданы и с ловкостью фокусников начали извлекать из них и бросать на кровать шарфы, платки, свитера и брюки. Освободив чемоданы, один из гостей начал спарывать советские этикетки, а двое других приклеивать на их место этикетки, изготовленные Сергеем.
   Я помогал им и после окончания работы получил еще рыжий свитер с дыркой на животе, вероятно прожженный сигаретой, клетчатый пиджак и стоптанные щегольские узконосые ботинки.
   Я снова забрался за шкаф переодеваться.
   Когда я вышел переодетый, то на лицах моих благодетелей засветилось отражение моего великолепия. Сергей же смотрел на меня серьезно и внимательно, как на ташистскую картину. Потом он сказал:
   - Это все, конечно, далеко не ново, но в одежде главное - модный силуэт.
   - Это просто удача, что не новое. Настоящий аристократ даже отдает новый костюм поносить лакею, чтобы тот слегка обтрепал его, - оптимистически заверил меня один из гостей.
   - На тебе ботинки секретаря посольства, - сказал второй и еле слышно пробормотал мне на ухо название какого-то мудреного посольства.
   - А свитер - чемпиона зимних панамериканских игр, - добавил третий.
   - Но все-таки с костюмом у тебя что-то не вяжется, - сказал Сергей.
   Все задумались.
   - Голова не вяжется, - догадался Сергей.
   - Правильно, голова! - поддержали гости. - Надо его подстричь.
   Меня усадили на стул. Один из гостей взял в руки ножницы.
  
   - Я сделаю тебе брюссельское колипсо, - пообещал он, брюссельское колипсо вызвало у меня ассоциацию с брюссельской капустой, но я согласился.
   Ножницы защелкали над моей головой, как клюв хищной птицы.
   Пряди волос падали на ботинки секретаря посольства. Я внутренне сжался, боясь, что лишусь ушей. Но все кончилось относительно благополучно. Я встал, отряхнул волосы и с надеждой взглянул в зеркало.
   В первую секунду мне показалось, что я вижу отражение своего парикмахера. Голова моя была острижена коротко и неровно. Лоб украшала челка.
   - Модный парень! - защелкали языками свидетели моего перерождения.
   В честь этого события по рукам пошла "Белая лошадь". Виски было крепким и тягучим, и у меня появилось ощущение, что я наелся туалетного мыла.
   Гости Сергея собрали в чемоданы вещи и ушли. На прощанье они пожали мне руку, как равному.
   - Надо убрать эту подпольную типографию, - Сергей положил плашку в ящик стола, - а ты, счастливчик, не распространяйся о том, как стал пижоном.
   - Почему? - спросил я.
   - Это же фарцовщики!
   - Что такое фарцовщики?
   - Как бы тебе это объяснить? Ну вот, приезжает иностранный турист. Ему хочется здесь многое купить. А с деньгами туговато. С советскими, понимаешь? А фарцовщики тут как тут. Хау-ду-ю-ду! Не продадите ли гардероб? Бизнес сделан. Ну, а остальное тебе понятно: тряпки продаются нашим пижонам. Тебе все это досталось бесплатно.
   Я задумался: выходит, что они жулики?
   - Не жулики, а коммерсанты, - поморщился Сергей. - В этом нет принципиальной разницы. Здесь разница в оттенках. Ты, как художник, должен это чувствовать. Впрочем, тебе об этом думать не обязательно. Давай лучше подумаем, где нам пообедать. Пожалуй, скатаем в кафе "Рампа".
  
   Я был почти готов, когда Сергей вдруг спохватился:
   - Послушайте, юный джентльмен! Вы без галстука! Ай-яй-яй!.. - Он вытащил из-под кровати галстук, встряхнул его и стал повязывать мне на шею.
   - Очень приличный костюм иметь не обязательно: он дорого стоит и быстро выходит из моды. К тому же у молодого джентльмена временно может не быть денег. Это может продолжаться месяц, годы, всю жизнь... А вот галстук совсем недорого стоит и, безусловно, придает элегантность. - Он отступил на шаг. - Это настоящий французский. От него даже где-то была упаковка. Вот она. - Сергей показал мне конверт, усыпанный звездами с золотым курсивом "Галерея Лафаета". - Очень красивый конверт! Даже жаль, что его нельзя носить вместо галстука.
   Я надел пальто.
   - Не оставили мы где-нибудь окурка? - придирчиво осмотрел комнату Сергей. Взгляд его остановился на мне. Я смутился: он смотрел на меня, как на горящий окурок, от которого может загореться дом. - Э-э, брат, это не годится! У тебя ужасное пальто!
   - Знаю, пальто паршивое, - сказал я.
   Это пальто было перешито из старого отцовского, когда мне было тринадцать лет. Теперь оно мне было непомерно узко в плечах, а рукава коротки. Оно уже позеленело от времени, но все еще было прочным и тяжелым, как доспехи.
   - Узкие плечи совсем неплохо, - прохаживался вокруг меня Сергей.- Узкие рукава - да это чудесно! Когда станешь миллионером, купишь в ГУМе белую сорочку и слегка выпустишь манжеты. Твое пальто надо укоротить. А ну-ка, раздевайся!
   - Да, его надо укоротить, - согласился я и снял пальто.
   Сергей взял бритвенное лезвие. Мы растянули пальто, и оно лежало, похожее на доисторическое, животное, безвозвратно ушедшее из жизни. Сергей взял бритву и твердым, уверенным движением сделал надрез.
   Когда я надел пальто, то почувствовал, что оно стало гораздо легче.
   - Превосходно! - одобрил Сергей. - Конечно, надо бы край подшить, ну, да неважно!
   Мы вышли на улицу. Я был возбужден своим новым нарядом. Мне показалось, что все на меня обращают внимание. А на углу какая-то старушка пустила мне вслед вполне отчетливое "стиляга!".
   В кафе "Рампа" я зашел с независимым и гордым видом. Теперь я мало чем отличался от завсегдатаев кафе, или, как их называли, "кафейников". За крайним столиком сидела Ира с Рыбиным.
   - Знакомьтесь, - подскочил к ней Сергей.
   Ира остановила на мне равнодушно-вежливый взгляд и кивнула. Вдруг ее лицо оживилось.
   - Саша! Какой ты чувачок! - она весело захлопала в ладоши.
  

Глава восьмая

  
   - Досадно, что все твои работы остались дома, - сказал мне Сергей, - хотелось бы посмотреть, как ты пишешь.
   - Да, все работы, к сожалению, дома, - лицемерно вздохнул я и подумал, что это очень удачное оправдание.
   Правда, мною, как художником, никто не интересовался, да и вообще в моей новой компании почти никто ничего не писал, хотя спорили и говорили о работе очень много. Часами доказывали, что одни "бездари", а другие "гении". Эти споры доходили чуть ли не до драк и, вероятно, забирали всю энергию художников. Они расходились усталые и скучные, чтобы на другой день снова сойтись и все начать сначала. Я же числился в "подающих надежды", и это меня вполне устраивало.
   - Досадно, - повторил Сергей. Он подошел к окошку и некоторое время смотрел на улицу. - Сегодня неплохой денек, давай-ка сходим с тобой на этюды.
   Я похолодел от ужаса. Я понимал, что как только возьму в руки кисть, любому мало-мальски искушенному человеку станет ясно, какой я художник. А Сергею тем более, потому что кто-кто, а он умел рисовать, делал иллюстрации для книг и журналов, хорошо гравировал.
   - Что-то себя неважно чувствую, - соврал я. - Голова ужасно болит.
   - Это от табачного дыма. Сейчас выйдем на свежий воздух, и все пройдет, - успокоил меня Сергей. - Одевайся.
   Сергей вытащил из-под кровати этюдный ящик и стал наводить в нем порядок. Руки Сергея привычно брали кисти и тюбики краски и размещали их в отделениях ящика. И, глядя на его руки, которые умели так быстро и хорошо работать, которые доставали мне каждый день пищу, я подумал, что сегодня мне придется пожать эту руку в последний раз, а то, может быть, и вообще он не протянет мне руки.
   Мы оделись и вышли из дома. Я хотел взять у Сергея этюдник, но, он отказался.
   - Я к нему привык, - сказал Сергей. - Кроме того, он мне дорог, как память. Этот этюдник подарил мне наш преподаватель живописи: я у него занимался в кружке. Время тогда было тяжелое, сразу после войны. Краски тогда были дефицитными, а уж этюдник тем более, да и денег стоил. А где мне их взять, я еще совсем пацаном был. Учитель заметил, что я хожу без этюдника, и принес мне свой на дом. Прошел через весь город, а старик уже был глубокий. Замечательный был человек. Он умер несколько лет тому назад. К искусству относился свято и даже в нас, еще сопляках, уважал способности и думал о нас гораздо лучше, чем мы того заслуживали. Я только потом, когда стал старше, узнал, что он, оказывается, был очень большим художником, настоящим художником. Его работы есть во всех крупных музеях. А тогда мы этого даже и не подозревали: уж очень он был прост и одевался просто. Часто мы бывали у него дома. Комната у него была большая, прохладная и тихая, как зал музея. По стенам картины развешаны. Книг по искусству у него была масса, каждую репродукцию он любил и берег так, как иной и подлинник не бережет. Собирались мы у него, он нам репродукции показывал Рембрандта, Рафаэля, Гальса. В Третьяковку нас возил. Чудный был старикан, человечный. Помню, у него этюд был - голова собаки. Так столько в ней, в этой собаке, в ее глазах человеческого было, что в ином портрете не встретишь. И работал он до последнего момента, уже ноги не ходили, так он сидит в кресле и пишет натюрморт или вид из окна. Да, человек был!.. Я тогда многого не понимал, мыслей его, советов, а вот когда стал старше, очень мне тогда его не хватало. В институте был у меня педагог, так тот был не такой. Вылез он во время войны, художников молодых было мало, все на фронте, кого убили, кому руки поотрывало. А этот пока здесь карьеру делал. Красной краски он извел уйму и на знамена и "крови" напустил на холст массу. Матросов израненных, в рваных тельняшках все писал. Бывало, скажет: "Эпическая тема - мой конек!" Лепил он свои картины, как блины, и все выставлял и продавал очень удачно. Деньги греб лопатой. Жулик и бездарь, а ведь не карманник, за руку не поймаешь. Да, брат, циник в жизни - это, так сказать, зло частное, а уж в искусстве - это зло общественное. А уличить такого типа невозможно: он и в союзе, он и в правлении, он и в отборочной комиссии, он - сила. И важный такой сидит, гриву отрастил, брюшко вперед - не подступись, прямо гений, уж говорить по-человечески разучился, все изрекает. Такой тип если где и ведет себя естественно, то разве только в уборной. Морду бы ему набить, да нельзя, в милицию попадешь, будут судить, отсидишь года три...
   Сергей говорил, а я послушно плелся рядом, не очень-то вникая в смысл речи Сергея. Я думал о своей беде. Да Сергей, кажется, и не очень нуждался в слушателе, он будто говорил сам с собой. Это с ним часто случалось, особенно по вечерам. Когда мы уже лежали в постелях, он вдруг начинал что-нибудь рассказывать, я так и засыпал под его негромкую сбивчивую речь.
   Мы вышли на Арбат. Мимо проезжали большие красные автобусы, в них сидели пассажиры, и мне очень хотелось быть среди них, но без моего экзаменатора. Мы свернули в переулок.
   - Я очень люблю Москву, московские улицы... А этот район замечателен своей тишиной и горбатыми, извилистыми переулками. Какая красивая зелень! - Сергей протянул руку и указал на группу лип. Хотя уже и выпал снег, но на деревьях еще держалась листва. - Ты обрати внимание, Саша, на деревья. Слабые, болезненные и какие-то очень нежные, как городские девушки... Верно?
   - Да... Растительность хилая, - согласился я, думая о своем.
   Когда Сергей говорил о Москве, его лицо становилось добрым и мечтательным. Но, несмотря на доброе выражение, я знал, что Сергей жесток, как бывает жесток врач, обязанный поставить диагноз безнадежно больному.
   - Вот это место очень интересное. Как тебе нравится? - спросил Сергей, останавливаясь.
   Я посмотрел. Улица стремительно уходила почти вниз и сворачивала за угол мимо голубого киоска. Несколько деревьев, булочная в нижнем этаже трехэтажного приземистого здания. Небо было серым, асфальт, покрытый мокрым, растоптанным снегом, тоже серый, а над всем этим великолепием болтался на проволоке дорожный знак, красный диск, перечеркнутый желтой полосой.
   - Ничего, место подходящее, - сказал я.
   - Ну и прекрасно, - Сергей приготовил холст и открыл этюдник.
   Легкий нажим пальцев на тюбик, и на палитре появлялся кружок красный, яркий, блестящий. Скоро вся палитра по краю покрылась такими разноцветными кружочками, похожими на большие дамские пуговицы. Они были так красивы, что мне даже жалко было разрушать их первозданную красоту. Но делать было нечего. Я взялся за кисть.
   Сергей стоял за моей спиной, сосредоточенно посапывал и размеренно притопывал ногой.
   Я работал долго и сосредоточенно, пока краски на моей палитре не превратились в грязное месиво, пока не свело скулы от напряжения...
   - Эй ты, контуженый! Кончай мазать! Видишь, не получается? - услышал я звонкий мальчишеский голос.
   Я оторвался от работы. Мальчишка лет десяти, с веснушчатым лицом и веселым щербатым ртом отскочил от меня легко, как мячик, и побежал вниз по переулку. На нем было превосходное пальто реглан, в руках новенький портфель. Слово "контуженый" досталось ему в наследство от войны, которой он не видел. Это слово заставило меня критически взглянуть на свой холст.
   Я увидел серую, грязную краску на месте неба, точно такую же на месте асфальта, кривобокие дома с нестандартными черными провалами окон и непомерно большую вывеску "Булочная". А в центре картины, как громадный геральдический герб, расположился красный дорожный знак, перечеркнутый желтой полосой.
   Мне захотелось наброситься на свой холст, растоптать, уничтожить его. Уничтожить, как врага, смертельно оскорбившего меня.
   - Осторожно, Саша... - Сергей мягко отстранил меня. - Ты можешь смазать краски. - И он аккуратно снял холст с мольберта.
   Назад шли молча.
   Теперь я, кажется, не жалел, что все так раскрылось. Я думал об Ире, как думают об умершем друге, - только тяжесть утраты и воспоминание.
   Сергей тоже ничего не говорил, как будто догадывался о моем состоянии. И я был благодарен ему за это молчание.
   Шли люди, двигались автомашины, у метро продавали пончики. А в стенах знакомых домов, в деревьях, скверах, в глазах встречных девушек жили мои воспоминания. Воспоминания, которые я не мог высказать людям.
   Что я мог сказать?.. Была девушка. У нее были очень красивые глаза, нос, рот, волосы. Красивая, как в кино. Только живая. Ее можно было брать за руку, у нее были теплые губы.
   Мы дошли до подъезда Иры.
   "Уйти?" - подумал я.
   Но Сергей взял меня за локоть, пропустил вперед.
   В комнате был все тот же беспорядок. Под японской куклой на тахте лежал Рыбин и сосредоточенно разглядывал носки своих ботинок.
   Я увидел нового человека. Он был узкоплеч и сутул, очень хорошо одет. Лицо незнакомца было бледным и рыхлым. Он носил сильные очки, с кислым видом разглядывал абстракции на стене, покачиваясь длинным, расслабленным телом, и сосал палец с большим перстнем.
   Сергей вынес стул на середину комнаты и поставил на него злополучный этюд.
   Все подошли и обступили мою картину. Я отвернулся. Взял в руки пустую обертку от сахара, прочел: "Сахар. Рафинад. Прессованный. Московский городской совнархоз". Все это было написано красной краской. Между строчками стояли синие кубики. Я прочел надпись несколько раз.
   - Что ж... Очень симпатичный этюд... - неуверенно сказал кто-то.
   - Во всяком случае, лучше, чем то, что выставляется в салонах, - поддержала Ира.
   Я посмотрел на собравшихся. У всех были серьезные лица,
   - А по-моему, это даже здорово! - сказал Сергей. - Во-первых, много пессимизма, этакой тоски по зелени, что очень ясно выражено в зеленых кустиках. А во-вторых, этюд красив по цвету. Юра, верно я говорю?
   Рыбин приподнялся на локти с тахты:
   - Да, действительно свежая штучка. И цвет он видит. Я, правда, не любитель предметной живописи, но это интересно, интереснее, чем у Лебедянского.
   - Пейзаж хорош. Почти так же хорош, как у Утрилло. - Ира прищурила глаза. - Как вы считаете, барон? - обратилась она к новому человеку.
   Барон вынул изо рта палец и сказал:
   - Я не совсем с вами согласен. Здесь больше всего сказывается влияние Сезана. - Голос у него был высокий, резкий. - Вот в этих урбанистических деталях: дорожный знак, вывеска окна - художник видит лицо современного города. И он делает это лицо больше, характернее, как бы подчеркивает его. И тем самым становится на путь Сезана, который в раннем своем творчестве делает аналогичные вещи.
   Все согласились с доводами барона.
   - Он - сезанист! - услышал я о себе.
   Подошел Сергей и с чувством пожал мне руку.
   - Поздравляю тебя, Саша. Очень хорошая работа! - Потом Сергей обернулся к присутствующим: - Я хочу поздравить и всех вас с появлением нового интересного художника!
   Все зааплодировали, заговорили сразу. Ира выбежала на середину комнаты.
   - Прошу внимания! - крикнула она. - Поскольку честь открытия Александра Сорокина принадлежит мне, я обязуюсь и впредь быть его покровительницей и считаю возможным принять его в нашу компанию, как равного!
   "Оказывается, я художник! Художник!" - радостно подумал я.
  

Глава девятая

  
   Я лежал на кровати и думал о еде. С тех пор как я поселился у Сергея, такие мысли посещали меня довольно часто. Сергей зарабатывал нерегулярно, и почти все деньги уходили на долги.
   Хозяин лежал на другой кровати, и на его лице была написана напряженная работа мысли. Очевидно, несмотря на сложность мышления Сергея, вся эта работа также сводилась к одному - поесть.
   Тикал будильник. Он тикал давно, и я не знал, как давно - сутки, месяц или несколько лет.
   Я смотрел в темный угол комнаты, где грязные розовые обои образовывали фантастические рисунки, похожие на колбасы и куски нежной розовой ветчины.
   Я закрыл глаза, надеясь, что ко мне придет сон. Но сон не приходил, а обойные колбасы приобрели еще большую четкость.
   - Черт знает что!.. Так с ума можно сойти!.. - Сергей вдруг приподнялся, сел на кровати и некоторое время смотрел на меня, не мигая. - А ведь это мысль! - обрадовался он. - Мы сейчас пойдем к психиатру.
   - К психиатру? - испугался я.
   Недалеко от школы, где я учился, помещалась психиатрическая лечебница. Когда я шел в школу, то старался скорее миновать забор больницы, который своей вышиной, крепостью и мрачным серым цветом, казалось, говорил о таившихся за ним опасностях.
   Мне не хотелось к психиатру, не хотелось в больницу.
   - Я боюсь, - сказал я, - я не сумасшедший.
   - Чего ты боишься, чудак? - улыбнулся Сергей. - Мы пойдем к моему знакомому врачу-психиатру. В гости. Я думаю, нам удастся пообедать и даже пристроить какую-нибудь картину. - Сергей посмотрел на часы. - Три часа. Надо спешить. Его надо ловить на работе. Психиатры очень интересуются абстрактной живописью.
   - Почему? - спросил я.
   - Они им напоминают творчество душевнобольных, - ответил Сергей совершенно серьезно. - Кстати сказать, в нашем кругу модно быть немного не в себе. - Сергей постучал пальцем по лбу. - Иметь какое-нибудь психическое или нервное расстройство так же желательно и необходимо, как и модный костюм.
   Я подумал, что Сергей меня разыгрывает: не очень-то увязывались его слова с мрачным серым забором, внушавшим мне ужас.
   - Вот, почитай, - Сергей кинул мне коричневую книгу. Книга называлась "Нервные и психические заболевания". - Подбери себе какую-нибудь подходящую болезнь и выучи симптоматику, - посоветовал Сергей. - Пригодится в жизни. - Сергей пошел умываться, а я открыл книгу наугад и прочел:
   "Больной испытывает неуверенность в себе, раздражителен, робок, зависит от случайностей, жизнь ему представляется сложной. Он не способен на решительные поступки, невнимателен, рассеян, ему трудно сосредоточиться..."
   Я похолодел от ужаса: это было написано обо мне.
   Я быстро перевернул несколько страниц и прочел:
   "При заболевании циркулярным психозом у больного наблюдается смена настроений; больной то впадает в отчаяние, слезы, то вдруг ему кажется, что он - необыкновенный человек: великий поэт, великий художник или изобретатель..."
   Я захлопнул книгу, потом ощупал свою голову, покрутил ею, В голове что-то щелкнуло. Я снова встряхнул головой, еще и еще. И снова тот же звук, похожий на тиканье часов. Я сел на кровать, закрыл глаза и старался не двигаться, чтобы не слышать жуткого тиканья.
   - Ты что? - спросил Сергей.
   Я открыл глаза. Передо мной стоял Сергей и вытирал лицо грязным вафельным полотенцем.
   - Сергей, я, кажется, заболел, - сказал я и снова закрыл глаза.
   - Что с тобой? - встревожился Сергей.
   - Неврастения, циркулярный психоз, эпилепсия, - сознался я.
   - Что? Что? - Сергей повалился на кровать и захохотал. Потом приподнялся, посмотрел на меня и снова повалился, корчась в судорогах смеха. - Ну, уморил! - сказал он, отдуваясь. - Все это чушь. Здоров ты как бык. Собирайся, едем к психиатру.
   Его хохот немного успокоил меня, но все-таки, глядя на его еще вздрагивающее и порозовевшее от смеха лицо, я по-стариковски позавидовал чужому здоровью.
   Не был я до конца спокоен и через полчаса, когда мы подходили к небольшому желтому зданию с лепным карнизом. Я старался не смотреть на вывеску, потому что все здесь, даже табличка "Просьба вытирать ноги", внушало мне чувство, которое я переживал в детстве, проходя мимо серого забора.
   В здании было тепло и уютно. На полу - красные дорожки. Гардеробщица-старушка вязала чулок. На стене неумело нарисованная стенгазета "За научность и гуманизм". В одном углу газеты было нарисовано красное знамя, в другом - Спасская башня и голубь мира.
   Я посмотрел на эту газету и сразу успокоился. Мы разделись, получили от старушки номерки и поднялись по лестнице.
   Прямо на нас выкатился полный человек и широко раскинул руки.
   - Льву Ильичу! - поклонился Сергей и протянул руку.
   Лев Ильич был еще молод, но лыс. С полного мягкого лица смотрели сладкие восточные глаза.
   - Знакомьтесь, Лев Ильич, талантливый художник Александр Сорокин, - представил меня Сергей.
   - Очень приятно! Я слышал о Сорокине. - Лев Ильич почмокал губами, как бы пробуя мое имя на вкус, и подал короткую ручку. Глядя на его полные губы, я подумал, что он, наверное, большой любитель поесть и, если мы попадем к нему на обед, это будет настоящая удача.
   Лев Ильич провел нас в кабинет, где стояли какие-то приборы, непонятные и громоздкие.
   Я с беспокойством оглянулся: вся эта аппаратура говорила о могуществе и проницательности науки, Я снова вспомнил учебник психиатрии.
   - Вы мне можете оказать огромную услугу, - жарко зашептал Лев Ильич. - Меня интересует, как возникают цветовые ассоциации у художников на различные явления и предметы. - Он поставил передо мной коробку. В ней были цветные кружочки и картонные таблички. - Вот предмет. - Жирными ловкими пальцами он вытащил табличку "Баклажан". - Подберите к нему цветной кружок.
   Я выбрал фиолетовый и уверенно положил сверху.
   - Превосходно! - обрадовался Лев Ильич. - Продолжайте, я не буду вам мешать.
   Он отошел к Сергею и стал с ним шептаться, а я вынимал таблички и к ним подбирал цветные кружки.
   "Лес" - зеленый.
   "Яблоко" - желтый.
   "Любовь" - синий. Конечно, не такой синий, как глаза Иры.
   "Голод"... Вопрос был кстати. Голод для меня - это комната Сергея с грязными, оборванными обоями, образующими рисунки, похожие на колбасы, на куски нежно-розовой ветчины, и я положил на табличку розовый кружок.
   Когда я закончил работу, Лее Ильич аккуратно собрал кружки и таблички и сложил их в коробку. Он был, видимо, очень доволен.
   Когда мы спускались по лестнице, я тихонько толкнул Сергея локтем и спросил: "Будет обед?"
   Сергей кивнул.
   Обед был великолепным. Лев Ильич закатал рукава и собственноручно поджаривал мясо в духовке. Его жена, Фира, похожая на девушку - тонкорукая, тонкошеяя, с рыжей головой, - ходила по кухне с тревожным выражением в голубых глазах. Лев Ильич, еще более шумный и подвижный, чем на работе, шутливо отталкивал ее от плиты толстыми волосатыми руками и весело кричал, что настоящее жаркое может приготовить только мужчина. В конце концов он совсем прогнал ее из кухни. Она села рядом со мной и положила тонкую руку мне на плечо.
   - Мы очень любим живопись, - сказала она голосом девочки-подростка, - особенно абстрактную - это так красиво и так непонятно! - У нее по всему лицу были рассыпаны веснушки, а открытая шея имела какой-то голубоватый, перламутровый оттенок. Может быть, от этого веснушки тоже казались голубыми. - Я знаю, что вам нелегко живется.
   - Да, нам нелегко живется, - ответил я.
   - Но как прекрасна эта борьба за новые пути в искусстве! - Слово "борьба" она произнесла, напирая на "р". При этом у нее дрогнули ноздри.
   Я сидел рядом с ней, томясь от запаха жареного мяса, исходившего из кухни, и думал, что, наверное, лучшее в мире - вот такая сытая, уютная и тихая жизнь.
   Появился Лев Ильич с жаровней, поставил на стол и открыл крышку.
   Пиршество началось.
   - Для меня творчество - это таинство, - признался Лев Ильич, с явным наслаждением пережевывая мясо, - приоткройте завесу над кухней вашего творчества.
   - После вашей кухни она покажется жалкой, - любезно ответил Сергей.
   - Откройте тайны нового искусства, - попросила Фира, и ноздри ее дрогнули.
   Я заглянул в таинственные голубые глаза хозяйки и заговорил, вспоминая то, что говорили, когда я принес свой первый этюд.
   - Главное, - начал я и вдруг понял, что не знаю, что главное, и замолчал.
   - ...освободиться от условностей, которые тормозили творчество мастеров прошлого, - подсказал Сергей.
   - Да, вот именно! - подхватил я. - Когда я пишу, к примеру, городской пейзаж, для меня не существует ни перспективы, ни конструкции зданий, ни идущих по улице людей. Для меня важно лицо эпохи, лицо города, выраженное посредством цветных пятен. В этот момент я свободен от всего: от сюжета, от натуры и от зрителей и даже от самого себя. - "Не перегнул ли?" - подумал я.
   Я положил себе еще кусок жареного мяса.
   - Конечно, это сложно объяснить словами, ведь наш язык - это краски, - скромно закончил я свою маленькую речь.
   - Замечательно сказано! - восхитилась Фира и положила мне на тарелку еще кусок мяса.
   После обеда мы закурили. Это очень приятно - курить на сытый желудок.
   Фира дотронулась до моего рукава и глазами показала, чтобы я вышел за ней.
   - Саша, у меня к вам просьба, - она на секунду потупилась, давая тем самым понять, что не привыкла обременять просьбами своих гостей. - Наш ребенок... Он рисует, рисует замечательно и все, знаете, в современной манере... Мне даже кажется, что некоторые рисунки напоминают вашу школу. - Она снова потупилась и шумно вздохнула. - Конечно, я не сравниваю, избави Бог, но наш Ефимчик очень талантливый ребенок. Вы не смогли бы посмотреть его рисунки?
   - С удовольствием! - сказал я и прошел за обрадованной хозяйкой в детскую комнату.
   - Вот мой Ефим, - гордо сказала Фира.
   Ефим, мальчик лет семи, стоял к нам спиной и рылся в штабеле игрушек. Это была миниатюра отца: полный, черноволосый, с очень толстым задом, обтянутым короткими вельветовыми штанами. Я даже поразился, как эта хрупкая Фира смогла произвести на свет такого толстяка.
   - Это его работы, - Фира в меру сдержанным жестом показала на стены, где висели рисунки в рамах. - Посмотрите, пожалуйста, а я пойду по хозяйству. - Фира нежно пожала мне локоть и на цыпочках вышла из комнаты.
   Я углубился в созерцание рисунков. Большинство из них изображало улицы. Дома валились в разные стороны, как будто юный художник изображал землетрясение, и только штопорообразный дым вился правильной, четкой линией кверху.
   За спиной что-то фыркнуло. И в то же мгновение я ощутил ожог, словно удар в затылок. Я схватился рукой за шею и обернулся. Рука стала мокрой. Ефимчик нагло целился мне в лицо из игрушечного пистолета, стреляющего водой.
   - Поросенок! - обозлился я, метнулся к мальчишке и стал отбирать у него игрушку. Ефимчик сопротивлялся, его жирные пальцы побелели, но он цепко держался за пистолет, сопел, и его ноздри вздрагивали: он был очень похож на мать.
   Вбежала Фира.
   - Что здесь происходит? - испугалась она.
   - Э, ерунда! Он расстрелял меня из своего пистолета, - ответил я, отпуская Ефима.
   - Ах, извините, пожалуйста! Фимочка! Как тебе не совестно! Это же папин гость... - она отобрала у сына пистолет.
   Ефим, сопя, отошел в угол. Фира вытащила из кармана платочек и осторожно вытерла мне лицо и шею.
   - Он у меня немного дикарь, ему не с кем играть... Мы его не пускаем во двор... - Она спрятала платок и умоляюще посмотрела: - Не сердитесь...
   - Ну, что вы, - любезно ответил я, - я обожаю воду. - Я посмотрел на ее маленькую руку, сжимавшую пистолет. И тут меня осенило. Это было откровение свыше. Возможно, то же случилось с Ньютоном, когда яблоко стукнуло его по голове. - Где вы достали такой пистолетик? - осторожно спросил я.
   - В "Детском мире", - виновато ответила она.
   - В "Детском мире"? - повторил я. - Это замечательно! Я куплю себе такой же.
   Мне сразу стало весело. Теперь я был благодарен мальчишке за его шалость.
   - Замечательный у вас парень, - искренне сказал я.
   - О-о, вы думаете? - зарделась хозяйка.
   - Я в этом уверен.
   - А как у него рисунок?
   - Очень хорош! Со временем это принесет плоды...
   - Я очень боюсь, что когда он пойдет в школу, ему изуродуют вкус. В школе мало обращают внимания на рисунок и совершенно не учитывают творческой индивидуальности ребенка.
   - Да, - машинально согласился я, думая о своем, - в школе не учитывают...
   - Давайте вернемся в столовую, - предложила Фира.
   Мы вернулись в столовую, допили вино и включились в бурную беседу о путях абстрактного искусства.
   Домой мы с Сергеем возвращались поздно, на такси. Лев Ильич проводил нас до стоянки и помахал рукой. Он купил у меня одну из картин. Это было очень кстати: мне как раз нужны были деньги, чтобы воплотить в жизнь так счастливо пришедшую идею.
  

Глава десятая

  
   Слава пришла ко мне внезапно. Возможно, так же внезапно созревает плод. Вот он висит на ветке и кажется еще неспелым, как вдруг наливается соком, и достаточно малейшего дуновения ветерка или толчка, чтобы плод свалился на землю.
   Для меня таким толчком был выстрел в затылок из игрушечного пистолета.
   На следующее утро после этого примечательного факта я отправился в "Детский мир".
   День был солнечный и морозный. Солнце бесчисленно преломлялось в зеркалах, в новогодних игрушках, украшавших рекламную елку, установленную в центре зала.
   Продавщицы, наряженные снегурочками, бойко торговали игрушками.
   Я купил три пистолета. После "Детского мира" отправился на Солянку и в магазине "Главхимсбыт" приобрел подходящие для моего замысла краски... Замысел мой не был до конца оригинален. Я слышал, что какой-то абстракционист за границей заряжал пистолеты краской и стрелял в холст.
   У меня не было огнестрельного оружия, и для этой цели я решил использовать игрушечный пистолет.
   Сергея дома не оказалось. Вероятно, уехал в редакцию, и это было очень кстати. Я не хотел никому, даже Сергею, открывать своего творческого метода, пока не проверю его сам.
   Я натянул чистый холст, поставил его к двери, чтобы оставалось как можно больше свободного пространства. Жидко развел краску, зарядил пистолеты. Отступил на несколько шагов, тщательно прицелился, прищурив левый глаз, и... нажал курок.
   Эффект превзошел все ожидания: на холсте лег великолепный полноценный потек. Я быстро, наверное, так же быстро, как подбегают к раненому, подбежал к холсту и перевернул его горизонтально, чтобы не дать краске стечь. Когда краска слегка подсохла, я поставил холст на прежнее место.
   Снова выстрелил, уже из другого пистолета и другой краской.
   Так я стрелял до тех пор, пока весь холст не покрылся пятнами и потеками.
   Полутемная комната с тусклым окном, мое таинственное занятие показались мне похожими на эпизоды, вычитанные в детстве из романов. Когда накануне дуэли бедный, но гордый молодой человек упражняется в стрельбе из пистолета, чтобы поразить прощелыгу, оскорбившего прекрасную даму. Прекрасной дамой для меня была Ира, и, хотя никто не пытался ее оскорбить, все же ради нее я здесь стрелял в беззащитный холст. Дуэлянтам мишенью служили карты.
   "Карты! - догадался я. - Вот что оживит картину!"
   У Сергея где-то была колода карт, в которые мы иногда перекидывались. Я выдвинул ящик стола, отыскал колоду, выбрал туза бубей, шестерку крестей и даму пик.
   Аккуратно намазав клеем, я вклеил карты в холст. Спрятал орудия производства, поставил картину на тахту. Сам лег на постель и долго любовался случайной игрой красок.
   Хлопнула дверь в коридоре.
   "Это Серега", - я закрыл глаза и притворился спящим. Я слышал шаги, слышал, как отворилась дверь в комнату. Потом вдруг стало тихо, так тихо, что я слышал только тиканье будильника.
   Я открыл глаза. Сергей стоял неподвижно и смотрел на мою картину.
   - Ну как, Сергей? - крикнул я и вскочил с постели.
   - Блеск! - лаконично выразил свой восторг Сергей. - Просто блеск! Как тебе это удалось?
   Тайна! - засмеялся я.
   - А что означают карты? - спросил Сергей.
  
   - Судьбу.
   - Замечательно! А как ты назвал картину?
   - Еще не знаю, - ответил я.
   Сергей задумался. Снова я услышал, как тикает будильник.
   - Мы назовем ее "Ночи в Монте-Карло".
   - Неплохо, - согласился я.
   - Ну, теперь мы утрем нос Рыбину! - радовался Сергей, потирая руки. - С этой картиной можно ехать прямо к барону.
   Сергей сказал "к барону", я не ослышался. Барон покупал только самые эффектные картины. Попасть в его коллекцию - это значило считаться одним из лучших абстракционистов в Москве.
   Я подумал, что Ира очень обрадуется моей удаче. И Рыбин уже не сможет называть меня "детский сад".
   Я снова улегся на кровать и стал думать о бароне. Первый раз я видел барона у Иры. Это было после ее дня рождения, когда Сергей устроил мне экзамен. Случайно он видел мой первый этюд и назвал меня сезанистом, открыв во мне такие качества, которых я в себе даже не подозревал. Понаслышке я немного знал историю барона.
   Их род происходил из остзейских немцев. Говорят, что в Ленинграде еще сохранился их дом из серого камня. После революции почти все семейство баронов перебралось в Ригу. В сороковом году его родители сбежали в Швейцарию, а Виктора, которому тогда было девять лет, оставили на попечении дальней родственницы. Виктор получил образование и перебрался в Москву.
   Сначала он скрывал свое происхождение, но однажды, рассказав в шутку о своем баронском титуле, заметил, что на некоторых это производит впечатление, и уже не скрывал, а при случае даже подчеркивал свою родословную.
   От своих предков барон унаследовал белесые волосы, водянистые навыкате глаза, малокровие и барскую вялость. Это не мешало ему проявлять энергию и твердость, когда нужно было перехватить какой-нибудь выгодный заказ. Он писал какие-то сценарии и репризы для цирка, вроде:
   "Здравствуй, Бим!"
   "Здравствуй, Бом!"
   "Ты почему такой веселый?"
   "Да от меня ушла жена".
   Он очень хорошо зарабатывал, и в кафе "Рампа" поговаривали, что он пьет только коньяк "Юбилейный".
   Около барона всегда крутились какие-то молодые люди от искусства. Многим из них льстило знакомство со столь знатной особой, тем более что их деды, крепостные, быть может, как раз и гнули спины на баронских полях. Возможность пожать руку молодому барону создавала пленительную иллюзию превосходства над своими предками.
   Благодаря всем этим обстоятельствам комната в Спасо-Наливковском переулке, где жил барон, превратилась в место выдачи патентов на талантливость, а иной раз и на гениальность.
   Когда "Ночи в Монте-Карло" подсохли, мы с Сергеем тщательно завернули картину в старые газеты и отправились к барону.
   На звонок вышел мальчик, рыженький, как сеттер, лет пятнадцати. Стыдливо опустив длинные ресницы, он пропустил нас вперед и плотно прикрыл дверь.
   Барон был дома. Он полулежал в кресле, вытянув ноги в мягких домашних туфлях. У него в гостях сидел Федя Лебедянский, экспрессионист, худой и нервный человек лет тридцати пяти.
   - А-а... - приветствовал нас хозяин и жестом пригласил садиться. Мы сели на тахту. Рыженький мальчик тихо встал рядом, прислонившись к стене.
   Я с любопытством оглядывал комнату. Она была большая и очень чистая, на стенах не висели портреты предков барона. На стенах были абстракции и несколько цирковых афиш. Я заметил картину Рыбина, выполненную черной и голубой краской. Стеллажи с книгами, на подоконнике коллекция вятских игрушек, магнитофон, столик с инкрустацией. На столике два тяжелых серебряных подсвечника с оплывшими свечами.
   Мы сидели молча. Барон изучал свои ногти.
   - Ну, как дела, Федя? - спросил Сергей Лебедянского. - Пишешь?
   - Да вот пишу одну вещь, - ответил Федя. - Понимаешь, подворотня московского дома вечером. У красной кирпичной стены три бака с мусором. От стенки ручеек, - Федя улыбнулся. - Понимаешь, какой ручеек? На стене надпись мелом: "Коля плюс Валя = любовь". А на баке черная кошка.
   - Занятно, - сказал Сергей.
   - Все это было бы неплохо. Вещь у меня уложилась, да вот не знаю, как мне поинтересней деформировать кошку. - Федя закусил губу и стукнул по коленке кулаком. - Ко мне Карабуров приезжал. Я ему этюд показывал.
   - Ну, а он? - спросил барон.
   - Говорит: "Для меня живопись - это прежде всего цвет! Как у моего друга Пикассо", - и завелся на два часа, - сказал Федя.
   - Старый хрен никак не может, забыть, как он по Парижу шаландал, - сказал Сергей. - А ведь мы к тебе, барон... Картину привезли.
   - Ну, показывайте, показывайте, - поощрил хозяин.
   Сергей встал, развернул бумагу и прислонил картину к стене. Все долго и сосредоточенно молчали.
   - Забавная вещь, - сказал, наконец, барон.
   Я был польщен. Это была похвала. Ведь барон работал в кино, а киношники вместо "хорошо" или "интересно" говорят "забавно".
   - Рыбин растет, - сказал Федя.
   - Это не рыбинская. Это вот Саши Сорокина, - поправил его Сергей.
   - Ах, вот как! - взволнованно заерзал на стуле Федя. - Вы отличный колорист.
   - Так это ваша? - барон повернулся ко мне. Его надменное, бесстрастное лицо оживилось. - Не ожидал, не ожидал...
   Он был без очков. В светло-голубых навыкате глазах холодным огоньком засветился интерес.
   Рыженький мальчик зарделся и восхищенно смотрел на меня, по-детски приоткрыв рот.
   - Я ведь, кажется, встречал вас у Ирэн? Помню, помню... Вы принесли тогда городской этюдик, такой обаятельный этюдик, немного наивный. Ну, это ведь другое дело. Здесь... э-э-э... своеобразие и, как бы это сказать... - барон замолчал, подыскивая слова, потом вдруг повернулся в кресле ко мне всем телом, - с цыганщинкой. Да, да, с цыганщинкой!
   "Это, наверно, от карт", - догадался я и сказал:
   - Мы назвали эту картину "Ночи в Монте-Карло".
   - Я покупаю у вас эти "Ночи", - решил барон, - повешу ее вот здесь... - Барон встал и отступил на шаг. - А афишу перевесим. Это будет неплохо, - барон снова сел в кресло. - Если будут вещи на таком уровне, я куплю еще.
   Вечером я сидел в кафе "Рампа". Здесь собирались по вечерам художники, журналисты и фарцовщики. Пили кофе по-турецки. Со мною здоровались совершенно незнакомые люди, улыбались из-за столиков. Сергей подмигивал мне, толкал локтем. Я знал, что значат эти подмигивания: я стал знаменитым. Это было почти физическое ощущение. Я стал как будто легким и в то же время выше ростом. В движениях моих появилась уверенность. Я прямо сидел на стуле, громким голосом разговаривал с официанткой.
   В кафе вошел молодой человек с двумя девушками.
   - Аркадий Эльский, - кивнул Сергей, - преуспевающий журналист. Во вчерашней газете - его заметка "Почему не чистят снег в Кривоколенном переулке?". Бойкое перо!
   Когда они проходили мимо, Эльский что-то им сказал, и девушки посмотрели на меня долгим, внимательным взглядом.
   Ира заметила их взгляд и пренебрежительно пожала плечами.
   - И эти туда же, - сказала она. - Ты знаешь, Саша, я уже начинаю ревновать тебя к твоей славе. В конце концов это я тебя открыла.
   - Ты выпустила джинна из бутылки, теперь пеняй на себя, - ответил Сергей.
   Мы расплатились и встали из-за стола. Когда мы выходили, со мной прощалось чуть ли не ползала.
  

Глава одиннадцатая

  
   С утра я своим методом изготовил еще одну картину и теперь с удовольствием ее рассматривал. Картина далась мне не так уж легко. Чтобы ее создать, мне пришлось залезть на комод, а полотно положить на полу. Все утро я пролежал на комоде в густом слое пыли и стрелял вниз из пистолетов. И хотя от непривычного положения заболела голова, я был доволен: картина получилась. Теперь краска ложилась густыми лучистыми пятнами, а у некоторых пятен получились даже потеки-хвостики.
   Эта картина была похожа на таблицу, виденную мною в учебнике зоологии "Капля воды под микроскопом". И я решил назвать картину "Микромир".
   Последнее время я, как говорится, купался в лучах славы. В кафе ко мне подходили какие-то совсем незнакомые молодые люди, здоровались и спрашивали моего мнения или совета.
   Теперь я уже сам мог выносить приговор своим менее удачливым коллегам, назвав одних "бездарью", а других "способными малыми". И с моим мнением считались.
   Но сегодня была особая причина создать новую картину. Вся наша компания собиралась пойти в музей на выставку английской живописи. Мы редко ходили на выставки, но на английской был отдел современного абстрактного искусства. Мне не только было интересно посмотреть, насколько далеко зашли мои зарубежные коллеги, но и противопоставить англичанам что-нибудь свое.
   Я снова посмотрел на полотно. "Да, пожалуй, штучка экстравагантная", - подумал я и стал собираться в музей.
   Иногда мне даже казалось невероятным, что я, простой парень, вознесся так высоко и, главное, с такой легкостью. Еще совсем недавно я даже и не знал, что такое абстрактная живопись, а теперь в моих работах видели философский смысл, который я, разумеется, не мог даже предположить, и это противоречие смущало меня. Однако друзья объяснили, что талант художника существует как бы помимо его мышления. Художник подсознательно создает шедевры, оставаясь при этом человеком среднего ума, а иногда даже слабоумным. Главное, родиться художником. В этом отношении мне здорово повезло, и теперь, завязывая галстук перед зеркалом, я весело подмигнул своему отражению и подумал вслух: "Молодец, Сашка! Далеко пойдешь!"
   Мой голос в пустой комнате прозвучал почти пророчески.
   Я доехал до музея, легко взбежал по гранитным ступенькам в вестибюль. Уже в вестибюле я ощутил особый, музейный запах, запах пустых, нежилых комнат и, как мне показалось, древности. Я впервые был в этом музее и теперь почтительно-иронически готовился к встрече со "стариками художниками". Я даже представил себе, как я, художник двадцатого века, рассматриваю картины прищуренными глазами все постигшего человека.
   Я разделся, купил билет и поднялся по широкой лестнице, с любопытством рассматривая высокие колонны, потолок, расписанный сценами из античной мифологии. Потом, свернув налево, попал в зал античного искусства. Здесь на стендах стояли скульптуры, вернее - остатки скульптур. Но даже в том, что сохранилось, чувствовалась цельность и крепость.
   Я ожидал увидеть отжившее искусство, интересное только для историков, искусствоведов и чудаков-любителей, но все здесь, даже обломки ног, рук или бюста, жило, Я подошел совсем близко, долго их рассматривал, но так и не понял, как древний мастер сумел оживить камень.
   "Бог солнца Гелиос, выезжающий из моря", - прочитал я табличку. Голова у Гелиоса не сохранилась, но плечи и руки, сильные, напряженные, только что показались из воды и держали за вожжи коней. Конь, хрипел, открыв пасть и изогнув шею. И я сразу поверил в него, что он должен быть именно таким, конь бога, горячим, со вздувшимися от напряжения и азарта венами.
   В зале Римского искусства я увидел портреты римских политических деятелей, полководцев и императоров. Портреты были просты и бесхитростны, выполнены без манерности и эффектных приемчиков. Неизвестные мастера сказали своими работами об императорах и той эпохе ярче, правдивее, чем льстивые придворные историки. Они смело показали качества души некогда могущественных людей: силу, решительность, ум, усталость, слабость и жестокость, пресыщенность, властолюбие, глупость и скуку.
   В зал вошла девушка-экскурсовод со стайкой детей в красных галстуках. Они остановились у бюста Нерона.
   - Этот император был так жесток, что по его приказанию в цирке живых людей сжигали, и он наслаждался этим зрелищем, - сказала девушка голосом первой ученицы.
   Дети большими, настороженными глазами смотрели на портрет императора с жирным, порочным, безвольным лицом. И я подумал, что они наверняка забудут слова экскурсовода, но навсегда у них останется настороженность к людям с такими лицами.
   Я прошел в залы живописи девятнадцатого века. Здесь были портреты, добросовестно написанные букеты цветов, от которых, казалось, должно пахнуть одеколоном.
   Около пестрых экзотических картин стояла другая девушка-экскурсовод - бледное, почти бесполое создание с очень интеллигентным лицом и большим носом. Она говорила группе посетителей:
   - Художник Гоген, задыхаясь в затхлой атмосфере буржуазной Франции, уезжает на Таити и там, среди девственной, первозданной природы и диких, чистых сердцем туземцев, которых еще не коснулось тлетворное влияние уродливой европейской цивилизации, пишет свои картины.
   Я увидел картину. Это была необыкновенная картина. Я не сразу разобрался, что в ней особенного, но сразу понял: это необыкновенная картина. Она называлась "Красные виноградники". На картине изображен был сбор винограда. Здесь был и ручей, и крестьяне, занятые работой, но главным в картине было солнце. Солнце, настоящее, горячее, пульсирующее, било из рамы картины в зал, как в яркий летний день бьет в комнату через открытое окно. Все в картине было гармонично, цельно, все слилось в гимн солнцу и обыденному, здоровому труду на здоровой, обыкновенной и бесконечно прекрасной земле.
   Рядом был другой пейзаж: камни, умытые только что прошедшим дождем, домики с красными крышами, паровозы вдали, много неба и очень, очень много солнца. И, глядя на эти картины, мне жадно захотелось лета, свежего воздуха, чтобы не чувствовать тяжести неудобной зимней одежды, идти по земле, по настоящей земле, а не по асфальту, трогать руками траву, слушать трескотню кузнечиков, дышать запахами живой земли и до боли в глазах смотреть в небо, в солнечное летнее небо.
   Мне на плечо легла рука. Я вздрогнул и обернулся - это был Сергей.
   - Мы тебя ищем, - сказал он. - Ван-Гога смотришь?.. - Он не убирал руки с моего плеча. Мы так и стояли рядом и смотрели на картины Ван-Гога. - Да-а, прекрасно! И ведь все просто, и тема проста, и выполнение, и цвет. И в то же время здесь все выразительно, все найдено, все до конца прочувствовано. Все главное. Таким, как Ван-Гог, надо родиться! С таким талантом, виденьем мира, трудоспособностью и, главное, с большой идеей. Эта идея - любовь к людям, людям бедным, грязным, невежественным, которых непосильный труд и нищета довели до состояния животных.
   Он прожил трудную и трагическую жизнь. Как художника его при жизни никто не признавал, его даже считали сумасшедшим. Люди не могли понять, как это можно было отказаться от солидного положения буржуа и уже в зрелом возрасте заняться живописью. У него даже хлеба не было, а самое страшное - не было красок. Тогда он писал письмо своему брату Тео и просил его выслать денег. Его брат был, наверное, единственным человеком, который верил в талант Ван-Гога.
   - Художник Ван-Гог - личность чрезвычайно сложная, - говорил за моей спиной подошедший экскурсовод. - В качестве яркого примера может служить случай, когда он, чтобы наказать себя за вспышку гнева на художника Гогена (мы только что познакомились с его творчеством), отрезал себе ухо...
   - Жаль, что он не дожил до своей славы, - вздохнул я.
   - Думаю, это было для него не так уж важно. Истинный художник находит радость в своем творчестве, а не в деньгах и славе. Не честолюбие создает художника, а человеколюбие. Тщеславие - это уже компромисс... Ну, ладно, пойдем на англичан поглазеем, - сказал Сергей. И мы отошли от Ван-Гога.
   Я представлял жизнь художников иначе, тем более великих. Я думал, что они разъезжали в каретах. А если и были одиноки и бедны, то и одиночество было какое-то таинственное, романтическое. Что в них обязательно влюблялись хрупкие красавицы - дочери вельмож. Такая красавица приезжает к нему тайно, в закрытой карете, подобрав шлейф бального платья, поднимается по узкой лестнице к нему в мансарду. Там она грациозно перешагивает через разбросанные подрамники, падает в старое кресло и говорит: "Я так безумно люблю тебя! Давай тайно обвенчаемся!"
   Художник отрывается от работы над очередным шедевром и с горечью говорит, что не способен обеспечить ей ту жизнь, к которой она привыкла. Красавица уходит, проливая слезы в кружевной платок, потом с горя заболевает и в конце концов умирает от чахотки.
   Художник тоже сильно переживает и не может ее забыть до конца жизни. В конце жизни, уже седой, но величественный старик, он идет по улицам, и люди останавливаются и благоговейно снимают шляпы.
   Я почувствовал себя очень утомленным. От моего прежнего самодовольно-иронического отношения, с которым я пришел а музей, не осталось и следа. Я вспомнил, как в детстве, когда мать рассказала мне о том, как огромна вселенная, я заплакал от ощущения ничтожества человека - этой крохотной былинки, затерянной в бесконечной вселенной. Теперь мне тоже хотелось плакать.
   И все наши разговоры, наши занятия показались мне пустыми и ничтожными. У Ван-Гога не хватало красок, а я каждый день легкомысленно и бездумно выплескиваю их на холст, те самые краски, которые в руках художника могли бы превратиться в прекрасные произведения.
   - Пойдем сразу в последние залы, там выставлена абстрактная живопись, - сказал Сергей.
   Мы прошли через залы выставки, и я мельком видел морские пейзажи, портреты каких-то упитанных джентльменов и леди, будто сошедших со страниц романов Диккенса.
   В зале современной живописи было шумно, и не оттого, что было уж очень много посетителей, а потому, что все присутствующие спорили и размахивали руками, и только старушка смотрительница ухитрилась каким-то образом задремать на своем стуле. Я сразу заметил много знакомых: Рыбина, Петю - художника с бородой под Иисуса Христа, несколько парней из кафе "Рампа" и девиц - знакомых Иры, худых и сутулых, с нечесаными головами, в модных юбках колоколом, которые несколько оживляли однообразный рельеф их фигур.
   Рыбин принес с собой складной стульчик и, усевшись в позу роденовского мыслителя, не шевелясь, рассматривал абстракции. Петя улегся на пол и глядел на картины снизу.
   Ко мне сразу подскочили несколько человек. "Ну как?", "Что вы скажете?", "Верно, это блестящее полотно?" - посыпалось на меня.
   Но мне не хотелось говорить, перед моими глазами пульсировало горячее, золотое вангоговское солнце, а эти скучные, бледные, удлиненные геометрические абстракции казались посторонними в этом музее, и то, что у них были обыкновенные рамы, казалось странным. Казалось, повесили одни рамы и забыли вставить картины.
   Когда я жил дома, мать иногда посылала меня на чердак, куда сваливался всякий хлам: выбитые рамы, старые трехколесные велосипеды, какие-то ящики, колеса, тряпье, старые галоши и прочий хлам. Все это было серо от пыли, заткано паутиной, стоял резкий запах кошачьей мочи, и по углам что-то подозрительно шуршало: здесь водились мыши. Их травили, но они заводились снова.
   Несколько дней назад к Сергею зашла Ира и, застав нас в грязных постелях, в заплеванной окурками комнате, немытых и нестриженых, сострила:
   - Если комнату долго не мыть и не проветривать, а белье не стирать, то в комнате заведутся бледные и странные существа, такие, как Саша и Сережа.
   И вот сейчас, на этой выставке, где абстрактная живопись походила на чердачный хлам, а люди суетились, похожие на злобных мышей, улыбаясь и споря, словно желая укусить друг друга, я вспомнил Ирину остроту. И ее случайная шутка приобрела для меня совсем не случайный символический смысл.
   Я повернулся и, ни с кем не прощаясь, вышел из зала.

Глава двенадцатая

  
   Мы вышли из музея. Сергей шел и глядел под ноги. Крупные мягкие хлопья снега оседали на его плечах. Он обернулся ко мне и сказал:
   - Знаешь что, поезжай-ка ты домой, а я зайду к одному приятелю.
   Мне не хотелось оставлять его одного, я знал: такой Сергей, мрачный, все о чем-то мучительно думающий, обычно напивался.
   - А мне можно с тобой? - потянул я его за рукав.
   - Можно, конечно, но только тебе будет неинтересно, наверное. Это человек другого плана, - сказал Сергей. Он шел, все так же опустив голову, и я так и не понял, берет он меня с собой или нет, но все-таки плелся рядом.
   На звонок вышел высокий сутулый парень лет двадцати пяти, по-обезьяньи длиннорукий, с узким смуглым лицом и темными внимательными глазами.
   Он некоторое время молча смотрел на нас и, вдруг улыбнувшись, стал помогать сбивать с одежды прилипший снег.
   - Не узнал? - спросил Сергей.
   - Уж очень неожиданно. Давненько я тебя не видел.
   - Да все некогда, все какие-то дела, все время вроде занят, а спроси меня через неделю, чем был занят, то, хоть убей, не вспомню, - ответил Сергей, вешая пальто.
   Мы прошли в маленькую комнатку, казавшуюся еще меньше от стоявших у стены холстов и папок с рисунками.
   - Ну, а что же ты меня, Сергей, с приятелем не знакомишь? - спросил хозяин и, протянув мне руку, представился: - Андрей Зотов.
   - Он что, художник? - спросил про меня Андрей.
   - Да нет, просто приятель, - как-то очень поспешно ответил за меня Сергей. Меня удивил его ответ: обычно Сергей меня эффектно рекламировал как художника, а тут почему-то промолчал. Мы уселись на диван. Сергей с Андреем долго хлопали друг друга по коленкам, радостно похохатывая.
   - Понимаешь, сходил сегодня в музей, посмотрел на живопись, вспомнил, как мы еще студентами с уроков физкультуры туда бегали, и страшно потянуло посмотреть на твою рожу... И не устоял, пришел.
   - Золотое было времечко, - подхватил Андрей, - есть что вспомнить.
   - Да, - вздохнул Сергей.
   - Э, брат, ты становишься сентиментальным. Давно я тебя таким не помню, с тех пор, как ты влюбился в Люсю Томину с декоративной живописи.
   Андрей, улыбнувшись, обернулся ко мне.
   - На втором курсе и, конечно, весной наш Серега влюбился, в Люсю с параллельного курса. Помню, взял он у нее анатомию Дюваля, написал ей длиннющее послание, в котором подробно проанализировал, какие чувства вызывают в нем ее глаза. Вложил это послание в книгу между черепов и схем мышц. В тот день отдать книгу ему не удалось, и он все таскал ее с собой. После занятий потихоньку побрели домой. Есть нам хотелось - ужас, вот мы и завернули в магазинчик, собрали какую-то мелочь и купили французских булок. Идем себе, жуем булки, философствуем. Вдруг Серега хватился - нет книги. А книга редкая, да и письмо там. Вообще ои малый рассеянный, а тут еще влюблен: не помнит, где оставил книгу. Вернулись в училище - нет анатомии. В конце концов вспомнили про магазин. Магазин уже закрыт, но продавцы там сидят, что-то читают, вроде бы у них политчас. Ну, стучимся, заходим: так, мол, и так, потеряли книжку. Весь персонал хором спрашивает: "С письмом?" - "С письмом", - отвечаем. Вернули нам книгу, но этот магазин мы с тех пор обходили стороной. Да, кстати, Сергей, что тебе ответила Люся на письмо? - спросил Андрей.
   - Да так... Очень неопределенно, - ответил Сергей.
   - Ну, а все-таки что?
   - Господи, вот пристал: что, что! Сказала мне, что я дурак и чтобы не смел к ней больше подходить.
   Они засмеялись.
   - Да, чудесное было время, - сказал Зотов.
   Друзья задумались и на некоторое время замолчали: наверное, они думали о том времени, когда мальчишками бегали в музей и питались французскими булками вместо обеда.
   А я думал, что же это за художник Зотов. Я ничего о нем не слышал, значит он был не наш, не "левый". А тогда какой же? Если он был из тех художников, которые выставляются на официальных выставках и о которых пренебрежительно говорят в компании Иры и в кафе "Рампа", так почему же Сергей относится к нему с такой теплотой и даже пришел к нему после музея, расстроенный? И почему он не сказал Андрею, что я талантливый художник-ташист? Да и сам Андрей не был похож на человека, зарабатывающего на искусстве. Он был просто и даже неважно одет в лыжные брюки, вельветовый пиджак и дешевые ботинки на микропоре. Да и вся обстановка комнаты была скромной и скорей походила на помещение дня работы, а не для жилья. Все это было загадочно и странно, и мне очень хотелось посмотреть на работы Андрея, которые стояли у стены и на шкафу.
   - Ну, а ты наших-то видишь? - спросил Сергей.
   - Да, кое-кого вижу. Витька-короткий в "Мультфильме" постановщиком, Витька-длинный - живописец, кандидат МОСХа, Сеня - скульптор, на выставке видел его работы. Вася преподает в институте живопись и рисунок, Петро - в Фонде, Арон преподает тоже, падет студию при Доме народного творчества. Девочки наши тоже где кто, часть, разумеется, замуж вышла, и теперь, наверное, только кораблики детишкам рисуют, а многие работают: Вера - на "Мосфильме", Алла - скульптор, интересные у нее работы в керамике, Сонька - иллюстрации делает в Детгиз. Вот где Люсенька Томина, уж, извини, но знаю, - и Андрей лукаво подмигнул Сергею. Они снова засмеялись и похлопали друг друга по коленям.
   - Ну, а ты-то как? - спросил Сергей.
   - Ну что ж, мужики, чайком побалуемся? - предложил Андрей омосто ответа.
   Нагнувшись, он поднял с пола чайник и вышел.
   - Кто он? - шепотом спросил я у Сергея. - Реалист?
   - Рембрандт, деточка, между прочим, тоже реалист, - недовольно буркнул Сергей.
   Вернулся Андрей.
   - О себе говорить? - сказал он. - Дела мои до неприличия хороши. Много работаю. Ну, а ты сам знаешь, для меня это самое главное. Много ездил, привез кучу этюдов, объездил весь Урал, Псковскую область, был на Белом море. Если бы ты, пижон, любитель абсента, знал, какая это красота! А краски, а типы! Ты же был хорошим портретистом!
   - Доярок писал? - ехидно спросил Сергей.
   - Грешен, батюшка, грешен. Но не доярок, а птичницу. Марфой зовут. Вслушайся только, как звучит? Марфа, Ма-а-арфа. Былина, эпос...
   Он прошел в угол комнаты и вынес полотно. Это был портрет старухи с темным от загара, суровым лицом в темно-красном платье, неожиданно молодо и бодро освещающем ее лицо. На руках и плечах ее теплым, мягким снегом лежали куры. Портрет был написан свободно, но это свободное письмо нигде не переходило в манерность. В портрете было что-то сказочное, но эта сказочность не делала его архаичным. Ее лицо показалось мне даже знакомым, как будто я где-то уже видел ее.
   - Колоритная старушенция, - сказал Сергей.
   - Мне ее долго пришлось уговаривать. Все не соглашалась. "Нечего, - говорит, - меня, старуху, рисовать. Молодых красавиц лучше рисуйте". Я так и этак убеждал, даже стихи Уитмена прочел: "Ходят женщины молодые и старые. Молодые - красивые, а старые еще красивее!" Уговорил! - сказал Андрей и, взявшись за полотно, спросил: - Убирать?
   - Подожди, - Сергей отвел его руку.
   В дверь постучали.
   - Андрюша, чайник...
   Андрей вышел. Я хотел спросить о нем у Сергея, но тот сидел и внимательно смотрел на портрет, говоря сквозь зубы:
   - Ах, подлец, Андрюха... Умеет!
   Вернулся Андрей и, усевшись на стул, с обезьяньей ловкостью доставал и показывал нам все новые и новые этюды. Это были пейзажи: улицы в каком-то маленьком уральском городке. И вот теперь, глядя на эту живопись, я вдруг вспомнил, как в детстве ездил с матерью к тетке на Урал. Вспомнил горы, звонкие деревянные тротуары, по которым было так приятно ходить, неожиданные овраги среди улиц, узкие и глубокие; цветущие палисадники, веселые домики с голубыми наличниками, степенных прохожих, вспомнил пристань, запах смолы, темные баржи и мокрые кольца канатов.
   - Ну, мы и до завтра не пересмотрим, давайте лучше чай пить! - Андрей убрал папки, и мы уселись за стол.
   - Ну, а как ты, Сергей? - спросил хозяин.
   - Да все так же. Халтурю по издательствам, а в остальное время развлекаюсь, пью, волочусь за девицами, плету интриги а-ля граф Монте-Кристо в миниатюре. В общем вращаюсь в свете модных витрин. - Сергей замолчал и, уперев кулаки в щеки, уныло дул в блюдечко с чаем.
   - Грустно все это слышать, Сережа. Мне ребята говорили, что с Рыбиным тебя часто видят.
   - Да, у меня с ним много общих знакомых. Да и вообще мы с ним сейчас в одной упряжке. Что нас когда-то разъединяло, теперь уже не существует.
   - Рыбин... - Андрей усмехнулся. - Я помню, как он у нас появился. Пижон по моде того времени: очень длинные волосы, великолепный пиджак, о который он так небрежно вытирал акварельные кисти, чтобы произвести впечатление на девиц. Впрочем, он и на нас произвел тогда впечатление - своими манерами, костюмами, апломбом и, что греха таить, даже работами. Я тогда не понимал, почему преподаватели ставят ему тройки, а нам пятерки, хотя наши работы были всегда небрежны. Есть, не помню чье, выражение: и лошадь можно научить рисовать. Так вот Рыбин и был той самой лошадью: добросовестной, старательной, но все-таки лошадью.
   Они говорили, как бы совершенно забыв обо мне, и мне это было приятно, особенно то, что Андрей говорил о Рыбине с пренебрежением. В его тоне была убедительность человека, уверенного в своей правоте и своей ценности. Моя же неприязнь была совсем иной: неприязнью слабого к более сильному, зависимого к независимому.
   - История Рыбина мне предельно ясна, и почему он сейчас среди этих типов, тоже ясно. После исключения за профнепригодность другой бы человек постарался найти иную профессию. А Рыбин по натуре реваншист. Но вот почему ты там очутился, я, извини, не понимаю.
   - Знаешь ли, просто я стал мало работать, писать все хуже и хуже и вот докатился до самой малкой халтуры. Ее делаю с отвращением, потому что знаю, - Сергей стукнул кулаком по столу, - знаю, что способен на большее.
   - Так надо же работать! - крикнул Андрей. - Кончилась непосредственность, но ведь вступают же в строй опыт, вкус, ум, наконец, техника, черт возьми! Это же как у спортсменов второе дыхание. Опустился ты, братец, вот что я тебе скажу. Самолюбие тебя заело... Тоже мне неудачник: разучился, видите ли, шедевры делать!
   Сергей молчал.
   - А как же еще в училище на первом курсе... Помнишь, к нам фронтовики поступили? После пяти лет окопов с нами, сопляками, за мольберты сели. Им тоже, да еще обиднее, чем тебе, было, но они же работали, не били себя в грудь и в пивных не плакали о загубленном таланте. Бывало, Витька придет раньше всех и в классе уже пыхтит над каким-нибудь гипсовым Сократом. А ведь жил-то у Павелецкого вокзала в общежитии... В слякоть, в гололедицу на занятия прет через весь город, а у него как-никак протез выше кошта... Зато теперь художник...
   Сергей улыбнулся:
   - Ну, насел, насел... Давай хоть перекур сделаем...
   Мы закурили. Сергей и Зотов больше не возвращались к этой теме. Они вспоминали общих знакомых и разные случаи из студенческой жизни. А я тихонько сидел на диване и думал, что если все то, что говорит Андрей, правда, то моя живопись никому не нужна и я сам тоже никому не нужен.
   Мы просидели у Андрея долго. Три раза бегал хозяин на кухню разогревать чайник, три раза мы поднимались с дивана, чтобы уйти, но разговор возобновлялся вновь.
   Когда мы, наконец, простились, Андрей без пальто вышел нас проводить.
   - Эх, Серега, - басил он на лестнице, - вылезай из своей щели.
   Ты же полезное насекомое. Преподавателем хоть бы устроился, детишек рисовать учил бы. Замечательное дело!
   - А на черта мне сдалась вся эта самодеятельность! - огрызнулся Сергей.
   - Напрасно, напрасно... Имей в виду, что в будущем не будет даже понятия "художник-профессионал"! Будет всемирная самодеятельность, и лучшие в этой самодеятельности стяжают мировую славу. Никто не будет заниматься искусством ради денег... Это же атавизм!
   - Заткнись, пророк! Смотри, вырастут, как у Моисея, рога, - отшучивался Сергей.
   Мы ушли уже далеко, а Андрей все стоял у подъезда и весело грозил Сергею кулаком.
  

Глава тринадцатая

  
   Последнее время я очень скучал по дому. И вот сегодня, купив торт в Столешниковом, наконец, решился навестить мать и сестру. Домой я поехал вечером, потому что хоть я и был в зените славы, но побаивался встречи с соседями, их цепкой наблюдательности, и прилипчивых насмешек.
   Как назло, у самого дома мне попалась навстречу тетя Марфуша - первая сплетница двора, ядовитая старуха с фиолетовым носом. Она поставила кошелку на снег и ждала моего приближения, из-под руки всматриваясь в мой костюм.
   - Здравствуй, сынок, - пропела старая язва, хотя мы с ней никогда не здоровались.
   В подъезде стояли ребята и скалились: это было похуже Марфуши.
   - Привет чуваку! Маэстро приехал! - загалдели они, хватаясь за мои контрабандные штаны.
   Я вырвался, поднялся по лестнице и открыл дверь в квартиру. Сестра, конечно, сидела у зеркала.
   - Саша? - сказала сестра, и шпильки выпали у нее изо рта.
   - Он самый, - ответил я и, поздоровавшись с Лешей, сел рядом с ним на диван, не снимая пальто. Леша выглядел настоящим франтом. На нем был новый темно-синий костюм и новые сверкающие полуботинки. Они с сестрой, наверное, куда-нибудь собирались.
   - Погулял, значит? - спросила сестра, глядя на меня через зеркало. Она собрала шпильки и занялась прической.
   - Да гулять-то особенно мне было некогда, - солидно ответил я, - приходится много работать, писать.
   - Где же ты работаешь? Кто тебя возьмет на работу, у тебя же документы все дома? - усомнилась сестра.
   - Я занимаюсь живописью, рисую, живу у приятеля. Он тоже художник.
   - Рисуешь, значит? - оживился Леша, - Это хорошо. У нас на корабле один был, здорово рисовал, и красками и карандашом. Меня нарисовал, похож получился. В Ленинград, в академию, хотел поступить. Не знаю, как он теперь. А ты что рисуешь, портреты или пейзажи?
   - Не совсем то, - ответил я, - у нас, абстракционистов, нет четного деления на жанр, мы берем все в общем, ну, как бы тебе это объяснить...
   - Да мне нечего объяснять, я знаю, что это такое, - ответил Леша и вдруг коротко хохотнул. - Это абстракционисты ногами-то рисуют? Умора. Я снимок в одном журнале видел.
   - Это не у нас, а за границей, - обиделся я, хотя и понимал, что разницы особой нет: накладывать ли краски ногами или брызгать в холст из пистолета.
   - Понятно, что не у нас. У нас таких идиотов не найдется. - Леша вдруг замолчал, почувствовав, что допустил бестактность.
   Я на него не обиделся и, чтобы переменить тему, стал рассказывать о своей жизни, о кафе "Рампа". Мне хотелось убедить их в том, в чем не мог убедить самого себя: что жизнь моя интересная, насыщенная и красивая.
   Сестра и Леша слушали молча, и я так и не понял: верят они мне или нет.
   Вошла мать. Леша встал и помог ей снять тяжелое пальто.
   - Здравствуй, мам, - сказал я как можно беззаботнее.
   Мать долго на меня смотрела.
   - Похудел-то как... Один нос остался, и бледный... Ну, что же не раздеваешься, не в гости пришел.
   Я подошел к вешалке и неохотно снял пальто. Мне не хотелось показывать матери грязный свитер чемпиона панамериканских игр.
   - Садитесь ужинать, - мать стала собирать на стол.
   - Тетя Катя, я, пожалуй, пойду, - сказал Леша. - Дело у меня одно есть. - Он переглянулся с сестрой и стал надевать пальто.
   - Ну; как знаешь, - ответила мать, и по тому, что она не стала его удерживать, я понял, что Леша за мое отсутствие еще ближе сошелся с семьей. Он уходил, чтобы оставить нас одних, значит был посвящен во все домашние тайны.
   - Пойду покурю, - сказал я и прошел к вешалке. Мать грустно посмотрела на мои джинсы.
   - Господи! Штаны-то, срам один... - покачала она головой. - Хоть бы тебя скорей в армию взяли, может, она из тебя человека сделает.
   На улице мы некоторое время постояли с Лешей, покурили. Я почувствовал, что он хочет со мной поговорить, видимо прочесть мораль. Но он так на это и не решился, а только сказал на прощанье:
   - Ты, Сашок, мать-то не обижай, хорошая она женщина. Мать в жизни самый дорогой человек. Я-то знаю, как без матери жить, - он вздохнул. Я тоже теперь представлял, как это остаться без матери, и понимал, что хочет сказать Леша, который воспитывался у тетки. - Мне с тобой поговорить надо, да уж давай завтра поговорим. Ты завтра дома будешь?
   - Буду, - ответил я.
   - Ну, значит, до завтра, - сказал Леша.
   Мы пожали друг другу руки. Я выбросил окурок и вернулся домой.
   - Садитесь ужинать, - мать принесла и расставила посуду. Она налила мне первому. Я сразу взялся за ложку и, не дожидаясь остальных, стал есть вкусный домашний суп. Я истосковался по горячей пище.
   Мать смотрела, как я ем, держа пустую тарелку на уровне груди. Вдруг она уронила половник, лицо ее сморщилось, и слезы быстро-быстро закапали из глаз прямо в тарелку.
   - Все из-за тебя, - сказала сестра и тоже заплакала.
   Плакала вся семья, и я, глядя на них, тоже едва не прослезился. За вторым домашние кое-как успокоились, но, когда я поставил на стол принесенный торт, слезы полились снова, но это были уже другие слезы. Они походили на весенний дождик, сквозь который проглядывает солнце.
   Потом я надел чистую рубашку и, лежа на диване, посмотрел по телевизору передачу "Что должен знать больной гипертонией". Словом, я был у себя дома.
   - Что ты собираешься делать дальше? - вдруг спросила мать.
   - Заниматься живописью, - ответил я.
   - Живописью? - переспросила она. - Значит, не хочешь жить, как все люди, работать. Вон Леша и учится, и работает, и спортом занимается. На все времени хватает. Соседи спрашивают: "Что ваш- то Саша уехал, что ли, куда?" А мне и ответить нечего. Стыдно людям в глаза смотреть.
   Я смотрел в экран телевизора и ничего не видел. Меня раздражали слова матери. Я чувствовал, что за ними была какая-то правда.
   Мать вышла на кухню, а я прилег на диван и заснул.
   Когда я проснулся, было уже поздно. Сестра сидела на кровати, закутавшись в одеяло, грызла яблоко и читала книгу.
   Я подошел к окошку и стал смотреть на улицу, но окна замерзли, и видны были только мутные пятна фонарей.
   - Ты что спать не ложишься? - спросила сестра.
   - Я сейчас уеду, туда, к себе.
   - Оставайся, - попросила сестра. Потом добавила: - Я знаю, тебе с нами скучно, у тебя там "общество"...
   Я улыбнулся и посмотрел на сестру. Я только теперь увидел, нации у нее нежное лицо, нежные, чистые глаза, красивые плечи с ротными лямочками рубашки. И вся она была такая нежная и чистая.
   - Хочешь яблоко? - спросила сестра.
   Нет, спасибо.
   Сестра была старше меня только на три года. Она во всем помогала матери по хозяйству, перегибаясь, таскала тяжелые сетки с продуктами, стирала и стряпала. Она не пошла в институт, а полупила на работу, чтобы помогать семье. Я же был всегда свободен от всяких нагрузок на правах младшего.
   - У тебя актеров много знакомых? - спросила сестра.
   - Порядочно. Но больше художников.
   - Интересные они? - снова спросила сестра и улыбнулась.
   - Конечно! - Я считал, что самая интересная компания в Москве - это моя.
   - Познакомил бы меня с кем-нибудь, - тихо сказала сестра.
   - Познакомить? - Ее просьба поставила меня в тупик. С кем я ее мог познакомить? Все мои знакомые говорили о девушках грязно и цинично, хвастались, как ловко они их обманывают. Даже Сергей, которого я любил и уважал, смотрел на связь с девушкой как на увлекательную или неувлекательную игру в зависимости "от объекта", как он говорил.
   Я вызвал в своей памяти целую галерею своих знакомых, мысленно оценивая их. Нет, никого я не мог познакомить со своей сестрой. Но ведь Лера и другие девушки из компании тоже когда-то были другими. Мне стало страшно от этой мысли.
   - Нет! - почти крикнул я. - Ни с кем не буду тебя знакомить!
   - С ума сошел! Что ты орешь? Я пошутила. На что они мне?
   Я надел пальто и собрался уходить. Перед уходом огляделся. Наша комната теперь казалась мне маленькой, потолок низким, мебель ветхой и старомодной. За мое отсутствие семья приобрела новый сервант, и он здесь казался слишком стильным и чужим. И подумал, что я, наверное, такой же странный и чужой здесь.
   - До свидания.
   - Счастливо, - буркнула сестра.
   - Снова уезжаешь? - спросила мать. Она стояла у стола с вымытой посудой, опустив старческие руки в таз с водой.
   - Да, ответил я, - уезжаю.
   Мать вздохнула:
   - Ну ладно, погуляй. Скоро в армию идти, погуляй пока, - она грустно и ласково улыбнулась.
   - До свидания, мама, - сказал я.
   - Подожди, сынок, - мать вытерла руки о фартук, ушла в комнату и скоро вернулась. - На, возьми. - Она протянула мне десятку. Рука у нее была еще красная от горячей воды и слегка дрожала. - Я все думаю, где ты кушаешь, что?
   - Нет, нет, не надо, - сказал я: у меня были деньги за проданную барону абстракцию.
   Но мать сунула мне деньги в карман пальто. Я видел широкий пробор в ее поредевших волосах. "Какая она у меня маленькая", - подумал я. Мне захотелось обнять и поцеловать мать так, как я это делал в детстве, но я боялся, что она не поймет меня.
   Я повернулся и вышел.
   На улице было темно и холодно.
  

Глава четырнадцатая

  
   Я лежал на кровати и курил. Мысли ползли медленно, как время. Я думал обо всем сразу и ни о чем. О себе, о доме, об абстракциях, о деньгах, об итальянской песенке, которую слышал недавно в гостях, а заодно об Италии.
   В дверь постучали.
   - Да! - крикнул я, хотя никого не ждал, кроме Сергея.
   Вошла Ира. Я был обрадован и смущен. Ира только в крайнем случае приезжала к нам. Ее посещение удивило меня тем более, что мы договорились с ней встретиться вечером.
   - Фу, какой воздух! - Ира прошла к окну и распахнула форточку. - Запах табака и зверя.
   Она села ко мне на постель. От нее свежо пахло морозом и духами. Смеясь, она хватала меня холодными руками за шею. Но, несмотря на ее веселость, я понимал, что она приехала неспроста.
   - Я как раз собирался к тебе ехать, - сказал я.
   - Да, но мне было скучно, и я решила приехать сама.
   Она отвела глаза в сторону и стала крутить пуговицу пальто, которым я был прикрыт.
   - Что-нибудь случилось? - спросил я.
   - Ничего не случилось. Просто мне надоела моя комната и захотелось переменить обстановку. Разве мы должны встречаться обязательно у меня?
   - Нет, не обязательно, - ответил я.
   Мне очень нравилось бывать у Иры. Нравилась ветхая мебель, шторы на окнах, полутьма, японская кукла на стене. Когда-то в детстве мы с сестренкой завешивали стол со всех сторон одеялом, и в нашей комнате возникал другой, маленький домик. Мы играли с сестрой в индейцев, воображая, что построили вигвам в лесу Америки, И я на всю жизнь сохранил ощущение уюта и тишины этого домика. То же чувство будило во мне комната Иры.
   - И вообще, я хотела тебе сказать, что нам надо реже встречаться. - Ира отвернулась.
   Я смотрел на ее профиль, шею, на нежные завитки волос у затылка. Ее лицо не было враждебным, не было чужим и сердитым. Оно было печальным и чуть виноватым. Нет, я не мог не встречаться с ней.
   - Почему? - спросил я.
   - Так надо, - ответила Ира.
   Я повернулся к стене и стал рассматривать рисунок на обоях: розовый лист с белыми цветочками и крапинками золотой краски. Золотые крапинки стали расплываться в моих глазах.
   - Сашенька, ну не сердись, честное слово, это не от меня зависит.
   Я молчал. Я знал, что это зависит не от нее, а от Рыбина, который имел над ней какую-то странную власть. Я сразу вспомнил десятки мелочей, которых не замечал раньше. Вспомнил, как Ира в последнее время нервничала, если я приходил к ней. Вспомнил, как в кафе "Театральное" зашел Рыбин и, увидев меня с Ирой, демонстративно сел в дальний угол кафе. Ира тогда вздрогнула и долго мешала ложечкой кофе, забыв положить сахар.
   Теперь, когда мои абстракции стали пользоваться успехом, отношения с Рыбиным ухудшились. Внешне это никак не проявлялось. Он был все так же холодно-вежлив, не ругал, а иногда даже хвалил мои работы. Но иногда я ловил на себе его тяжелый взгляд, хотя мороз мгновение его взгляд становился прежним: сонным и как будто равнодушным ко всему.
   - А на улице так чудесно! - переменила Ира разговор. - Пойдем погуляем?
   Я согласился. На улице действительно было хорошо. А воздух был мним чистым и морозным, что у меня после прокуренной комнаты даже защекотало в носу.
   - Куда пойдем? - спросил я у Иры.
   - Куда глаза глядят. Пойдем прямо по улице.
   Я взял ее под руку, и мы пошли куда глаза глядят. Навстречу попадались прохожие с елками. На стенах пестрели новогодние афиши.
   - У меня дома были замечательные елки, - сказала Ира. - А игрушек такая масса, что мы даже не знали, куда их вешать. Вот меня сейчас нет дома, а мама, наверное, все равно нарядила елку. Будет сидеть в Новый год одна, смотреть на елку и думать обо мне.
   Ира вздохнула.
   - Куда бы ты пригласил меня, если бы нам было по десять лет?
   Я посмотрел на афиши: "Елка в Сокольниках", "Новогоднее гулянье в Лужниках", "Катанье на тройках", "Зоопарк".
   - В зоопарк, - ответил я.
   - Почему зимой в зоопарк? - спросила Ира.
   - Потому, что там есть тигры. Тигров я люблю во всякое время года, - ответил я.
   - Мне больше нравятся слоны. - Ира задумалась. - Но тигры тоже ничего. Давай представим, что нам по десять лет, и пойдем в зоопарк.
   - Только в десять лет я больше играл в хоккей и совсем не умел ухаживать за девочками.
   - Ты и сейчас не умеешь, - засмеялась Ира. - Я хочу апельсинов.
   Мы как раз проходили мимо фруктового лотка. Я купил ей огромный пакет апельсинов.
   В зоопарке посетителей почти не было. Пруд был покрыт льдом, и лебеди сидели в синих деревянных домиках. Мы прошли вдоль пруда в павильон птиц. Попугаи с длинными хвостами кричали: "Арррр!" Возможно, это было то "дурак", которым они выражали свое отношение к этим праздно глазеющим людям.
   - У меня дома был вороненок. Такой забавный! - Ира улыбнулась, - Он был, наверное, больной. У него росли белые перья на крыльях. Мы его звали Махунхино.
   Я заметил, что в последнее время Ира все чаще говорит о доме.
   - Его звали Махунхино, - повторила Ира. - Уже больше года я не была дома. Он однажды переходил улицу и попал под машину. Махунхино раньше гулял только в саду и, конечно, понятия не имел, что такое улица и тем более машина. Я похоронила ёго в саду.
   Я иногда думаю, что у нас общая судьба. У меня и у Махунхино, белой вороны. У меня мать учительница, и все меня любили и нянчились со мной. Если даже я шалила, в школе воспринимали это, как домашний скандал. Ну и, конечно, как всем хорошеньким девочкам, мне хотелось стать актрисой. Я не занималась в драмкружке и не читала стихов на вечерах. Наш сад примыкал к саду соседки, которая жила с сыном. На войне он обгорел в танке и ослеп. Сначала я из-за забора следила, как он ходит по дорожкам, высоко подняв обожженное лицо. Увидев это лицо близко, я убежала в ужасе, А потом привыкла, и мы подружились с ним. Он рассказывал мне о войне, о своей жизни, показывал фотографии. И со временем я научилась видеть за обгоревшей кожей черты его прежнего лица. Он очень полюбил меня, возможно потому, что у него не было своих детей. Меня все любили, но больше сюсюкали: "Ах, какой прелестный ребенок!" Я презирала таких людей. Слепой не видел моего лица, но любил меня больше других. Летом мы сидели в саду, а зимой - в его комнате, где у него был магнитофон и целый склад различных звуков. Он записывал утренний щебет птиц, осенний ветер и, конечно, различную музыку. Я читала ему вслух книги. Особенно он любил стихи. Мы прочли уйму книг. В то время на чердаке дома я нашла целую библиотеку. Тут был Гумилев, Северянин, Саша Черный и даже какой-то Орд. Василий Александрович говорил, что у меня настоящий талант актрисы. Он записывал мое чтение на магнитофон. Вот после школы я и поехала в Москву сдавать экзамены ни ВГИК. Мама была против. Плакала. Говорила, что я еще ребенок, что артистическая богема не место такой девочке, как я. Ну и все этом роде.
   Мы перешли в обезьянник. За двойными стеклами сидели макаки и грустно ели морковь. Ира вздохнула.
   - Приехала в Москву, стала сдавать экзамены, прошла два тура, на третьем завалилась. Пошла за документами. Мне говорят: сдавайте на будущий год, вообще-то нам нужны девушки на характерные роли. А красавицами у нас хоть пруд пруди.
   - А что было потом?
   Мы перешли к следующей клетке. Маленькая обезьянка носилась но клетке, как бы ища выхода.
   - Забрала документы и вышла на улицу. Пошла на Казанский вокзал. Провела там ночь. Голодная, знакомых в Москве нет. Домой ехать, не на что. Да и как я могла появиться дома? Начались бы расспросы, насмешки. Мама бы, конечно, обрадовалась. Ну, а знакомые - так те и раньше меня называли не иначе, как кинозвезда.
   Мы вышли из обезьянника и пошли в павильон хищных зверей.
   Вот там на вокзале я и познакомилась с ребятами, с Рыбиным и Сережей. Они отвезли меня к себе, накормили, достали мне комнату, обещали помочь устроиться в театральный институт. Я написала маме, что поступила, но с общежитием плохо и приходится снимать комнату. Просила помогать мне. Мать присылает каждый месяц деньги, но мало. Я кругом запуталась в долгах. Даже не представляю, сколько я должна Рыбину.
   "Гиена", - прочитал я табличку. Гиена смотрела на меня мутными и холодными глазами. "Подлая тварь", - подумал я.
   - Значит, Рыбин требует, чтобы ты не встречалась со мной?
   - Пойдем к твоим любимым тиграм, - сказала. Ира.
   Крупный тигр ходил по клетке, не обращая внимания на публику. Его красивое, полосатое тело плавно и быстро передвигалось в узком пространстве, огороженном стальными прутьями. И, глядя на него, я физически ощутил тесноту помещения, спертый воздух павильона.
   - Пойдем отсюда, - предложил я.
   Мы вышли. Вечер еще не начался, но небо и тени от деревьев на снегу уже были темно-синими. Если бы я мог достать где-нибудь денег! Много денег. Чтобы бросить в ненавистную морду гиены.
   Мы шли мимо клеток. "Заяц обыкновенный", - прочитал я. Заяц сидел в норе, по клетке прыгали воробьи и клевали что-то.
   - Я вижу, тоску на тебя нагнала своими рассказами. Давай возьмем вина и поедем ко мне.
   - А Рыбин?
   - Его сегодня не будет. У них с бароном какие-то дела.
   Мы купили бутылку вина и поехали к Ире. Она зажгла маленький свет, плотно задернула шторы и еще повесила на окно одеяло.
   - Будто никого нет дома. Маскировочное затемнение, как во время войны, - невесело пошутила Ира.
   - Это и есть война, - ответил я, думая, как мне помочь Ире. Я знал, что Рыбин, несмотря на кажущуюся вялость, очень энергичен и хитер. Он всегда добьется своего. Любыми средствами. Его можно подавить только силой, но где взять эту силу? Конечно, Ира не может ехать домой. Она уже год жила здесь, обманывая мать, и все из-за Рыбина. А он даже не думал, наверное, устраивать ее в. театральный институт.
   Ира разлила по рюмкам вино.
   - Ну, давай выпьем и попытаемся не думать о грустных вещах. В конце концов все еще наладится.
   - Обязательно наладится, - сказал я и взял рюмку. - За что будем пить?
   - За исполнение желаний.
   - Верно, - согласился я. - За исполнение желаний.
   Мы чокнулись. Это было какое-то болгарское вино. На этикетке был изображен горный пейзаж, явно в подражание Сезану.
   - Я, Ира, возможно, сумею тебе помочь...
   Ира засмеялась и обняла меня одной рукой за шею.
   - Я знаю, что ты мой настоящий друг, но ты ничего не сможешь сделать. Ты еще совсем ребенок. Тебе надо думать о себе.
   - Ну, я-то как-нибудь... - Я был взволнован ее лаской. - А вот ты...
   - Я взрослый человек, - сказала Ира. - И сама сумею найти выход из положения. Дай я тебе стихи почитаю. Я только близким друзьям читаю стихи.
   Она приподнялась с тахты и взяла том Блока.
  

Глава пятнадцатая

  
   Я шел по улице. Мимо промчался большой красивый автобус. "Москва-Новгород", - успел прочитать я табличку. Хорошо бы сесть в такой автобус и уехать куда-нибудь подальше от всяких рыбиных. Куда-нибудь в маленький чистый городок, вроде того, куда ездил Зотов, где тебя никто не знает, и работать там хотя бы дворником, просыпаться раньше всех, подметать веселые деревянные тротуары, поливать из шланга цветы в палисадниках, Я вспомнил, как Ира однажды сказала, что ей хочется убежать в лес. Тогда я ее не понял. Пожалуй, в лесу даже лучше, особенно если есть у тебя собака. И не какой-нибудь там шпиц или карликовый пинчер - нервная, живая игрушка стареющих бездетных дам, а настоящий рослый лохматый пес.
   Но я был не в лесу. Я был в огромном городе с массой народа на улице. К тому же сегодня было воскресенье, и хотя люди по привычке спешили, чувствовалось, что спешить им некуда, что они гуляют. Мне тоже некуда было спешить, вернее - некуда деется.
   Впереди, взявшись за руки, пробегали парнишка с девчонкой через улицу, на шее у них болтались коньки. Веселые, румяные, ясноглазые, они спешили на каток. Они были немногим моложе меня, меня, вчерашнего школьника. Я вспомнил мать...
   И у Иры где-то в маленьком городке тоже есть мать, и тоже ничего она не знает о дочери и не может ни защитить ее, ни помочь. Ничем не помог Ире и я...
   Я все шел и шел по улице. На заборах пестрели афиши, яркие афиши новых фильмов и пьес, в которых бесконечно и в разных вариантах преломлялась любовь. Как узоры в окуляре калейдоскопа, новые и новые, а в сущности одинаковые. В детстве мне мать подарила такую волшебную игрушку, и мне очень захотелось узнать: что же там все-таки внутри? Я сломал калейдоскоп, и на ладонь мою выкатились обыкновенные цветные стеклышки, некрасивые, случайной, неправильной формы.
   Но ведь были еще и живые цветы, которые Леша приносил моей сестре?
   Я стал с придирчивым вниманием всматриваться в лица проходящих пар: мужчины держали руку женщин не как лотерейный билет, который вдруг может принести выигрыш. И я подумал, что когда мы Ирой ходили по улицам, в эти короткие встречи на ее лице всегда было тоскующее выражение. И мне вдруг захотелось посмотреть в ее лицо, так же как я смотрел в лица прохожих. Быть может, сегодня я увижу больше, чем раньше?
  

* * *

   Я вошел в кафе, разделся и посмотрел на столик, крайний от окна. Этот столик обычно занимала наша компания. Официантки знали нас и никогда не торопили. Сегодня я договорился встретиться здесь с Ирой, но ее еще не было.
   Последнее время Рыбин буквально не отходил от Иры ни на шаг, и нам редко удавалось с ней встречаться. В компаниях мы были вместе, но в компании Ира была совсем другою: высокомерной и неестественной. Иногда, правда, нам удавалось встретиться, и мы ходили некоторое время по улице или прятались от мороза в магазинах или кинотеатрах.
   В зале я огляделся, надеясь встретить здесь знакомых, и вдруг увидел свою сестру и Лешу. Я давно заметил у Леши особенность: он везде чувствовал себя естественно. Он и теперь удобно устроился в кресле, отхлебывал кофе и присматривался к посетителям с добродушным любопытством.
   "Вот еще новости, - подумал я, - не хватало только их. Не могли пойти в другое кафе. Напрасно я им натрепал тогда о кафе "Рампа".
   Они заметили меня. Леша улыбнулся и махнул мне рукой, приглашая садиться. Я подошел, поздоровался и сел в свободное кресло.
   - Ну, как дела? - спросил я у Леши.
   Я очень неудачно сел: с этого места не видна была дверь, в которой с минуты на минуту могла появиться Ира.
   - У меня дела хорошие, верно, Люся? - подмигнул Леша сестре.
   Я пересел в другое кресло. Отсюда хорошо была видна дверь, задернутая плюшевой портьерой, и старичок швейцар с сонно-предупредительным выражением на лице.
   - А ты здесь как начальник, - пошутил Леша. - Вчера спрашиваю: "Как бы мне увидеть Сашу Сорокина?" Мне отвечают: "Должен быть. Его многие ждут, да вот где-то задерживается". - Леша засмеялся неестественно, и я подумал, что он чем-то озабочен. Значит, он не первый день ждет меня здесь. Может быть, что-нибудь случилось дома?
   - Случилось что-нибудь? - спросил я.
   - Да нет, все в порядке вроде, - ответил Леша. - Мы тебя здесь уже третий день ловим. Третью ночь спать не могу - напьюсь здесь турецкого кофе, и не спится, - улыбнулся Леша, потом серьезно добавил: - Поговорить нам с тобой надо.
   - Ясно, - ответил я. Мне действительно все было теперь ясно. И я сказал: - Ну, давай поговорим.
   - Да ты не спеши. Успеем. Чем тебя угощать? - Леша протянул мне через стол карточку меню. Его запястье с ручными часами обнажилось. Я посмотрел на часы, было полседьмого. Ира опаздывала уже на полчаса. Возможно, что она не придет совсем? Я подумал, что это даже хорошо, хотя уже несколько дней жил ожиданием встречи. Если бы она теперь пришла, я должен был бы познакомить ее с Лешей и сестрой. Леша легко сходился с людьми и, возможно, произвел бы приятное впечатление на Иру. Но главное она могла познакомиться с сестрой. Ира тоже относилась ко мне как к младшему брату, к любимому, но все-таки брату. Это отношение смогло бы стать основой дружбы Иры с моей сестрой. Я подумал, что тогда Ира даже могла бы заходить к нам домой и болтать с сестрой о модах, о том, как быстро облезает лак на ногтях и опускаются петли на чулках. Я же остался бы ни при чем, и их дружба уничтожила бы мою иллюзию духовной близости и интимных отношений с Ирой.
   - Кофе, пожалуй, выпью, - сказал я.
   - Ну, а, может быть, коньяку? - предложил Леша.
   - Не надо ему пить, - вмешалась сестра. - Он у нас очень слабенький, ему нельзя. Да и тебе не стоит.
   - Вот и поговори с женщинами, - деланно вздохнул Леша. Я улыбнулся и подумал, что если бы сестра знала, сколько я выпил с тех пор, как ушел из дому, то пришла бы в ужас. Дома у нас я праздники покупалась бутылка легкого вина, и мать с сестрой еще считали, что это слишком много, и боялись, как бы им не опьянеть. Дни них главным в вине была не крепость, а вкус.
   Леша заказал кофе. Мне хотелось скорее выйти из кафе. Ира могла еще прийти.
   - Знаешь, Леша, давай поговорим где-нибудь в другом месте. На улице, что ли... - предложил я и допил кофе.
   Леша согласился. Он подозвал официантку, рассчитался, и мы поднимись из-за стола. Я взял сестру за плечи и повел ее через узкий проход между столиками. За крайним столиком сидел "кафейник" Яша, курчавый, черненький, с похотливыми глазами и вечно мокрым губатым ртом, Он прозондировал взглядом фигуру сестры и подмигнул мне. Я с трудом удержался от желания съездить ему по роже.
   Мы вышли на улицу. Дул сильный ветер, гоняя по асфальту колючую снежную крупу. Было очень холодно.
   Я подумал, куда бы нам спрятаться от ветра, и вспомнил о подъезде напротив, куда мы часто бегали из кафе звонить по автомату и где я стоял в тот вечер, когда впервые увидел Иру на улице. Мы зашли в подъезд, и я немного приоткрыл дверь, чтобы видеть вход в кафе и не пропустить Иру.
   - Ну, я начну сразу начистоту, так будет лучше, - сказал Леша.
   - Да, так будет лучше, - согласился я.
   - Я договорился, чтобы тебя взяли к нам в бригаду, - сказал он.
   Я не знал, что ему возразить, и в глубине души был согласен пойти работать. Я понимал, что это для меня единственный выход. Я почти физически чувствовал на себе печать какой-то появившейся у меня неполноценности, неуверенности в себе, которая мешала мне бросить все и начать новую жизнь.
   - Это все так, но я не знаю... - начал я, но Леша не дал мне договорить:
   - Ты подожди, не перебивай меня. Работать будешь со мной, в моей бригаде. Ребята у нас отличные, помогут, если будет трудно. Работа у нас приятная и нужная. Я вот тоже после флота приехал, на завод поступил, чувствую - не лежит душа: шумно, тесно как-то. Пошел деревья сажать - совсем другое дело. Поработаешь, окрепнешь, другим человеком станешь, - Леша весело хлопнул меня по спине. - Отработал - сам себе хозяин и ни от кого не зависишь. Человек обязательно должен уметь руками работать, без этого пропадешь. У тебя сейчас юность, лучшие годы, а ты как старик или инвалид.
   Я понимал, что Леша прав. Но я не мог сразу, сейчас ответить ему. Я стоял и задумчиво смотрел на дверь кафе, на зеленую неоновую надпись "Кафе "Рампа". Надпись то гасла, то снова вспыхивала, как бы подмигивала мне. Нет, нет, я сразу не мог ответить Леше. А Ира? А моя слава, пусть не совсем настоящая, но все-таки слава?..
   - Понимаешь, живопись, друзья... - начал я.
   - Какая живопись? - снова перебил меня Леша. - Такую живопись вон обезьяны делают, сам в газете читал, а таким друзьям, как у тебя, надо морду бить. Они сейчас тебе тряпки разные дают, а потом надоест им, они тебя выгонят. Иди, мол, на все четыре стороны. Ну хорошо, если завтра выгонят, а если через несколько лет? Что тогда будешь делать? Воровать? Побираться? Это же диверсанты, а вы на них, как на богов, молитесь, дурачье! Понимаешь ли ты это?
   И я подумал, что действительно такие, как барон и желтолицые толстяки со сладкими голосами, которые бывают у Иры, зарабатывают большие деньги, делая безобразные фильмы и эстрадные обозрения - те самые, которые сами потом ругают. Выходит, что я действительно остаюсь в дураках.
   - Вот ты нам тогда рассказывал о кафе "Рампа". Ну я, пока тебя ждал, присматривался: что, мол, за народ. Вчера ко мне подсаживается один такой, Фрэд его, кажется, зовут. Ты, Люсь, не помнишь?
   - Да, Фрэд, - ответила сестра.
   - Ну, разве человек? И ты можешь стать таким.
   Я знал Фрэда. Он постоянно околачивался в кафе, надеясь сшибить граммов сто или, на худой конец, чашку кофе. Он когда-то тоже болтался по разным театральным компаниям, пробовал сам выступать в случайных передвижных труппах. Он не имел никаких способностей, и в конце концов его отовсюду выгоняли. Он так и не научился самостоятельно зарабатывать на кусок хлеба. Теперь это был человек уже лет пятидесяти, грязный, с гнилыми зубами, одетый скверно, но всегда с засаленным галстуком бабочкой и тростью - подарком какого-то известного актера двадцатых годов.
   В подъезд вбежал менее удачливый абстракционист, чем я, Боря, а и, как его звали, Боб. Он был без пальто, видимо выбежал из кафе позвонить по телефону.
   - Мама каждый вечер плачет, - сказала сестра, - думает, что тебя уже в тюрьму посадили.
   - За что же меня в тюрьму?
   - Мама же не знает, чем ты занимаешься, - сестра обиженно отвернулась.
   - Томи, выручай! Сидим в кафе, напили уже на семь дубов, а денег ни копейки, - умоляюще кричал в трубку Боб. - Что? Нет у меня часов. Да их и не берут в залог. Почему пошел в кафе? Встретил Федю, он говорит: "Пленки с записями сейчас продам и приеду", - а вы пока закажите выпивку. Мы уже два часа сидим, ждем, а он, сволочь, не приходит...
   - В общем так, - сказал Леша, - я понимаю, тебе надо подумать, может, какие дела сделать, закруглиться, только вот если надумаешь до Нового года - звони. Телефон у тебя мой есть?
   - Есть.
   - Если не надумаешь - пеняй на себя. Ты хоть и Люськин брат, но я с тобой нянчиться не хочу.
   - А сколько я буду зарабатывать?
   - Рублей семьдесят, пожалуй, будешь, - ответил Леша.
   - Да ведь не в деньгах дело, - сказала сестра, - надо, чтобы ты человеком стал.
   - Я тебе своих добавлю, если не хватит! - сказал Леша.
   - Витя, выручай! Сидим в кафе, напили на семь рублей, денег ни копейки. Федя, сволочь, подвел. Что? А? Сам бутылки утром сдавал? Ясно! - кричал в трубку Боб.
   - Ваш? - кивнул на Боба Леша.
   - Наш.
   Боб бросил трубку и подошел ко мне, заискивающе улыбаясь:
   - Саша! Здравствуй, дружок. - Боб посинел от холода и стучал зубами. - Понимаешь, какое дело...
   Я вы тащил из кармана рубль и отдал Бобу.
   - Больше нет. Боб спрятал рубль и грустно улыбнулся.
   - С миру по нитке - нищему петля. Спасибо, Сашок! - Он побежал в кафе, потирая уши.
   Ира так и не появилась. "Завтра снова приду", - решил я.
   - Ну, Сашка, давай лапу. Пора нам. Новый год-то где будешь встречать? - спросил Леша.
   - Не знаю еще. Какое сегодня число?
   - Ну, ты, брат, живешь! - засмеялся Леша. - Восемнадцатое сегодня. Приходи домой на Новый год. У нас хорошая компания собирается. Будь здоров.
   Они пошли.
   "Спасибо!" - хотел крикнуть я, но не крикнул, да он и не услышал бы меня.
  

Глава шестнадцатая

  
   Я подошел к дому, поднялся по лестнице и толкнул дверь квартиры. В коридоре стоял жаркий запах пирогов. Соседи готовились к Новому году. Сергей уже ушел. На полу валялась его грязная рубаха, форточка была открыта, в комнате было холодно. Наверное, Сергей ушел давно. Я подошел к окну и закрыл форточку.
   Сквозь замерзшие окна просачивались разноцветные огоньки праздничной иллюминации. Впервые я был так одинок в этот самый счастливый праздник. Мне вдруг захотелось к людям, в пахнущие хвоей комнаты, к праздничному столу. Захотелось увидеть Иру. Я включил настольную лампу. На столе, поверх невымытого бритвенного прибора, лежала записка:
   "Маэстро! Не знал, когда вы явитесь, и потому уехал один. Если вернетесь до Нового года, настойчиво рекомендую взять экипаж и дуть к нам. Ваш покорный слуга и почитатель Сергей. P. S. Если успеешь, прихвати водки".
   Я умылся, почистил зубы, надел белую рубашку. От воды и свежести рубашки сразу улучшилось настроение. Я посмотрел на часы. Было без двадцати девять. "Успею", - решил я и сосчитал деньги. У меня было семьдесят рублей и много мелочи. Я потушил свет и. вышел из комнаты. Доехал в троллейбусе до центра, зашел в ярко освещенный магазин "Подарки".
   Магазин был пуст. Прилавки отражались в зеркальных стенах магазина, и он казался еще более пустым и огромным. Я прошел вдоль прилавка, отражаясь в зеркальной стене. Один мой двойник двигался параллельно, другой шел прямо на меня. Оказывается, у меня был далеко не пижонский вид, тем более в праздничный день.
   Молоденькие продавщицы стояли, опершись о прилавок, и разговаривали.
   - Он меня пригласил сегодня в "Прагу", - сказала одна, не обращая на меня внимания. - Нас будет всего три пары.
   - Это здорово, - ответила другая продавщица, - а мы встречаем Новый год за городом. В двенадцать всей компанией поедем в лес под настоящую елку - пить шампанское.
   - Скорее бы кончить работу! Надо еще переодеться, - вздохнула продавщица и посмотрела на часы, висевшие на противоположной ионе. - Тебе что, мальчик? - спросила она, все еще глядя на часы.
   И купил коробку подарочного винного набора. Коробку выбросил в урну, а бутылки рассовал по карманам.
   Компания встретила меня шумом и музыкой. Было так накурено, что щипало глаза. Здесь были все наши и много незнакомых.
   - Саша! - кричали они. - Сюда! Штрафную ему! Лобзать его, ребята, анчихриста!
   Ира сидела в глубине комнаты на тахте и курила, не обратив на мое появление никакого внимания.
   - Вот тебе штрафная, - Сергей протянул мне узкую вазу от цветов, налитую вином.
   - Пей до дна! Пей до дна! - кричали мне.
   Я выпил. Сразу стало жарко и привычно.
   Я протиснулся к Ире. Рыбин многозначительно взглянул на Иру и любезно уступил мне место рядом. Он даже улыбнулся. "Ну, уж это слишком", - подумал я.
   - Здравствуй, Ира. - Я сел рядом.
   - Здравствуй, Саша, - ответила она. Ее лицо было вялым, она казалась старше своих лет.
   - Что с тобой творится? - обеспокоенно спросил я.
   - Я развлекаюсь, - зло рассмеялась Ира. - Ведь мы же вступаем в Новый год, который окажется еще более счастливым. Давай выпьем за Новый год, за новое счастье.
   Последнюю фразу Ира сказала громко. Нас услышали, и со всех сторон потянулись рюмки. Мы чокнулись и выпили.
   - Ира, если тебе что-нибудь будет нужно, ты всегда можешь рассчитывать на меня, - храбро сказал я.
   - Ах, вот как! Я могу на тебя рассчитывать?.. Какой ты благородный. Благородство у вас держится, пока не выросли усы. А потом ты предъявишь к оплате свои счета.
   - Зачем ты так говоришь?
   Она молча налила себе еще одну рюмку.
   - Что ж, выпьем за благородство. Передай мне ветчину.
   Я передал.
   - Спасибо. Обожаю свинину. И своих благородных друзей тоже.
   Мне неприятно было ее слушать, но в словах Иры была какая-то правда.
   - Так ты меня любишь? - спросила Ира.
   - Да, люблю, - ответил я.
   Она захохотала. Я обиделся и пересел от нее за другой конец стола. Ко мне подошла Лера. Она заглянула мне в лицо своими странными, как бы невидящими глазами и села рядом.
   - Как твои дела? - спросил я.
   Она пожала плечами.
   - Ничего. Какие у меня могут быть дела? Зато ты стал знаменитостью. Я только и слышу о твоих картинах.
   - А ты знаешь, как я делаю эти картины? Брызгаю на холст краской из такой штуки, вроде спринцовки. Вот и все. Хочешь, тебя научу?
   - Брось трепаться. Я, может быть, и дура, но не такая, чтобы этому верить. А вообще-то мне наплевать. Я ни черта не понимаю во всей этой живописи. Я просто прихожу в компанию. Можно выпить и потанцевать. Особенно хорошо в праздники. Мои предки ругаются, если я прихожу пьяная в будни. А быть пьяной в праздники вполне естественно. - Она засмеялась и налила две рюмки.
   Я вдруг заметил, что Иры и Рыбина нет. Я бросился к Сергею. Он был совершенно пьян.
   - Сережа, - начал трясти я его. - Ты не видел, где Ира?
   - Да ну ее к черту, - отмахнулся Сергей.
   Я оделся и выбежал из дому. Дверь подъезда резко, как выстрел, хлопнула за моей спиной.
   За углом светился зеленый огонек такси. Я сел в машину и назвал адрес. Я все думал об Ире. Мое возбужденное воображение рисовало мрачные картины. Возможно, они были похожи на кадры из плохого фильма. Рыбин мне всегда казался похожим на злобный персонаж, выдуманный бездарным режиссером.
   Мне вдруг стало понятно ее сегодняшнее настроение. Новый год радует только тех, у кого есть будущее. А что ждало Иру? Снова кафе, снова эта комната с плотно завешенными окнами, бесконечные споры, которые ничего не решают.
   Я вылез из машины и посмотрел на окно Иры. Окно чуть светилось. "Дома", - решил я, вошел в подъезд и позвонил. Долго никто не открывал. Где-то в переулке нестройно пели:
  
   Ночь была с ливнями
   И трава в росе,
   Про меня "счастливая!"
   Говорили все.
  
   Дверь отворилась. На пороге стоял Рыбин.
   - Ну? - угрожающе зашипел он. - Что нужно?
   Я подумал, что он сейчас меня ударит. Я знал, что Рыбин намного сильнее меня. Ноги стали ватными, но я сделал несколько шагов и вплотную подошел к двери. Он резко повернулся и вошел в дом.
   Я двинулся за ним через переднюю и дальше по узкой лестнице. Прямо на уровне моего лица двигался его сухой зад, обтянутый дорогой тканью брюк.
   Мы прошли в комнату. Ира сидела на тахте, и ее лицо, освещенное снизу светом ночника, было все таким же безжизненным и казалось похожим на скульптурную маску.
   - Твой Ромео пришел на тебя посмотреть, - насмешливо сказал Рыбин.
   Ира не ответила и даже не посмотрела в мою сторону.
   - Ну, благородный мальчик с пальчик, поздравь тетю с праздником и убирайся.
   - Я не к тебе пришел, а к Ире. Ты здесь не хозяин, - ответил я и посмотрел на Иру.
   Ира молчала.
   - Все-таки хозяин здесь я! - сказал Рыбин, и его большая тень метнулась и сломалась под потолком. - Я плачу за все. Он пришел к Ире! - передразнил Рыбин. - Эта девочка не для тебя. Не для таких сопляков, как ты! Он пришел к Ире! Да кто ты такой? Потенциальный слесарь или карманник! Что ты можешь предложить женщине? Плиту в коммунальной квартире и свои вонючие носки? Что же ты молчишь? - крикнул он Ире. - Расскажи ему, что я для тебя сделал. Расскажи, как я подобрал тебя на вокзале. Одел. Ввел и лучшее общество...
   Ира молчала. Она все сидела в той же позе.
   - Убирайся, - устало сказал Рыбин и, опустившись на стул, подпер голову руками.
   После всех этих слов я почувствовал себя очень скверно. Я повернулся к двери. Потом еще раз обернулся. Ира была все такая же, безучастная ко всему. И я почувствовал ненависть, всеподавляющую ненависть, кинулся на Рыбина, ничего не видя, кроме белого пятна его лица, и бил, бил в это пятно кулаками. Когда я опомнился, то лежал на полу. Надо мной стоял Рыбин. Из его носа капала кровь. И он стоял, подставив ладошку, в которую падали густые черные капли.
   Ира вдруг встала, расстегнула "молнию" на платье и стянула его через голову. На пол полетело белье.
   - Уходи! - глухо крикнул Рыбин.
   Мы снова сцепились и возились долго. Сквозь борьбу, как сквозь сон, я слышал грохот опрокидываемой мебели, свистящее дыхание Рыбина, запах пота и табака. Вдруг прямо около своих глаз я увидел его ухо, почти без мочки, с розовыми прожилками. Я собрал все силы и вцепился в ухо зубами.
   Мое бешенство прошло так же внезапно, как началось. Мы с Рыбиным поднялись. У него было жалкое лицо, перепачканное кровью.
   Во рту я почувствовал вкус крови, вероятно от разбитой губы, но мне показалось, что это вкус рыбинского уха. Меня тошнило, кружилась голова, ноги дрожали.
   Ира стояла у тахты. Она уже была одета в какое-то нелепое ситцевое платье с голубыми цветочками. Оно было коротко, и ее ноги в черных чулках и красных туфлях казались от этого особенно стройными и высокими. Рыбин тупо посмотрел на Иру, затем повалился лицом на тахту.
   Ира набросила потертую плюшевую шубку и серый пуховый платок. Она была такая трогательная и смешная в своих модных туфлях и в платке, из-под которого выглядывали только огромные глаза.
   - Пойдем, Ира, - сказал я.
   Ира кивнула, взяла за лапу мишку. Я поднял ее чемодан. Мы вышли.
   Улица была застлана снегом, еще не тронутым подошвами прохожих. Небо начинало светлеть. Я бежал по улице и тянул за собой Иру. Она послушно бежала за мной, стуча каблучками.
   Я остановил такси. Мы влезли в машину.
   - Куда ехать? - спросил шофер,
   А я не знал, куда ехать, Разве только к Сергею?
   - Не Казанский вокзал, - вдруг сказала Ира.
   На вокзале я оставил Иру в зале, а сам пошел в кассы. Мне сразу удалось купить ей билет. Когда я вернулся, Ира сидела на скамейке с мишкой на коленях. Я сосчитал деньги. У меня оставалось еще около пятидесяти рублей. Я подошел к Ире и вложил ей билет с деньгами в ладонь.
   - Ну вот.
   - Ну вот, - ответила Ира и улыбнулась. Она улыбнулась впервые за весь праздник.
   - Тебе не страшно ехать домой? - спросил я.
   - Теперь уже не страшно. Ты для меня так много сделал и ничего не потребовал взамен. - Она сняла варежку и погладила меня по лицу. - Ты знаешь, - Ира опустила глаза, - я бы даже могла стать твоей любовницей. Конечно, это совсем не нужно. Я начинаю говорить глупости.
   После ее слов мне стало легко и радостно. Я вдруг понял, что ничего мне от нее не надо, кроме вот этой нежности.
   - У меня на память от тебя останется наш сын. - Ира обняла мишку.
   Объявили посадку. Мы прошли на перрон. Поезд уже подали. Ира поставила чемоданчик на асфальт перрона около фонаря.
   - Садись, - сказала Ира, - посидим перед дорогой.
   Мы сели на чемодан. Я вынул сигарету.
   - Дай и мне, - попросила Ира.
   Мы курили молча. Я все хотел сказать ей что-то очень важное. Хотелось сказать ей, что хоть я и теряю ее, но все-таки я понял, как хорошо в жизни иметь человека, о котором думаешь и который как-то по-особому близок тебе, совсем не так, как родные и друзья. Я посадил Иру в вагон. Поезд тронулся. Ее лицо стало испуганным.
   Я навсегда запомнил ее такой: в платке, с мишкой в руках, с огромными, по-детски испуганными глазами. Она что-то крикнула мне, но за шумом поезда я так ничего и не услышал, а только увидел облачко пара, слетевшее с ее губ.
  
  
  
  
  
   Москва, 1962 г.
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"