Ох уж этот Иерусалим, бренный город! Любовник, оставшийся без женщины, мачо с марокканскими корнями, тщетно выставляющий себя на витрину сексуальных услуг, Хаим Донжуанович, напрасно ищущий своих Дульсиней в этих тесных грязных улочках, в этом душном узком гетто, - таков он, Иерусалим, город, поделенный между арабами и евреями, город, вырубленный в желтых песчаных холмах, город, отпугивающий своей белизной, маленький и темный.
На востоке женщин мало, а хороших женщин и того меньше. Фольцвенг торопился на работу, он всегда куда-то спешил, как это водится в Израиле. Все вокруг бежало, сновало в этом тихом провинциальном городе, гордо называвшем себя столицей мира. Тесные улочки были захвачены частным и общественным транспортом, со всех сторон раздавались крики и проклятия на трех языках - иврите, арабском и русском. Люди воевали за место на трассе, на улице, на работе, и каждый полагал, что он и никто другой обладает неотъемлемым правом на это место и это положение. Восток надрывно кричал, и люди, спешащие по жарким улочкам Иерусалима, убегали от жары, осыпая проклятьями всех, кто встретится им на пути.
Переулки Старого города с желто-белыми домами, густо налепленными один на другой и выложенными кирпичиками по моде, оставленной англичанами евреям в память о себе. То есть построены дома из бетона, а облицованы плитками в форме кирпичиков, чтоб не возникало сомнений, что Иерусалим - самый древний город и не порушить его имидж старого архитектурного центра. Такой наказ евреи получили от англичан, скоропостижно оставивших Палестину. Так что, туристы, будьте начеку, не впадайте в экстаз от старины, везде вас дурят эти подделки.
Фольцвенг, молодой человек внушительных размеров, спешил медленным шагом на работу в министерство. И тут судьба свела его лицом к лицу с худой востроносой девицей. Два симпатичных еврейских носа столкнулись в узком переулке, и из этой встречи высеклась любовная искра. "Надеюсь, что она разгорится в пламя, а не в какой-нибудь пионерский костер", - подумал Фольцвенг.
- Скажите, как мне отсюда выбраться? - спросила Фольцвенга белокожая с длинными белесыми волосами девушка, безошибочно в толпе определив в нем русского.
Фольцвенг, хоть и русский, все же был черноволосым евреем, склонным к полноте. Это для израильтян он - бахур руси, то есть русский парень, но бог с ними, с этими израильтянами, хрен разберешь эту загадочную восточную ментальность, замешенную на крови и хумусе. Рядом, пыхтя, потея и пукая от натуги, араб тащил с грохотом свою двухколесную тележку. На тележку, выкрашенную в зеленый цвет, двоюродный брат евреев навалил большие круглые булки и здоровый, величиной в пол-кулака фалафель.
- Бейгеле! - заорал араб прямо в уши Фольцвенга, ухмыляясь при мысли, сколько он выручит за сегодняшний день, обсчитывая туристов и евреев.
- А куда вам надо? - спросил Фольцвенг девушку, пригладив на голове черные, как смола, вьющиеся волосы.
- Куда-нибудь, чтоб только выйти к автобусной остановке.
- Тогда пойдемте со мной, это по дороге в министерство, - любезно предложил Миша Фольцвенг.
Он все еще был галантен в этом израильском гетто, вместо того, чтобы действовать по старой израильской формуле: чашка кофе и в постель.
- Вы работаете в министерстве? - спросила его девушка, и в ее голосе послышались уважительные нотки.
- Да, - важно ответил Фольцвенг, - я работаю в министерстве охранником. - У девушки в глазах погас пожар восторга.
Фольцвенг это заметил и чтоб как-то компенсировать утраченные позиции, продолжил:
- Я год как демобилизовался из армии, три года прослужил в боевых частях, скоро пойду учиться, а в охране работаю временно.
Ветки кустов, торчащие из-за стен двориков, царапали лицо Фольцвенга. Люди спешили им навстречу, толкали, сбивали с узенького тротуара. То Мише, то девушке приходилось спрыгивать на проезжую часть, а рядом, в миллиметре от них, проносились белые мерседесы израильских лихих таксистов. Иерусалим был бледен, как в муках умирающий больной, и только зеленые жесткие кусты скрашивали это немощное тело.
Миша остановился, протянул девушке руку:
- Меня зовут Михаил, а вас как?
- Марина, - бойко ответила востроносая особа, - я недавно приехала в Израиль, и в Иерусалиме я тоже недавно, мы тут учимся на курсах зубных врачей.
Они остановились у входной калитки одного из иерусалимских министерств.
- Тут я работаю, - указал рукой на здание Фольцвенг.
"Пока свежая, - подумал Фольцвенг, - надо быстро знакомиться".
- Марина, хотите, я покажу вам старый город?
"Это одна из достопримечательностей Иерусалима, - подумал Фольцвенг, - Ну, а что ей еще показать?"
- Хочу, - сказала Марина, чуть поразмыслив и сосредоточенно жуя нижнюю губу.
Ее белесые волосы разметались по плечам, одной рукой она собрала их в пучок и связала широкой резинкой.
- Тогда оставьте мне ваш номер телефона, - почти умоляя, попросил ее Фольцвенг.
Он уже был без памяти в нее влюблен - эх, романтик!
Марина задумалась, закатив глаза и глядя на дерево, стыдливо роняющее свою листву. Стайка арабских парней, легких, черных, жилистых прошла мимо них, Фольцвенг спиной почувствовал исходящую от них ненависть, какую-то животную опасность. У него напряглись все мышцы, один из этой стаи, может, случайно, а, может, нет, задел Фольцвенга плечом.
- Кус има шелха, - прошипел он, пристальным взглядом буравя арабские спины.
Взглянув на часы, Фольцвенг дал понять Марине, что ее раздумье затянулось и ему пора спешить на работу - открывать шлагбаумы для машин и проверять сумки.
Марина все молчала, что-то сосредоточенно соображая. Мастодонты-автобусы гудели и, как ящеры, извивались в этих маленьких проулках. Евреи с пейсами, одетые во все черное, подпрыгивали, как кузнечики, в своих чулочках и туфельках. Они скакали на молитвы в свои ешивы, брезгливо взглядывая на прохожих и отворачиваясь от женщин. Их круглые, как блины на тарелке, меховые шапки, мелькали по углам улиц. Арабы же, вечно сексуально озабоченные, сворами голодных псов провожали взглядами грудастых евреек или бледных светловолосых туристок и восторженно орали и улюлюкали вслед смущенным и зардевшимся от такого внимания женщинам. Жены религиозных евреев делали все, чтобы выглядеть уродливо, - они брили себе головы и носили парики: у всех одна и та же прическа в форме каре. Арабки были закутаны в многослойные длинные ткани, скрывающие фигуры. Арабки гуляли по улицам с непременными сумками в руках - если с ними не было мужей, по двое или по трое, и силуэты их напоминали Фольцвенгу русских матрешек. А обычные светские еврейки все поголовно носили брюки, ни одной мини-юбки. И взгляд их упреждал: не подходи, а то укушу. Может, поэтому Фольцвенг так быстро влюблялся - он же почти не встречал нормальных женщин.
- Молчание затянулось, - подумал Фольц (так, сократив его фамилию на половину, звали его армейские друзья).
- Марина, не хотите давать свой телефон, запишите мой.
Марина охотно согласилась и записала номер.
- И вот еще что, Мариша, мы примерно одного возраста и поэтому давай перейдем на ты.
- Хорошо, - сказала Марина, послушно потупив свои быстрые глазки.
Через минуту к остановке подошел автобус, и она вспорхнула в него, как ласточка на провода.
Фольцвенг влюбился, он с улыбкой взирал на людей, проходящих мимо окон, и то и дело посматривал на часы, ожидая, что с минуты на минуту эта загадочная Марина позвонит ему.
- Михаэль, хватит каждые пять минут смотреть на часы, мы только что начали работать, - заметил ему напарник по смене смуглый Шмуэль.
Израильтянин развернул газету и углубился в чтение о проблемах израильского спорта, не забывая покуривать, отвечать на мобильник, открывать шлагбаум для машин и заваривать третий раз черный кофе. Миша, он же Фольц, был, как говорят израильтяне, в ауте. Миша смотрел в воздух и рисовал картины своей счастливой жизни с Мариной. Вот они вместе, у них все хорошо, она любящая подруга, неутомимая любовница. Он - мужчина ее мечты, что-то вроде смеси богатого и крутого. И проблемы у них тоже одинаковые, общие, нет, он не заботится о ее менструальном цикле. Проблемы у них посерьезней: покупка квартиры и выплата машканты и как добыть кредит в банке. Миша очнулся и посмотрел на Шмуэля, невозмутимо пьющего черный кофе, читающего газетный вкладыш про спорт и все время нажимающего на кнопку, пропуская машины. Вот въехал автомобиль кабата, в переводе на русский, офицера службы безопасности или просто начальника. И Фольц понял, что надо отряхнуться от сладких любовных фантазий. Марина далеко, а вот взбучка и лекция про арабских террористов - это будет через пару секунд. Шмуэль спокойно допивал черный кофе. Ему было все по барабану, не то, что Фольцвенгу, который, когда ему делали выговоры, очень сильно переживал.
Проходили дни, а Марина не звонила. "Может, я неправильно записал номер своего телефона? Да нет, не может этого быть", - Фольц еще раз прокручивал в голове встречу и понимал, что ошибиться не мог. Возвратившись домой, он первым делом спрашивал, не звонил ли ему кто-нибудь, но домашние только разводили руками.
Миновала неделя, и у Фольцвенга в доме зазвонил телефон.
Фольц поднял трубку.
- Алло, - буркнул он.
- Мишу можно? - спросил женский голос.
- Марина, это ты? - Фольцвенг не сумел скрыть свою радость.
- Как, ты меня помнишь? - удивилась Марина.
Сердце Фольцвенга учащенно забилось. Условились завтра пойти в старый город и там погулять.
Старый город был пропитан запахами верблюжьего говна и пива, которое по шабатам в большом количестве пили румыны, и еще специфическим запахом маленьких арабских лавочек. Город был заполнен туристами, карманники крутились рядом, а толстые усатые арабы и их сыновья - молодые худые арабы - с достоинством сидели на улице возле магазинов, загораживая проход и прихлебывая черный кофе из маленьких чашечек маленькими глотками. Ступеньки, ведущие куда то вниз в чрево арабской части города, были скользкими, и Миша раза два чуть не грохнулся затылком на этом спуске. Арабы ловили и поддерживали его, а Миша громко по-русски матерился, кляня их и их старый город и эти ихние ступеньки, на которые они выплескивают мыльную воду после того, как помоют свою лавку.
Старый город не прельщал Мишу, он не любил грязные улочки, заваленные кульками с мусором из арабских домов. Продавцы - арабы помоложе, - сидя возле маленьких магазинов, били в барабаны, называемые дарбука, и кричали в сторону проходивших девушек, чем-то похожих на русских: "Наташа, иды сюда!". Миша смотрел на арабов брезгливо и чуть высокомерно.
Наконец Марине наскучил этот вонючий архитектурный памятник, и они через Яффские ворота вышли за стены его - к цивилизации, к евреям, к людям. Иерусалим город маленький, провинциальный. Миша и Марина уселись на траве в парке. Парк назывался то ли садом независимости, то ли парком голубых. Но был день, светило солнце, люди гуляли с детьми, и Марина положила свою голову на колени Фольцу и произнесла:
- Как хорошо мне с тобой!
Слова эти, словно лечебный бальзам, пролились на израненное любовью и ревностью Мишино сердце.
- Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? - спросила его веснушчатая Марина.
- Что значит вырасту? Я уже вырос. Я хочу писать романы.
Марина захохотала:
- Романы!.. Ты хочешь писать романы!..
- Ну да, - чуть смутился Фольцвенг.
Ему пришла повестка на милуим, через две недели придется отчаливать, оставлять цивилизацию, Марину, чтобы гоняться за арабами. "Ох, и зачем я живу в этой стране и хожу на милуим, - подумал Фольц, - как крепостной какой-то!"
Марина потешалась, не переставая:
- Романы! Ты же еще ребенок!
- Ну почему?- удивился Фольц. - У меня есть друг Лоянский, он пошел учиться на кинорежиссера, а я буду писать книги и пьесы.
- И ты станешь знаменитым? - вдруг серьезно спросила его Марина.
- Да, - уверенно сказал Фольц.
- Интересно, - вдруг всерьез, прикусив нижнюю губу, произнесла она. - Значит, я смогу потом рассказывать всем, что когда-то гуляла со знаменитым человеком. Ладно, поехали домой, - предложила Марина и резко вскочила с места.
По дороге Фольц купил ей большой букет цветов, и весь автобус любовался этими цветами. Они подошли к подъезду Марининого дома. Дом был многоэтажным, чистым. В этом доме она снимала квартиру со своей подружкой, учащейся вместе с ней на курсах. Какой-то румын заканчивал драить подъезд, за ним бегала маленькая толстая израильтянка, черная, в обтягивающих рейтузах. Она была похожа на жабу, тыкала пальцем в углы подъезда, что-то показывая румыну. Румын, высокий, заросший, понимающе мотал головой, говорил ей "бене" и "беседэр" и продолжал дальше драить пол.
Марина не предложила Фольцу зайти к ней домой. Фольц напросился сам. В лифте они столкнулись с грузином Гаем, учившимся вместе с Мариной на одних и тех же курсах зубных врачей.
- Привэт, а я к тебе хотэл зайти, ти сказала, что встречаешься сегодня с малчиком, - Гай искоса покосился на Фольца. - Ну какой же это малчик, это мужчина.
Миша подозрительно посмотрел на Марину и ревниво засопел. "Неужели она блядь? - с ужасом подумал Фольц. - Сейчас же надо потребовать от нее объяснение и закатить ей пощечину, а может, врезать в морду грузину!"
Фольц еще раз окинул взглядом Гая. Тот невозмутимо стоял в лифте, похожий на шкаф, куст рыжих волос выпирал из-под рубахи. Пальцы Гая, короткие и толстые, были унизаны золотыми перстнями, на рыжей голове, чтобы прикрыть начинающуюся лысину, красовалась кипа. Нет, бить ему морду не стоит, может, он, и вправду, случайно к ней зашел. Фольц посмотрел на Марину, стоявшую молча, прикусив нижнюю губу. Фольц уже заметил, что этот жест означает глубокое размышление. Но что она там обдумывает, вот в чем вопрос.
Двери лифта с шумом открылись, и вся троица будто вдохнула свежего воздуха и с облегчением вышла в коридор. - Что это значит? - потянул Марину за рукав Фольц. - Я не могу его прогнать,- зашипела Марина, все втроем они стали у двери и уставились в сумку к Марине, где она судорожно искала ключи.
- Я пойду, - сказал Гай Марине.
- Нет, никуда ты не пойдешь, - вцепилась она в его руку и силой втащила внутрь комнаты.
Фольц вошел следом за ними. Квадратный Гай со скрипом сел на стул.
- Гай, у меня есть лобио, я сама приготовила, сейчас тебя угощу.
Фольц пошел следом за Мариной на кухню.
- Я не могу его прогнать, - зашептала Марина, - на курсах он на меня не обращает никакого внимания, а тут по-соседски заскочил, садись ты тоже за стол, поедим...
Обед прошел в мрачном молчании, только Марина щебетала. Миша и Гай молчали. Наконец Гай ушел, несмотря на все уговоры Марины. Как только за ним захлопнулась дверь, Фольц набросился на девушку. Нет, он ее не ругал, он крепко сжимал ее тело, мял груди, кусал шею. Гай, этот грузин, мешал, не вовремя пришел, медленно ел, и Фольц с нетерпением ждал, когда тот наконец-то уберется. Но вот они одни, и остроносая Марина с веснушками вокруг носа - вся во власти Фольцвенга, во власти его рук и желаний.
- О, не так быстро! - испугалась Марина.
Обеими руками она прижимала к себе грязные тарелки и старалась медленно пробраться на кухню. Фольц молча, с каким то остервенением сжимал ее груди, впивался в губы. Целый месяц быть в милуиме, вдали от нее, - эта мысль, как яд, отравляла ему минуты кайфа. Когда Фольц повалил ее на кровать, она зашептала, что скоро должна прийти соседка. Фольц полез в карман за кондомом, но кондомов не оказалось. "Какой облом, - подумал Фольц, - какой же я идиот!"
Марина начала постепенно приходить в себя от бешеной атаки Фольца, ее дыхание перестало быть хаотичным и она стала приводить свои волосы в порядок. Через полчаса пришла соседка Марины, и троица уже в другом составе начала пить чай.
- Какая вы красивая пара! - восторгалась соседка.
Фольц рдел, как красна девица, а Марина молчала, только иногда улыбка, как тонкая ленточка, прорезала ее губы. Еще две недели, по три раза в каждую, Фольц встречался с ней. Он одаривал ее цветами, платил за нее в кафе и томно вздыхал, глядя на нее и мысленно поглаживая тройку кондомов, выпирающих из кармана джинсов. Марина все воспринимала как должное и все время полушутя-полусерьезно насмехалась над Мишей: "Ох, какой же ты все-таки маленький мальчик!" Хотя Лоянский, встретив их в городе, сообщил Мише свое мнение о Марине.
- Фольц, где ты нашел эту кунефу или, по-русски, такую уродку. Ты что, в этом забытом богом городе никого получше отыскать не мог?
А Марина, наоборот, строила глазки Лоянскому, кокетничала с ним. И Миша сидел и ревновал, злился на Лоянского, но и прощал, понимая что Лоянский сказал ему это не со зла. Он знал, что Лоянский всегда произносит вслух то, что думает. От милуима Лоянский в этом году закосил, сославшись на психические расстройства. Так что в милуим они пошли вдвоем без Лоянского, тот есть Фольцвенг и Брамс. Милуим встретил их сухо - пылью, песком, воняющей потом военной формой, тесной, не налезающей на тело Фольца. Палатки из брезента навевали бывшим штатским тоску о доме, а офицеры, эти неудачники в гражданской жизни, нацепив погоны, вдруг почувствовали себя крутыми.
В милуиме Фольц клал телефон рядом с подушкой, но Марина не звонила. Брамс, старый товарищ Миши, подсмеивался над ним, называл Ромео. Проходили дни, кончались смены, и солдаты, оторванные от своих мирных жизней, меняли на постах таких же бедолаг, а от Марины не было звонка. Фольц терзался, но Брамс, глядя на терзания Миши, только больше его зауважал. Один раз, правда, Марина позвонила. Фольц дежурил на воротах базы и увидел, как к нему мчится Брамс прямо из туалета, одной рукой придерживая спадающие штаны цвета зеленых маслин, а другой протягивая Фольцу телефон. Разговор был незначительным и коротким, но все равно Фольц обрадовался, как ребенок.
Прошел всего лишь месяц милуима, долгий жаркий месяц. Фольц и Брамс, сдав американские винтовки с клеймом заводов Кольта - бешеным конем, вставшим на задние ноги, армейскую форму, заношенную тысячью тел, и спальные мешки и получив взамен желтую маленькую бумажку - милуимовский дембель, ехали домой.
- Наконец-то мы свободны! - радостно вздохнул Фольцвенг.