Дедовщина в Израильской армии
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ЦАИРУТ
Цаирут - это определенный период службы, когда молодой солдат должен отработать в роте старослужащих, чтоб стать "дедушкой". Обычно это восемь месяцев. Дед, на израильском военном сленге - пазамник, молодого солдата называет цаир. Само слово "цаирут" в переводе с иврита - молодость.
Я начну эту историю не с начала, а, может быть, ближе к середине. Гдуд, он же полк, после кава расположился палаточным лагерем в Умдарадже. Кав - это линия. То есть, это охрана границы в Израиле. Боевые части всегда переезжают с места на место. Они охраняют границу (на иврите эту звучит как "держать линию") или тренируются на учениях (учения - имун). Вот так пехота, в которой служил Илья Лоянский, и делала: колесила по всему Израилю, переезжая с места на место каждые четыре месяца, делая кав то в Ливане, то в Гуш Катифе, больше знакомому русским как сектор Газа. Или имун (учения), когда их загоняли в такие дебри пустыни, что каждый солдат ощущал: их точка - это последнее, что есть на земле, потому что за этим только край света. Полк Лоянского стоял в Умдарадже, так назывался этот участок земли Иудейской пустыни. В этих местах скрывался царь Давид, прячась от другого царя - Шауля (или по-русски - Саула). В общем, если посмотреть на эти пустынные горы, спрессованные временем, на эту каменную землю, непробиваемую летом (а зимой просто всасывающую солдатские черные ботинки, не давая им возможности маневра на учениях), на этот свет, ядовито-желтый утром и вечером, и белый, ослепляюще-белый, - днем, - то можно сказать прямо, что это и есть самый настоящий край света. И только какой-то бедуин, как всегда, неторопливо пасет десяток своих тощих грязных овец, и недалеко от них гуляет осел и неподвижно стоит одногорбый зачухмыренный верблюд. Бедуин так и ждет возможности что-нибудь стибрить в свой шатер. И патрули солдат Цахаля гонят бедуина, напевающего что-то себе под нос, подальше от базы, туда, в глубь, в пустыню.
Роту Лоянского расформировывали. Они призвались все одним призывом, они все вместе отслужили год и два месяца. А теперь их делят: двум ротам старослужащих нужны молодые, нужна новая кровь. Две роты старослужащих, две эти плуги, составляют гордость полка. Это Месаяат и Роваит. Месаяат - это джипы, нагмаши, то есть бронетранспортеры с тяжелыми минометами, пулеметами, крупнокалиберные баретами. В общем, они едут, они не бегут. Для пехоты самое важное - это сберечь свои силы, лечь и ждать последнего приказа для последней высоты. А Роваит - это ноги, три махлаки в Роваите (или - другое название - Палход). Три махлаки (подразделения) - это ход (рота ориентирования на местности), снайпера и подрывники. Роваит - это те, чьими ногами и телами штурмуются высоты. Роваит - это пехота на марше до самого дембеля, это раскрытие носилок и бег с условными ранеными после того, как ты взял высоту. А высот на учении может быть три или пять, и половину ты точно должен будешь взять, и у каждой из этих высот на карте почему-то женское имя.
Остатки роты расположили на бетонадах, специально сделанных для американских палаток. Солдаты лежали и стояли невдалеке от белого домика полковника (на иврите полковник - магад). То есть, командир полка. Солдат по одному вызывали к нему на собеседование, и там уже в этом белом фанерном домике, который в Израиле называется караваном, магад решал судьбу своих солдат. У солдатской судьбы не было многих вариантов: или две роты старослужащих, называемые плугот ватикот. Или на курсы командиров отделений, называемых маки. Или в хозчасть быть поварами и кладовщиками, а может - просто бегать за прапорщиком полка и где он покажет, там и убирать территорию. Вокруг все ослепительно блестело - и белые крутые холмы, и бетонады, над которыми лежали солдаты, и сам белый прикаст магада.
Лоянский выбежал из белого прикаста магада и побежал в направлении душевых.
- Эй, Илья, ты куда, Лоянский, постой, - кричал ему Брамс, выпросивший у их бывшего мп, то есть капитана роты, отпуск по экономическим обстоятельствам. Поэтому Брамс как зритель, сняв зеленую, всю запыленную, рубаху остался сидеть в белой советской майке и поглядывать на все происходящее с интересом. Для себя он распределение отодвинул на целый месяц. Лоянский влетел в душевую, и его прорвало, - он зарыдал. Судороги скривили его горло, и слезы капали сами собой.
- Б...ди! - заорал Илья. - Я так пахал, носил эти тяжелые пулеметы маги. Надрывался от тяжести других пакалей, никогда не сказал "не могу", а они меня на курс командиров отправлять не хотят.
Эти мысли крутились в голове Ильи, как разорванные струны. Кто-то в кабинке туалета спустил воду, и Лоянский полез подальше в угол, чтоб его никто не видел в этих душевых, покрашенных синей краской и обвешанных плакатами об иорданской армии, и о сирийской тоже.
Магад сказал Лоянскому: выбирай - или Месаяат или Роваит, а на курс командиров выйдешь, когда станешь дедушкой, потому что в этих двух ротах рабочих рук не хватает.
Откуда же им взяться, этим рабочим рукам, рассуждал Лоянский, в первые месяцы тиронута* сразу стало ясно, что из сорока человек шесть служить явно не хотят, они хотят домой. Мучился с ними капитан, мучился с ними лейтенант, и командиры отделений ничего поделать не могут, - в Израильской армии если солдат серьезно ничего не хочет делать, его уже не заставишь. В конце тиронута выкинул капитан этих шестерых. А с ними еще трое ушли, один надорвал себе спину, другой травмировал колено, а третий просто испытывает страх перед оружием, и всё - ни стрелять, ни держать винтовку не может. Избавился и от них капитан. К концу тиронута осталось защитников родины тридцать один человек. Пришло капитану время самых лучших из солдат направлять на курсы командиров, чтоб через год, или даже меньше, эти новые сами воспитывали новобранцев. Отправил капитан Губастый Таль, вечно ходивший с лысой башкой, сутулый и грозный, еще шестерых из каждой махлаки. Вот и осталось их в махлаке двадцать шесть. К концу их маслуля начали прикидывать, куда ребята пойдут. Маслуль - маршрут, то есть год и два месяца, после которых солдат направляют в роты старослужащих). На курс командиров опять людей отправить надо, роте хозчасти тоже люди требуются, еду готовить, оружейникам и техникам по машинам помогать. Да и туалеты, и территорию кому-то мыть, и убирать за полковником надо. Полковнику нужны радисты, лучше всего из своей родной пехоты, и пара ребят в хозчасть, и заместителю полковника нужны радисты, чтоб по тревоге выезжать, и еще пара человек для охраны. Ну а самое главное - люди нужны в Роваите и Месаяте, кто будет высоты брать и туалеты за дедушек убирать? Да ко всему еврейскому счастью Лоянского, третья их рота из бенишей состояла. Кто такие бениши? Это призывники из ешив, они полтора года в армии отслужат - и домой, в ешиву, и пять лет еще они должны в ешиве своей пробыть, и Тору отучить. Так что у полковника с этим призывом дефицит на людей пришелся. Ну ничего, в следующие два призыва дефицит людей восполнится. Но бегут евреи из боевых частей, тяжело служить, тяжело марш-броски бегать и на камнях спать в холоде и голоде. На призывном пункте кого только и ни спроси - у всех мотивация высокая, все хотят стать десантниками и носить красные, сиреневые, коричневые и зеленые береты. А на деле не хватает людей - бегут они из пехоты, бегут туда, где теплый душ каждый день, хорошие условия и много девушек-солдаток. Вот так, сидя в душевой, думал Лоянский. Как же ему не хотелось стать слугой для дедушек-пазамников. А кому хочется? Никому. Когда они, закончив свой курс молодого бойца и тому подобные курсы, через шесть месяцев приехали в гдуд, то есть в свой полк (на иврите это звучит более красиво - "поднялись в свой полк") на Рамат-ха-Голан, то с теплого юга, с египетской границы, попали на север, где их встретил холодный ветер.
Автобусы завезли их на базу, и магад отдал им палатки рядом с Месаятом. Территория этой роты была вся обнесена колючей проволокой, и какие-то тени, похожие на солдат в теплых куртках, драили здоровые белые кастрюли. Эти тени, увидев молодых, заорали: "Свежее мясо!". Может быть, им стало от этого легче... У них была "Ночь кастрюль", с четверга на пятницу. Они, не переставая, орали роте молодых (на иврите - цаирим), приехавшим вместе с Ильей: "Бизоны!". Рота Лоянского тогда в первый раз познакомилась с термином "Ночь кастрюль". Вскоре и они сами получили задание с романтическим названием "Белая ночь" - когда, как черные тени, носились по холодному ветру, таская мешки-китбеки и кастрюли для их ротной кухни, ставя палатки и раскладушки. Под холодной водой мыли два ящика посуды, один из ящиков был красный, предназначенный для мясной кухни. А другой ящик был покрашен в синий цвет, и в нем была посуда для молочной кухни. То есть, утром и вечером солдаты в армии Израиля едят молочное, а днем мясное. Под утро, когда ветер на Голанах стих, в их палатку влез толстый рыхлый Вальд, друг Моти-барваза. Вальд был молодым в Месаяте, он рассказал вновь прибывшей роте о порядках в полку. Площадки старослужащих окружены колючей проволокой, чужакам в эти роты лучше не входить, а то прибьют. Потом Вальд рассказал о своей жизни и о том, что их работой просто мордуют, они спят по четыре часа в сутки. И старшина (а на иврите - расап) по кличке "Череп" каждое утро, придя к молодым, орет в мегафонон: "Микробы, вставайте, микробы!". Подавая еду в палатке-столовой, молодые и офицеры, по рассказам Вальда, получают еду последними. "Я каждое утро зову Бога, - сказал Вальд, а он меня не слышит. Ну ничего, через четыре месяца я сам стану дедом".
Слушая его рассказы, Лоянский тогда для себя решил, что в Месаят он ни ногой. Позже он этого Вальда больше в полку не видел. Сбежал, наверное, подумал Лоянский.
Первым пересек территорию будущей роты Роваита Лоянский. Он обреченно тащил по белой земле цилиндрический мешок-китбек, из зеленого превратившийся в желтый. Лоянский пересек арку, которая стояла на входе в роту, и была ограждена колючей проволокой. Илья сел на середину территории своей новой плуги. Бросив китбек, он сел на него и положил сумку с личными вещами рядом с собой. Из палаток повылезали любопытные лица солдат и опять спрятались внутрь, к нему никто не подходил, он оказался никому не нужен и заброшен. Так, во всяком случае, ему казалось. Басис окружали горы, белые пустынные холмы, от них тянуло тоской и самоубийством, и только часовые по одному спускались из этих гор, сменяя друг друга. Часовые из рот Роваита и Месаята.
Из палаток командиров выбежал лохматый черноволосый мужик в тесной военной форме и с небольшим животом.
- Ты кто, новенький? - спросил он у Лоянского, - первый цаир, да?
Лоянский видел этого мужика и раньше, это был расап (то есть страшина) Роваита, по фамилии Фогель.
- Ты пока посиди тут, пусть еще народ соберется, а капитан вас вызовет к себе всех позже.
И Фогель так же неожиданно, как и появился, скрылся в одной из палаток. За спиной Лоянского плюхнулся о землю мешок. Это подошел Манки. Лоянский и Манки были одного призыва, оба были русскими, как их называли тут, в Израиле. Оба служили в одной махлаке, и раскладушки их стояли рядом в углу палатки, где еще собралось четверо русских. Израильтяне их компанию называли "мафия русит" и боялись их. Ребята держались друг за друга всегда, садились везде вместе и на постах и патрулях, если надо, меняли друг друга, потому что если израильтянин придет тебя на посту менять, то и в армии он опоздает минут на пятнадцать как минимум. Потом бесполезно разбираться - израильтянин будет винить того, кто его так поздно разбудил, и концов в этом происшествии не найдешь. А представь себе, за день так набегаешься, и ночью час надо продежурить или вокруг палатки или в патруле вокруг их территории, и мнешься, и засыпаешь на ходу, говоря о чем-то с товарищем, чтоб сон прогнать, и ждешь чтоб тебя заменил кто-то, и предвкушаешь сладостный сон... А этот чудак на букву "м", который опоздал на пятнадцать минут, украл у тебя твои пятнадцать минут сна, твой допинг на завтрашний день, когда надо будет гонять по пустыне с пулеметом и захватывать бесчисленные горки всего лишь одним маневром, не штурмуя ее прямо, а обойдя или справа, или слева. А как он у тебя их украл? Да очень просто, его разбудили как положено, а он повернулся на другой бок и заснул, ему наплевать на товарища, который стоит на посту, дежурит, шмирит, - ему главное - урвать для себя побольше и урвать сейчас, сию же минуту, так что если говорят, что в израильских боевых частях все братья, плюньте тому в глаза. Вот такая она, служба, у израильской пехоты: или сторожишь, или скачешь по высотам, завоевывая их...
Манки бросил свой китбек рядом с Лоянским, сел на него закурил сигаретку.
- Ничего, Лоянский, что поделаешь, это армия.Поработаем на дедушек и сами дедами станем.Ты какие курсы будешь просить у мп капитана, когда он с тобой говорить о жизни будет?
- Курс командиров, - сцепив зубы, процедил Лоянский.
- А я попрошу курс водителей. Хочу за счет армии себе права сделать, - мечтательно вздохнул Манки.
Манки - это не имя, это прозвище, на самом деле его имя Марк. Но однажды произошел такой случай. Еще в тиронуте, когда молодые солдатики строились в тройки перед сержантом и тот проверял их - все еще тут и никто ли не сбежал, - так вот, Манки и Лоянский встали вместе в одну тройку, и этими тройками расап Пини-тарнеголь запускал их в палатку-столовую.Правило было такое: всех новобранцев загоняют за столы потом приходит капитан их роты, мп Таль, с большими толстыми губами и лысой башкой, и вся его свита - три лейтенантика три сержанта и командиры отделений. Таль осматривает всех своим суровым командирским взглядом из-под очков и командует: "Всем приятного аппетита!" А в это время в роту прислали одного такого по фамилии Барам, редкой тупости человек. Он также стал в роте расапом, то есть старшиной, как и Пини-тарнеголь. Это не удивительно, они вдвоем были одного призыва, да и капитан когда-то в их роте был их лейтенантом. В общем, как в хорошей израильской семье, все по протекции, все друг друга знают и продвигают. Барам имел на голове клок светлых волос, белую красную кожу и здоровую морду. Перед молодыми солдатами он ходил вечно хмурый, строгий, злой, недовольный и все время кричал так: "Эй уй ой!". Эти крики обозначали, что солдат работающй под командованием Барама, что-то делает не так и ему надо остановиться и послушать, как ему Барам объяснит, что надо делать.Так вот, Барам был новым старшиной, еще не показавшим своей крутизны, а Лоянский и Манки, усевшись за стол, не замолчали перед приходом капитана со своей свитой. Палатка-столовая имела выгоревший вид - краска на ней давно была цвета песка Синайской пустыни, края палатки все время были подняты, чтоб ветер гулял по ней, иначе бы люди задохнулись. Так вот, солдаты замолчали, а Манки и Лоянский о чем-то спорили. Видя такой непорядок и воспользовавшись возможностью показать зеленым новобранцам свой крутой нрав, Барам заорал в направлении Лоянского и Манки: "Эй, встать!"
Лоянский и Манки нехотя встали, вся столовая вперила в них глаза, винтовки, лежащие на полу, гулко стукнулись о ботинки солдат, и Барам наслаждался триумфом, - он приковал к себе внимание молодняка.
- Как тебя звать? - обратился Барам к Лоянскому.
- Илья.
- Илия, - сказал вслух Барам, именно так они это имя воспринимают на иврите.
- А тебя? - обратился он к Манки.
- Марк, - очень тихо и как будто в нос пробурчал Марк.
- Как? - заорал Барам, вытягивая ухо к Манки и показывая, что не слышит. - Тебя зовут Макс?
- Марк, - промычал Манки.
- Как? - заорал Барам, - Манкс?
- Марк, - очень тихо опять сказал Манки.
- Как-как? Манкс или Манк я не слышу! - допытывался Барам. - Может, ты Маркс?
- Марк, - гундел Манки.
- Кто? Манкс? Мэнк? Мак? Или Макс? - вслух перебирал Барам имена, которые ему казались похожими на то, что он слышит. Барам сам не понял, над кем солдаты смеются - над ним или нет. В конце концов в палатку вошел мп со своей свитой, не понял - может, это ржут над ним? - но Барам, смекнувший, что надо быстро дать команду "смирно", ее дал. Мп блеснув очками, прочесал взглядом роту и скомандовал: "Приятного аппетита!" С тех пор Манки и получил свое прозвище за глаза - Манки.
Манки рано понял, что если солдат в израильской армии чего-то не хочет, заставить его не смогут, а поэтому Манки решил особенно не перетруждаться.
Командиром отделения Манки был Мухолов Аши. Почему мухолов? - потому что у Аши были большие толстые губы на тонком лице. И на эти губы всегда садились мухи, особенно когда Аши спал. Так вот, когда Аши командовал брать носилки, Манки, скромно потупив глаза в песок, отвечал: "Но яхонь". Аши командует Манки "Подтянись еще раз!", а Манки ему "Но яхонь". Аши кричит на Манки, командует "беги, Манки, беги быстрее!". Манки же неспеша передвигает ногами и говорит: "Но яхонь мефакед Аши но яхонь".
- Манки, - взбешен Аши, - тебя спросят, который час, а ты что им ответишь? Но яхонь?!
Было поразително то, что Манки не хотел исправлять свой иврит. Сколько раз мы ему говорили: "Манки, это неправильно - говорить "но яхонь", говорят "ло яхоль" (не могу - прим. ред.), и не говорят "кюнта", а правильно "кумта" (берет - прим. ред.), и носилки будут не "анунка", а "алунка". Но Манки исправляться не хотел и упрямо твердил: "Меня так в ульпане учили. И если меня так научили, значит так и надо говорить правильно".
Скоро к одиноко сидящим посреди площадки роты подошли Самими, Кокус, Гиль, итальяшка, сверкающий на солнце своими стекляшками, притащился Замш с тяжелой сумкой и Стас, он же Сасон, и он же Ибрагим. Их было мало, вообще-то в роты к старослужащим приходит людей побольше, а их было мало, и поэтому они чувствовали, что каждый из них будет работать за семерых. Капитан в тот вечер с ними так и не поговорил, зато их позвал к себе в палатку расап, он же по-русски старшина, - Фогель. Фогель поглаживал свой отросший перед дембелем живот, и также отросшие черные волосы.
- Слушайте меня внимательно, - говорил Фогель, - вы пришли в роту старослужащих, люди тут скоро демобилизуются, так что относитесь к ним с уважением. Работы для вас будет много, но если вы все вместе будете ее делать и не сачковать, то справляться будете быстро и в тягость она вам не будет. Никто не имеет права заставлять вас чистить ему ботинки или делать тосты. Еще есть у нас такое правило: когда вы, призыв, садитесь за нес махзор (холодный кофе со льдом и молоком - прим. ред.), то я вас на работу не могу трогать.Но целый день мне тут несы не распивать, подойдите ко мне, скажите "Фогель, хотим сделать нес", я вам дам перерыв, и меня чашкой угостите с кусочком пирога. Всем все ясно?
Призыв молодых молчал.
Лоянский и Манки пошли искать место на ночлег. Они попали во вторую махлаку, а там место было в палатке, почти под открытым небом. Кое-как они раскладушки нашли, а вот матрасов не было. Деды спали на двойных-тройных матрасах. Лоянский хотел пойти к дедушкам попросить для себя и Манки матрас. Но один из старших молодых, призванных на четыре месяца раньше Лоянского, остановил Илью.
- Туда в конец палатки не ходи. Они не любят, когда молодые входят к ним. Они в тебя еще винтовкой или ящиком кинут. Ты молодой, и наше место вот тут спать, у входа в палатку.
Раскладушки в этой большой палатке стояли близко одна к другой.Так что можно было ложиться на них, как на общую постель. И чем ближе была дата демобилизации солдат, тем больше пространства было у них между кроватями. Лоянский и Манки заснули на улице под звездами, с одним матрасом на двоих - в этой иерархии они были в самом низу.
Утром непонятная тень, маленькая и шустрая, в белом балахоне, разбудила Лоянского. Лоянский открыл глаза - тень мелькнула и исчезла. Илья опять закрыл глаза - и опять кто-то тронул его за плечо. Лоянский был взбешен: мало того, что он и Манки эту ночь провели под звездами, а не под американским брезентом, так еще какая-то тень мешает ему спать.
- Ты кто? - схватив тень за майку, спросил Лоянский.
- Я Рамати-снайпер.
- Снайпер? - Лоянский пристально посмотрел Рамати в глаза. - Что-то не похож ты на снайпера. - У Рамати один глаз сильно косил. "Хотя в израильской армии все может быть, даже косой снайпер", - подумал вслух Илья.
- Ты должен идти на кухню, тебя Фогель зовет. - Сказав это, Рамати опять куда-то убежал.
Настроение у Лоянского уже с утра испортилось. Ты молодой, и поэтому твой день начинаеться с кухни или уборки туалетов. И заканчивается туалетами и кухней. Лоянский встал, зашнуровал ботинки и пошел под жарким солнцем пустыни к небольшой столовой, возле которой стояла маленькая палатка, где и располагалась газовая плита и маленький склад продуктов для роты. В основном для всего полка еду тащили с центральной кухни. Но утренние завтраки роты делали в полку сами. Возле выгоревшей кухни-палатки стоял Васик и курил сигарету. Вообще-то его звали Юра, а кличку "Васик" ему дали в честь одного из редакторов Израильского радио, Юрия Вассермана. Почему ему дали это прозвище, было неясно: или за то, что новости любил слушать, или за то, что любил их рассказывать, причем посреди ночи и громко, так, что просыпалась вся палатка. Но прозвище он получил, и его сократили - "Васик".
- Ну что, Ахи, как спалось? - спросил Васик, сверкая своей белой улыбкой.
- Васик, как на курорте, под открытым небом. Васик, а когда ты в роту пришел? Ночью?
- Угу, - промычал Васик, затягиваясь сигаретой. Я и Гиль в третьей махлаке подрывников.
Лоянский и Васик были одного призыва, как и Гиль-очкарик. К ним подошел третий дежурный по кухне. Это был Кокус. Кокус, маленький черненький, с одетой на голову большой черной кипой, спадающей на его длинный вороний нос.
Постоявши пару секунд возле них, Кокус сказал, что ему надо молиться, и, прижимая большую разрисованную сумку-подушку, в которой хранился тфилин, ушел в палатку бейт-кнесет, или, как говорили на идише, синагогу.
- Вот сука, - процедил Васик по-русски, - сачкует.
Лоянский бегал между столов, раскладывая синие тарелки, что означало, что эти тарелки предназначены для молочных продуктов. В израильской армии завтрак и ужин всегда молочные, а не мясные. Разложив тарелки, Лоянский зажег газ и начал делать яичницы (на иврите - хавитот), Васик же сосредоточенно мешал сметану с оливками. Это блюдо в их роте называлось "салат пазам", то есть салат дедушек.
- Вы отделяете косточки оливка от мякоти и мякоть смешиваете со сметаной, понятно? - спрашивал Лоянского и Васика расап Фогель. - И если я почувствую в салате хоть одну косточку, - запугивал их Фогель, будете салат этот делать с самого начала.
После того, как на столах было все готово, Фогель послал их убирать туалеты, а потом выравнивать специально покрашенные белые камни, которые играли роль импровизированных бордюров тротуаров.
Васик был женат. Сверкая золотым кольцом на пальце и выравнивая камушки, он жаловался Лоянскому на жизнь.
- Я свою жену неделями не вижу. Старшине Фогелю я уже сказал, что я обязан каждый шабат быть дома. Лоянский, мой тебе совет: никогда не снимай с друзьями квартиру. Вот я уже снял, и они стали моими злостными врагами. Подожди, где Кокус? Он что, опять молиться ушел?
Васик женился зимой. Тогда их рота, еще зеленых молодых, перед расформированием делала кав Гуш-Катиф. В российских новостях этот район называется "сектор Газа", а израильтяне его зовут просто Гуш-Катиф. Там находится крупный город Аза и город чуть по меньше - Хан-Юнес. Делать кав - это ивритский словесный оборот, а по-русски это означает "охранятть границу". А границ в Израиле много. Как в слоеном пироге, тут ваши, а за спиной наши, а потом еще - и наши, и ваши. И граница состоит из всевозможных блок-постов и патрулей, и смотровых вышек, и бетонированных будок.
Для русских из роты Лоянского свадьба Васика была дополнительным поводом смотаться с кава, отдохнуть и погулять хотя бы даже на пару часов больше. Выход Лоянского домой как раз совпал со свадьбой Васика, а вот у Брамса никакого выхода домой не намечалось, но и Брамса отпустили, сказав, чтоб через сутки был в строю. В ночь перед свадьбой Васика разразилась сильная буря в Гуш-Катифе - она подымала волны песка и с остервенением кидала их на палатки, сбивая деревянные колья, на которых держался брезент. Солдаты ставили палатки, а песок подло хлестал их по щекам, бил по глазам. Лоянский нацепил на себя одежду для выхода, называемую "алеф", залез прямо в ней в спальный мешок и заснул. Их палатка вроде бы еще как-то держалась на деревянных кольях, но ночью, под тяжестью мокрого песка и ветра, рухнула прямо на них. Проснувшись, Лоянский увидел что-то черное над собой, и на пару секунд ему стало страшно.
- Твою мать! - заорал тонкий бабский голосок. По голосу Лоянский понял, что это кричит Эйтан-турок. - Будь проклят тот день, когда я согласился служить в боевых частях. Это нечеловеческие условия, люди так существовать не могут!
Эйтан имел могучее телосложение и грозный вид, но все сводилось на нет его писклявым, почти бабьим голосом. Под мощными рывками Эйтана забрезжил свет под горой брезента, и все обитатели палатки на четвереньках полезли наружу. Эйтан лез, кричал, плакал и плевался слюной, смешанной с песком, который летел с брезента ему на волосы и в рот. Военный психотерапевт прописал Эйтану таблетки от депрессии, надеясь что это ему поможет остаться служить в боевых частях. Когда мы выползали из палатки на коленях, как эскимосы из своих жилищ, нас поймал Барам-расап.
- Эйтан, тридцать секунд я тебе засекаю, и быстро на кухню готовить завтрак.
- Какая кухня? - заорал Эйтан, стуча себя в грудь и бешено отплевываясь. - Я целую ночь ставил палатки. Я их ставил, а они падали. Я поставил, а она упала. Всё, с меня армии хватит, звоню отцу, пусть забирает меня домой.
Эйтан бросил свое ружье и побежал в сторону душевых. Барам, весь испуганный и красный, повернулся к Лоянскому.
- Илья, - с ударением на первый слог, - на кухню.
- Барам, я бы пошел, - ехидно улыбнулся Лоянский, - но я еду домой, сегодня мой законный выход, и его мне еще никто не отменил.
- Что делать? - спросил вслух Барам. - Нет людей.
Лоянский развернулся и пошел на площадку, где стоял грузовик-сафари, весь бронированный. Там собирались те, кому сегодня ехать домой. Какой-то из офицериков должен был прочитать инструкцию и пожелать всем счастливого пути. За Лоянским прибежал и Брамс.
- Сейчас, Лоян, нам прочитают этот показушный инструктаж, этот кастах, так это называеться на иврите, и мы с тобой поедем с Зивонита к Васику на свадьбу. - Последние слова Брамс, как голубь мира, прокурлыкал себе под нос.
На свадьбе Васик сиял, как медный пятак.
- Брат мой, - кинулся Брамс ему на шею, чуть не поцарапав Васику щеку значком от своего костюма "Версачи".
Васик и Брамс так долго обнимались, что в какой-то момент показалось, что Васик забыл про свою невесту. Но грянула музыка, Васик поправил на голове белую кипу жениха, а Лоянский отодрал от Васика возбужденного Брамса. Васик взял свою рыжеволосую невесту и повел под хупу...
- Блин, Васик, вода в кране закончилась.
- Если в кране нет воды, воду выпили жиды.
Это точно про них, в эту дыру Умдаредж воду привозили один раз в день. И часто туалеты воняли, потому что нечем было уже сливать, и в душевые вода не поступала. Только слабая струйка воды текла из крана центральной кухни.
- Васик, Кокус, Лоянский, - Фогель вышел в трусах из своей палатки, - идите чистить туалеты.
- Фогель, утром же чистили, - возмутился таким беспределом Лоянский.
- Илья, ты хочешь, чтоб в нашей роте были чистые туалеты?
Не дожидаясь ответа, Фогель добавил:
- А чтоб туалеты были чистые, их надо чистить три раза в день.
- Но ведь нет воды! - обрадованно крикнул Лоянский.
- Воды нет, - на секунду задумался Фогель, - возьмите две большие кастрюли и принесити воду с центральной кухни. - Фогель вернулся в палатку спать.
Воздух был прозрачен, а ветерок, если дул, был горяч и больно щипал кожу. Лоянский оглядел все кругом: одни желтые безмолвные горы и в восьмистах метрах от них центральная кухня. Кастрюли жгли руку и слепили алюминиевым светом. Васик и Лоянский обмотали ручки кастрюль шапками и медленно, стараясь не пролить воду, потащили их.
Вечером полк заканчивал приготовления к таргаду, то есть к полковым учениям.
- Ребята, - обратился лейтенант Зикри к Лоянскому и Сасону, - один из вас пойдет со мной на учение пулеметчиком, потащит маг. А другой останется тут выполнять работы под чутким руководством Фогеля.
Сасон флегматично скривив рожу, произнес:
- Уж лучше таргад, чем тут.
Лоянский решил перехватить инициативу в свои руки и довести свою мысль до логического конца с убедительным эффектом.
- Нет уж, Сасон, брат, извини, но я уже на эти кастрюли смотреть не могу. Я уже провонялся запахами унитазов, из которых не сливается вода, потому что воды нет. Мне надоело перетаскивать эти тридцатилитровые кастрюли из центральной роты в нашу плугу по нескольку раз. Так что, брат, извиняюсь, но на учение магистом выйду я.
- Хорошо, - флегматично ответил Сасон, моргнув большими глазами.
Ночью полк вышел на учения. С полком выходила и Роваит, где Лоянский, таща на себе пятьсот патронов и маг, был пулеметчиком в ретеке (огневом заслоне). Лоянский тащил эту ношу и мечтал о том, как наконец он отоспится среди острых камней Умдараджа. Наконец-то он отдохнет от Фогеля и его помощника, лизоблюда-марокканца Тедги. Это Тедги был очень смугл, с атлетической фигурой и маленькой, как будто сдавленной, головкой, на которой выделялись два сверкающих мутноватым блеском глаза. Ну змей, самый натуральный. Советский Союз этот Тедги называл "Союзом отсасывающих". А про русских он говорил, что, кроме проституток, в Израиль они больше ничего не привезли. Лоянский ненавидел Тедги, а Тедги ненавидел всех русских и Лоянского в том числе. Уходя, Лоянский увидел, как Сасон выравнивает белые камушки, вроде бордюров тротуаров, придуманных расапами специально для молодых.
Манки и Лоянский шли впереди всей роты. Манки тащил мотоль (по-русски - подствольник), а Лоянский тащил на себе этот здоровый неудобный маг. Посередине шел лейтенант Зикри, его целью было ночное ориентирование, он должен был довести всю роту до нужной точки. Зикри часто сбивался с пути, и на помощь ему шел капитан роты. Пока офицеры спорили и вырабатывали маршрут, вся рота с шумом валилась на острые камни Умдараджа, впивающиеся в человеческую кожу. Солдаты старались глубоко вздохнуть, чтобы заглотнуть побольше свежего ночного воздуха. Они брали друг у друга пластиковые фляги с вонючей теплой водой и, громко хлюпая, выпивали их, при этом глядя на звезды. Ухо Лоянского уловило шум водопада, а если не водопада - то быстрой горной речки.
- Манки, слышишь шум водопада?
- Это не водопад, Лоянский, это Зикри-пидорас рядом с нами ссыт, не мог уже другое место найти.
Зикри, сделав свои дела, крякнул от удовольствия и побежал искать капитана роты, потому что не мог выйти к цели - потерялся.
- Мы уже третий раз тут кружим, - опустился рядом с Манки и Лоянским рыжий Илья Халудилья. - Я ему говорю: "Зикри, не туда мы идем", а он все по-своему делает.
- Илья, давай отсюда, дай спокойно воздухом подышать вперемешку с мочой офицера.
- Манки, достань, у меня сзади в эфоде журнал валяется, - попросил Лоянский.
- Что это за журнал?
- Для снятия стрессов, "Плейбой".
Манки зажег фонарик Илья Халудилья тоже опустил в журнал голову.
- Вот видишь, Манки, это карта наших боевых действий, - объяснял Лоянский, водя пальцем по картинке обнаженной красавицы. Это две укрепленные возвышенности, - палец Лоянского коснулся глянцевых грудей, - мы это захватываем и продвигаемся маршем по равнине до последней главной цели. И тут мы доходим...
- До треугольника обороны, - сообразил Манки.
- Да, тут, конечно, непроходимая местность, заросли дикого кустарника и минное поле с кодовым названием "бугор Венеры". Но это наше последнее препятствие. Мы бросаем гранату и после залпового огня идем в атаку.
- Ой, Халудилья, как ты покраснел, как раскаленное дуло мага, - заметил Лоянский.
- Да, Халудилья, у тебя такая красная рожа, аж пылает вся, - сказал Манки.
Халудилья сиял, как красный помидор.
- А что это вы тут смотрите? - Над ними стоял Вадимка, он был одного призыва с Халудильей.
- Динозавры пришли, - грустно вздохнул Лоянский.
- Это я-то динозавр? - метал слюной Вадим. В темноте его слюна была похожа на млечный путь, катящийся с подбородка. Он поджал свои ручки к подмышкам и чем-то напомнил лягушонка.
- Эй, алло, - прибежал к ним запыхавшийся Зикри. - Что это вы тут разорались, где мишмат лайла, ночная дисциплина? Что это за свет? Немедленно выключить! А если нас противник услышит?
- Какой тут противник, Зикри, кроме шакалов больше тут никого нету, - слабо пытался возразить Лоянский.
- Все равно, - упрямо твердил Зикри, - включили тут свет, вы что, думаете, что вы не на учениях, а в публичном доме? Передайте по цепочке всем встать, эмшех тнуа.
Солдаты со стоном поднялись, и темные тени полезли цепочкой дальше по камням. Деды-пазамники, тащившиеся в самом конце, громко жрали шоколад и бамбо и, глотая с бульканьем колу, клали в прямом и переносном смысле на офицера Зикри, который на четыре месяца позже их призвался в армию. Деды из августовского призыва были все высокими, откормленными, с большими животами .Они все время мычали, как коровы, все что-то жевали, относились к другим с пренебрежением и высокомерием. Через месяц они должны были освобождаться, и на эти учения их уговорили выйти лейтенанты, под угрозами капитана роты. Пазамники ползли в конце колонны и обсуждали сексуальные прелести секретарш полковника, которых они, по их словам, где-то уже успели облапать.
Манки тоже клялся Лоянскому, что видел, как один дед из августа тискал секретаршу за сиськи.
- Манки, ты, как всегда, все преувеличиваешь.
- Клянусь, Лоянский, он ее поднял и облапал за грудь.
- Тихо, - зашипел Зикри, - мишмат лайла.
Зикри считался еще молодым неопытным офицером. Он недавно закончил "Бад-1" (школу офицеров) и еще не успел обзавестись должным авторитетом в роте. Лицо Зикри напоминало плохо выструганного Буратино. Бледная кожа, длинный нос, чуть вытянутое лицо, сумасшедше сверкающие глаза, какая то гиперактивность в долговязой фигуре и в разговоре. Деды с августа врали про Зикри, что он трахается с секретаршами в полку. Зикри перед выездом домой утром в пятницу дал команду Лоянскому, Сасону и Манки, трем молодым в его махлаке, поставить раскладушки буквой "П", чтоб провести итог недели. На этой итоговой беседе в брезентовой палатке, называемой "палатка 12", где стояла пыль и воняло гуталином солдатских ботинок, бледный Зикри налетел на дедов с августа, сказав им прямо:
- Вы все время разводите про меня сплетни, что я трахаю в полку этих секретарш. Ну так, в конце концов, приведите мне их сюда, я их трахну и положу конец этим сплетням.
На секунду Зикри задумался о сказанном, а палатка вся сотряслась от солдатского хохота.
Наконец гдуд пришел к назначенной точке. Тут роты поделились. Лоянский с пулеметом, деды с августа, кучерявый тейманец Гиат, тащивший на себе бутылки с водой, и сержант Эли, - все они остались в ретеке, чтоб не бегать, а вести поддержку огнем. Лоянский был очень этому рад, потому что в ретеке можно сладко поспать. Но спать завалились деды. Сержант подошел к Лоянскому и Гиату. Гиат к тому времени стал младшим дедушкой, то есть ему тоже полагались права пазамника, но если не было достаточного количества молодых, то и его могли включить в работу.
- Ребята, так как вы младшие товарищи, то вы будете дежурить у рации, ждать сигнала для нас. Как вы это сделаете, решайте между собой. Получив сигнал, меня разбудите.
Эли развернулся и скрылся в темноте у камней, чуть вдалеке от дедов с августа.
Лоянский посмотрел на небо: звезд было видимо-невидимо.
- Гиат, как будем делить ночь? Кто из нас первый останется сидеть у рации?
Гиат засопел, напряженно думая и почесывая свой приличный живот и черные курчавые волосы. Раздумье заняло у него время, и, думая, он все время улыбался, сверкая белой улыбкой в ночи.
- Ну хорошо, Гиат, давай я тебе помогу. Сначала поспишь ты, а потом я.
- Нет, - возразил Гиат, - я спать не хочу.
- Ну вот и хорошо, - обрадовался Лоянский, - значит, первым посплю я.
- Беседер, - согласился Гиат.
Лоянский быстро, пока Гиат не передумал, нашел себе место среди камней. Скинул с себя зеленый эфод магиста-пулеметчика, набитый пятьюстами патронами.
Пулемет он откинул в сторону, тот звякнул и завалился на бок, на черные острые камешки, из которых, если по ним идти, выбивается искра. Вот и сейчас сверкнула искорка, а Лоянский ронял голову на паралоновую обивку эфода, которая заменяет пехотинцам мать родную. Этот эфод - и подушка, и матрас, и даже теплый свитер, если холодно, а также он может служить мешком для разных сладостей, - в общем, если у пехотинца есть душа, то она напрямую связана с этим жилетом зеленого цвета.
- Звезды... как красиво... - закрывая глаза, подумал Лоянский. И воцарилась тишина в пустыне, только рация хрипела, как Иерусалимский нищий, просящий милостыню. Она храпела, шипела, выхаркивала звуки, какая-то нудная баба-радистка искала маврег (позывной). А маврег не хотел ей отвечать. Полковник сквозь темноту иудейских гор орал свои позывные, и капитаны рот докладывали, что цель они обложили и только ждут приказа "в бой". Лоянский уже готовился провалиться в сон, когда ужасный рев потряс пустыню. Рев, напоминающий предсмертные крики осла, как будто с него живого сдирают кожу.
- Жрать хочу! - заорал осел. Лоянский открыл глаза и узнал одного из пазамников с августа. Гиат, бросив рацию, подскочил к деду.
- У меня есть пара сэндвичей, - предложил свои услуги Гиат, улыбаясь и облизывая губы.
- Тащи сюда, - опять зарычал дед.
- Да, брат, конечно. - Гиат тенью шустро ринулся к эфоду за едой. В ночи раздалось громкое чавканье, вперемешку со звуками газов, которые пазамник выпускал.
Лоянский повернулся на другой бок, свернувшись в клубок, он задышал себе вовнутрь рубахи, чтоб согреться и уснуть.
- Гиат! - зарычал дед.
- Сейчас, бегу, бегу... - Гиат понесся к деду, чему-то улыбаясь в темноте и постоянно облизывая губы.
- Хочу пить, - потребовал дед.
- Конечно, конечно, сейчас, - Гиат бегал в темноте, как угорелый, ища свои бутылки с водой. Он так шерудил, раскидывая армейские жилеты, рацию и пулемет Лоянского.
- Брат, ты не знаешь, где вода? - тряс Гиат за плечо Лоянского.
- Нет, не знаю.
Наконец Гиат нашел воду и принес ее мирно похрапывающему деду. Ночь огласилось глубоким затяжным бульканьем и скрежетом скомканной пластиковой бутылки.
- Спасибо, брат, - сказал дед Гиату и заснул.
Гиат, довольный, вернулся к рации, сверкая белой тейманской улыбкой в ночи.
На рассвете Лоянского растолкал злой продрогший Гиат.
- Молодой, вставай, иди дежурить у рации, я и так за тебя пару часов передежурил.
Лоянский все понял: Гиат заснул, а проснувшись, побежал перевалить ответственность на Лоянского. В израильской армии это главное - спихнуть ответственность на кого-то другого. Минут через пятнадцать по рации передали приказ о соединении, и Лоянский разбудил сержанта, чтобы под его командой соединиться с ротой, полком и пойти домой, на базу, в душевые палатки и пожрать.
В отличие от Лоянского, Манки и Сасон относились ко всему спокойно.
Фогель уходил домой, и на его место становился Тедги, чтоб быть расапом плуги, то есть старшиной в роте.
- Хевре, - заорал Васик Манки и Лоянскому, - пошли пить нес махзор.
Каждый призыв в роте старослужащих пил свой нес махзор. Это когда ребята одного призыва сидят в своем кругу без чужаков. Типа закрытого элитного клуба. Молодые не лезут к дедам, а деды к молодым. Гиль, худой очкарик с татуировкой - мордой быка на тонкой руке (в нос этого быка было продето кольцо) - делал нес махзор. Для этого нужно два синих канкана-кувшина, потому что израильская армия соблюдает кашрут и не смешивает молочное и мясное. Банка с нескафе, пачка сахара, самое главное - это лед и молоко. Из неса и сахара делается липкая смесь, чуть смоченная водой или молоком, дальше эту смесь мешают до состояния, когда она будет вязкой, как грязь. Потом туда заливают молоко, а в другом кувшине находится лед. И вот содержимое этих канканов переливается из одного в другое. В жару в пустыне очень приятно выпить такой напиток. Правда, потом живот пробирает, и в туалете выстраивается очередь. Призыв Лоянского засел за нес махзор, и рядом с ними оказался Халудилья.
- Уф, - запыхтел Гиль, - что ему тут надо?
- Илья Халудилья, - мягко намекнул ему Лоянский, - оставь наш призыв в покое, нам надо о кое о чем переговорить.
Илья считался уже дедушкой. Пусть и младшим, но все же дедом.
- Ладно, ребята, я чуть позже к вам зайду, - бросив голодный взгляд на вафли и сладкое печенье, сказал Халдилья. - Может, печенькой меня угостите.
- Обойдешься, - флегматично бросил Сасон.
Только призыв выпил первые чашки нескафе, как в палатку завалился Тедги.
- Лоянский, Кокус, быстро на кухню мыть посуду.
Рожа Тедги, это его надменное выражение лица и злые маленькие глазки, ничего хорошего не предвещали.
- Тедги, пять минут, дай закончить нес.
А Кокус тем временем протянул Тедги стаканчик с несом вместе с вафлей.
- Хорошо, - смилостивился Тедги, - пять минут, и вы на кухне.
Вода, как всегда в Умдарадже, закончилась. Ждали новый грузовик с водой. Поэтому Кокус и Лоянский, набрав воду в кастрюли на центральной кухне, мыли тарелки в столовой своей роты. Столовая, как и вся территория плуги, была обнесена колючей проволкой. Лоянский и Кокус окунали грязные тарелки в кастрюлю с мыльной водой, а потом в кастрюлю с чистой. Они стояли у входа на кухню, и каждый думал о чем-то своем.
- Привет молодым, - услышали они голос и подняли головы. За территорией роты стоял румяный, отдохнувший на гражданке, Брамс и с удовольствием курил сигаретку. - Ну что, работаем? Вижу, тяжело работаем.
- Скоро сюда к нам попадешь, все и узнаешь, - пообещал ему Лоянский.
- А почему ты думаешь, Лоянский, что я сюда попаду? Вот посмотри, сколько нас тут рот окружает - и Месаят, и хозчасть мифкада. Может, я к ним и приду, а зачем мне в Роваит идти на дедушек работать?
Брамс уже собирался переступить белую натянутую ленту, отгораживающую столовую Роваита от остального мира полка.
- Брамс, даже и не вздумай, чужой на эту территорию зайти не может.
- Что это за глупости? Что мне могут сделать? - бахвалился Брамс.
В это время из столовой вышел громадного роста откормленный дед из августа.
- Кто ты такой? Что тебе здесь надо?! - заорал дед на Брамса.
У Брамса подкосились ноги, сигарета "Ноблес" прилипла к верхней губе. Глаза смотрели скорбно на желтые горы Иудейской пустыни, как будто видели их последний раз.
- Он из нашего призыва, - сказал Лоянский, - не может еще решиться, в какую роту ему идти.
- А, это другое дело, - одобрил дед. - Приходи к нам, а в Месаят не иди, там зонот (проститутки - здесь в смысле - плохие люди. - прим. ред.). Но на территорию пока не заходи.
- Вот так, - сказал Кокус Брамсу и опустил мыльную тарелку в кастрюлю с чистой водой.
Судьба Брамса решилась на следующий день. Лоянский опять вылетел от полковника, этого магада-дегенерата, весь злой и раздраженный. Лоянский просил послать его на курс командиров, а магад сказал ему, что пошлет только после того как Лоянский закончит свой срок цаирута. То есть, поработает на дедушек. А зачем Лоянскому потом этот курс, он ему на фиг не нужен. Как только он станет дедом, он будет лежать целый день в палатке и плевать в брезентовый желтый потолок. Весь замысел попросить курс, пока ты молодой, чтоб работать меньше, а служить больше. Ведь он же солдат, боец, а не прислуга. Зло ругаясь, Лоянский огляделся вокруг, понося на чем свет стоит этого магада (полковника), тоже русского, приехавшего в Израиль еще ребенком. Лоянский понимал, что полковник боится за свою задницу - а вдруг ему скажут, что к русским он относится лучше, чем к израильтянам. Брамс подошел к Лоянскому на несгибаемых своих ножках, молча ударился в плечо Лоянскому своим лбом и прошептал:
- Я с тобой, меня полковник к вам в роту отправил.
- Ну что, Брамс, пошли, туалеты, кухня и работы в роте тебя ждут.
Лоянский быстро начал учить Брамса, с кем в роте можно разговаривать и к кому подходить.
- Потому что, Брамс, тут есть такие, которые с тобой вообще разговариать из-за того, что ты молодой, не будут. Вон, Боря, это наша кухня, вот столовая, как ты сам понимаешь, наверху под крышей летают птицы.
Они зашли в ротную столовую. Деды с августа угрюмо на них уставились, но узнав в Лоянском своего молодого, продолжили дальше смотреть телевизор - шел порнофильм.
- Кто это? - спросил один из дедов у Лоянского.
- Новый молодой пришел к нам в роту.
- Молодец, - сказал дед и уставился в порно.
- Брамс, деды сидят на последних столах и им надо первым подавать порции. После них садятся призывы по убыванию. Мы, молодые, садимся у входа. В палатках то же самое: мы, молодые, спим у входа, деды в самом конце с шиком и комфортом. Вчера выбежали на зарядку, стоим ждем дедушек, а они не идут. Лейтенант Зикри меня спрашивает: "Ты их будил?" Я говорю: будил, но они меня в свой угол не пустили.
Брамс закурил "Ноблес".
- Зикри потащил меня с дедами разбираться, кричит мне: "Заходи к ним в палатку, не бойся", вталкивает меня туда, сам залетает. А я пригибаюсь, чтоб кто-нибудь из этих пидарасов в меня ящиком железным не запустил. Ну, Зикри влетел, орет: что такое, почему на зарядку не выходите? Побил им ногой по раскладушкам, встряхнул их. Эти тупо на него смотрят, еле поднялись. Сделали одолжение, что вышли с нами на утреннюю пробежку.
Брамса в первый же день определили на кухню. Лоянский и Сасон вышли в патруль охранять базу.
- Давай, Брамс-цаир, работай, - напутствовал его Лоянский.
Брамс, мрачный, куря сигаретку, мыл с Кокусом тарелки и бросал их в кастрюлю с чистой водой. В конце недели рота уезжала на шиши-шабат (пятницу-субботу - прим. ред.) домой. Первыми в автобус через задние двери залезали пазамники. Они садились в конце автобуса, доставали маленький барабан дарбука и горланили песни. Автобус заполнился по срокам призывов. Возле водителя пять мест заняли офицеры. Лоянский, Брамс Манки и Васик, сонные, убитые бессонной ночью, самые молодые в этой роте, остались стоять, для них мест в этом автобусе не было, а второй автобус поехал забирать домой другую роту.
Прошел месяц, и полк перебрался в Ливан. То есть, не в сам Ливан, а на границу с ним в поселок Зарит. Тут пехотинцы жили в маленьких узких вагончиках по восемь человек. А рядом с их вагончиками стояли куриные фермы жителей Зарита, с которых вечно несло запахом навоза. Им обещали, что западный сектор Ливана намного тише, чем восточный. А из роты хотели сделать маленькие отряды для засад на самой территории Ливана. Расапами стали марокканец Тедги и курд Жано. Есть такая израильская шутка - какой ребенок будет у марокканки и курда? Ответ: нервный и тупой, сам не понимающий, почему он и нервный, и тупой. В Израиле существует сложившаяся стигма: марокканцы - воры и убийцы, пыряющие ножом без разбору. Курды - тупые, русские - это мафия и проститутки, румыны - тоже воры. Поляков не любят, потому что большинство их занимали командные должности. А кого любят, так это латиноамериканцев. От них израильтяне писают кипятком... Вот такие два расапа стали командовать молодыми в роте. Тедги выдал молодым шпатели и заставил отдирать краску с туалетов, а потом красить заново, по-новому, цветом берета их дивизии. Лоянский и Замш просто не вылазили с кухни по две недели, каждый день драя, чистя, убирая. По ночам молодые выходили шмирить (охранять. - прим. ред.) в будку, которая вела на Карком. Для Лоянского этот цаирут был сущим адом. Замш ничего, спокойно мыл тарелки, а после ложился в свой спальный мешок и читал по пятому разу том Дюма - "Три мушкетера". Зато Брамс на Ливанской границе сошел с ума. Он постоянно щипал Замша за его худые ляжки и, выпуская сигаретный дым, сюсюскал Замшу в уши: "Замш, сучка, девочка моя".
Замш отстаивал свою честь разными способами: костылял Брамсу по шее, пробовал с ним поговорить, провести психоанализ. Но Брамс не поддавался уговорам. В конце концов Замш выдумал оригинальный способ защиты: он просто перестал ходить купаться в душевые.
- Замш, это невозможно, - кричали ему Лоянский и Манки, - ты провонял собой весь вагончик и спальный мешок.
На что Замш ничего не отвечал, а только загадочно улыбался.
Лоянский страдал душой. Он тяжелее всех из призыва принимал цаирут.
- Я же пришел воевать, я пришел быть солдатом, - доказывал он расапу Тедги, - почему я за этих поваров должен чистить кастрюли и картошку? Я солдат, я боец, это повара так работают - неделю дома, неделю в армии. Вот пусть они и чистят свои кастрюли.
Тедги и Жано, кроме того, что подавали команды, больше ничего не делали. Они вдвоем жили в вагончике для восьми человек, курили "наргилу" и даже, может быть, "грасс". А после Жано брал свой барабан дарбука, начинал в него бить и выть длинные тягучие песни. Про Жано и Тедги рассказывали, что когда они были молодыми солдатами-цаирами, то угождали, как могли, пазамникам-дедам. Один дед все время хотел ходить в туалет с эскортом, поэтому он звал к себе Жано и Тедги, и те, изображая руками сирены и завывая, как сирены, сопровождали пазамника в туалет. Потом ходили слухи, что они каким-то арабам на блокпосту поломали ноги, но военная полиция так ни за что и не смогла уцепиться. Жано был белокож, туп и отрастил себе на голове большую кучерявую шевелюру, больше похожую на стружку.
Первым из призыва на засаду вышел Васик. Возвращение из засады Васика слышал весь призыв.
- Суки, б...и, вы где? - орал Васик, вваливаясь в вагончик и со всего размаху бросая на пол грязный эфод с прицепленной к нему каской и полным боеприпасом.
- Гиль, сделай холодный нес, будь человеком, - погнал Васик Гиля-очкарика делать нес.
- Ну как, была засада, Васик? - спросил Лоянский.
- Ой, ахи (ахи - брат, сленг. - прим. ред.), брат мой, целых три дня сидели на жаре, кусты эти тебя совсем не скрывают. Жара, спрятаться негде. Муравьи нас заели, как крокодилы, все лазят и лазят по тебе.
Гиль приготовил нес и разлил его по синим чашкам. Васик заглотнул одну чашку, потом другую, стукнул Гиля по плечу, на котором была татуировка буйвола. Взял у Брамса сигаретку.
- Все, хевре (друзья. - прим. ред), ухожу я из роты. Говорил я уже с магадом, я человек женатый, жену неделями не вижу, мне с женой надо быть, а не по кустам лазить. Магад предложил мне в шекеме, в магазинчике торговать. И этот шанс я не упущу.
Манки и Лоянскому с засадой не повезло. Они вышли ночью с отрядом из двенадцати человек. Ночь была темной, ни дороги не видно, и никого не видно. Они ползали, нагруженные продовольствием и оружием, как муравьи, глядя только себе под ноги. Камни ускользали, катились, колени бились о громадные валуны-больдеры. По цепочке передали: осторожно, железная проволка, постарайтесь не задеть - может, это мина. Манки, шедший впереди Лоянского и тащивший на себе прибор ночного видения "Тас-6", бесился от тяжести и капризничал.
- Лоянский, хочу вертолет, хочу чтоб меня ранили.
На Манки шипели в цепочке, чтоб он закрыл рот. Все сосредоточились только на том, чтобы аккуратно переступить эту железку. И вдруг Лоянский увидел, как ботинок Манки цепляет проволку. Лоянский замер на месте: сейчас будет взрыв! Но взрыва не последовало. Манки второй ногой дергает проволоку - и опять тишина.
- Манки, козел, что ж ты делаешь, - шепчет Лоянский, - а если это мина?
- Лоянский, не переживай, если подорвемся, то вместе.
Отряд их пришел не к той точке, но лег кругом и поделился на первый второй и третий номера. Один номер спит, остальные наблюдают. Полкруга просто вырубилось, а вторая половина начала будить первую. Лучше всех спал Манки, глядя в прибор ночного видения "Тас-6", он укрылся пыльным одеялом, включил аппарат, работающий на жидком газе, и заснул. Газ с шипением выходит наружу, а на экране аппарата появляются зеленые пятна. Манки от усердия наблюдателя аж захрапел. Лейтенант, разозлившись на такую наглость, и от зависти, что он так спать не может, пару раз ударил ногой в бок Манки и предупредил, чтобы тот не спал и не храпел. Манки, укрылся пыльным одеялом, чтоб противник - Хизбалла - не увидел блеск аппарата и не вычислил засаду. Манки клялся, что он вовсе не храпел и что храп - это не храп, а звук жидкого газа.
Утром выяснилось, что солдат Равиво подвернул себе лодыжку и идти дальше не может. Вертолет было вызвать невозможно, потому что солдат не был раненым. Солдаты в шесть утра раскрыли носилки и потащили Равиво в этих носилках на базу. До базы было восемь километров по пересеченной местности. Одиннадцать солдат тащили носилки вниз-вверх, под гору и вниз, вверх-вниз.Камни предательски скользили под ногами, а солдаты старались не упасть вместе с носилками. Вскоре магист, радист и офицер откололись, образовав тройку охраны. Солдат осталось восемь, они тащили "четыре-четыре". Четыре тащат, изо всех сил стараясь протащить как можно больше, чтоб сменяющая четверка отдохнула подольше. Они тащили Равиво, а Равиво плакал. Солнце уже палило вовсю. Вода во флягах закончилась. Лоянский в этот момент ненавидел Равиво. У Лоянского болели плечо и спина, от боли капали слезы. Он, высунув кончик языка, глотал свои слезы вперемешку с потом и как будто пил это вместо воды. Они шли и шли, не останавливаясь Лоянскому казалось, что этой дороге не будет конца.По рации пообещали, что как только они доберутся до трассы, их будет встречать нагмаш (бронетранспортер), который и возьмет этого бедного Равиво.Но трассы все не было и не было, вокруг среди камней стояла желтая сухая трава. Арабы, встречавшиеся отряду по дороге, сразу отбегали в сторону. Они, наверное, думали что у армии произошла стычка с Хизбаллой и один из евреев ранен. Арабы кидали на носилки осторожные косые взгляды и прятали глаза. В конце концов отряд добрался до трассы. Закинув Равиво вместе с носилками внутрь, нагмаши все повалились в тень возле деревьев и начали ожесточенно глотать холодную воду из пластиковой канистры, называемой "джерикан". Нагмаш еще постоял минут пять, а потом, пыхнув соляром, завелся и помчался к границе, поднимая облако пыли.
Прошло месяца полтора, и у Манки с Брамсом произошла стычка из-за курсов водителей. Курс для пехотинца, особенно когда он молодой, - это рай. На курсе ты отдыхаешь от цаирута. Ты забываешь, что ты молодой, там ты солдат. Брамс вышел на курс снайперов. Нет, Брамс не был метким стрелком, как раз стрелком метким был лейтенант Брамса - долговязый ехидный Гуталин. У этого Гуталина всегда кончались сигаретки, и он всегда их стрелял у Брамса. Брамс никогда в этом удовольствии Гуталину не отказывал. В общем, в роту пришел заказ отправить двух солдат на курс водителей грузовиков. Гуталин, узнав об этом, вписал самого лучшего солдата из его махлаки, которым оказался Брамс. И Брамс, недавно вернувшийся с курса снайперов, пошел собирать сумку на курс водил. Манки, узнав про такое свинство, взревел. От обиды он так покраснел, что на его лице спрятались все веснушки, оставив место приливу крови. Манки побежал жаловаться своему лейтенанту Ави, в махлаке которого были Лоянский, Манки и Сасон. К этому времени лейтенанта Зикри тихо сменил опять же молодой чернявый офицер Ави-иракец, которого этот капитан роты сам и рекомендовал на курс офицеров.
- Все вруны, - кричал Манки, - бен зонот (ругательство - прим. ред.). Вы же обещали мне курс водил. Где курс, где?
Ави взял Манки под руку и повел к капитану. Капитан, подумав, переписал направление на Манки, а Гуталин, лейтенант Брамса, даже и не возражал.
Брамс встретил Лоянского у главных ворот базы, называемых "шин-гимел".
- Как дела, Борис? - спросил его Лоянский.
Невдалеке закудахтали куры.
- Лоянский, тут такая история произошла. Я должен был выходить на курс водил.
- Брамс, ты же с курса снайперов неделю назад вернулся, курсистка ты наша. А цаирут тут кто за тебя отпахивать будет - дядя Лоянский? Кокус, Замш и наш железный Сасон?
- Сасон Ибрагим Хатабыч, - поржал Брамс. - Лоянский, надо знать, кому сигаретки давать.
- Я вот и надеюсь, что Гуталин твоими сигаретами подавится.
- Слушай, Лоянский, не перебивай. Манки побежал к офицеру, помычал, пожаловался, ну вот - и его-то и послали. А я не переживаю, я выйду на следующий курс. Как было дома?.
- Хорошо, но мало.
- Ты молоко привез для нескафе?
--Привез, Брамс.
- А сладости привез?
- Привез.
- А ты знаешь, к нам Плюк вернулся.
- Да? - удивился Лоянский. - Ладно, Брамс, я пойду в вагончик, отдохну с дороги.
- Иди, Лоянский, поспи, а то тут Тедги бегает, ищет, кого бы на кухню послать. Замшик там второй день работает.
Лоянский зашел в вагон и увидел Плюка. Плюк был среднего роста, тихий, не активный. В роте новобранцев, в маслуле, его чуть недолюбливали за заторможенность. Но Плюк всегда был рядом с русскими, потому что родители Плюка тоже были из Союза, хотя Плюк и родился в Израиле. На русском Плюк говорил тихо, слабо картавя, как будто умирал. Все удивились, когда Плюка в конце маслуля, перед тем как ребят всунуть в роты строслужащих, отправили на курс командиров. Сейчас Плюк вернулся в полк и по распределению попал в Роваит.
- Плюк, как жизнь? - спросил Лоянский, ставя сумку на пол и заваливаясь на кровать.
- Хорошо, Лоянский, брат, как жизнь?
- Живем, Плюк, и работаем.
Замш тоже находился в вагончике, как всегда, он лежал в спальном мешке и читал Дюма.
- Привет Лоянский.
- Привет, Замшик, я слышал, тебя Тедги опять на кухню впряг?
- Ой, и не говори, уже так мне это надоело.