Аннотация: Рассказ играл на конкурсе ВК-7 в жюрейском списке, маска Александра. На конкурс был выставлен очень сырым и подвергся жёсткой критике. Была написана версия вдвое больше по объёму и значительно переработанная в угоду рецензентам. А потом мне стало стыдно за то, что я струсила и изменила самой себе, и рассказ был надолго закрыт для читателей. Прошёл почти год, и я вернулась к тому, о чём хотела написать с самого начала. Опубликован в журнале "Странник" N 3, 2018 год.
Солнце ещё только затеплило горизонт. Над речкой, заросшей тальником, клочьями висел туман. Весна выдалась поздняя, холодная. Земля будто не хотела очнуться, досматривала сладкие зимние сны. Не хотела возвращаться в явь, суровую и страшную. Не хотела просыпаться для жизни, изломанной войной, истерзавшей её тело воронками и окопами, пожарищами и минными полями.
Агафья поднялась до света, натаскала воды из колодца, проверила курей, подоила козу Малашку, процедила молоко сквозь чистую тряпицу, налила в кружку, поставила на стол. Коза всего-то кружку и давала. Козлов на мясо извели, козу некому покрыть, пропустовала, и то чудо, что хоть чуточку доилась. Прятала Малашку поначалу в старом погребе под сарайкой, детям давала молочка понемножку. А как Ханя в избе поселился, так козу сразу и нашёл, но не забрал, велел только не выпускать, не показывать. Ребятишкам и так всего-то по глоточку молока доставалось.
Хозяйка хлопотала у разгоревшейся плиты: скоро Ханя проснётся, завтракает он рано. У него чужое имя - Йохан, язык сломаешь выговаривать. Сам сказал: "Ты звать менья Ханни". Вот и переиначила по-своему, как привычно, получился Ханя.
Открыла банку тушёнки, вывалила на сковородку, разбила поверх четыре ещё тёплых яйца. Банку с остатками жира привычно сунула в карман передника: сполоснёт кипятком, выльет в похлёбку детям, понаваристее будет. Всё съестное оккупанты выгребали подчистую, скотину и птицу резали, а часть угоняли. Вот и приходилось пробавляться, чем бог пошлёт. И ботва морковная, и мох, и лебеда с крапивой в лепёшки шли. Сытости мало давали, но всё в животе не так сосёт.
Казалось, миновала целая вечность с тех пор, как немецкая интендантская часть заняла село, как-то быстро оказавшееся в глубоком тылу, вдалеке от боевых действий. Агафья тогда сильно тревожилась, переживала - ждала, кто заселится в дом. Только бы не СС! Слухами об учиняемых ими зверствах земля полнится: убивают за малейшую провинность, а то и просто так - ради забавы. За помощь партизанам, в назидание остальным, вешают на столбах и долго не разрешают снимать, чтобы похоронить по-людски.
Когда в дом вошёл невысокий круглолицый интендант и замер на пороге, часто моргая белёсыми ресницами, Агафья вздохнула с облегчением. За свою недолгую и нелёгкую жизнь научилась она видеть людей, самую их суть. От врага добра ждать не приходится, но и зла большого этот не сделает. Не предвидела хозяйка, что не только светлая просторная изба придётся тому по вкусу, но и сама она понравится немцу.
Статная светлолицая Агафья к началу войны вошла в самую женскую пору. Богатые русые косы, уложенные венцом, легкий шаг, налитая грудь и круглые бёдра - всё при ней. Невзгоды и горести, жизнь впроголодь и ежедневные думы о том, как уберечь детей, чем накормить, оставили след: васильковые глаза потухли, будто выцвели, женские округлости истаяли, кожа стала сухой и шершавой, возле рта залегли глубокие скорбные складки. Агафья изредка, больше по привычке, заглядывала в маленькое мутное зеркальце и видела там тридцатипятилетнюю старуху. Но Йохан будто не замечал печать горя и тяжких забот на лице хозяйки. Смотрел, улыбался как-то по-хорошему и вздыхал.
- Ака-фья. Ты ош-шень красивый.
Агафья отмалчивалась. Сделав дела по дому, приготовив немцу обед, уходила к детям в старую баньку. Ребятишки встречали, льнули к матери, дёргали за подол.
- Мама, мамочка, ты хлебушка принесла? Я та-а-акой голодный, вона, глянь, пузо к спине приросло! - Васятка задирал рубашонку и показывал впалый живот.
- Потерпите малёхо, счас похлёбки наварю.
Агафья наливала воды в чугунок, ставила на печку и начинала колдовать. Что тут наколдуешь, когда есть только одна сморщенная морковинка, картофельные очистки и подгнившие листья капусты. Ханя столовался у Агафьи - говорил, что любит русскую кухню. Продукты приносил, выкладывал из вещмешка на стол. Отделял часть от кучки, отодвигал в сторону и тихо, будто смущаясь, говорил: "Это тебье для детьи покушайт". Агафье претило брать еду у врага, делала вид, что не понимает. Но когда младшенький всерьёз захворал, стало не до гордости - взяла.
Первая военная зима была суровой, всё завалило снегом, морозы ударили, и стало совсем тяжко. Агафья топила печурку собранным в ближнем лесу хворостом. Прогорал он быстро, тепла давал немного. Ребятишки мёрзли и всё время просили есть.
Агафья превратилась в тень, ветром шатало - всё, что удавалось раздобыть съестного, отдавала детям. Сама разве что пустой похлёбки две-три ложки проглотит, чтобы совсем не обезножеть. А то кому же её детки нужны-то будут, кто о них позаботится? У односельчан свои беды, всяк управляется, как умеет. Ребятки мрут, как мухи. Бывает, от пореза или царапины лихота скрутит и помрёт малец в одночасье. Из семерых деток уже к первой военной зиме схоронила Агафья троих - сгорели кровиночки, как свечки на ветру. Одно только утешенье, что прибрал господь души невинные на небеса, избавил от мук. Муж Михаил пал смертью храбрых, похоронную Агафья получила ещё в начале войны.
Немец уделял хозяйке всё больше внимания. Похоже, всерьёз влюбился, бабы такое сердцем чуют. Тихий, кроткий интендант с ласковыми голубыми глазами как-то незаметно вошёл в хозяйство, стал по дому помогать: то воды натаскает, то дров нарубит и к бане снесёт, то сунет детишкам банку тушёнки или кулёк конфет. Когда Стёпка занемог, в горячке метался и кашлял ночами напролёт, Ханя микстуру принёс, и мальчонка потихоньку пошёл на поправку. Ребятишки тоже со временем осмелели, стали крутиться у Йохана под ногами, норовили втянуть в свои игры. Он с удовольствием таскал младших на руках, мастерил им игрушки из деревяшек. Глядя на то, как ребятишки льнут к чужеземному солдату, Агафья теплела сердцем. Запал ей в душу этот тихоня, будто пророс незаметно, исподволь. Трудно приходилось по-прежнему, голодно и холодно, как всем, но жили её детки, жили и росли, поднимались к солнышку тонкими стебельками. И вместе с ними росла надежда Агафьи, что справятся они, что не придётся больше опускать в стылую землю бездыханные тела её кровиночек. Молилась она тихонько по ночам и благодарила богородицу, что послала в их дом доброго Ханю, детишкам во спасение.
Дождавшись, когда дети уснут, Агафья укрывала их и ложилась с краю. Часто так и лежала без сна до самого рассвета. Вспоминала мужа, его шершавые ладони на её плечах, добрые внимательные глаза, карие с золотыми искорками, улыбку, когда он взял на руки первенца... И тут же перед внутренним взором вставал Йоханн, его крепкие крестьянские руки и взгляд, полный любви и сострадания.
Однажды Йоханн, волнуясь и путая русские слова, признался Агафье в своих чувствах. Шагнул к ней, обнял неловко, поцеловал тёплыми мягкими губами. Не смогла оттолкнуть его тогда... Не смогла. И потом не смогла, после, когда всё случилось у них...
По вечерам Агафья укладывала детишек, тихонько выходила из баньки, шла в избу, ложилась на кровать, закрывала глаза и позволяла Хане любить её, безраздельно отдавая всё то малое, что ещё осталось в ней от женщины. И сама порой забывалась под его ласковыми руками, заходясь от подступающей к сердцу нежности. Прижимала голову к груди, оглаживала светлые волосы Хани, исполненная великой материнской благодарности...
Зиму кое-как пережили, слава богу. В холодные дни первой военной весны Агафья поняла, что обрюхатил её немец. Когда никто не видел, плакала беззвучно, зажав зубами уголок платка. Что делать-то? Сгубить невинное дитя, или пусть живёт, как бог даст?..
- Ханя, у меня дитё будет.
- О, гут, гут, карашо! - Йохан подхватил Агафью на руки, закружил, стал целовать везде - в щёки, в губы, в глаза, - Ты родить мне митхен... дьевочка. О, майне либсте Акафья...
Его законная фрау, оставшаяся в Дойчланд дожидаться богатых подарков из России, была бесплодной, а Йохан так мечтал о маленькой дочке!
В положенный срок Агафья родила здоровую крепенькую девочку, светловолосую и голубоглазую, всю в трогательных младенческих перевязочках, с такими же белёсыми ресничками, как у отца. Йохан в ней души не чаял - всё свободное время таскал на руках, тетешкался, шептал что-то на ушко, целовал крошечные пальчики, теребившие блестящую форменную пуговицу.
Всё слышнее становилась канонада, всё ближе продвигался фронт. В листовках, расклеенных по всему селу, говорилось об "огромных успехах доблестной германской армии-освободительницы". Но гул артиллерийских орудий говорил о другом: наши близко, скоро наступит долгожданный час избавления. Агафья вспоминала все известные ей молитвы и шептала их всё время, днём и ночью. Не верила она похоронке на мужа, просила боженьку сберечь Михаила, воюющего с врагом за свободу родной земли, за советскую власть и товарища Сталина. Просила уберечь сынков и доченьку Людмилку - о ней молилась истовее, чем о других. Она же дочь врага, фашиста. Какая судьба ей уготована, как наперёд узнаешь?..
Фронт приближался, интендантскую часть спешно перебрасывали из села на Запад. Йохан собрался, сунул Агафье большой куль с продуктами.
- Ох, гелибте Акафья, мой дорогой дитья Людхен, я вернуться к вам. Я вернуться, - он в последний раз прижал Агафью с дитём к груди, расцеловал, судорожно всхлипнул и шагнул за порог.
Пока вокруг села шли бои, Агафья с детишками отсиделась в погребе. Потом затихло всё. Повезло им - изба уцелела. Люди стали потихоньку выбираться на свет божий. Встречали освободителей со слезами - свои, родные. Теперь-то всё хорошо будет, теперь жизнь наладится, потечёт, как раньше...
Какому богу Агафья молилась - неведомо, только услышаны были её молитвы. Вскоре после освобождения села вернулся с фронта Михаил. Грудь в медалях, сам после тяжёлого ранения, на одной ноге, списанный подчистую. Встал на пороге родного дома и замер. Агафья поднялась с лавки, пошатнулась - ноги подкосились.
- Миша, Мишенька... Вернулся... Я ведь похоронку на тебя получила. Не верила - знала, что живой!..
Ребятишки облепили отца, а он всё глаз не сводил с жены, что прижимала к груди свёрток с младенцем.
- Вот, значит, как мужа с фронта встречаешь... С выблядком на руках?!
Повалилась мужу в ноги Агафья, зарыдала отчаянно.
- Прости, Миша! Прости, коль сможешь...
- А где Зинка, где Танюшка и Фёдька?
- Виновата, родненький, не уберегла, - выдохнула Агафья, - с голодухи померли.
Михаил неловко развернулся и вышел, сел покурить на завалинку. Руки не слушались, всё никак не мог "козью ножку" скрутить, табак только перевёл - на землю просыпал...
Агафья с окаменевшим лицом положила Людмилку на кровать, сказала детям: "Сидите тихо". Вышла из дому, взяла Михаила за руку и повела в сарай. Подала мужу топор.
- Хошь - казни меня, твоя воля, только наперёд выслушай. Дочушка Людмилка не виноватая. Ежли б не родилась она, мож, не было б в живых и сыночков наших - ушли б на тот свет вослед за сестрёнками и братиком. Берегите её... Меня всё одно не простят, и мёртвую судить станут... А теперь, коль желаешь, руби. - сорвала платок, опустилась на колени, положила голову на чурбак.
Разъярённый Михаил было замахнулся... Лицо его исказилось от боли. Сколько военных дорог истоптал, сколько страданий принял и перетерпел, и ни разу ни слезинки не проронил. А тут... Всхлипнул натужно, через силу будто, бросил топор оземь и вышел, хлопнув в сердцах дверью...
Остыл Михаил, подумал чуток, на другой же день пошёл в сельсовет и записал Людмилку на свою фамилию. И стала дочка, наполовину вражеской крови, законной советской гражданкой Людмилой Михайловной Кузьминой. Не тронули и Агафью. Соседи из уважения к фронтовику смолчали, не донесли, что жена с немцем путалась, но и не привечали её, как раньше - сторонились.
Пришла весна долгожданной победы. Искорёженная бомбами и снарядами земля возрождалась медленно. Люди, измученные войной и оккупацией, на пределе сил пахали, впрягаясь в плуги, чтобы засеять, чтобы залечились, затянулись рваные раны на теле земли зеленью всходов. Таскали волоком брёвна из леса, отстраивали заново избы. Жизнь постепенно возвращалась, но ничто уже не было, как прежде. Выкосила проклятая война самых сильных, самых лучших - цвет и соль земли. Остались в селе всё больше вдовы да сироты, мало кто из выживших во фронтовом пекле сельчан вернулся невредимым - в каждом подворье своё горе.
Певунья и хохотушка Агафья стала тихой, вроде даже в росте уменьшилась, как будто придавила её к земле непомерная тяжесть. Со двора выходила лишь по надобности, глаз на людей не поднимала, от каждого шепотка за спиной сжималась, как от удара.
Иногда Йохан приходил к Агафье во сне, тянул к ней руки и печально шептал: "Прости, майне либсте. Я не вернуться, я убит"... Она вздрагивала и просыпалась. Долго слушала ровное дыхание Михаила, тихонько прижималась к его плечу, вбирая привычный, до боли родной запах, и засыпала тревожным прерывистым сном. Война не отпускала её, тянула цепкими руками туда, назад. Просыпаясь до зари, спрашивала себя: жалеет ли? Всегда одно отвечала: нет, не жалеет. Ребятки - вот они, живые и здоровые. А ей... Что уж теперь, только и осталось век доживать да грехи отмаливать. Только кто же грехи отпустит без покаяния...
Широкой могучей рекой текло время. Детки тянулись, как колоски к солнышку, росли дружными, младшую сестрёнку любили и оберегали, отца с матерью, как заведено, уважали и почитали. Оперились птенчики, встали на крыло, вылетели из отчего гнезда, остался с родителями только старший. Людмила уехала в райцентр учиться, после окончания педучилища осталась работать в местной школе учительницей младших классов, вышла замуж за хорошего человека - инженера с фабрики.
Каждое лето собирались взрослые дети под родным кровом, приезжали с семьями, дом наполнялся ребячьим гомоном, визгом, смехом - двенадцать внуков у Михаила и Агафьи.
По утрам всё так же Агафья поднималась раньше всех, до света. Проверяла курей, доила корову Зорьку, цедила молоко и наливала к завтраку по кружке парного мужу, детям и внукам. Растапливала плиту, разбивала на большую чугунную сковородку, скворчащую янтарным маслом, дюжину ещё тёплых яичек. Доставала каравай ноздреватого духовитого хлеба, завёрнутого в льняное полотенце, и отрезала по доброму ломтю. Хлеб из магазина Агафья не признавала. Она пекла свой хлеб.
