- Когда дело заехало в задницу, люди обращаются к человеку по имени "Монетка", - скучно пробубнил Молчун. - Мы туда заехали. Пора идти, искать Монетку, если он нас не пошлет.
- Какая еще "Монетка"? Это что - баба? - Напарник его, по прозвищу Шило, был куда более темпераментен, характер имел, что называется, взрывной, нервный, но остывал так же быстро, как и закипал и потому с Молчуном они ладили. Оттого и поставлены были в пару мудрым Шефом, который во всем стремился к равновесию.
- Мужик. Но зовут его Монетка, - просто и доступно объяснил Молчун и умолк, открывая дверцу автомобиля со стороны шоферского кресла. Автомобиль был его, настолько его, что даже представить себе было трудно его на другой машине. Это несмотря на то, что модели и марки нынче представлены в куда более большем количестве, чем положено при употреблении слова "разумном". Порой казалось, что таких машин у него где-то, "на консервах", стоит с запасом до гробовой доски, и он просто их меняет, заездив очередную до смерти.
Да, марка эта, не сочтите за рекламу, была одна и та же - "Chrysler PT Cruiser" Всегда одна и та же.
За рулем Молчун, как и положено, молчал. Шило же вертелся, как вошь на гребешке, хотя вначале и занял было расслабленную позицию.
- Ты куда меня везешь? - Вдруг нарушил он молчание.
- В Чайна-таун, - кратко отвечал Молчун.
- Зачем? Монетка - китаец?
- Понятия не имею. И никто не имеет.
- А тогда зачем в Чайна-таун? - снова поинтересовался неугомонный Шило, - он там живет?
- Нет. Или да. Не знаю, - снова сосредоточенно, как всегда, бросил Молчун.
- А тогда почему, к примеру, не в Гарлем? - буднично спросил Шило, - если ты не в курсе, где тот живет?
- Так. Слушай и запоминай. Его зовут Монетка. Он невесть, кто. Едем в Чайна-таун, так как только там сохранились опиумные курильни. Там мы его найдем - или не найдем. Для начала нам должно повезти с двумя пунктами - он должен быть еще жив и он не пошлет нас на хер.
- Он наркоман? - Ошалел Шило.
- Да. Нет. Сегодня - да, завтра - нет, - отвечал Молчун.
- Так не бывает, - уверенно заявил Шило и кто бы стал с ним спорить. Вот и Молчун не стал, лишь пожал могучими плечами, дескать, да, так не бывает. Но так - есть.
- Он наемник? - Уточнял Шило.
- Да, он наемник, - кивнул Молчун.
- И может послать? - спросил Шило, все больше недоумевая по поводу кандидата.
- Запросто, а самое главное, что мы туда и пойдем, неважно, чьи мы, откуда и зачем, - ответил Молчун, глядя на дорогу, он вообще редко отрывал взгляд от трассы, если сидел за рулем. Даже наклонялся чуть вперед. Сливался с машиной, хотя и не лихачил. Но, при нужде, а она при их работе бывало, что и возникала, мог дать фору любому экстремалу-водителю и неважно, что у того было под задницей и капотом. Хоть закись азота.
- Он что, перегружен работой? - Помолчав, спросил Шило. Монетка упорно отказывался сложиться в какую-то картинку.
- У него не бывает ни много работ сразу, ни дел, взятых наперед, он делает только что-то одно. Если занят - пошлет. Если нет - зависит от того, остались ли деньги от предыдущего заказа.
- А что, лишние деньги ему не нужны? - Иронично осведомился Шило.
- Нет. За работу он возьмет с нас монетку. Цент, точнее, но зовут его "Монетка". Потому и зовут.
- Э? - А что тут еще скажешь.
- Он не берет больше монетки. Любой монетки, но всегда одной. До доллара. Железного. Доллар он не возьмет. Чаще всего - цент, - отвечал Молчун, понемногу наводя своего нервозного партнера на неприятные мысли о здравости рассудка Молчуна. Домолчался.
- В смысле? А на что он живет? На цент? - Свирепо спросил Шило, понемногу зверея.
- Нет. Он забирает все, что было на жертве. Или жертвах. Это - его. Так что нанимать его для кражи драгоценностей или еще чего без толку - он заберет и не отдаст. Был случай с флешкой, которая была нужна... Пуэрториканцам. Монетка положил семь человек и унес флешку с собой. И продал. В ломбард. По цене флешки. Информация, которая на ней была, стоила никак не меньше одиннадцати миллионов. Ему предъявили, - Шило слушал, не перебивая, - но предъявили грубо и двух человек свезли на кладбище. У главного их хватило ума просто узнать, приехав лично, в какой ломбард Монетка сдал флешку. На том все и кончилось.
- И они не спросили с него за своих? - Недоверчиво поинтересовался Шило.
- Нет. Иначе на кладбище свезли бы куда больше народу, - спокойно отвечал Молчун, - его нельзя убить. Он чует и засаду, и снайперов, и даже растяжки. Не артиллерию же вызывать? В общем, его зачистка обойдется куда дороже, а в финале он придет за тобой. Была история, когда...
- Да хватит уже! - Заорал Шило, - не могу я больше слушать, ты рассказываешь о призраке ниндзя, твою мать!
- Нет. Я рассказываю тебе о наемнике по имени Монетка. Дальше он тратит найденное и, пока все не потратит, его просить о работе без толку - денег он не берет, а покровительство или дружба и прочее ему - пустой звук.
- А почему бы ему тогда просто не грабить прохожих? - Задумчиво спросил Шило.
- Он не может. Говорит, что грабить людей - нечестно. И нехорошо. А вот за работу, после найма, он может себе позволить покопаться в портмоне убиенных. Сдает все оптом, без торга и просаживает все на опиум. Вот и все. Деньги кончаются, там уже очередь, так как Монетка решает те вопросы, на которые ни у кого нет ответов, или стоят они, как "Боинг-747"
- Он е...й? - Помолчав, уточнил Шило.
- Да. Полностью. Для нас с тобой и любого другого нормального человека, но. Он - Монетка. Он не е....й. Как-то так. У него свой мир.
- Под опиумом-то? Немудрено! - Рассмеялся Шило.
- И без, все, приехали, - за разговором Молчун и впрямь домчал до Чайна-тауна, припарковал свой "Chrysler PT Cruiser" и, пояснив охраннику (а это, считай, всему Чайна-тауну, тем, кому есть дело), чьи они и надолго ли, приятели зашагали в глубины Чайна-тауна. Местные не видели их. Вот не видели - и все. Вокруг было крайне многолюдно, шумно, тесно, бестолково, нос резали непривычные запахи, вроде жареной селедки и прочего, непривычная речь вонзалась в уши, но Молчун и Шило так и остались никем не замеченными, хотя народу перетолкали и подвинули, пока проходили по более-менее близким к выезду в город, улицам, немало. Чайна-таун их не видел, не слышал, не понимал и вообще понятия не имел, что они есть на свете.
...Курильню они нашли где-то, где и положено - в дебрях и катакомбах этого таинственного и тихого, наконец-то, района, где, казалось, сошлись воедино только задние стены всех домов Чайна-тауна, лестницы, кучи мусора и прочая атрибутика. Из-под земли валил пар, черт его знает, что там парило, может, трубы, может, кухня, может, нелегальная прачечная, где мыли и стирали души дьяволы, которые, судя по антуражу, просто роем обязаны были водиться в этих местах.
На входе в курильню их слегка, очень бережно, но твердо, остановил тщедушный китаец, вопросительно глядя на гостей-красноволосых.
- Мы люди Шефа, - всуе, запросто произнес Молчун, - просто ищем тут человека. Все будет пристойно и уважительно.
Китаец кивнул и исчез, поспев каким-то неведомым образом отворить дверь в коридор, точнее, на лестницу, ведущую, как и положено, вниз. В дебри. Катакомбы. Кротовые лазы. Трущобы из трущоб. Все это крутилось в голове у Шила, пока Молчун спокойно шел вниз, сворачивая порой в какие-то неприметные, сливающиеся со стенами, двери. Пусть их был устлан бумагой, очень много бумаги, окурками, самокрутками, трупами крыс, крышками от банок и бутылок, тут не убирали никогда.
Но вот они, наконец, пришли. Комната, куда резко, как в сказку, угодили Молчун и Шило, мягко говоря, выбила из головы Шила остатки терпения и он возопил: "Да твою же-то мать!", на что Молчун коротко отрезал: "Молчи. Живыми не выйдем". Шутить он не умел и Шило знал это прекрасно.
Комната была большая. И - роскошная. Не просто уютная, или аккуратная, или экстравагантная, нет - роскошь. Шелк, парча, лежаки из темного дерева и такие же изголовьица, тончайшие занавеси и плотные занавески, устланный коврами пол, стены, украшенные то акварелью, то старинным оружием, а надо всем, казалось, с мрачным таким весельем, царил тяжкий, сладкий запах опиума.
Тела на лежаках были самыми разнообразными - от откровенных бомжей, почему-то с золотыми украшениями на шеях и пальцах, до просто бомжей, от средней руки господ - самого разного цвета кожи, до людей высшего света. Всем одинаково хорошо было тут и правила, по которым Старина Цай пускал к себе клиентов, были ведомы ему одному. Ну, может еще кому. Но этот кое-кто вообще, судя по всему, в мире людей ни лица, ни имени, ни клички, ни черта, что связывало бы его со смертными, не имел. И его боялись. До судорог.
Молчун наклонился к Старине Цаю, уже возникшему возле них и успевшему принять пятьдесят баксов из мощной длани Молчуна и что-то шепотом спросил. Старина Цай, древний, как мир Китая, согласно кивнул головой и, вместо ответа, просто пошевелил губами. Молчун, однако, прекрасно его понял, кивнул (из-за молчаливости своей он поневоле приучил всех, достаточно ему близких, ориентироваться в его кивках, хмыканьях, пожатиях плечами и прочей мимике), как понял Шило, удовлетворенно и почти что радостно. После чего Молчун снова прошептал что-то Старине Цаю, но тут Шило, напрягши слух, разобрал: "Я оставлю вам, господин Цай, номер телефона, позвоните по нему, будьте добры, когда Монетка вернется" "Не тревожьтесь, мистер Молчун, у меня есть ваш номер, я позвоню сразу и сразу же скажу Монетке, что в очереди первые вы. Вам повезло. Может быть".
На чем и распрощались.
Молчун повернулся и повел Шило обратно, безошибочно петляя по сети коридоров и лесенок, лестниц и просто галерей.
Шило промолчал до самой машины. Но там дал себе волю.
- Ну, и? - Осведомился он милым, вежливым голосом, но люди, его знающие, поняли бы сразу - малый здорово вне себя, а точнее, на грани срыва.
- Нам повезло, - коротко оценив состояние напарника, отвечал Молчун, - он жив. Но он укурен в штакет, и пробудет таким еще три дня. На большее у него нет денег, а потом Старина Цай мне позвонит и мы поедем сюда. В очереди мы первые.
- А откуда у Цая твой телефон? - Успокоившись слегка, спросил Шило.
- Не поверишь - не знаю. И знать - не хочу, правда. Совсем. Садись, поехали.
И "Chrysler PT Cruiser" Молчуна покинул Чайна-таун.
2
Как и собирались, приехали они ровно через три дня, совершив необходимый ритуал у явно глуховатого и почти слепого Великого Хранителя Парковки. Тот, кажется, вообще не расслышал, что сказал ему Молчун, а то и не слушал, но Шило уже давно понял - тут глохнут и слепнут все, если человеку есть дело до своей жизни, а для этого первая заповедь - не слишком интересоваться чужой. Вот и вся наука.
К удивлению Шила, Молчун снова повел его в курильню.
- У твоего Монетки там кредит, что ли? Ты же сказал, что денег на три дня у него? - Осведомился Шило.
- У Старины Цая не забегаловка для дебилов и охотников до героины и крэка, разбодяженных зубным порошком. Монетка - постоянный клиент. Таким Старина Цай дает сутки, если надо, то и чуть больше, чтобы прийти в себя. За его клиентами не пропадет. Он это знает.
- Ты стал даже говорить, приятель, что-то мне это не очень нравится, - задумчиво проговорил Шило, три дня удивлявшийся красноречию своего напарника, который, как уже было сказано, вообще предпочитал помалкивать и слушать. Легкая говорливость, уровня средней степени человека в легкой коме, на него накатывала перед опасными делами, вот и все, что Шило знал точно.
- Верно. Это потому, что мне страшно, - спокойно признался Молчун, нимало не смущаясь.
Эта его манера тоже шокировала порой людей, но Шило каждый раз убеждался, что Молчун больше всего похож на бультерьера - если ему страшно, эта собака покажет страх. Собака, которая по праву признана гладиатором собачьего мира. Они не стыдятся. Молчун - тоже. Тем более, что, как и у бультерьера, страх его был больше опасен для окружающих. Напуганный сдуру бультерьер атакует - вот и весь его закон. Убей то, что напугало. Просто врага или жертву помиловать можно. Напугавшего - нет. Таким же, ну, или почти таким, был и Молчун.
- А мне бояться? - Спросил Шило, и сложно было бы сказать, то ли он весел, то ли напуган, то ли слегка подтрунивает над Молчуном (мог себе позволить), а то ли серьезен, как самец богомола перед первой брачной ночью.
- Да. И сильно, - подтвердил Молчун и решительно зашагал вниз, вбок, в стену, в пол, в ковер и так далее, пока они снова не попали в китайский вариант пещеры Али-Бабы. Старина Цай вырос снова, как из-под земли, принял свои пятьдесят баксов и повел гостей к деревянной дверке.
- Господин Цай, простите, что повторяюсь, но у Монетки не было заказчиков перед нами? - Спросил Молчун.
- Господин Молчун, если бы старый, глупый китаец говорил и не отвечал за свои слова, то мел бы улицу в районе помоек, - ответил Старина Цай и негромко постучал.
- Открыто, - отвечал бесцветный голос.
И они вошли.
В комнате было темновато. Под потолком, давая слабый, спокойный свет, горела курильница, всей мебели в комнатушке, чистой и аккуратной, был столик, на котором красовался чайник, чашечки, три штуки, с крышечками (Старина Цай же ждал к Монетке гостей, сообразил Шило), пепельница, в которой было полно окурков и топчан, с хорошим, новым матрасом. На нем и сидел тот, кого все эти дни силился и не мог вообразить себе Шило. Убийца экстра-класса, который, вроде того портного, что со своим прикладом шьет и за работу денег не берет, а попутно сажает на задницы группировки, что кошмарят порой и куда более серьезных ребят. Который наркоманит, когда хочет, а когда хочет - нет, и вообще, персонаж бредовый.
Этот бред сидел на топчане, вытянув перед собой ноги, в противовес привычке китайцев, к примеру, которые, как Шило видел и в жизни, и в кино, сидеть предпочитали иначе.
Человек... Человечек, епа мать! Росту в нем хорошо, если набралось бы хотя бы с метр пятьдесят семь-пятьдесят восемь, узкокостный, тощий, как веревка, он просто тонул в брезентовой куртке неопределенно-гадкого цвета, в каких-то широковатых брюках, пошитых, судя по всему, из брезента и в матерчатых тапочках на тонком резиновом ходу. Без носок. Обилие карманов на куртке и штанах, не оскверненных стиркой с момента кражи из мусорного бака, наводило на мысль о военном происхождении амуниции Монетки. Свет свободно падал ему на лицо, хотя сидел он, слегка отвалившись назад, на подушки. Волосы его были неопределенно-грязного цвета - они могли быть и черными, и седыми, и каштановыми, да хоть рыжими - определить цвет не удалось. Узкое, твердое лицо, откровенно изможденное то ли от опиумного марафона, то ли от образа жизни, секли, как только хотели и могли, морщины и тени. Борода на щеках Монетки не росла, но усы и подбородок украшала какая-то поросль того же роскошного цвета, что и шевелюра молодца, падавшая ему на лицо и на спину. Из рукавов куртки (Шило понял, что размером куртка не налезла бы и на него), казавшихся непомерно широкими на фоне роста и сложения Монетки, смотрели его узкие кисти рук. Все же Шило, спроси его кто, склонился бы к тому, что перед ним явно представитель монголоидной расы. Но вот какой национальности, он, уверенно отличавший вьета от тайца, сказать бы не взялся.
- Заходите. Садитесь на подушки. Пейте чай. Говорите, - все тем же бесцветным голосом сказал Монетка. Чувствовалось, что он не сомневается в том, что так и будет сделано. Но заодно чувствовалось, что он не сильно опечалится, если они молча уйдут.
Гости, углядев на полу подушки для сиденья, послушно сели, подтянув брючины. Шило, отличавшийся собачьим обонянием, был уверен, что несет от Монетки, как от козла в жару - и ошибся. От того не пахло вообще. Ничем. Шило сидел довольно близко, стараясь не коснуться того даже краем одежды, не веря себе, слегка даже раздул ноздри, пока Старина Цай наливал им чаю. Монетка заметил это и повернул свое равнодушное, как камень, лицо.
- Если я тебе не нравлюсь, то дверь за твоим задом, - голос его так и оставался... Никаким.
- Если я решу, что мне ты не нравишься, ты пожалеешь! - А вот тут стряслась беда. Да. Увы. Характер Шила играл с ним порой дурацкие шутки. Да что там - "характер, характер"! Средней руки мозгоправ определил бы у Шила замечательное нервное расстройство, уверенно сулившее впоследствии перерасти в психическое. Он знал, где он. Кто он. Что ему, а точнее, им, а точнее, их Шефу, нужен этот человечек. Так как сами они выполнить приказ Шефа - убить вредоносного имярека, не смогли, как не старались. Знал, что человечек этот опасен - Молчуна было напугать ничуть не проще, чем бультерьера, а тот явно боялся. Но - с собой поделать ничего не смог. Такое накатывало на него порой, особенно если несколько дней подряд выдавались напряженными, а такой выдалась целая неделя.
Молчун про себя крыл себя матом. Он - забыл! Шило был его напарником уже лет десять и он отлично знал, когда приятеля лучше оставить дома. Вот сегодня был именно тот день, твою мать, дебил! Но слишком уж нервировал его зависающий приказ Шефа и, что греха таить, Монетка. Как бы то ни было, им, в лучшем случае, укажут на дверь, если помечтать о вмешательстве доброй феи (на вмешательство Старины Цая рассчитывать не приходилось, тот уже давно исчез, чего не заметил никто, кроме Монетки).
- Ты не смелый. Ты - дурак, - все так же равнодушно, бесцветно отметил Монетка и тут Шило бросился на него.
Да. Перебор. Молчун обычно четко контролировал состояние приятеля и порой просто отправлял того в отпуск на неделю-другую. Их связывало, кроме партнерских отношений, взаимное расположение, да и специалистом Шило, не будь у него этого завиха, был бы отличным, но - не стал. И не станет. А теперь и подавно.
Шило кинулся на Монетку, не совсем отдавая себе отчет в своем порыве, но иногда они бывали даже спасительными. Но зато отдаваясь такому порыву целиком. Случай оказался не тот. Не произошло ровным счетом ничего, только как-то странно мелькнула мебель и яркий свет лампы-курильницы ("Откуда столько света?" - удивился Шило), а потом темнота кинулась ему в лицо, пару мгновений он не видел и не слышал ничего, а затем понял, что воткнут лицом в пол, переброшенный через столик, рука его взята на излом железными щипцами в двух местах (боль в кости говорила, что переломы будут не простыми), а на шею ему коленом наступил Монетка, отчего грязнейшая его штанина легла на лицо Шилу, а темная полоска кожи между краем штанины, слегка задравшейся, на щиколотке, не прикрытой тапкой, оказалась прямо у его скулы. И снова, несмотря на всю патовость ситуации, крайне брезгливый Шило отметил про себя отсутствие всякого запаха от этого человека, который выглядел, как самый убогий бомж на самой затрапезной помойке.
- Остыл? Сиди! - Второе слово обращено было к Молчуну, который слегка шевельнулся, может, садясь поудобнее, а может статься, готовый на рефлексе кинуться помогать приятелю. Весу словам оборванца добавила вторая его нога, мелькнувшая возле горла Молчуна с такой скоростью, что только оставленный на шее красный след от чиркнувшего краешка резиновой подошвы, говорил за то, что тут был нанесен удар. Тот опустил глаза.
- Я задал вопрос, - снова прозвучал голос, лишенный красок.
- Остыл, - с некоторым удивлением поняв, что говорит искренне, отвечал Шило.
- Отпускаю. Повторишь - остынешь навсегда, - опять же негромко, без каких бы то ни было эмоций, сказал над ним голос Монетки и он был освобожден от мертвого захвата.
Да уж. Как ни крути, такой скорости и прыти Шило еще не видел. Он знал свою скорость, а также силу, вес и рост - и даже не понял, когда этот заморыш в пятом поколении, успел его перекинуть так аккуратно через стол, зафиксировать на "болевой" и при этом махнуть через столик самому, не задев даже малой посудинки.
- Пейте чай. Нервы надо беречь. Или лечить. Пейте. Потом я послушаю вас, - предложил Монетка. Но его предложения, как уже было до боли, по сю пору дергавшую суставы Шила, понятно им обоим, имели вес приказа.
Он сел и всмотрелся в лицо Монетки.
...Белым кажется, что лица азиатов скупы на эмоции. Это не так. Они скупы на дешевые эмоции, но кто на Западе привык видеть оттенки? Во всяком случае, с неподвижностью лиц азиатов, как со стереотипом, выросло не одно поколение и не один дурак на этом погорел. Смотри - и видь, смотри и видь. Черные же, как правило, глаза, эмоции тоже отражают слабо. Но Шило был уверен, что на лице Монетки (А интуиция и наблюдательность у Шила, как и у всякого человека, у которого нервишки поближе к шкурке, были очень развиты) будет оттенок эмоции. От усмешки до брезгливости. Должно быть.
Не было ничего. Вообще. Совсем. Даже равнодушия. Да, так, оказывается, тоже бывает. Маленький человечек как был никаким, так и остался. Он слово был напрочь замкнут и даже не в себе, а какой-то потаенной комнате внутри себя. Или, как ни странно, совершенно размазан по всему мирозданию. Странные мысли вызывал тот, кого звали Монеткой...
- Буду краток, - посулил Молчун, - вот фото, там имя и адрес. Вот - оплата. Он положил на стол начищенный до блеска цент. - Там будет, что взять. Да или нет?
Шило понял, что Монетка может и отказать, и никаких объяснений они не получат.
Монетка взял своими тонкими, желтоватыми пальцами фото, на миг глянул на изображение, посмотрел на обратную сторону и сунул фотографию в маленькую жаровеньку, стоявшую неподалеку от стола. Фото затрещало, сворачиваясь.
- Да, - сказал Монетка тем же бесцветным голосом , - пейте чай и уходите.
Что и было проделано. Как не презирал Шило чай, предпочитаю ему убогий растворимый кофе в ужасных пропорциях, пить его все же пришлось. То ли традиция, то ли еще что. Железная хватка малыша слишком хорошо вправила ему мозги, чуть не выломав к чертовой матери суставы.
После чего их "Chrysler PT Cruiser" покинул территорию Чайна-тауна.
3
Монетка был феноменом. А точнее сказать, мутантом. О таких говорят, что "такие люди встречаются", но стыдливо, вопреки обыкновению, не прибавляя, один на сколько. На сто? На тысячу? На миллион? Об этом скромно умалчивают. Они встречаются и все.
Его болевой порог был чрезвычайно высок, его иммунитету позавидовал бы и помойный кот в пятидесятом поколении - он мог с одинаковым успехом напиться родниковой водой или похлебать из городской лужи, съесть ужин в дорогом ресторане или подкрепиться из помойного бака - все шло ему впрок, во всяком случае, точно не вредило его здоровью. Он был абсолютно невосприимчив к алкоголю и в юности, на спор, мог залпом перелить в себя литровую бутылку семидесятиградусного джина, который не производил на него ни малейшего действия. Именно потому, к слову, он не употреблял алкоголь. Он действительно был мутантом. Природа наделила его необычайной физической силой и ловкостью в придачу к почти карликовому росту и астеничному телосложению, выносливостью кочевой лошади, прыгучестью кенгуру в брачной поре и вестибулярным аппаратом норвежского лесного кота.
Таланты Монетки на этом не заканчивались. Все, что было связано со способами убийства или нанесением телесных повреждений роду человеческому он осваивал враз, с первого показа или впервые увидев в кино, мельком, в экране телевизора. И запоминал навсегда. Он не нуждался ни в наработке, ни в "накатке", ни в многочасовых тренировках в спортзалах, как не нуждался и в седобородом мастере или обязательном для героя тренере-старике, мизантропе и матершиннике. Он словно родился с этим и, каждый раз, сталкиваясь с чем-то новым, он будто просто заново вспоминал то, что знал всегда.
Он никогда не тренировался, никогда ничем профессионально не занимался, не пропадал в спортзалах или в горах, мучая тело нагрузками и аскезой. Складывалось впечатление, что Монетка так и явился на свет человеком неопределенного возраста, ужасного внешнего вида и так и проживал в той самой опиумной курильне, где мы его и застали, когда он впервые появился на страницах этого рассказа. К малому росту впридачу, еще и вес Монетки никак не превышал сорока трех - сорока пяти килограмм. Тем не менее, это не мешало ему с одного удара ломать кости - будь то ключица или верхотура черепа - его это не смущало. В драке или при огневом контакте, Монетка реагировал моментально, сразу же примеряясь к обстановке, его не заботило ни численное превосходство противника, ни уровень его подготовки. Это была просто данность, которую надо преодолевать - и он ее преодолевал. Он умел мгновенно анализировать любую боевую ситуацию, как бы хаотично и спешно она не менялась, был, как уже сказано, очень прыгуч, легко уходил из болевого, словно страдая вывернутостью суставов и гибкостью и растяжкой резиновой ленточки, а заодно обладал невиданной скоростью ударов, наносимых им из любой позиции - неважно, какой конечностью он это делал. Не чурался он ни бросков, ни захватов, ни подсечек, также проводимых из немыслимых, казалось бы, позиций, равно успешно работал как ножом, так и огнестрельным оружием - все, что предназначалось для уничтожения себе подобных, словно росло из его тела, и было просто продолжением его рук. Он с одинаковой легкостью убивал как голыми руками, так и из, к примеру, пистолета - навскидку с первого выстрела, метров с пятидесяти. Никогда до того не держав такую модель в руках. Ну и что? Другие-то держал. Ему было достаточно.
Амбидекстр. Человек с поразительной силой воли и весьма странным обменом веществ - ему незнакома была даже наркотическая ломка, сколь бы долго не длилось вынужденное воздержание от опиума.
Чувство страха у Монетки отсутствовало напрочь, смутить или сбить с толку Монетку было невозможно. Начатое дело он довел бы до конца и под ядерной бомбардировкой, и под ураганом, и под пение труб Страшного Суда.
Мутант. Несчастный мутант.
Немудрено, что обладая всеми эти талантами, которые не требовали ни поддержки, ни тренировок, ни вообще ничего, он пришел к тому, к чему только и мог прийти и стал тем, кем только и мог стать - убийцей.
Он пользовался только тем, что забирал, как уже говорилось, с тел, а себе, в знак того, что это не грабеж, а работа по найму, брал всего лишь одну монетку, которую аккуратно клал в жестяную банку, которая хранилась за деревянной стойкой Старины Цая. То, что Монетка брал с трупов, он всегда закладывал в ломбарде, хотя тот же Старина Цай охотно взял бы у него и золотые часы, и ювелирные изделия, но Монетка считал непорядочным и недостойным добавлять беспокойства по реализации всего этого в жизнь человека, который сделал для него столько хорошего.
Но наделив Монетку такими невиданными данными, добавьте отменное зрение, частично уходящее в никталопию, слух совы, обоняние английской гончей-бигля и совершенно нечеловеческую интуицию или то, что самураи называли "шестым чувством", природа все же отомстила ему. Даром ничего в этом мире не дается - за все приходится платить.
И Монетке был дарован сад.
В качестве компенсации природе за то, что она так потратилась на Монетку. Это сад явился ему в опиумном дурмане, при первом же знакомстве с этим древним и преданным спутником человека. К сожалению, именно к опиуму у Монетки была чрезвычайно высокая восприимчивость, поэтому видения его отличались невиданной красотой, хрустальностью, легкостью, переполнялись светом и воздухом, чистотой и мягкостью, - всем тем, чего он никогда не видел в этом мире. И его видение всегда было одно и то же - прекрасный цветущий яблоневый сад. С небольшими рукотворными прудиками, в которых плавали золотые пучеглазые рыбы, евшие хлеб с рук, а на каждой ветке был привязан маленький-маленький серебряный колокольчик, который тихо позванивал при каждом дуновении ветра. Над садом всегда стоял еле слышный, но почти неумолкающий звон бриллиантовых подвесок королевы - так пели колокольчики в яблоневом саду Монетки. Солнце было неярким, небо светлым, тени лежали именно там, где надо, а в саду бежали ручьи с перекинутыми игрушечными в великолепии своем, мостиками, и стояли беседки, не выпячивая и не навязывая своего присутствия.
В этом мире, где ошиваемся мы с вами, Монетке больше нечего было делать. Он остался бы в этом саду навсегда, но - увы! В этот сад он мог попасть только через трубку опиума. На опиум нужно было зарабатывать, а проводить несколько дней в опиумном сне, а несколько работать - такой работы не существует, отгулов для курильщиков опиума не бывает. А работа, к примеру, два через два, дает слишком мало денег. И, разумеется, природа иронично не наделила Монетку талантами к какому-либо искусству, кроме вышеозначенного, или же к труду интеллектуальному.
Этот мир ничего не мог ему дать - ему ничего не было нужно. С его данными он мог стать великим спортсменом - но это его не интересовало. С этими данными он мог бы высоко взлететь и в криминальной среде - но это тоже его не интересовало.
Его интересовали лишь опиум и его яблоневый сад. И больше ничего.
Все, что было даровано ему природой он, казалось, не мог растратить при всем желании. Даже многодневные опиумные марафоны никак не сказывались на его самочувствии - он приводил себя в порядок за один-два дня, при помощи обычной гимнастики, душа, неимоверного количества правильного чая и иглоукалывания, которое тоже освоил, можно сказать, походя - науку, на изучение которой у людей уходят десятки лет. Не о западном суррогате речь, если что.
По сути, это была боевая машина, чья жизнь были отягощена лишь этим, черт бы его подрал, яблоневым садом, в котором он никак не мог остаться навсегда.
Так шли дни. В этом мире Монетка ничего не любил. И никого не любил. Он любил только свой яблоневый сад. Он не любил даже опиум - опиум был всего лишь дорожкой к яблоневому саду, в котором он так и не мог остаться. Он не любил, повторюсь, никого и ничего в этом мире. И это не страшно. При условии, однако, что вы никого не любите.
Самоубийство, как вариант переезда в яблоневый сад, претило ему - такой ход, по его меркам, а у него были весьма строгие мерки, был просто нечестным шагом. Он верил в то, что однажды не проснется здесь, в курильне Старины Цая, а просто навеки останется в яблоневом саду. Но употребить для этого, например, слишком много опиума? Шутите. Нет. Так нельзя. Яблоневый сад следовало дождаться, а не покупать.
С религиозными же доктринами мировых религий Монетка в конфронтацию не входил, так как ни одной не интересовался.
4
Как горстка праха - пыль и тлен
На дне иссохшего колодца,
Так после смерти слов и дел
От нас, увы, не остается.
Слова, как всегда, красной тушью и черной кисточкой, покрытой лаком, невидимая рука писала на желтом пергаменте. Такое часто снилось Монетке - не в опиумных снах, а в обычных, если такие выпадали. Нескончаемый спор, обязательно в стихах и всегда на разные темы с неведомым собеседником. Монетка прекрасно помнил свои ответы, помнил он и предлагаемые для спора темы незримого собеседника, помнил все, от и до, но никогда не записывал, проснувшись и никому никогда не рассказывал. Не от стеснения, он не знал его. Не от скромности - ее он тоже не знал. Просто потому, что рассказанное и прибитое к листу становится, в лучшем случае, чуть живым, витающий вокруг аромат, отблеск, отсвет прозрения и краешек тени от покрывала истины исчезают. Они не имеют словесного выражение. А так, вот именно так, молча, - так лучше...
В этот раз Монетка легко мог бы оспорить невидимого оппонента, сегодня тот явно был не в ударе, но не стал. Причин не было. Ни спорить, ни отказаться от спора.
А потому он просто проснулся, быстро, сразу же переходя от сна к бодрствованию, готовый к чему угодно - он не знал сонной одури.
Споры, споры. Вечный камень на шее человека. Если ты споришь и соревнуешься сам с собой, честь тебе и хвала. Если с кем-то - то всегда найдется кто-нибудь, кого ты не убедил. Смысл? Нет смысла. Но спорить с собой? Смысл? Есть смысл. Значит?
Ничего не значит - был вердикт Монетки, когда он велел себе проснуться. Он не нуждался даже в соревновании с самим собой.
Он открыл незамеченную вчера гостями дверь за ширмой и по лестнице (дом, казалось, был пронизан лестницами и коридорами, да что там - пронизан! - состоял из них, как войлок из шерстинок) сбежал в подвал. Наверное, самый нижний. А может, и нет.
В подвале был небольшой бассейн, примерно пять на пять метров, глубиной ровно в три с половиной метра. Порой Старина Цай напоминал сам себе шейха Хасана-Ас-Саббаха, Горного Старца, который мог приманить к себе любого человека, показав тому рай на земле - посредством вина, запретного для правоверных, гашиша и проституток, выдаваемых за гурий. Последователи его готовы были умереть просто ради его забавы - старик умело внушал им, что именно такой же рай ждет их после указанной им смерти. Эту публику он использовал как невиданную по тем временам по размаху, агентурно-карательную сеть, раскинутую по всему миру. От сбора информации до убийства того, за кого платили - и его ассасины охотно шли на смерть, убивая по приказу тех, кому, порой, служили годами до этого момента.
Старина Цай усмехался порой при этих мыслях, но некоторое подобие рая, не выдавая его за такой, он создал в трущобах Чайна-тауна. Были тут и опиум, и роскошь, яства, напитки, и, если бы кому приспичило, нашлись бы и женщины. Или девочки. Или мальчики. Да и люди его, работавшие не только по Чайна-тауну, запросто могли бы организовать при нужде переселение многих, кто и не подозревал о таком, в Страну Вечной Охоты, Валгаллу или рай. Кому куда, в общем. А к размаху Хасана Цай и не стремился. Скромнее надо быть, вот и все. Тогда есть шанс пожить подольше и передать налаженную машину в руки старшему сыну, о котором все вообще думают, что он подкидыш, проживающий в курильне по милости Цая. Да и самому, будучи миллионером, не зазорно побегать перед гостями, покланяться, поугождать - не убудет. Прибудет.
Монетка постоял секунду на краю бассейна, облицованного темным мрамором, потом разделся, небрежно бросив свое тряпье на блестящий пол, где оно смотрелось так же уместно, как мертвая кошка посреди главного зала Гарвардской библиотеки.
Ветераны боевых действий и прочего, а особенно же ветераны того ремесла, на котором подвизался Монетка, просто обязаны быть украшены шрамами. Ну, хоть парой. Ну, пожалуйста! Должны ведь! По молодости, неопытности, ну!
Нет. Темно-желтая кожа Монетки не была украшена ни единым шрамом. Вообще. Как и костяшки его кулаков не были ороговевшими. Как и кончики пальцев. Чуть потемнее кожа, чуть-чуть плотнее на вид - не более. Даже знающему человеку тело голого Монетки не сказало бы ничего - его телосложение не выдавало в нем того, кем он был. Худой, узкокостный, с раздутыми немного венами, хорошо сложенный, но не более. Ни одна группа мышц не несла на себе плаката: "Я могу!". Просто худой, как палка, человек, которому пара шагов до истощения.
А шрамы, что украшают мужчину... Ну, пусть себе, пусть. Отсутствие шрамов на теле наемника, который предпочитает близкий контакт, само говорило за себя. Правда, только Монетке - в таком виде его не видел, пожалуй, никто. А его панцирь в виде брезентово-хлопокового тряпья скрывал под собой и то, что и так никому ничего бы не сказало.
Монетка раздул до отказа свой впалый живот, вдыхая воздух и беззвучно нырнул, не подняв брызг во всегда ледяную воду. Старина Цай знал, кто из клиентов что предпочитает по утрам...
Как ключ, или, скорее, лист клена осенью, тело Монетки с раскинутыми руками и ногами, медленно опустилось на самое дно и замерло - казалось, наемник просто прилип к плиткам бассейна, как рыба-прилипала присасывается к акуле. Ни единого пузырька воздуха не поднималось со дна, кроме тех, что поначалу образовались на его волосах.
Минута. Две. Три. Монетка медленно оторвался от дна бассейна и спокойно всплыл, как морская звезда, совершенно так же тихо, как и погрузился - он не начал переводить с шумом дыхание, или протирать глаза, словом, он просто вернулся со дна наверх и спокойно покинул бассейн. Когда он успел выдохнуть воздух - заметил бы разве что старый шаолиньский монах.
Не вытираясь, Монетка оделся, обулся и пошел наверх, аккуратно погасив за собой свет. За спиной с шумом стала уходить в открывшиеся сливы, вода.
Монетка сел на свой топчан, на столике уже ждал его чай и сигареты, он не ел по утрам. Закурил, прихлебывая чай, держа чашечку двумя руками.
Позавтракав пустым чаем, Монетка вышел из комнаты, привычно провел руками по всем бесчисленным своим карманам на куртке и штанах и поднялся наверх, к стойке, у которой сидел Старина Цай. Они поздоровались еле слышно - в этом царстве грез кричать стал бы лишь неврастеник, вроде Шила. А затем Монетка покинул здание, в котором располагалась курильня, и пропал, как песчинка, в мутном разноцветном потоке людей Чайна-тауна. Слепых, глухих и немых.
5
"Тело действовало само". Нет, а? Какая фраза. Какая любимая, всем нам знакомая фраза, после нее, по доброй традиции идет тире, а дальше: "Сказ о том, как доблестный имярек одним махом... (нужное вставить)". Нет там тире. И дефиса нет. Там две запятых. Первая перед: "так как внутренний монолог был отключен", а вторая перед: "а сознание напоминало незамутненную воду в блюдце, по которой бежит рябь от любого слабенького сквозняка". Да. Пожалуй, что так. И уже потом - "Сказ о том, как имярек". В противном случае инстинкты тело принудят к такому, что потом и хоронить будет нечего. Есть цель, она брезжит где-то на краю, она вторична, есть пути к ней, которые ты не знаешь и знать не можешь, в первую очередь потому, что не хочешь. Вот и вся любовь.
Монетка пришел к особняку указанного покойника в ночи, как и положено порядочному татю. Его, правда, не смутил бы и белый день, но все же ночь для такого рода деятельности подходила чуть лучше.
Заказанный человек был в доме, в своем огромном доме о нескольких этажах, с гаражом, вертолетной площадкой, за высоченным забором, над краем которого по проволоке шел ток, а пространство пронизывали невидимые лучи сверхсовременных систем сигнализации. В доме, где каждый уголок мониторился и просвечивался и освещался в любой момент. В доме, где "в ружье" вскакивало несколько десятков человек, при этом очень далеко не просто хорошо стреляющих в упор бандитов. Все было на том уровне, где привык вариться человек, чье фото сгорело в курильне Старины Цая - то есть, на высшем. Сломать себе голову, решая, как туда пробраться, а потом сломить ее там было делом не просто плевым, а обязательным. Потому Молчун и вспомнил о Монетке.
Монетка легко подпрыгнул и, казалось, как муха, пробежался вверх по каменному забору, схватился своими тонкими руками за его гребень и оказался уже на нем, пропустив проволоку аккурат между ног, умудрившись не задеть ее ни широченными штанинами, ни краями своей дикой куртки. В этот момент он ужасно походил на обезьянку, небольшую, дивно проворную мартышку. Походил? Нет. Он ей и был - в этот момент он был тем, кто наиболее подходил для такого подъема. На миг он задержался на заборе, оглядывая двор и дом, затем мягко спрыгнул на территорию заповедную, уже входя в зону, откуда пути назад не было. Трехметровый забор остался позади, а Монетка уже бежал быстро и бесшумно вдоль живой изгороди, за которой шел еще один забор, на сей раз, проволочная сетка, возвышавшийся над кустами примерно на рост Монетки - полтора метра. Двор был залит светом - человеку непосвященному показалось бы, что света маловато, но таковых тут не было. Как не было их и среди тех, кто организовывал защиту дома. Кроме того, как уже было сказано, света в любой момент могли дать куда больше и где угодно.
Монетка подскочил, мягко скользнул вверх по живой изгороди и тут же распластался на ней - благо толщина ее и плотность вполне позволяли это сделать. Смотрел он все туда же - на дом и двор, автоматически отмечая, где огневые точки, где комната охраны, где комнаты, куда ему надо будет попасть, где расположены часовые и как часто ходит по территории патруль. На прорыв идти придется так и так, но лучше заранее осмотреться и понять, что вообще творится на атакуемой территории.
Пока Монетку никто не видел, но наемник не обольщался - как только он форсирует проволочную сеть, он засветится сразу везде, где только можно, а двор, как обещано, зальют светом. Второй вариант - все будет то же самое, только свет погасят и в ход пойдут приборы ночного видения, инфракрасное излучение и прочие прелести. Мысли эти на мысли походили мало - просто по блюдцу с водой пробегала тень от идущего по небу облачка. Монетке было все равно. Он ничего не любил в этом мире - не забыли? Дело было не в том, что ему терять было нечего - он сюда шел не за суицидом, а убивать, а совсем в другом - человека по имени "Монетка" уже не было. Сейчас он был живой изгородью, без запаха, цвета и объема, настолько изгородью, что даже сторожевой пес дважды прошедшего неподалеку патруля не обратил на него никакого внимания. От Монетки не шли даже воспеваемые в веках "волны опасности". Какая опасность от куста? Ну, только если голым задом, да с размаху, так кто велит-то?
Он вскочил мгновенно, больше не задерживаясь, смело прыгнул вверх, на миг прикоснувшись рукой к столбу-опоре для сетки и перемахнул через нее во двор, сразу же уйдя на перекат, едва его ноги в тапочках на резиновом ходу коснулись тщательно подстриженной травы.
Началось. Само собой, что его прикосновение к столбу в доме отдалось иерихонской трубой. Начался много раз отрепетированный, тщательно организованный спектакль, стартующий по команде "Красный свисток", спектакль под названием "Оборона дома". Команда эта прогремела из колонок, установленных на доме снаружи, внутри дома, в наушниках патруля, в комнате охраны, в комнате мониторной.
- Гости, однако, - с долей восхищения в голосе проговорил сидевший перед мониторами человек, обращаясь ко второму, стоявшему у него за спиной, судя по всему - старшему над всем подразделением охраны. На мониторах бежал к дому, к углу, за которым располагался гараж, маленький человечек в мешковатой одежды. Старший зло оскалился и прошипел: "Это не гости. Это - Монетка, об этом команду не оповещай, начнется дурдом" "Вы о панике?" - Якобы наивно, а на самом деле, с простой человеческой издевкой крысы-ботаника над тренированным душегубом, крысы, которой ничего не будет при любом раскладе (скорее всего), а вот бедолаге, закованному в броню мышц, приказов и амуниции, придется солоно.
- Паники не будет, будет дурдом, - коротко оборвал мониторщика начальник и кинулся вон из комнаты, захлопнув за собой дверь. Ботаник при мониторах пожал плечами и, не вставая, с пульта на столе, запер металлическую дверь на замки. "Я в домике!" - Ясно читалось на его молодом, умном лице.
- Глаза слепим? - Деловито осведомился он в стоящий перед ним микрофон, предназначенный лишь для ушей высокого начальства только что ускользнувшего через дверь.
- Толку? Оставь, - последовал немедленный ответ и свет ботаник гасить не стал, а стал он смотреть занимательнейшее кино на всех своих бесчисленных мониторах. Попутно, по отработанному же пункту плана, залив светом весь двор и дом, до последнего чулана, до последнего куста в живой изгороди.
А Монетка несся к углу гаража, по пути зачем-то сорвав с невысокого столбика с фонариком его жестяной колпачок, отчего свет того вспыхнул особенно ярко. В гараже, который сейчас был его целью, уже зашумели моторы машин - и той, на которой, коли что, спасут жертву, и в машинах сопровождения.
Монетка бежал под выступающим над ним карнизом балкона второго этажа, бежал изо всех сил - ему надо было уложиться в те короткие мгновения, пока в мониторной поймут, куда он бежит и туда направят усиленный патруль - точнее, усилят уже имеющий там. Внезапно он высоко подпрыгнул, вцепился пальцами за краешек балкона, что шел над ним и, подбросив тело, плоское и прямое, словно лист фанеры, прилип к полу балкона. Из-за угла, к которому он спешил, прямо под ним, пробежали двое. Монетка выждал три секунды и мягко упал на землю, на корточки и снова кинулся к заветному углу. Время играло дурную шутку с его противниками - для них оно сошло с ума, а для Монетки исчезло, просто исчезло, как измерение. Даже не замедлилось и не потекло киселем. Глаза камер он видел, но пока они ему не мешали, лишь на миг он пригнулся, подхватывая с дорожки, что шла рядом, горстку щебенки, которую и пустил, казалось, веером, по двум камерам над воротами гаража. Минус два - два монитора с удовольствием показали матерящемуся ботанику рябь, но не сознания, а на жидкокристаллическом экране - тысячеглазый монстр, которым был дом, ослеп на два глазика.
Монетка же махнул на ворота гаража, с ходу всадив прихваченный металлический стакан с фонаря, в верхний угол меж косяком и притолокой, а сам, упершись одной ногой в стену, а второй - в ребро железной воротины, лицом оказавшись прямо в угол, образуемый стеной и воротами, в верхнюю точку которого он так изящно всадил схваченный стакан. Из кармана своей небывалой куртки он выудил ручную гранату, выдернул чеку и воткнул ее в стакан, идеально подошедший для ее размера - не включайте разум на такой работе, он будет лишь мешать. Даже потеряв минуту, вряд ли смог бы человек сказать, не примериваясь, подойдет ли стакан для такого дела. Подошел, только еще и времени это не заняло. Второй рукой он сноровисто вытащил из кармана короткую леску с простым рыболовным крючком, зацепил петельку на одном конце за чеку на ребристом тельце гранаты, а крючок - за верхний край ворот. Спрыгнул вниз и побежал обратно. Теперь, когда ворота пойдут вниз ли, вверх ли, да куда угодно, граната чинно упадет прямо в гараж. В секунду не открываются ни одни ворота, а ее мощности точно хватит на то, чтобы минимум одну из машин превратить в неподвижную груду бронированного железа, которая закупорит, как ни крути, выезд из гаража. Если повезет, то граната просто испортит ворота, заставив их замереть, что еще лучше. Не танк же у них там, в самом деле. Напротив ворот огневой точки, как он и ожидал, не оказалось - она может быть внутри гаража, над гаражом, но какой дурак станет стрелять в свой же гараж с улицы?
Это не были мысли Монетки, он просто бежал туда, откуда с такой прытью несся несколько секунд назад, не скрываясь и не трогая камер, он вылетел прямо на тех двоих, которых пропустил под собой. Не задерживаясь, он сходу, рыбкой, кинулся одному из них в ноги, с лету всадив тому в коленную чашечку выставленную вперед костяшку среднего пальца, расколов ее пополам, а сам по инерции въехал тому головой между ног, плечами ударившись в голени и подтянув под себя ноги резко вскочил, затылком разбивая вдребезги то, что почему-то величаво кличут "мужским достоинством". Он не просто вскочил - вскакивая и делая беднягу евнухом, Монетка, мертво вцепившись тому в лодыжки своими тонкими пальцами, поднял девяностокилограммового мужчину вверх, словно выжимая штангу, только поднятую вертикально и, довершая все на той же инерции, что была вложена в рывок с земли, поворот, отправил несчастного, только тут успевшего, наконец, завыть от дикой боли, в объятия второго часового. Удержать коллегу тот не сумел и оба грохнулись на землю, а там, разве что соскучиться не успев, уже ждал их Монетка, резко и коротко воткнувший "вилку" из большого и указательного пальцев в глаза тому, что оказался снизу. Минус два. Дом начал терять и щупальца. С земли Монетка поднялся, уже вооруженный ставшими ненужными охранникам, пистолетами-пулеметами. По одному в руку. О запасных магазинах он не думал. Простите. Он вообще не думал.
Сзади что-то грохочет, раз за разом, что-то дергает полу его много повидавшей куртки - из-за угла гаража выскочил человек и стреляет, почему-то одиночными, сев за куст, рука с оружием поднимается, подавить огневую точку, попасть не обязательно, подавить обязательно, длинная очередь, почти бесполезная, но шумная и направленная в сторону нападающего, срывает тому нервы с нарезки, а точнее, огонь Монетки и инстинкт самосохранения выжимают человека из-за кустов - тот выскакивает, кидаясь в сторону небольшой каменной будки, остаток обоймы на бегу он получает в голову и в бок, лязг затвора, оружие падает на землю. Минус три. Вторая рука вскидывается сама, человек, бежит в сторону красно-белого вертолета, верно, пути отхода продублированы, машины и вертолет, пилот, выстрел, выстрел, палец сам уронил флажок режима ведения огня на одиночные. Минус четыре. За время пальбы, в процессе которой Монетка стоял правым боком к стрелку, а левым к пилоту, наемник только голову и повернул. Справа налево. Дальше.
Прыжок вверх, снова бетон балкона, сухое невесомое тело Монетки, как подброшенное с земли трамплином, оказывается на балконе, не застеклен, стекла во всем доме бронированные, нужно дождаться, пока отроется дверь в доме хоть где-нибудь, во дворе мечутся люди, разбегаясь по своим маршрутам и точкам, двери хлопают, выпустив кого-то на воздух, они тут же снова закрываются. Многоглазый и обладающий десятками щупальцев, дом, оказался моллюском, очень бдительным и осторожным, а потому захлопывает свои створки, едва открыв их. Верно, такая песчинка, как Монетка, в доме моллюска, там, где сочная его мякоть, не нужна. Времени обволочь ее перламутром, чтобы сделать со временем жемчужиной, у моллюска уже не будет. Монетка прыгает во двор, бежит вдоль его стены, его видят, начинается стрельба, огонь, к счастью, ведется по настигающей, а не встречный, так что тень шанса есть, а кто смеет просить большего?
Дверь сбоку распахивается и человек, на миг возникший в ее проеме, получает пулю точно в правую бровь, Монетка пробегает по нему, оказавшись в комнате, откуда, судя по всему, готовилось на выход во двор дополнительное подразделение. Минус пять. Флажок скользит на автоматический огонь, на сей раз очередь идет по дуге, слева направо, по головам, благо люди стоят достаточно кучно - по лицам, шеям, мимо и в цель. Лязг затвора, оружие неспешно летит к полу, дверь на улицу захлопнута, Монетка в коридоре, сзади чисто. Минус девять. Широкая, мраморная лестница вверх, Монетка знает, где искать заказанного человека - тот, как и привык вариться в жизни, в верхах, предпочитает верхний этаж. Это не были мысли Монетки, он просто бежал вверх. Второй этаж, просторный холл, из двери справа выбегают трое человек, вооружены, стрелять начать они не успевают - Монетка прыгает на стол, украшенный огромной, почти в его рост, фарфоровой вазой, и, на долю секунду прилипнув к столешнице, на сальто прыгает прямо к ним. Стрелять бессмысленно - своих положишь. Сбить с толку ребят не проще, чем с ног - каждый просто и грамотно принимается за свое дело, не мешая друг другу. Каждый умеет работать как группой против одного (что весьма непросто в случае столкновения с мастером), так и один против группы, да, все так, платят им не зря, а Монетке платят монетку, а этажей еще один и потом еще последний, где может быть, а может не быть тот, за кем он пришел, пистолетами охранники орудуют не менее умело, чем простыми дубинками, а Монетка, оказавшийся в их кольце, взрывается, превращаясь в кривой нож с полуторасторонней заточкой, тот самый, почитающийся дураками бесполезным, керамбит, пусть считается, но признают, что он недурен только в руках мастера, тот самый керамбит, что создан по подобию звериного когтя и которым работают в обратном хвате, только керамбит этот, в отличии от керамбита существующего в природе, может менять как направление изгиба в нужную сторону - вправо, влево, вверх, вниз, под углом, словом, куда надо и при этом извивается, как шелковая лента - Монетка танцует в кругу трех непрерывно работающих на поражение, людей, ускользая и блокируя удары, видя и чуя те, которые не может и не должен чуять - противники его тоже не новички, они работают на отточенных связках и рефлексах, жуткая смесь, если разум не до конца погашен - внутренний монолог способен утопить такое на раз, только тут внутреннего монолога нет, но и полностью освобожденного сознания тоже нет, потому тело Монетки вьется, ныряя, уходя, падая и взлетая, проскальзывая сквозь пальцы, между рук, под ногами, попадающие удары тонут в нем, будто в тесте, режет подсечки, не ввязываясь в захваты и броски - жрут слишком много времени, а бьет в любую открывшуюся на миг брешь, бьет, как всегда, "пустой" рукой или ногой, в которых нет сковывающего приказа, а идет лишь нескончаемый сброс энергии, которой во Вселенной нет конца, но Монетка не Вселенная, значит, скоро она кончится, но Монетки ведь тоже нет, а шелковая лента-керамбит об энергии не слышала, не умеет слушать, слышать, видеть, минус один, умеет, странное слово, откуда слово, звук, крик, вой, минус два, нырок, прыжок вверх, ладонями в темя последнему и колено Монетки ставит точку в обмене мнениями, вогнав тому нос прямо в мозг. Минус три. Минус двенадцать.
Металлическая дверь между площадками, мониторная, не войти, выше, дверь, открыта, в нее - холл? Нет, комната, в противоположной стене, метров через шесть, еще дверь, заперта, понятно, комната-ловушка перед святыней - пентхаусом - человек - зрачок пистолета - все - нет - и Монетка замирает на миг.
Начальник, что организовал Монетке встречу перед выходом на финишную прямую, смотрит в лицо человека, которого тут нет. Оно не просто спокойно. Оно мертво. Никакого чувства. Никаких эмоций. Никакой мимики. Полуприкрытые веки. Грязные волосы обрамляют высокий, выпуклый лоб, они слиплись от пота и крови, которая явно не принадлежит человеку. Взгляд пустой, не тяжелый, не мертвый, пустой - как небо ночью, в котором просто тонет все, что летит вверх - от крика до луча прожектора. Узкие глаза, впалые щеки посечены глубокими морщинами. Широкие скулы, полные, твердые губы, неопрятные усы и борода, цвета волос на голове - грязь и кровь. Резким квадратом выдающийся вперед подбородок.
Пистолет не выбить, далеко, справа стол, слева у стены шкаф, некуда тебе деваться - за секунду до выстрела зрачок тебя выдаст, он дернется, нет в природе человека, стоящего на земле, подобно тебе, обеими ногами, который сумел бы это скрыть. Пошел зрачок. Пошло время. Прыжок, на выкладку, вперед и вбок, секунда - это очень много - выстрел - но Монетки там уже нет, пуля бьет в дверь, стол не нужен, стена над столом, упор в стену, прыжок вверх-вперед, прямо на человека с пистолетом. Такой диагональю прыгает кошка, зажатая в угол - кошка-Монетка - второй выстрел - точно в стену, где только что была кошка-Монетка - нога сверху бьет по запястью и пистолет летит куда-то в недосягаемость, вторая нога голенью бьет начальника в лицо - не тут-то было - блок - мертвый захват - и Монетка, пойманный на лету за ногу, летит, уже не по своей воле, спиной прямо в шкаф, хребтом на угол - верная смерть - так не бывает - на лету перекрутившись, как выжимаемая тряпка, Монетка заворачивает плечи влево, а таз и подогнутые уже ноги вправо, прилетает в шкаф уже ногами, удар, кувырок - Монетка у двери - щелчок - все. Люди, ворвавшиеся в дом с улицы, оказываются перед закрытой дверью.
Время-время-время, если есть внутренний лифт до гаража, будет сложнее, если его нет, заказанный просто идиот, а человек напротив нужной двери уже дернул из ножен нож, а Монетка уже выхватил свой - все тот же керамбит, которым он был несколько секунд назад. Монетка делает то, чего очень не любят и категорически не советуют делать многие мастера ножевого боя - рвет дистанцию и входит в плотный, максимально близкий контакт, нырнув под лезвие обоюдоострого ножа начальника, на обратном движении распоровший Монетке ворот, а должен был - шею под затылком, пошел размен - кто больше натыкает тут не пройдет, оба слишком хорошо знают, что такое ближний ножевой бой и что такое отступление и защита - суицид, не более. В ножевом бою есть атака и контратака. Точнее, это все знает начальник, Монетка не знает ничего, никогда не знал, и знать не желает, как и желать не может. Человек прыгает спиной назад, выставив нож перед собой, ближний бой ему не нужен сейчас, когда перед ним заплясал кончик керамбита, который оказывается сразу слишком во многих местах, а треклятый наемник движется, как будто в теле его нет ни костей, ни связок, но при этом очень своевременно, на каждом выпаде, меняет угол удара и прикрывает открывающиеся места для возможного укола свободной рукой.
Контратака. Отступать нельзя, Монетка просто прижмет его к стене, уход вбок, вбок, вбок, круг, полный круг по комнате, когда мелькают два лезвия и два противника, несмотря на разный стиль боя (которого у Монетки нет) "зеркалят" друг друга, высокий рост не помеха, а малый - не преимущество, длинные руки хорошо, а короткие - плохо, а теперь наоборот, работа идет на потолковой скорости, но Монетка все увеличивает темп, упорно прорываясь в ближний бой. Лезвие бьет в лезвие - и керамбит Монетки улетает в угол - доля секунды на оценку - а Монетка продолжает встречное движение рукой, но уже безоружной и вдруг хватает противника за рукав, в миллиметре остановив удар ножа от своего горла, а второй рукой, жестко, коротко, кулаком бьет в локтевой сустав - на излом. Хруст, крик, лязг упавшей стали, большие пальцы рук Монетки впиваются в уголки глаз противника, остальные крючьями впиваются под уши и под челюсть, резкий нажим - и оба глазных яблока вылетают, растекаясь, из своих орбит. Левая рука под затылок, кулаком, завершая удар проворотом - в горло. Все. Наповал. Монетка подбирает с пола свой керамбит, пистолет начальника, улетевший под стол, и выбегает в закрытую, по счастью, изнутри, дверь. Минус тринадцать.
А вот и лифт, гудит, идет снизу, лестницы наверх нет, туда можно попасть только лифтом, из подземного гаража - дверь туда, попав в дом, Монетка видеть не мог. Кнопки для вызова лифта нет, есть прорезь для магнитной карты, назад, к телу начальника, карманы, есть, назад, карта в прорезь, ползет лифт, неторопливый и важный, скрывающий в себе, вполне может быть, группу помощи, встал, двери ползут, разъезжаясь, пусто, нырок внутрь, лифт закрывается, ползет вверх, люди ждут внизу, дом-моллюск перехитрил сам себя, в гараж с улицы не пройти, а открывать ворота изнутри никто никогда не будет до того момента, как вниз спустится хозяин. Монетка убивает видеокамеру в лифте, подпрыгнув и разбив ее рукоятью пистолета, садится на пол, на бок, по диагонали большой кабины, спиной упираясь в правый ее задний угол и выставив пистолет, "Глок-18" с обоймой на тридцать один патрон, осталось двадцать девять, перед собой, держа его левой рукой, которую снизу поддерживает правой. Приехали.
Лает револьвер из темной комнаты, пули бьют в стену над Монеткой, освещенным сверху лампой лифта, которую разбить не удалось - бронестекло. Начато почти хорошо, Монетка бьет в ответ - на вспышки выстрелов в темной комнате. Крик, удар об пол чего-то металлического, падение тела.
Монетка укатывается, не вставая, мячиком в дальний угол комнаты, уходя из освещенного сектора. Монетки снова нет. Монетка стал темной комнатой. Сам. Дышит и слушает сам себя. В комнате два человека - тот, который стрелял и он.
Бесшумно встает на ноги, слушает - тихо. Что-то еле слышно журчит, значит, он попал. Бил выше вспышек, учитывая бронежилет. Так же мягко, перекатом, идет на еле слышный звук булькающей жидкости. Носок ноги начинает касаться какого-то препятствия, и Монетка замирает - нашел. Садится на корточки и, отставив руку, как можно дальше от себя, включает подствольный фонарик - есть. Заказ выполнен. Два попадания - в шею и в подбородок. Глаза открыты, но пусты. Монетка встает над телом и выстрелом сносит верхнюю часть черепа, чтобы сберечь лицо - кому охота будет возиться и уточнять, смогут опознать точно. Он повел фонариком вокруг себя и нашел на стене выключатель. Комнату заливает яркий свет. Так и есть. Кабинет, святая святых. И - микрофон на столе. Селекторное оповещение. Снизу, наконец, раздается глухой взрыв - кто-то все же умудрился добиться открытия ворот. Монетка пережидает несколько секунд и жмет на кнопку связи.
- Я Монетка. Ваш хозяин мертв. Ваш начальник мертв. Вам некого защищать. Я ухожу. Не мешайте мне.
Кольца, белое золото. Браслет. Часы. Бумажника нет. Поработал, однако! На полу сиротливо валяется пиджак, который убитый скинул, облачаясь в бронежилет. Монетка прошелся по карманам и оказался обладателем бумажника, наконец. Еще две сотенных он нашел в карманах брюк. Сейф его не заинтересовал - комбинация цифр разлетелась по комнате вместе с мозгами его владельца. Пластиковая карта. Расходная, но сгодится, что можно будет купить в ювелирном, покажет аппарат в магазине. Понятно, что платиновой карточки на человеке нет. В бумажнике тоже. Жалко?
Нет.
6
Начищенный цент, звякнув, навеки упокоился в жестяной коробке Старины Цая, а на его стойку Монетка положил два тугих рулончика стодолларовых купюр. Лицо Старины Цая при этом было примерно так же выразительно, как лицо Монетки.
- Скажешь мне, когда они кончатся. И когда придет пора выгнать меня из яблоневого сада, - проговорил Монетка, фразу про яблоневый сад, однако, он произнес про себя.
- Разумеется, Монетка. Ты не желаешь сначала поесть, отдохнуть? Бассейн? Массаж? Женщину?
- Бассейн - да. Поесть - да. Женщину - нет. Мне пора, я спешу, - своим бесцветным голосом проговорил Монетка. Куда он спешит, Старина Цай знал прекрасно.
Помывшись и поев, Монетка лег на свой топчан в зале для курения. Молодая девчонка по всем правилам грела над лампой каплю, сверкавшую спелым яблоком в каплях июньского дождя. Монетка дождался, пока шарик попадет в трубку, поднес ее к огоньку лампадки и глубоко затянулся.
Кто знает, быть может, именно сегодня ему повезет? Пожелаем удачи и простимся.