Ледащёв Александр Валентинович : другие произведения.

Последыш

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Берсерк. Это не история. Это не вымысел. Это не легенда. Это простой ответ на вопрос - кто это? Я понял, что это. Это - автобиография. И я не ебанутый. Просто я очень старый и стал забывать, кто я.

  Дарю Ирке Шаманке.
  
  
  Дикий. Одинокий и дикий. Одинокий настолько, насколько не может быть даже человек. Ненавидимый всеми, кто смел ненавидеть, презираемый теми, кому не хватало мужества, чтобы ненавидеть, обожествляемый теми, кому он брезговал плюнуть в лицо. В этом мире для него не было ни места, ни стаи, ни подруги. Ничего. Никого. Последний. Мысли о мире, месте в нем, стае и подруге так давно въелись в его мозг, что порой просто звучали набором букв, а порой били тараном в ворота - и тогда он становился опасен. Вернее сказать - еще опаснее, чем обычно.
  - Мама, что это за гриб? - Спросил мальчишка, маленький северянин, встретивший совсем недавно свою четвертую зиму. Сейчас он шел возле матери, красавицы Бенгты по лесу, где та собирала грибы, понемногу готовясь к зиме, и мучил ее вопросами.
  - Это? Это гриб Одина, сынок, он очень... - Договорить мать не успела - сын сунул ядовитый гриб в рот и старательно стал жевать. Даже ее сильных рук и пальцев не достало, чтобы разжать рот упрямцу - тот разжевал и проглотил, и никакие побои, никакие уговоры не заставили его пить воду или пить отвар, хотя знахарь, уточнив размер гриба, место, где малолетний северянин его нашел и его цвет, прямо, в лоб матери, как он привык, сказал, что надежды нет никакой.
  Мальчик успел услышать только часть ответа матери. Про Одина он знал. А про то, что у того были свои грибы - нет. Такой случай упустить было нельзя, для этого надо было быть дураком, а дураком он не был. Потому и отказался разжать зубы. Потому и отказался пить воду или отвары, когда дикая боль стара рвать его живот изнутри.
  - Если твой мальчишка выживет, - сказал знахарь, не видевший и не слышавший о подобном - ведь мальчишка лежал в бреду и без памяти уже четверо суток, - не жди, что он отличит корову от тебя, быка от лошади, или меч от веретена. Гриб Одина погасит его разум, как ветер - лучину.
  - Упрямый волчонок, весь в папашу, такой же точно, бешеная росомаха! Тупая тварь, от тебя одни беды и боль, почему я не скинула, пока ты, змееныш, еще ползал по моей утробе?! - Зло вскричала красавица Бенгта, надеясь, что крик ее о том, что ребенка она ненавидит, заставит смерть отступить - кому нужно то, что ненавидит родная мать? Бедная Бенгта... Никто не любил эту "бешеную росомаху", четвертый день бывшую незнамо, где, как она - сына от своего первого и единственного мужчины, Овинда Одноглазого, чей правый глаз сварился в черепе от кипящего масла, которое лилось на головы викингов со стен Парижа. Это не помешало ему посвататься к ней, а ей - согласиться раньше, чем успел ответить ее папаша, Хрольф Корявый, за что и получила девка такую оплеуху, что свадьбу пришлось отложить - заплывший напрочь глаз делал ее слишком похожим на нареченного супруга.
  Дикий. Дикий и одинокий. Он не знал значения этих слов. Вернее, он не знал никакого другого состояния. Тот утес, на котором стоял его дом, был такой же дикий и одинокий, как и он сам, в самом жутком месте берегов Норвегии, куда ни один драккар не сумел бы причалить - рифы порвали бы его, как сова разрывает мышь. Утес, да и весь фьорд, по сути, принадлежал ему одному. Слишком скверное место. Слишком густые леса. Слишком тяжелые ветви и крепкие корни. Мало солнца. Много ветра, много камня, да и троллей тут несчитано, поди. Троллей люди боялись. Его, правда, они боялись еще больше - тролли придерживались твердо хотя бы одного правила, а это чудовище правила создавало, судя по всему, на ходу, не особо примеряясь к моменту.
  "Бешеная росомаха, волчонок, тупая тварь и змееныш", которого ненавидела Бенгта, сходя с ума возле его кровати, очнулась на девятый день. С навсегда постаревшими глазами. Где он был? Что видел? Он не говорил. В его языке еще не было таких слов, образов и понятий.
  Знахарь ошибся и угадал, такое бывает. Разум Бьёрна, как звали этого мальчишку с волосами цвета грязного льна, не погас, но сам мальчишка стал еще более диким и упрямым, чем был раньше. "Подменыш!" - змейкой, липкошкурой пакостью ползал по горду слушок. "Бенгта не стареет, родив семерых детей, видать, сбросила своего последыша, Бьёрна, в лесу, привела обменя, она им, они - ей, а нам?"
  А вам... Это случилось, когда Бьёрну исполнилось девять лет. Тогда дети еще брали его в игру, хотя и побаивались, а потом и переставали. А потом начинали снова. Бьёрн привык. Люди похожи на плохой день - не то солнце, не то дождь, не то туман, не то... Ни то, ни се.
  Несколько ребят постарше, которым наскучили слухи о подменыше, а храбрость их превзошла их разум, как сосна куст терна, подошли к гурьбе детей, среди которых играл и Бьёрн, а затем зло, как умеют только северяне, стали высмеивать мальчишку, а затем и толкать, а затем и бить - вполсилы. "Ну, подменыш, покажи же, чему учат своих выродков в Скрытом Народе! Или ты только наполовину оттуда, а вторая половина - твоя гостеприимная, спереди и сзади, мамаша?!"
  Бьёрн не подменыш, заключил знахарь, убедившись, что троим дуракам он уже не нужен, а двоих еще может быть, удастся выходить. Он не подменыш. Он берсерк. Слишком рано попавший прямиком к подножью трона Одина, съев его гриб.
  "Порченая кровь!" - гадина переменила кожу, но стала не менее кусачей, пожалуй, даже более опасной, гадина слуха о подменыше была просто непонятной, страшноватой, но неопасной гадиной, а вот эта... "Его прадед тоже был берсерком!" "Да, да, точно, точно, мой дед говорил о нем! Его убили, там, за скалами, он дрался голыми руками с десятком воинов хевдинга, когда вышел спор из-за оленя, которого убил не то он, не то они!" "Да ну?" "Ну, да. Так вот, когда полусотня воинов хевдинга..." "Тебе в глаза плюнуть? Ты только что сказал, что их был десяток!" "Десяток он отправил в Валгаллу прямо там, за скалами, а сам добрался до дома на третьи сутки. Ему не повезло. Он не умер от ран и хевдинг велел вырезать ему "кровавого орла" "Так ему и надо!" "Так, так, так"... Так, так, так... Всех их так... Всех - это и тебя, малолетний берсерк с волосами цвета грязного льна.
  Дикий. Одинокий и дикий. Молчаливый, несгибаемый, не умеющий ни уступить, ни отступить, ни бежать. Обреченный.
  Папаша Овинд, которого только знахарь и спас от кровников, а точнее, с подачи знахаря, рассудил и спас хевдинг, признав Бьёрна правым - в драке один на всех, которую начал не он, он защищал честь матери и отца, а также свою, решил хевдинг и послал всю изобиженную родню павших дураков к Локи, запретив требовать с Овинда как долг крови, так и долг золота, так вот, папаша Овинд, понимая, что этим дело не кончится, взял свою бешеную росомаху за руку (тот повиновался отцу, повиновался почти безропотно, но порой даже злой и скорый на руку Овинд бывал вынужден этой же рукой и махнуть в отчаянии), отвел Бьёрна к знахарю, где, оставив мальчишку на дворе, в компании с резными изображениями богов, о чем-то долго толковал со стариком, утяжеляя свои слова медом, сыром и деньгами. Наконец, знахарь молча вышел, взял Бьёрна за руку и увел в лес.
  Дикий. Дикий и одинокий. Вот кем он был, последний теперь берсерк Норвегии. Он прожил столько лет, сколько не жил ни один из берсерков. Сейчас он разменял седьмой десяток. Он был везде, где ходили морские соболя викингов. Он дрался на землях франков, саксов, бриттов, дрался на берегах Свеи и дрался с данами, дрался с арабами и с варягами, дрался с эстами, дрался везде, где можно было драться. Словены, жители острова, что потом стал Сицилией, степняки, что жили по берегам реки, которую называли то Ра-рекой, то Итилем, то еще как-то - все они видели его, правда, рассказать об этом могли лишь те, кто был от него далеко.
  Даже воины с кожей цвета бронзы, которые раскрашивали себе лица, подобно кельтам (которых он тоже не обошел), жившие на берегах Винланда, видели его гнев. О них может стоит сказать чуть подробнее. Тогда его бросили свои - и их нельзя винить, викинги ходят в море не веселиться, а за славой и добычей, а он был, с виду, полноценным покойником. Тогда северянам пришлось отступить к драккарам, за основной силой своих, так как эта была лишь разведка, к которой примкнул и Бьёрн. Разведку это спасло - когда краснокожие, словно родившись из трав и стволов деревьев, бросились на них, оказалось, что на них бросился он, дикий, дикий и одинокий, никому не нужная росомаха, которая ценилась на вес золота любым умным ярлом или хевдингом. Краснокожие разбились об него, как об утес, что дало возможность разведке отступить, а называя вещи своими именами - сбежать, так как трое против сотни, скажем прямо, очень неважная драка. Верно. Только не по мнению Бьёрна. Для него она была как раз по душе. Красным воинам происходившее по душе не пришлось - на бой это походило мало, это было просто избиение, гигант, а Бьёрн был очень высок даже среди сородичей, с волосами, цвета грязного льна, вооруженный чем-то совсем уже, не имевшим названия, врезался в них, ревя, как гризли на рогатине и убивал. Убивал, как казалось воинам, чьи сердца были ничуть не менее отважны, чем сердца викингов, одним своим прикосновением, одним присутствием в толпе, что поначалу силилась его повалить. В простой рубахе, от которой остались уже одни лохмотья, с глазами цвета мерзлой соли, окруженной багрово-алым сейчас белком, чужак ломал кости и разбивал головы своим жутким оружием, не прилагая к этому усилий.
  Красные воины не знали железа, а потому не знали и того, что в руках у Бьёрна была не секира, столь любимая его собратьями по крови. В его руках был молот. Это оружие он предпочитал, а точнее, только им и пользовался с двенадцати лет, разве что с годами вес молота все увеличивался. Это не был довольно-таки остроносый боевой молоток, нет. Это был настоящий молот, с рукоятью, длиною в рост взрослого мужчины и тупоносый с обеих сторон, весивший больше шестнадцати полновесных норвежских фунтов и стоивший добавочной седины кузнецам, что его делали. В руках северянина это была просто краткая дорога в любую страну теней - в зависимости от того, куда метил, и в какую верил тот, кто попадался берсерку в бою.
  Бьёрна боялись в бою свои. Это было совершенно обычным делом, берсерк не различает своих и чужих, потому за тем местом, где в каше битвы орудует воин Одина, викинги всегда, даже в разгар боя, следили очень внимательно - угодить туда означало лишь одно - смерть. В бою с противником возможностей уцелеть было куда больше. Вот и сейчас, несмотря на всю свою храбрость, красные воины не вынесли этого ужаса, убедившись, что в этом кровавом пятне, в которое обратился Бьёрн, видимо, лютуют все духи ночи, мертвых и безумных, вместе взятые, бросились врассыпную и просто засыпали викинга стрелами, на что, впрочем он внимания не обращал - садились они не так глубоко, как били стрелы на берегах франков или англов, а уж их-то в его шкуре побывало немало. Бьёрн проломил толпу бронзового цвета, рассеял ее по лесу и упал - все имеет свою цену. Дело не в потери крови. Дело в бессилие берсерка. Это закон справедливости - давая, получаешь, получая, отдаешь. Сутки или двое потом воины Всеотца просто лежали, не шевелясь и не вставая, не обращая внимания на окружающий мир, пока соратники обрабатывали их раны и ухаживали за ними. Краснокожие были уверены, что гигант мертв. А потому неспешно собрались снять с его головы кожу - и тут вышла заминка, которая спасла Бьёрну если не всю, то хотя бы часть кожи на голове. Пока делался надрез и кожа отдиралась от головы, споров не было, но до конца дело не дошло - вспыхнула позорная для воинов перебранка, дважды позорная для викингов и трижды позорная для этих черноволосых воителей. Но их нельзя винить слишком строго - даже их души, не ведавшие страха, были слишком потрясены тем, что учинил Бьёрн, живым пребывая в эти минуты... Неважно, где.
  Пока шел спор, кому будет принадлежать кожа с волосами бешеного медведя, пока главный их не решил, что никому, а ее просто приколотят к шесту в селении, кожи с головы успели сорвать немного - с ладонь ребенка, а тут, совершенно некстати для краснокожих, в голову вождя прилетела длинная стрела, бившая, в отличии от их стрел, куда более мощно. Викинги вернулись. Они вернулись не за Бьёрном - незачем врать. Ведь все были уверены, что это была его последняя битва, хотя, признать все же надо - если бы они нашли его тело, то схоронили бы со всеми почестями. Они вернулись потому, что куда проще было накрыть все краснокожую рать в одном месте сразу, чем гоняться за теми по лесу - опыт на этот счет уже был. Бьёрн достался им. Кожу, правда, что успели оторвать, найти не удалось, надорванный кусок кто-то поспел отрезать и уволочь, а потому рана на голове, слева надо лбом в сторону темени, так и осталась, на веки вечные, лишь затянувшись со временем пленкой.
  Дикий. Дикий и одинокий. У него никогда не было ни семьи, ни друзей. Уходя в походы, он не искал ничьей дружбы, он видел уважение, страх, гордость за то, что он пошел с ними, а не с кем-то еще, порой преклонение, но никогда - теплоты ровни. Даже свои, даже те, кто был с ним не только одной крови, но и одного духа, те редкие, но еще встречавшиеся в его родных землях, берсерки, были ему чужими. Одному он просто плюнул в лицо на пиру, когда тот начал повесть о том, что в бою видел себя медведем, чуял братом Тора, сыном Одина, а враги виделись ему травой.
  - Замолчи! - Голос Бьёрна прорезал тишину, царившую в зале в то время, пока берсерк, покрытый сетью шрамов, могучий, как сам Бьёрн, вел свою речь. Тот медленно обернулся и увидел Бьёрна, вставшего во весь рост.
  - Почему? - Слишком был ошеломлен берсерк тем, что его посмели перебить, да еще и кто - молодой тогда еще мальчишка, пусть и считался он берсерком с четырех лет, как врали его земляки.
  - Потому, что ты врешь. В языке человека нет слов, чтобы описать, что чувствует в бою воин Одина, нет их даже в словах скальдов, так что или ты не берсерк, или ты лжец!
  - Я расскажу то, что чувствую я, - гордо отвечал берсерк, начиная звереть, но пока еще выжидавший, до чего договорится этот парень двадцати лет, с густой косой цвета грязного льна и короткой пока еще бородой того же цвета. Парень ступил на стол, полетели блюда, кубки и прочая утварь, пока он по столу шел в сторону говорившего. Имя того сохранилось - его называли Эйнар Хримтурс, за небывалое для берсерка спокойствие вне сражения. Парень спрыгнул со стола и встал напротив поднявшегося Эйнара.
  - Замолчи, тварь, ты ничего и никому не расскажешь, - голос молодого зверя наливался чем-то жутким, чем-то таким, что больше всего сгодилось бы в кровавой бойне, но не в драке и даже не в поединке на пиру. - А чтобы ты не спорил больше, бородатая баба, я протру тебе глаза, чтобы ты мог убедиться, посмотрев себе в штаны, что я не ошибся, дав тебе новое имя! - И Бьёрн плюнул Эйнару прямо в лицо.
  Дальше началось то, что показалось пировавшим, преддверием конца света. Разнимать сцепившихся в драке берсерков никто и не подумал - а оружие их, как и положено, висело на стенах, потому, к счастью, в руки не попало.
  Эйнар успел, не отирая глаз, отступить на шаг. Пальцы его скользнули в мешочек на поясе, где он, как и всякий берсерк, хранил порошок, порошок толченых в каменной ступе грибов Одина, высушенных сперва и отправил щепотку в рот. Это был ритуал. Начало конца. Вряд ли успел он проглотить порошок, так как Бьёрн вцепился ему в шею, сдавив горло, пока руки Эйнара ломали и крушили его собственные ребра. Вот Эйнар, схватив Бьёрна за пояс, как хворостинку, поднял того в воздух и обрушил спиной на стол - хрустнули, ломаясь, дубовые ножки, когда Бьёрн врезался в столешницу, а в следующий момент он оторвал Эйнару нижнюю челюсть. Не выбил. Не выломал из суставов. Не сломал. Оторвал, как ломают сук, отбрасывая вместе с бородой и нижним рядом зубов, с торчащими осколками костей, а второй рукой нырнул берсерку в рот, ломая верхние зубы и рассекая себе костяшки пальцев, и вырвал язык, с корнем. Или с корнями. Как больше нравится. Отшвырнул от себя умирающего Хримтурса, с презрением бросил язык на пол и твердо встал на него ногой. Затем упал.
  Ходили странные слухи, что Бьёрн тогда даже и грибов-то своих не ел, но по странной случайности, глаза пирующих были прикованы к Эйнару, как к куда более известному тогда среди викингов, чем к молодому парню, который, правда, был в море с двенадцати лет. Его спрашивать не стали.
  Дикий. Дикий и одинокий, изгнанник с самого раннего возраста среди своих, лучше всех делающий свою работу мастер, от которого избавляются сразу по ее завершению - вот кем был Бьёрн. Он вспыхнул тогда вовсе не из-за молодой и порченой своей крови. Он вспыхнул, услышав ложь. Возможно, думал он потом, когда три месяца лежал в постели, приходя в себе после той драки в зале, Эйнар просто старался облечь в слова то, что облечь нельзя. Нельзя, ибо нет слов, как он и сказал, нельзя и потому, что не обо всем можно говорить.
  Вот он и стал для Эйнара этим самым "нельзя". Все просто. Ни медведем. Ни волком. Ни драконом. Никем не видит себя берсерк, не видит и не может видеть, так как его нет - есть ярость, голод и жажда крови, слитые воедино, не имеющее ни глаз, ни ушей, ни разума, ни памяти, ничего, что могло бы потом рассказать о том, что видело это, слитое воедино, чудовище, вкусившее грибов Одина.
  Кто-то считал, кто-то считает, а кто-то так и будет считать, что берсерком может стать любой, кто окажется достаточно силен и вынослив, чтобы привыкнуть к грибам, некогда коснувшихся тела Сеятеля Раздоров. Ну, не без хорошего знахаря рядом, конечно, а лучше того, колдуна, а еще лучше... А еще лучше не злить берсерков, только и всего.
  Знахарь увел мальчишку с волосами цвета грязного льна в лес, а вернулся один. Где пропадал Бьёрн три года - никому неизвестно. Он вернулся в начале весны, здорово вырос и раздался в плечах, а глаза его, бывшие глазами старика с четырех лет, ничуть не изменились. Он вошел в свой дом, приветствовал отца и матушку, братьев и сестер, а затем, немного спустя, предложил себя их хевдингу, на чьей земле и стояла их усадьба. Долго думать тот не стал - и жалел потом лишь о том, что Бьёрн, побывав с ним в паре походов, стал менять вождей, как меняют старую, негодную одежду или подгнившие доски в лодках. Но они и были для него подгнившими досками в его лодке, были или становились, когда слишком быстро хотели вернуться домой или когда слишком уж начинали держаться одного и того же пути и берега, где брали жатву топором и мечом. Его лодка не знала берега. Его душа не знала любви. Его сердце не знало привязанности - кроме одной. Родных скал Норвегии, проросших в его сердце. Это было единственное место, куда он мог вернуться - откуда угодно.
  И ничего - больше.
  Сейчас, в свои шестьдесят три зимы, Бьёрн был все еще жив. Последний берсерк на родной земле, откуда король Харальд и его сынок, вышибли свободных ярлов, хевдингов и их воинов, вынудив искать себе новой родины, от чего солоно пришлось и франкам, и не только им. Берсерки, люди вне закона, просто викинги покинули свой дом - Норвегию и ушли. Не сразу. Конечно, не сразу - это стоило рек крови, это кормило падальщиков всех видов - от ворон до скальдов с лживыми языками, это порождало предательство, это вызвало и немало отречений, когда ярлы переставали быть собой. По мнению Бьёрна, они ими сроду и не бывали.
  А он остался. Он, сражавшийся в той решающей битве, когда Харальд Прекрасноволосый сломал сопротивление повелителей морских соболей, путников Лебединой Дороги, он, дикий, дикий и одинокий, он - остался. Один. Впрочем, он всегда был один. Не нашлось в стране полоумного папаши, что пожелал бы видеть его своим зятем, не нашлось ни одного теплого сердца, которое приняло бы бешеного Бьёрна как друга, у себя в усадьбе, а для него не нашлось места ни на одном из десятков драккаров, что уходили навсегда. Просто потому, что он не смог его представить.
  С тяжелой охапкой медвежьих и волчьих шкур на могучих плечах, старик Бьёрн шел по направлению к горду, куда давно уже не ходил. Порой он спускался с гор, менял шкуры на нужные ему товары и снова уходил назад, на свою дикую землю, которая уже много лет не знала на себе других людей, кроме Бьёрна. Бьёрна, да еще одуревших от страсти девиц, а то и замужних женщин, что упорно бегали к нему, в горы, прожигаемые от глаз до лона его жуткой славой, окрыленные надеждой стать той, что будет похоронена вместе с ним.
  Пустое дело. Пользовать их Бьёрн пользовал, если была охота, а потом молча, как и пользовал, гнал. Он не верил. И не хотел верить. Люди похожи на плохие дни - вот и все. Он не хотел к людям. Бешенство, легко кидавшееся на него, порой даже без грибов, просто от не находящей выхода силы воина Одина, отучило его искать людского общества. Они не понимали его, а он был слишком дик, слишком замкнут, слишком молчалив, чтобы что-то объяснять. Да и что он мог им объяснить? Что рассказать?
  Порой он подходил к разбросанным по округе усадьбам, брал то, что ему было надо, от припасов до девок, порой платил, порой нет, а затем снова уходил. Это не было грабежом. Это было его жизнью. И жизнью тех, кто жил недостаточно далеко от его земли. Вот градом выбило посев, вот пожаром слизало хлев, вот Бьёрн приходил...
  Подростки мечтали попасть к нему в науку. Но не попадали. Потому, что боялись. Противно и сказать, но Бьёрну казалось, что кровь северян и на вкус становилась все более жидкой с тех пор, как они выгнали тех, кто делал их ужасом морей.
  В свои шестьдесят три года он все еще был жив и здоров, хотя берсерки не живут долго - причин слишком много, а самая важная та, что грибы Привыкшего к пути отнимали жизнь, как нож режет ковригу хлеба, отмахивая от нее целые ломти. А он не умирал. Даже когда с земли Норвегии поднялись в Валгаллу десятки "кровавых орлов", вырезанных тем викингам, что потерпели тогда, в той битве, поражение от Харальда, а потом не успели уйти в море, он так и сидел на своей земле.
  Огромного роста, неимоверно широкий в плечах, с руками невиданной толщины и ногами, соответствующими остальным частям тела, с грудью, напоминающей тяжелый боевой щит, с бородой, ставшей уже совершенно седой и падающей на живот, с лицом, изуродованным шрамами самой разной длины и формы, одновременно и жилистый, и костистый, и невероятно тяжелый Бьёрн все так же уверенно попирал родную землю - единственное, что было в его жизни родного. Волос надо лбом, помимо той памятки с берегов Винланда, да и на темени уже почти не осталось, но с боков и на затылке они росли все так же густо, заплетенные в вечную косу, падавшую ему на поясницу.
  На лице его, на скуле, сразу над бородой, которая начиналась чуть ли не от глаз, был самый ужасный шрам - голая скуловая кость. То ли слишком много плоти смахнул тогда, в битве против Харальда, чей-то клинок, то ли кость слишком выпирала, неизвестно, но кожа приросла по краям, а кусок кости, величиной в два ногтя взрослого мужчины, остался гол, как скала. На нем Бьёрн велел выжечь руну "Тейваз", чтобы зря место не пропадало, как он пояснил кузнецу, к которому ввалился со своей просьбой так же небрежено изложенной, словно просил подковать рябую кобылу, а затем, поблагодарив и расплатившись, ушел.
  В отличии от папаши, Овинда, он умудрился сохранить оба глаза, а к тому же еще, что было совсем уже чудом, нос - острый, прямой, огромный нос. Как его не сломали в тех несчитанных битвах и драках - неизвестно. Особенно учитывая то, что Бьёрну искусство защиты было попросту неведомо. Да и не нужно.
  В общем, он выглядел человеком, которого можно испугаться. А точнее сказать - которого нужно бояться.
  Дикий. Дикий и одинокий, никому не нужный, ни в ком не нуждавшийся, веривший только в своих богов и в свой молот, жил Бьёрн на своей земле, часто сидя на обрыве и глядя в море, в которое, как он был уверен, ему больше не выйти. Викинги не ходили больше в те набеги, куда можно было бы позвать его - опального, объявленного вне закона берсерка, на которого, невесть почему, не нашлось охотников за наградой. Они бы позвали, они бы позвали, они бы позвали и он бы... Нет. Они не позовут его. Берега Севера оскудели храбростью, и нет на них вождя, который посмел бы открыто пригласить в поход Бьёрна.
  Когда-то у него были отец и мама, были братья и сестры, но родители умерли, а братья и сестры не рвались найти его, да и он чуял, что чужой для них, чужой со своих девяти лет, когда впервые начал убивать.
  Однажды он, просто силой духа, силой зова дикости своей, своего неистовства, отнял, ни словом с ней не перекинувшись, девушку у сына тогдашнего хевдинга. Она сама пришла к нему. И он был рад ей. Уже тогда живший один, в лесу, но еще не так далеко от людей, как теперь. Он был действительно ей рад. Слово "любовь" он вряд ли понимал, да вряд ли и чувствовал, берсерк слишком близок к миру богов, чтобы тот согласился делиться с кем-то его сердцем, но она была нужна ему. Не потому, что этого требовала плоть - этого добра было навалом, что на родных берегах, что в набегах. Не потому, что она была самая настойчивая - этим его тоже было удивить нельзя. А потому, что она была с ним. Была у него. Он не знал, что с ней делать - в прямом смысле слова, а потому сперва начал дарить добытое в походах золото и серебро, пока не понял, что она так же рада цветку ландыша из его рук, как и ожерелью ценой в пять рабов. Он растерялся. Она была у него. А он - это было ужасно, но это было так! - он был у нее.
  Это было странное чувство. Он так и не успел в нем разобраться - девушка упала со скал в водопад, пока он был в каком-то очередном походе. Упала - и все.
  У него остались боги, Норвегия и молот. И его лодка, в которой он, меняя подгнившие доски, носившие в мире людей имена ярлов и хевдингов. Пока она не развалилась совсем.
  Еще бы раз. Один раз, последний, самый, самый последний, какой угодно близкий, короткий поход - и вернуться домой умирать. Нет. Ему и так слишком много дали, как он считал, чтобы осчастливить еще и этим.
  Дикий. Одинокий и дикий, старый Бьёрн спустился с гор в этом году, привычно неся на плечах охапку шкур на одном плече, а свой старый молот - на другом. Он вошел в горд, а не пошел к ближним усадьбам. Он почему-то хотел увидеть причал - просто причал, о доски которого билось море. К которым приставали и от которых уходили драккары, вечные странники, вечные гордые скитальцы Лебединой дороги. Пусть без него.
  Старик прошел по горду, люди шарахались с его пути, он не обращал на них внимания, а дороги же не привык уступать никому. Он зашел в лавку по пути, молча свалил кучу шкур на прилавок, без торга и без слова взял плату и вышел. Все, что ему нужно, он думал купить потом, когда станет возвращаться домой. Идти на причал с мешком всякого скарба он посчитал оскорбительным как для себя, так и для драккаров, если они там есть.
  Там был драккар. Настоящий, старый драккар, старый, возможно, такой же старый, как сам Бьёрн - морские соболя жили долго, доски менялись, менялись румы, менялись люди, а драккары жили, если не погибали в море сразу.
  Он узнал драккар. "Морской конь", вот кто это. Старый знакомый. Драккар того самого хевдинга, у сына которого он забрал ту, которая показала ему, что и в этом мире есть что-то такое, ради чего его можно было бы даже терпеть.
  У него не было причин ненавидеть ни драккар, ни сына хевдинга. Если это он сбросил Сигрун со скалы, этому не было доказательств, не было свидетелей, да даже слухов не было, иначе... Да что говорить.
  Старик прижал к борту драккара свою огромную ладонь, вжав ее в слой смолы, покрывавший борта, закрыл глаза, опустил голову, тяжело дыша. Не удержался и прижался лбом к доскам, насквозь пропитанным морем и свободой.
  Дикий. Дикий и одинокий, он не умел плакать даже в детстве, даже до того, как мама старалась отнять у него гриб Одина. И сейчас он не заплакал. И не хотел. На какой-то миг он просто перестал быть - был лишь драккар, настоящий, самый настоящий драккар, который уйдет в море, уйдет и вернется - но...
  Старик оторвался от драккара, несколько людей, шатавшихся по причалу, да и те, что были на драккаре, спешно отвели глаза, опасаясь прогневить Бьёрна, но ему наплевать было на них на всех - он не стыдился своего поступка, он не стыдился своего порыва, как не стыдятся ничего настоящего - ни любви, ни ненависти, ни боли. А в этом было все.
  Бьёрн посмотрел на море, в небо, в душу - все было одинаково. Вечно и просто. Одиноко, вечно и бесконечно просто. Развернулся и пошел обратно, в горд, решив выпить пива в тех домах, где викинги некогда спускали добытое в походах, а затем купить, что ему нужно и идти обратно. Ночевать в горде ему не хотелось. Если бы он мог так подумать, то подумал бы, что этот поступок был неразумным - по сути, это был брошенный закону вызов. Само его явление в горде белым днем. Как-никак. Вот то-то и оно, что как и никак - Бьёрну не было никакого дела до того, как и что выглядело. А думать он был не большим мастером, во всяком случае, о том, что касалось его безопасности.
  Отчего-то ему вспомнилось, как драккар, на котором они шли от Винланда, попал сначала в полосу штормов, а затем в полосу безветрия, пресная вода вышла и люди стали просто падать от бессилия. Он уже успел к тому времени прийти в себя после битвы на той лесной опушке, он держался дольше других, а затем напился крови пленного красного воина, которого хотели было привезти домой, для того, чтобы показать остальным мореходам, куда их заносило.
  Он спас тогда весь хирд. Потому, что благодаря крови красного воина у него хватило сил еще на пару дней и на то, чтобы увидеть вдалеке полоску берега. Гуннар, Великий Гребец, некогда греб сразу парой весел на малом драккаре - чем снискал себе вечную славу. Бьёрн повторил его подвиг, правда, один и на паре весел, на груженом добычей драккаре, с людьми, лежавшим без сил на палубе. Он развернул драккар носом к земле и поднял парус, поймав ветер, который, наконец, вспомнил о них. Не напейся он тогда крови - лежал бы на палубе, как все. А волны пронесли бы драккар мимо того берега - и все. Не один такой драккар с командой скелетов мотался по морям...
  Он вошел в веселый дом, где вяло веселилось несколько, судя по всему, стражников, да несколько гулящих девиц, которые не вызвали у него интереса, пальцем ткнул в бочонок пива и отвернулся, чтобы осмотреть зал.
  Его взяли постыдно. Глупо. Грязно. Подло. Как берут таких, как он. Когда он, взяв в руки первую кружку, осушил ее сразу до половины, он ощутил во вкусе пива вкус грибов Одина. Дальше...
  - Немного терпения, хевдинг, немного терпения - те, кто сидит в зале и те, кто окажется возле дома, все равно стоили вам недорого, - франк, советник и доверенное лицо хевдинга Свана, некогда бывшего сыном хевдинга, да, того самого, чья невеста ушла когда-то к бешеному берсерку, бережно коснулся руки северянина. Они сидели в доме напротив, вместе с хирдом, готовым к бою. А Бьёрн, внезапно, подло кинутый в родной свой мир, делал то, что умел делать лучше всего и к чему всегда был готов - сражался. С кабаком, стенами, бочками, сменой воинов, что пили в кабаке и сдуру не бросились бежать, со всем миром, который он сейчас не видел.
  - Гордость и, можно сказать, диковина ваших владений, Сван, - усмехнулся тонко и понимающе франк, чье собачье имя забыли вскоре после его смерти. - То, что он вне закона, успели забыть, брать его силой в его горах - бессмысленно, ловить тут - губить верных людей. А так, с родным грибом в пиве, с покинувшим рассудком - кто же не поймет, почему добрый хевдинг Сван приказал взять и казнить рехнувшегося берсерка? Хозяин предупрежден, шлюх не жалко, пьяниц, что пьют среди дня, предназначенного для труда - тем более! - Голос франка стал высокомерным.
  - Кажется, ты просчитался, - недобро процедил Сван. Франк посмотрел на него недоумевающе, потом тут же перевел взгляд на улицу. Да. Тут он просчитался. Старик, которого гриб и пиво, а также сталь и стрелы, что ждали своего часа внутри кабака (о настоящих людях, что там сидели, ожидая часа, он упоминать не стал, помянув лишь то, что не жалко), должны были сломить еще в зале, не добились ничего - Бьёрн вырвался из дома, широко взмахивая молотом.
  - Ну, что, дурак?! - Озверело рявкнул хевдинг, - что, душа закона?! Стрела в затылок на дороге домой - предложил я. Нет, тебе надо было...
  А на дворе царило безумие.
  Сын хевдинга, ставший хевдингом и удержавший власть не может быть дураком просто потому, что такие не выживают. Думал он быстро. Старик не соображает, что делает, но успеет натворить дел, за которые потом, на тинге, люди спросят с него, со Свана.
  - Сколько людей было внутри? - Спросил он резко. Франк тоже думал быстро.
  - Семеро. - Оба имели в виду своих людей и оба говорили о них, как о канувших в прошлое.
  - Сколько у нас внизу?
  - Двадцать человек.
  - Мало. Поднимай весь хирд. Бегом. Бегом, тварь заморская! - Франк исчез, как мышь, увернувшаяся от кота.
  Дикий. Дикий и одинокий, старый Бьёрн, человек, которому не дали быть человеком, не давали с самого начала, который сам не дал себе им быть, Бьёрн, не знавший в мире людей ни любви, ни тепла, ни веры, ни надежды - только четыре женских ладошки, мамы и Сигрун, только скалы Норвегии, Бьёрн, который пришел в мир чужаком, прожил чужаком, уходил чужаком, Бьёрн, чья лодка давно утонула, бился сейчас с хирдом Свана так же, как бился когда-то на полях...
  Как бился всегда. Один против всех. Только теперь это было на самом деле - в просеку, что прокладывал сейчас последний берсерк Норвегии, не рвались теперь его сотоварищи, расширяя ее, а напротив она смыкалась за ним.
  Двор бурлил кровью - молодые воины не знали, что такое - берсерк. Они ушли в море. Они ушли в легенду. Они ушли в песни скальдов - и никто уже не знал, что делать с таким гостем из вечно-молодого, кровавого прошлого Северной земли. Ему пытались противостоять - и потому по земле катались умирающие и раненые, короткими, алыми гейзерами била из разбиваемых голов кровь, хруст костей стоял, словно над волчьей пирушкой у заваленного по снегу лося, а старик все сражался.
  - Сети! - Воспел Сван, вострубил, подобно той самой птице, чье имя гордо носил, ибо Сван на языке земель низких значит "лебедь".
  "С этого надо было начинать, дурак!" - Подумал франк, но молча прятался за дальним от побоища домом.
  Сеть. Сеть. Сеть. Еще. Еще. Еще, еще, суки, еще!
  Годы. Годы, пиво и грибы в нем - сети и бессилие берсерка упали одновременно и Бьёрн упал на землю. Он не успел подумать, что убил кого-то невинного - для него это было бы пустым звуком, он не успел порадоваться, что умирает в бою, на родной земле, пусть и не сходив в поход, он просто упал и уснул.
  Он проснулся резко, сразу, как всегда - что отличало его от других берсерков, которые, после приступа бессилия, приходили в себя вяло и не сразу, даже вернувшись от границы Валгаллы, где коротали время, ожидая, пока бессилие пройдет.
  Он стоял посреди площади горда, голый по пояс, привязанный к огромному, невероятно толстому позорному столбу, со скованными руками и ногами, поставленный на колени, лицом к открытой площадке дома хевдинга, который сейчас и восседал за столом, окруженный приближенными, стражей, рядом сидел тот самый франк, скромно улыбавшийся в никуда, а вокруг кишела толпа. Старый берсерк молча смотрел на хевдинга, своего ровесника. Он узнал его, как узнал и его драккар.
  Судя по всему, изранен он не был - тело ныло и гудело, конечно, его били, как бьют одуревшего быка, смертным боем, но ран он не ощущал. Не достали. Тьфу. Кого стали рожать ваши жены!
  - Почему ты не сдох в горах, тварь бешеная? - Вопрос хевдинга был странен. Тоном, которым был задан. В нем слышалось если и не сожаление, то недоумение. Дескать, вот зачем ты там не сдох, а мне пришлось... Ложь. Вопрос просто глуп. Бьёрн молчал. Он не говорил с людьми. Да даже если бы и захотел, что можно на такое ответить? Хевдинг, у которого не хватает ума понять, что такова была воля богов?! Кого стали рожать ваши жены! Хотя... Они ровесники. Позор. Старая кровь.
  - Ты понимаешь, старая ты собака, что ты убивал людей своей крови просто так, пьяный, как последний пропойца, людей, которые не были тебе не то, что врагами, а напротив, даже не ловили тебя, объявленного вне закона, в твоих горах!
  "Не ловили, потому, что боялись" - про себя ответил Бьёрн. Он говорил. Он всегда говорил. Его никогда не слышали.
  - Ты понимаешь, что теперь я просто обязан тебя казнить? - Нежно спросил Сван. Чисто лебедь.
  "Понимаю. Казнить всегда проще, чем убить. Просто тебе неведома разница" - отвечал старый берсерк. Молча. Все равно они не поймут его.
  - Ну, что с тобой делать, гордость округи, последний берсерк? - Хевдинг издевался. Старался, как мог. Но толпа молчала. Потом загудела. Там были и люди хевдинга, и родные убитых Бьёрном, и их друзья.
  "Да что ты можешь сделать, ничтожество" - Отвечал старый берсерк старому хевдингу. По-прежнему не размыкая губ. Да и все равно они были не видны за густыми, длинными усами.
  Франк, всматривавшийся в него, как в подлинную диковину - больше берсерка не увидишь! - ошалело смотрел на шрамы Бьёрна, которыми была покрыта его шкура. Много, много было таких шрамов, под которыми таились те места, ранение в которое всегда значило одно - смерть. Вот, над левым соском, ближе к середине груди. Вот, прямо напротив печени, судя по форме - удар копьем! Вот, по шее, сбоку, где яремная вена! Вот шрам на виске! Вот шрам от бедра до бедра, толщиной в палец - все кишки, должно быть, были на земле! Бред! Бред! Бред!
  Дикий. Дикий и одинокий. Вот он, твой последний поход. Глупо? А что в этом мире, где он всегда был попутчиком, которого брали с собой лишь по необходимости, не глупо?
  - Вырезать тебе орла? Мало. Устроить тебе прогулку вокруг столба, пока ты будешь наматывать на него свои кишки? Мало. Сварить тебя живьем? Ободрать с тебя кожу, как с палой кобылы? Ну? Выбирай! - Хевдинг выдал себя. Столько лет. Он ненавидел Бьёрна. Так может ненавидеть лишь тот, кто посмел поквитаться лишь с одним из двух виноватых. Жаль, что Бьёрн не знал этого тогда. Жаль не потому, что тогда бы он остался жив, а не стоял бы сейчас на коленях. А потому, что тень Сигрун, наверное, тоскует в том мире, куда ушла. Неотомщенная.
  - Вот что, последний берсерк. Я хочу посмеяться. Над тобой. Над твоей глупостью, что вела таких, как ты, в походы за золотом, которое гораздо проще добывать у себя же дома. Но сперва я все же хочу узнать - как человек становится берсерком? Жрет грибы, и, если не сдох, то и стал?
  "Три года. Три года в том странном распадке-овраге в лесу, куда отвел его знахарь. Там стояла древняя, черная изба в три венца, огромных, чудовищно толстых. Странно. До селения было не так и далеко, а никто не знал о таком месте и не видел его, и не слышал, и не находил. И не нашел за все три года, что провел там Бьёрн в компании, в услужении и в обучении у странного старика, у которого он так и не узнал никогда ни имени, ни прозвища, ни названия места, где они живут, но зато увидел те дороги, по которым идут воины Одина. Вот как становишься берсерком. Отдав все. Золото... Кому оно нужно. И потом навсегда забываешь, как найти эту избу - как только старик сказал, что обучение кончено, и он должен уйти. Он столько раз за эти годы бродил по этому лесу, почему-то ни разу никого не встретив, но всегда находил путь в избу. А теперь, когда старик закончил обучение и вывел его за порог, он сделал шагов двадцать, обернулся - и не увидел ни распадка-оврага, ни избы..." - Ответил старый Бьёрн. Как и на протяжении всего разговора. Молча. Все равно они не слышали его. Ни братья, ни сестры, ни те, кто воевал с ним бок о бок, ни женщины, ни другие берсерки... Только фьорды. Только мать. Только Сигрун. А их тут нет. Вот и все.
  - Что такое - берсерк в понимании берсерка? Ну? А потом я скажу тебе, что я с тобой сделаю.
  "Война. Вот что это такое. А дальше - не твое дело" - Ответил Бьёрн, последний берсерк Норвегии.
  - Да и Локи с тобой. Ты пойдешь со мной в море. Я иду далеко, старый пес, очень далеко! Ты пойдешь в аске, в челне, на канате, привязанном к моему драккару. Ты будешь получать еду и воду, а потом получишь запас воды и еды на девять дней, свой молот и я оставлю тебя в море, на твоей поганой Лебединой Дороге, ублюдок! Это случится не раньше, чем мой драккар уйдет от берега на пятнадцать дней пути! Мне весело, наконец-то. Голод, одиночество и жажда. "Прогулка" или "Орел" быстро кончаются. Я буду идти под парусом, а потом те годы, что мне остались, знать, что ты или болтаешься падалью на дне аска, или прыгнул за борт, чтобы утопиться и попал к Ран! Валгалла улыбнулась тебе, последний берсерк! На прощание.
  Старика отвязали от столба, поставили на ноги. Он гулко кашлянул. Толпа, вывшая от восторга, стихла.
  - Ты все-таки поквитался со мной. Трус, - последнее слово вылетело плевком в лицо, от которого нельзя укрыться. Впервые слышал Сван голос Бьёрна, голос, перекрывший шум толпы, голос, некогда перебивавший рев веселящегося в море Эгира.
  Бьёрн презрительно отвернулся. Его увели.
  Они сделали все так, как обещали. Аск шел на канате за драккаром, а скованный по рукам и ногам Бьёрн мог сидеть или лежать, как ему вздумается. Вечером аск подтаскивали к борту, кидали вниз куски сырого мяса или рыбы, лили воду в маленький бурдюк и спускали ему. Сырое и мало. Чтобы не завялил впрок. Они продолжали его бояться. А он молчал. Он и так много сказал тогда, на суде. Зря.
  Дикий. Одинокий и дикий, он был счастлив, как давно не был. Вокруг было море. То, что это была казнь, его занимало мало. Боги решают, кого брать в Валгаллу, кого нет, что мог, он сделал, а там видно будет - упадет Радужный мост под его ногами, или он войдет под крышу, сделанную из щитов.
  В пятнадцатый день аск подтащили к драккару днем. Торопятся. Надоело играть. Надоело бояться, мерзким страхом, что прячешь от себя сам - он слышал, что такой бывает.
  Веревкой с крюком на конце его подхватили за цепь, сковавшую руки и подняли на борт.
  - Я держу слово, - улыбнулся Сван, - сейчас в твой аск, дарю его тебе, спустят воду и еду. На девять дней. С тебя снимут железо, оставят руки связанными веревкой. Потом снова опустят в аск. И больше, мразь, никто о тебе и не вспомнит. Легенды о твоей жизни уже стали забываться, а с такой смертью - сам понимаешь. И еще. Если, пока с тебя снимают железо, ты дернешься - тебе отрежут все твое мужское хозяйство и сдохнешь среднеполым.
  Дикий. Одинокий и дикий, он стерпел все. И снова оказался в аске. Ему скинули даже его старый плащ. Но не молот. Бьёрн молчал. Не хотел напоминать. Это было бы похоже на просьбу.
  Бьерна спустили в аск, на сей раз подцепив крюком за веревку, стягивающую руки. А потом просто смотрели на него, от души потешаясь, некоторое время, глядя, как Бьерн торопится перетереть веревку, стягивавшую руки. Он успел, содрав себе кожу до мяса, успел перетереть ее о край борта аска, нового, сделанного наспех. С грубоватыми краями бортов. Он не хотел думать, о том, на что хотел бы надеяться.
  - Эй! - Донеслось с драккара, Сван снова вострубил в свое лебединое горло, - вот твой молот, Бьёрн! Чуть не забыл! - И молот Бьёрна упал в волны. Не думая, старик прыгнул с аска в весеннюю воду, со связанными ногами.
  - Вот и все, - усмехнулся франк, чье имя потом забыли.
  - Все, - как-то устало согласился Сван. - В расчете. И я не обманул его.
  - Хевдинг! - Рыкнул кто-то, подавившись изумлением. Сван резко повернулся к морю, к которому стоял спиной.
  Из глубины, медленно, тяжело, поднималось что-то темное, что-то, что могло быть только одним - Бьёрном.
  - Видимо, молот он не нашел, - усмехнулся франк и сделал знак лучникам, - если полезет на борт, стреляйте. Хватит с нас и бойни в горде.
  Но Бьёрн и не думал всплывать. Темное пятно уходило к аску. Старик не собирался искушать судьбу, подумал франк.
  Дикий. Дикий и одинокий, найдя в ледяной воде свой молот, погружавшийся в кладовые Ран, старик успел поймать его и подняться с ним на поверхность.
  - Как это... - начал было франк, но Сван молча обрубил канат, который связывал аск и драккар, а затем застучал гонг и драккар пошел своей дорогой, а Бьёрн, со своим молотом и запасом жизни на девять дней, остался на аске, в котором не было весел.
  Дни уходили и приходили ночи, чтобы стать днями. О Бьёрне уже надоело болтать даже досужим жителям горда. Сван давно вернулся из своего похода, который, собственно, кончился, как только Бьёрн скрылся из вида - драккар развернулся и по дуге ушел домой. Никому не нужный ни при жизни, ни после смерти берсерк снился ему ночами, подыхающий, обезумевший, хлебающий морскую воду - и, наконец, мертвый. И Сван смеялся во сне. И просыпался в хорошем расположении духа.
  ...Дверь тихо скрипнула, Сван поднял голову. На пороге, ночью, пройдя сквозь стражу и собак, стоял Бьёрн. Дух. Неистовый дух берсерка нашел его. Вернулся. Что теперь?!
  Дух тяжело ступил на половицу, скрипнувшую под его ногой и страх, сломавший было Свана, чуть ослабел, чтобы затем накатить снова. Это не дух! Только теперь разглядел он, как исхудал Бьёрн, но молот по-прежнему легко лежал в его руке.
  - Как?! - Только и вымолвил Сван, протягивая к Бьёрну руки, моля, заклиная, не о пощаде, об ответе, о простом ответе.
  "Дурак. Трус. Ты оставил мне плащ, канат - всю его длину, обрубив у своего борта, доски лавки в аске, плащ и еды на девять дней! Ты всерьез думал, что я не смогу наловить рыбы, высасывая из нее соки, так как весной она идет на все съедобное, устав от зимы, а еды мне оставили на девять дней! Девять фунтов приманки, дурак! Ты серьезно думал, что мне не хватит доски, чтобы грести? И плаща, которым я ловил ветер, стоя на дне, расставив руки крестом, пока хватало сил? Нет, ты серьезно думал, что я не вернусь? Что я не найду дорогу домой?" - Отвечал Бьёрн, по обыкновению, молча.
  Сван умирал долго. Грибов у Бьёрна на это не было, ярости берсерка тоже, иначе все бы кончилось слишком просто, а потому он просто заткнул Свану рот, растянул его руки и ноги меж ножек стола, бывшего в комнате, а потом пустил в ход молот, начав с кончиков пальцев ног, временами переходя к рукам хевдинга, а затем снова возвращаясь к ногам. Когда дело дошло до бедер, Сван, наконец, умер.
  Дикий. Дикий и одинокий, стоя над кровавой грудой, которой он оставил только голову, так как смерть Свана не остановила его, Бьерн тяжело перевел дыхание. И мертвый Сван, хоть и не услышал его голоса, все же удостоился того, чтобы к нему обратился Бьёрн, слышавший, как дом окружают хирдманы, проспавшие все веселье, а теперь ожидающие, пока он выйдет. Что же. В поясе у него лежал заклятый кусочек гриба Правящего победой, он выйдет. Выйдет, как выходил всегда. Но сперва...
  - Ты спросил меня, что такое берсерк глазами берсерка? Это война. Война, облеченная в кровь и плоть. Ярость, голод и жажда крови. Война настоящая, война ради войны. Дитя войны на земле. Я не последний берсерк Норвегии, Сван. Я - последыш.
  И Бьёрн, вернувший все долги до единого, благодарный Одину за все, а особенно - за последний поход и смерть дома, ногой распахнул дверь из зала, шагнув к дверям на двор, на ходу жуя последний кусочек гриба, когда-то коснувшегося тела Воителя. И вышел на двор, навстречу десяткам стрел, с воем прошивающих воздух ночи. Его рев огласил округу. Как тогда, на полях...
  Как всегда.
  Дикий. Одинокий и дикий.
  Последыш.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"