Трёхдневный шторм, начавшийся в Бискайском заливе, завершился к середине ночи, и утренний океан ещё жил слабыми его отголосками, гоняя вдоль серого горизонта горбы длинных накатных волн затухающей зыби, которые были похожи на выгнутую спину кошки, крадущейся в мелкой траве за своей добычей. Наше судно равномерно, но не глубоко кивало в килевой качке на этих покойных волнах пологого наката. Прошедший шторм изрядно вымотал людей: пассажиров и всю команду, особенно, первых, - полностью лишенных в предыдущие три дня права выхода на открытую палубу, и потому, почти всё время своего досуга проводивших в эти дни: либо - в душной курилке, где скучая, пересказывали друг другу уже известные события предыдущих походов в антарктические экспедиции, либо, - наскучив друг другу, а чаще, самим себе, разбредясь по своим каютам, они предавались попыткам одолеть полное безделье, заменяя его сном, которому предшествовало чтение, или развлечения с компьютерами, тоже, надо сказать, надоедливому занятию. Но и тесные каюты, в каждой из которых во время похода личное пространство сжималось до коечного, - нам ощущения отдыха не приносили. Вмещая в себя до трёх - четырёх полярников, - эти каюты становились тюремными камерами: та же духота, в смеси с надоедливой болтанкой, от которой все мы ощущали себя содержимым огромного миксера, а в нём оставались свободными только неподдающиеся условиям похода мысли и воспоминания. Того и другого, как правило, хватает у каждого. У каждого - своего. В этом плане, я не отличался от всех прочих.
Содержимое моей предыдущей жизни распылилось по годам, частично потеряло осязаемость и плавность чередования событий, вынуждая меня пускаться в обходные маневры, целью которых является поиск утерянного памятью, - стёртого временем. Мне мало помогали краткие записи, там и сям разбросанные по листкам и клочкам бумаги, временами, заменявшими мне дневниковые записи. Вот и сейчас; я наткнулся на листок бумаги, на котором отдельными словами я когда-то уверял себя в незыблемости собственной памяти. Я, как оказалось, - ошибался. Читаю на найденном листке, в столбик написанные слова: пуговица, самокат, забор, подоконник, шершень, гитара, шкаф, Стеша (тили-тили-тесто...), плот и т.д. - все эти слова - вехи. Написав их, я был уверен в значимости для меня событий, центром которых был тот или иной предмет, удостоившийся столь краткого упоминания о нём. Увы, теперь я мучительно пытаюсь вспомнить: чем же всё-таки была для меня та же пуговица, коль она когда-то мною была помянута, как веха некоего события. Охоту за пуговицей, и всем прочим - пока оставим, удостоив, для начала, своим вниманием плот, присутствие которого до сих пор было сторонним, хотя, признаться, никогда не забывалось мною. Пришло и его время, тем более что он не достоин забвения. За ним судьба подростка, - его жизнь. Сейчас плот переправил меня в годы позднего детства и раннего отрочества, - легко мною вспоминаемые.
Этот рассказ о мальчишке, и его мечте. Логическое завершение его истории, - мне осталось неизвестным, и я предоставляю право любому, кто ознакомится с ней, самому попробовать завершить рассказ, полагаясь на собственную фантазию, и пристрастия к моему персонажу, тем более что я сам не беспристрастен к нему, и его судьбе. Он и я - мы оба были частью друг друга, пусть, и весьма непродолжительное время. У меня же, получилось нечто схожее с письмом небезызвестного Ваньки Жукова, и я не знаю, найдёт ли моё послание того, кому оно адресовано.
Ранней весной 1947 года, раздраженная серией моих школьных "преступлений" мама, собрала дома узелок с моим скудным скарбом, и, сдавив мою вспотевшую от страха ладонь пальцами своей руки, поволокла меня в "детский дом", где, как сказала она, сдаст меня на перевоспитание. Наша встреча с директором соседствующего с моей школой детского дома, состоялась на полутёмной лестничной площадке первого этажа этого зловещего для меня заведения. В ту пору я ещё не мог критически осмыслить, и, потому, подвергнуть сомнению возможность простой передачи домашнего ребёнка в детский дом. Перетрусив ужасно, я клятвенно заверил маму в скором своём исправлении. Какой-то мальчишка, стоявший невдалеке от нашей троицы на лестничном марше, был свидетелем моих клятв, и покаянных слёз, а, позднее, и нарушения своих обещаний. Лица этого мальчишки я в тот момент не запомнил, да он меня, впрочем, и не интересовал вовсе, так как я был занят только решением своих проблем, и ничто постороннее, отвлечь меня от них не смогло бы. Поверив в моё раскаянье, обе женщины расстались удовлетворёнными друг другом, по всей вероятности, убедив себя в том, что страх, - и только он, является основой любого воспитательного воздействия. Длительное раскаяние, не было в ту пору отличительной чертой моего характера, а понимающих систему передачи детей из семейных рук, в государственные, среди моих дворовых товарищей оказалось достаточно. Не прошло и месяца, как я вновь что-то натворил в школе, и, побуждаемый страхом очередного наказания дома, спрятал себя на целые сутки в дровяном складе, находившемся на задах нашей школы, в следующем за нею дворе. Склад этот был огромен, и в нём: сначала, детдомовцы, а затем, и некоторые неприкаянные, так называемые "домашние" дети, находили себе приют в сооруженных внутри поленниц этого склада тайных убежищах. Эти убежища, изнутри были выложены кусками картона, чуть утепляя их в период осенних и зимних холодов. Время от времени, местные участковые совершали рейды по этому складу, иной раз, обнаруживая в нём сами убежища, а в них, сбежавших из домов пацанов. Во время очередного такого рейда, был отловлен и я, а вместе со мною, тот самый мальчишка из детдома, в недавнее время бывший свидетелем моих покаянных слёз и клятв, на лестничной площадке этого воспитательного заведения. Вместе с ним мы отсидели пару часов в отделении милиции, которая находилась на Конюшенной площади, где и познакомились вполне официально. Совместное, пусть и кратковременное заключение - сближает. Судя по всему, мальчишка этот, которого дежурный милиционер почему-то назвал "морячком", а заодно, и Колей, в отделении милиции был если не завсегдатаем, то - хорошо известной личностью. Я сидел с ним рядом - на одной скамейке, очень похожей на станционную, и, если бы на её спинке была надпись: МПС, - я бы не удивился, а посчитал, что менты спёрли эту скамейку с какого-нибудь вокзала. Белобрысый, широколицый и довольно крупный, но худой мальчишка сидел рядом со мною, а его пальто странно топорщилось оттопыренной пазухой, куда мальчик время от времени нырял всем своим лицом. Однажды, как только он поднял лицо, чтобы что-то ответить опрашивающему его милиционеру, над отворотом полураспахнутого пальто показалась рыжая кошачья морда, украшением которой были развесистые усы, и огромные зелёные глаза, таращившиеся на дежурного. Добродушный старшина, с орденскими колодками на гимнастёрке, что-то писал в журнал лежавший перед ним на столе, и, время от времени поглядывал на Колю и его кота. Старшина усмехнулся, и, наконец, положив ручку на стол, задал моему соседу странно прозвучавший для меня вопрос: "Опять с Фараоном рванул?" Мальчишка, которого с этого момента я буду называть его именем, в ответ на заданный ему вопрос, молча кивнул головой. Похоже, ему этот вопрос милиционера не показался странным. Я же, в ту пору представляя фараонов только в виде мумий, которые: рвать откуда-то, дёргать, смываться, "делать ноги" - никак не могли, уставился на Кольку с нескрываемым интересом: спёр он, что ли мумию из Эрмитажа. Судя по заданному Коле вопросу, мумию эту он тырит уже не первый раз, и это, судя по всему, ему сходит с рук. Второй вопрос старшины озадачил меня окончательно, и я вновь, с ещё большим интересом уставился на странного пацана, который, похоже, ещё и в куклы играет, и, более того - не стесняется этого. "А где кукла?" - задал старшина второй вопрос, который, как и первый, вовсе не озадачил Колю, пожавшего в ответ одним плечом, но добавившего: "Там осталась! Никуда не денется!" Старшина закурил, и едкий дым папиросы "Звёздочка", скользнув по лицу, заставил его зажмуриться. "Кончай, сынок, бегать, сейчас ещё холодно, да и учиться тебе надо... Снова, наверное, в Нахимовское ходил?" Коля мотнул отрицательно головой: "Они меня в детдом и сдали! Что снова-то туда ходить?"
- Юнгой бы тебе, куда на корабль пристроиться, - мечтательно сказал старшина, - да сейчас, поди, - это невозможно. Война-то, - закончилась, а тебе ещё учиться нужно. Теперь, пожалуй, если только на военный корабль попадёшь, можно на что-то надеяться, но все военные корабли находятся в Кронштадте, а туда тебе, брат, не попасть - город для гражданских закрыт.
Мой сосед гулко сглотнул слюну, так и не ответив на последние слова старшины. Надавив ладонью на голову вылезающего из-за пазухи кота, Коля заставил того скрыться на прежнее место. На этом, моё знакомство со странным мальчишкой: любителем дохлых фараонов, и игр с куклами, - на тот момент, для меня закончилось. В милицию пришла моя мама, и забрала меня домой, где я ожидал от неё хорошей взбучки, но, всё, на этот раз, для меня закончилось вполне благополучно. У мамы, как она сказала, от пережитого за меня волнения, сил больше ни на что не осталось. И, хорошо, что не осталось!
Через пару дней я встретился с Колей, но уже в школе, где, как оказалось, он учился в четвёртом классе. Встреча наша носила случайный характер, но уже в следующую перемену мы встретились по предварительной договорённости, завязав тем самым, что-то вроде дружбы, которая, в свою очередь, подразумевала определённого рода обоюдную открытость. Моя с Колей четырёхлетняя разница в возрасте, похоже, его не смущала, и некоторыми подробностями жизни, которые предшествовали детдомовскому периоду, он со мною поделился, но, далеко не сразу, а, как бы фрагментарно - деля её на эпизоды. Из них, словно мозаику, позволял он мне дорисовывать по своему усмотрению то, о чём он до времени предпочитал умалчивать. От него я впервые услышал, что в Архангельской области есть посёлок Усть-Ваеньга, жителем которой он был до прошлого года. Узнал я от него также и то, что кота, которого я видел в милиции сидящим у него за пазухой, зовут не как-нибудь, а Фараоном, и взят он был Колей с собою при побеге из дома, что в той самой Ваеньге, когда он остался один, после того, как отца за что-то арестовали. Идти в дом родной тётки, сестры отца - вдовой матери трёх детей, Коля не захотел, и сбёг, как он говорил, в надежде попасть в Ленинградское Нахимовское училище. Подтверждая свои права на попадание в него, он рассказал мне и о том, что отец его всю войну воевал на северном флоте. Однако, никаких других документов, кроме свидетельства о рождении, и табеля за третий класс, Коля при побеге с собою не взял, а само его перемещение из Архангельской глубинки до Ленинграда, даже мне, весьма в ту пору доверчивому мальчишке, очень напоминало сказку. На карте Советского Союза, которая хранилась у нас дома, я отыскал город Архангельск, и речку Северная Двина, но не было на ней посёлка Усть-Ваеньга, о котором мне говорил Коля. Он же мне рассказывал и о том, что до войны, он со своими родителями жил на реке Верхняя Солза, у самого Солозера, и только перед самой войной семья его перебралась в Усть-Ваеньгу. Все эти названия я добросовестно записал в свой дневник, который начал вести за месяц до нашей с Колей встречи. Всё, о чём Коля рассказывал мне, - я принимал "на веру", и ещё несколько лет спустя, верил в то, что из акватории Финского залива, Коля запросто мог снова попасть в свои родные края. Сам он этого не утверждал, а я свои фантазии держал при себе. На хранимой в нашем доме административной карте, сколько я не изучал её, тех мест мне увидеть не было дано. Мои представления о фараонах, как о мумиях, я, в свою очередь, довёл до Колиного сознания, чем, кажется, изрядно смутил его. "Чего же отец-то назвал нашего кота покойником?" - спросил он, похоже, ничуть не сомневаясь в правдивости моей информации. Пару месяцев спустя, уже сам Коля внёс коррективы в мои представления о фараонах, радостно сообщив мне, что фараон - это не покойник, а египетский царь. На царственность происхождения своего рыжего зверя, он был согласен, и на радостях отпустил мне лёгкий подзатыльник, как плату за мою дезинформацию, расстроившую его.
Ближе к маю месяцу, когда Нева очистилась ото льда, мы с Колей встретились уже на Невском полукруглом спуске, у самой Зимней канавки, который я облюбовал для своих рыбалок годом раньше. Коля, судя по всему, был одержим идеей личной свободы, для которой препятствий в её обретении - не существовало вовсе. Из детского дома он сбегал регулярно, чаще всего, избирая для своих побегов окно уборной, расположенной на третьем этаже, откуда он спускался по водосточной трубе. Свои рискованные побеги из административного узилища, он завершал добровольным возвращением в него, что было мотивированно только чувством голода: его самого, и двух его питомцев, одним из которых был Фараон, а вторым, - приблудившаяся к нему мелкая пегая дворняжка, обладательница коричневых тоскливых глаз спаниеля, кривых коротких лап таксы, и постоянно взлохмаченной, сбитой в колтуны густой шерсти, ценность которой Коля оценил ещё прошлой холодной осенью. Дворняжку эту он назвал Куклой, но, естественно, держать её при себе в детском доме - не мог. Жила она в дровяном складе, во втором дворе, там, откуда нас с Колей месяцем раньше выудил бдительный мент. Кукла была замечательна тем, что в руки, кроме Коли, никому не давалась, словно чувствуя свою востребованность гастрономического толка, у большинства вечно голодных Колиных товарищей. Коля Куклу не кормил. Он уверял меня в том, что Кукла находит себе пропитание, там же, где живёт; на дровяном складе, где она научилась ловить крыс, более ловко, чем любая кошка. Видимо, гены таксы в ней доминировали. С кошкой, вернее, - с котом, дела обстояли несколько хуже. Названный когда-то Фараоном, приблудившийся к их дому котёнок, после ареста отца, стал для Коли чем-то вроде талисмана: залогом возвращения родителя из неведомых мальчишке далей. Коля и Фараон, казалось, имели одну душу на двоих, причём, этот - с виду помоечный кот, никогда не пользовался, как халявой, привязанностью своего хозяина, и, иной раз, сам одаривал Колю своего рода презентом. Говоря проще: он, со слов Коли, неоднократно приносил ему в спальню пойманных крыс, выкладывая свою добычу хозяину на подушку. Пользуйся, мол, хозяин! Неоднократно возникавшие из-за Фараона конфликты с руководством детского дома, в конце концов, утомили обе стороны, и Фараон был оставлен в покое, тем более почётном, что честь в истреблении крыс в детдоме, которые, по словам повара, съедали едва ли не большую часть провианта, предназначавшегося воспитанникам, принадлежала, в первую очередь, ему, а не мышеловкам, больше напоминавшим безобидные игрушки, так как крысы в них почти не попадались. Коля, однако, не был уверен в той прожорливости крыс, в которой их обвинял детдомовский повар, и был склонен к поддержанию бытовавшей среди воспитанников этого дома версии, что сам повар и был той самой крысой, которая пожирала их, и без того скудный паёк.
На Невском спуске, месте моих прошлогодних рыбалок, Коле тоже нашлось место среди взрослых рыбаков, - аборигенов этого спуска. Нас, правда, обоих потеснили в самую непривлекательную его часть, туда, где течение было наиболее мощным, а, следовательно, в смысле результатов рыбалки - самым сомнительным. Свой улов, состоявший большей частью из ершей и мелких окуней, Коля честно скармливал Фараону, тут же вылезавшему из-за пазухи хозяина, куда он снова залезал, едва расправившись с очередной подачкой. Более крупные экземпляры улова, Коля уносил в детдом, где по ночам его воспитанники умудрялись готовить из пойманной рыбы нечто вроде ухи, единственной приправой которой, была соль. С появлением на нашем спуске Коли, взрослые рыбаки, обычно довольно снисходительно относившиеся ко мне, решили, что с них довольно одного соперника - малолетки, и их агрессия в отношении нас, стала носить довольно открытый характер. Если донка, заброшенная в воду мною или Колей, ложилась на снесённую течением к нам чужую снасть, то наши удочки зачастую безжалостно обрезались взрослыми рыбаками. В свою очередь, если их снесенные течением донки, накрывали наши снасти, обрезать их нам не позволялось, и они, иной раз, по получасу возились со своей и нашей снастью, мешая нам рыбачить. Время от времени, мы меняли привычное место нашей рыбалки, ставшее неуютным, и отправлялись на огромный спуск, стрелки Васильевского острова, что нас не очень устраивало, и, бывало, злило. "Стрелка", по нашим понятиям, была менее уловиста, и более открыта ветру при его западном направлении, а в случае дождливой погоды, частой в межсезонье, укрыться от дождя нам было негде. Были, однако, и свои плюсы в такого рода изгнании нас с привычного места. Обычно молчаливый в моём присутствии Коля, - вдруг заговорил, чему, я думаю, причина была одна: наша удалённость от соседей на этом гигантском спуске. Вообще-то, Коля не отличался открытостью характера, и был в достаточной степени молчалив, чему, вероятно, способствовала моя с ним четырёхлетняя разница в возрасте, не слишком располагавшая, с его стороны, к излишнему откровению. Я, по всей вероятности, создавал для него более или менее комфортное, впрочем, весьма скудное окружение: не надоедлив, - ну, и ладно.
До конца июня этого 1947 года, мы встречались: то на рыбалке, то просто на улице, практически, ежедневно. Откровенно говоря, в первое время нашего знакомства, я был убеждён в том, что Колины побеги из детдома имеют криминальную подоплеку, и, буду честным, не осуждал его за предполагаемые мной кражи, которых почти все детдомовцы не гнушались. Я неоднократно убеждался в том, что часть того времени, которое Коля проводит вне детдома, и вне общения со мною, приносит ему, как правило, пусть, незначительный, но - доход. То, что денег "за красивые глаза" не дают, - я знал отлично, а Коля всегда был при деньгах, что лишний раз убеждало меня в криминальных наклонностях своего приятеля. Сам я, с первых дней осени предыдущего года, со своими дворовыми приятелями повадился шляндрать в выходные дни по пригородам Ленинграда, откуда мы зачастую привозили, не только гранаты, и кое-что похуже, но и полезный металл, гожий для сдачи в недалёком от нашего дома пункте по приёму металлолома. Моё предложение Коле, принять участие в подобного рода загородной вылазке - он отверг самым категоричным образом, весьма удивив меня этим. Наивно полагая, что Коля боится неприятностей, которыми была богата наша, чуть приправленная риском жизнь, я напрямую высказался ему, в том духе, что за бытовое воровство, которым он промышляет - полагается срок, а нам, если нас ловят солдаты, в худшем случае, ремнями полируют жопы, что, по большому счёту, хоть и больно, - но не смертельно; жить можно и с драной задницей. В этот момент, на моё деловое предложение Коля не откликнулся, попросту, игнорировав его. Прошло несколько дней, и в один из них, я, как обычно, обегая дома своих уличных приятелей, заглянул во внутренний дворик дома, куда своим тылом выходил подвальный гастроном. Во дворе, прижавшись почти вплотную к двери подсобки магазина, стояла телега, с впряженной в неё лошадью, на голову которой была накинута торба с овсом. Лошадь, время от времени вскидывала головой свою торбу, ловя губами взлетающий вместе с торбой овёс. Я люблю всех животных, но лошади - моя особая любовь. Не удержавшись, я подошел к ней, и стал слушать, как она смачно хрумкает овсом, перетирая его своими мощными зубами. Из двери магазина вышел возница, тащивший ящик со стеклотарой, а следом за ним, в дверях появился Коля, и, тоже с ящиком в руках. Мужик строго посмотрел в мою сторону, и прикрикнул, требуя, чтобы я живее проваливал со двора. Он повернулся лицом к Коле, и приказал ему, чтобы он покараулил ящики с бутылками, а то, как сказал он, шляются тут всякие, а потом бутылки пропадают. Поймав мой удивлённый взгляд, Коля усмехнулся, и спокойно ответил дядьке, что пацан этот ему знаком (это он обо мне), и за бутылки можно не беспокоиться, - не сопрёт, мол. "Покарауль, пока мы носим ящики!" - сказал он мне, и сам снова ушел в магазинную подсобку. "Ну, коли так..." - сказал дядька, и ушел вслед за Колей. Ещё минут пятнадцать продолжалась погрузка ящиков на телегу, после чего оба работника скрылись в дверях подсобки, откуда почти сразу вышли, имея по бутылке молока на брата, и по небольшому свёртку точащему у каждого из кармана. Мужик уехал на своей телеге, а Коля сел на один из пустых ящиков, стопка которых была рядом с дверью подсобки. Только теперь я увидел Фараона, который лежал всё это время на самом верхнем ящике. Свесившись наполовину с него, он следил за действиями Коли, не делая пока попыток спуститься к нему. На дно перевёрнутого ящика, Коля, вынув из кармана свёрток, и раскрыв его, выложил кусок порезанной колбасы, сильно пахнувшей чесноком - из самых дешевых, и поставил открытую бутылку молока: "Угощайся!" Я помотал головой: "Спасибо! Я только что из дома". Пошуровав за своей спиной, он достал пустую консервную банку, в которую плеснул молока, и позвал Фараона. Тот немедленно спуститься, и тут же принялся опустошать банку. Пока Коля кушал, я старался не отвлекать его от еды. Мне и так стал ясен источник заработков Коли, который, закончив трапезу, достал из кармана мятую трёшку, и продемонстрировал мне её, будто догадываясь о моих сомнениях относительно источника его финансового благополучия. "Фараона, пока я работаю, магазинные тётки подкармливают салакой, или корюшкой" - сказал он, и, забрав опустошенную котом банку, снова спрятал её за ящики.
- А где Кукла? - спросил я.
- Да, где ж ей быть? Шляется где-то тут по дворам. Он свободный пёс! - Оставшийся кусочек колбасы Коля завернул в бумагу, и снова положил свёрток в карман. - Нагуляется, - придёт за угощением. Он меня всегда находит.
Вечером, как обычно, мы встретились на Невской набережной, на спуске которой продолжили свой дневной разговор. В отличие от большинства детдомовцев, он, как я уже понял, был полностью чужд краж, предпочитая им достаточно сложный путь обретения необходимого достатка, позволявшего чувствовать себя относительно свободным. При этом, он, проявляя бытовую сообразительность деревенского мальчишки, в отличие от нас - городских аборигенов, быстро решил вопрос не только дополнительного для себя питания, но и кормления своих четвероногих спутников, Колина забота о которых - меня поражала. Мне всё время казалось, что он свой детский дом рассматривает только как временное пристанище, мало относящееся к нему, а кот и собака, - это его семья, главой которой он был. В тот день, когда я увидел его работающим в подсобке гастронома, уже через час, он таким же способом: разгрузкой хлебного короба в булочной, заработал французскую булку; ещё тёплую, с хрустящей корочкой. Денег в булочной ему не давали. Булкой он поделился с появившейся, словно ниоткуда Куклой. Вынужденные школьные прогулы Коли, как я понял, на оценках его не отражались. С его слов, он учился только на "хорошо" и "отлично", и был лучшим в своём классе. На заработанные таким образом рубли, он однажды купил у какого-то ремесленника ватник, правда, изрядно поношенный. По его просьбе, из дому я принёс ему иголку с нитками, и Коля, на места сильных его потёртостей наложил аккуратные заплатки. С руками у него был полный порядок, в чём я убедился лишний раз той же осенью. Раздобыв где-то дырявый клеенчатый мешок, в дне его он проделал дыру для головы, а с боков сделал прорези для рук, приделав из излишков длины мешка нечто вроде нависающих клапанов над ними, и подобие капюшона на голову. Я, по совести говоря, даже завидовал его экипировке. Кстати, и некоторые из рыбаков - наших недругов на спуске у "Зимней канавки", уже следующей весной обзавелись чем-то аналогичным, - пригодным для спокойной рыбалки в дождливую непогодь. Первоначально, моё с Колей знакомство не носило в себе каких-либо элементов обязательности, потому, возможно, первые наши встречи вне школьных стен, конкретного времени их не предусматривали. Краткий Колин вопрос: "Где будешь сегодня?", - подразумевал столь же краткий ответ: "На спуске!" Я был, конечно, более свободным, чем он, человеком, и часть своего внешкольного досуга мог употребить на поиск червей нужных для рыбалки. Ими я охотно делился с обретенным товарищем, который сам определил наши взаимоотношения, как равноправные, что мне, безусловно, льстило. Наверное, то, что я в первое время нашего знакомства не лез к Коле с лишними вопросами, позволило ему самому решить проблему нашего сближения, скорее всего, ему самому столь же необходимого, как и мне. Должно было пройти не менее двух недель нашего знакомства, когда я позволил себе спросить Колю об отношении руководства детдома к его регулярным побегам из него, и их на это реакцию. Коля ответил не сразу, а с задержкой, как минимум на минуту, отчего я успел предположить, что на свой вопрос ответа не получу. Тем неожиданней прозвучал для меня его ответ, сопровождавшийся усмешкой.
- Мне директриса сказала, что она с нетерпением ждёт, когда я закончу пятый класс, а мои теперешние побеги её не очень интересуют; мол, всё равно мне сейчас некуда деться. - Коля почесал нос, и хмыкнул. - Действительно, - пока мне деваться некуда, а в колонию для малолеток, в которую она меня обещала определить, - я не хочу. Мне директриса обещала эту "благодать", но, в остальном, - она мною довольна: я не ворую, не хулиганю и учусь хорошо. Ей же самой - большего от меня и не требуется, хотя, о том, что моего отца посадили, она знает, и уже не раз говорила в мой и отца адрес, что, мол: два сапога - пара, и мне в зону дорогу никто не заказывал. Видимо, вспомнив эти слова директрисы, Коля разволновался, и в сердцах плюнул в воду, словно целясь в лицо вредной женщины.
Этот вечер мы впервые проводили на спуске стрелки Васильевского острова, - в самом его центре. Соседей рядом с нами не было, и, следовательно, слышать наш разговор со стороны, - не было никакой возможности.
- А почему тебя мильтон в отделении назвал "морячком"? - задал я ему очередной вопрос.
Снова длительная пауза предшествующая ответу. Возможно, Коля в эту паузу; оценивал как вопрос, так и ответ на него. По крайней мере, с ответом он, как и в первом случае, не торопился. Наконец, я услышал от него, но не ответ на свой вопрос, а его встречный вопрос, который поставил меня в тупик.
- Ты кем хочешь стать, когда вырастешь большим?
- Пока, - не знаю. - Пожал я плечами. - Может, лётчиком.
Я в ту пору ещё не определился со своим будущим. Мои, предшествующие этому вечеру мечты, вобрали в себя весь спектр мальчишеских желаний, которые в те годы, почти у всех пацанов были затянуты в военную форму, и при личном оружии. Коля, как оказалось, далеко от меня не ушел, но, в отличие от меня, меняющего свои пристрастия в зависимости от сюжета увиденного кинофильма, и играющих в нём киноартистов, как правило, носящих офицерскую форму различных родов войск, он был последователен в своём желании стать военным моряком.
- Хочу быть моряком, - как отец. - Сказал Коля тоном, отвергающим всякие сомнения в том, что он им обязательно станет.
После этих его слов, я тоже, и тут же, захотел стать моряком. Для этого мне не хватало только расклёшенных брюк, имеющих спереди широкий клапан, вместо ширинки, с часто теряемыми пуговицами; в определённые моменты, менее всего располагающими к неторопливым действиям. Забегая вперёд, могу сказать, что наша соседка сшила мне такие - моряцкие брюки, пуговичная проблема которых, вроде бы, почти исчезнув, тут же обнажила другую: отсутствие настоящего широкого "моряцкого" ремня, без которого, потеря всего одной пуговицы, означала почти полную открытость нижней части моего фасада. Брюки нужного покроя появились у меня позднее - зимой, а этот наш разговор, как мне кажется, послужил отправной точкой событий, тут же спланированных Колей. Он неожиданно для меня оживился, и первый же им заданный вопрос, вновь поставил меня в тупик, так как я, попросту, не успевал следить за ходом его мыслей, направленности которых пока не понимал.
- Далеко ли отсюда до Кронштадта, - спросил он, - и по какому рукаву Невы туда можно добраться, и, желательно, - быстрее всего?
Я честно признался ему, что моих географических познаний явно недостаточно для того, чтобы дать исчерпывающе точный ответ. Знаю, - сказал я, - что он близко, и в хорошую погоду с Исаакиевского собора его хорошо видно, но точное расстояние до Кронштадта, меня до сих пор не интересовало. Я пообещал поспрашивать об это у взрослых, а заодно, посмотреть на нашей домашней географической карте то, что может его заинтересовать. Явное оживление Коли, при обсуждении этого вопроса, у меня в ту пору не вызвало никаких подозрений: мало ли, почему человека заинтересовал этот вопрос. Слова милицейского старшины, мною были благополучно забыты, и ни в коем случае не были подвергнуты аналитическому осмыслению, с привязкой их к интересу Коли, возникшему вот так, - совершенно, как я считал, спонтанно. На моё обещание; свериться с картой Ленинграда, Коля согласно кивнул головой, тут же полувопросом наметив пунктирно моё согласие на его личное ознакомление с нею. Моя мама, с моих слов, знала о существовании Коли, и о его возрасте, но отсутствие на моём лице синяков, свидетельствовало о мирном сосуществовании двух разновозрастных пацанов, что позволяло мне надеяться на беспрепятственное, с её стороны, появления его в нашем доме. Следующий день был воскресным, что способствовало осуществлению задуманного Колей. Я дал согласие на визит Коли в наш дом, и он притих, задумчиво скользя глазами по воде, но почти не глядя в это время на удочку. На какое-то время мы замолчали оба. Наши донки синхронно с нами демонстрировали полный покой. Клёва не было. Ветра сегодня тоже не было, и Нева плавно обтекала закруглённый мыс стрелки, деля реку на два рукава. Слева от нас темнела громада Петропавловской крепости, над которой главенствовал тусклый шпиль собора, едва заметного на фоне тёмно-серого цвета неба. За нашими спинами, время от времени тренькали последние трамваи, напоминая о том, что время нашей рыбалки истекло, и пора сворачивать свои снасти. Сегодняшняя рыбалка не удалась, и Коля тихо увещевал полуголодного Фараона (несколько мелких ершей и окушков - не в счёт), обещая ему молочную заправку, но, - только утром. Пригревшийся было за его пазухой Фараон, пока хозяин собирал свои снасти, наведался в ближайший песочек спуска, который обнажился на небольшом его участке, там, где брусчатка, Бог весть, когда, была выбрана до песка. Возможно, - ещё в войну. Разминая лапы, Фараон за спинами всё ещё сидевших на спуске рыбаков, провёл ревизию их уловов, и довольно быстро вернулся, частично поправив своё настроение. От его морды остро пахло только что съеденной рыбой, и он довольно облизывался. За всё время пребывания на спуске, почти незамечаемая нами Кукла, как только Коля поднялся с куска картона, на котором он сидел, тут же поднялась сама, и потянулась, тонко поскуливая, а затем, шумно встряхнулась, глухо шлёпая ушами по собственному затылку. Сбившаяся от длительного лежания шерсть, тут же встала дыбом, увеличив едва не вдвое коротконогое существо, мало напоминающее изначальный замысел Творца, скорее выглядевший как неуместный каприз. Мы успели перейти Дворцовый мост до того, как его развели, и по Дворцовой набережной дошли до Зимней канавки, вдоль которой прошли до улицы Халтурина, где и расстались, предварительно обговорив место и время завтрашней встречи. Вернувшись домой, я застал маму спящей, но моё появление её разбудило, вызвав привычное с её стороны сонное бурчание. Она знала о том, что привычным местом моей рыбалки был близкий к нашему дому спуск на Неве, и эта его близость к дому, странным образом влияла на неё; внушая ни чем не обоснованную веру в то, что рядом с домом, и, тем более, в присутствии взрослых рыбаков, со мною ничего плохого случиться не могло. Мои вечерние, а, иногда, и ночные походы на Неву, она уже год как принимала не только как моё собственное развлечение, но и как возможность расширить домашний рацион, без дополнительных денежных вложений, что, иной раз, мне и удавалось подтверждать своими уловами. Я же, своим скудным вкладом в него - гордился, и сильно огорчался в дни, когда, как сегодня, я возвращался домой без улова. Проходя в комнату мимо маминой кровати, я коротко бросил ей в спину: "Пустой!" - и подошел к столу, на котором, ожидая меня, стоял стакан молока накрытый блюдцем, и пара кусков хлеба. Быстро поужинав, я разделся, и лёг в разостланную мамой ещё с вечера постель, тут же провалившись в глубокий сон.
Просыпался я обычно рано, и легко, как и в это воскресное утро. Мама, всё же опередила меня. Единственный в те времена выходной день, не давал возможности расслабиться жителям коммуналок. Уже с семи часов утра на кухне толпились все шесть хозяек, густо чадили керосинки, и шумели примуса. Если с кухни в комнату тянуло жутким запахом отвариваемой солёной трески, то все жильцы квартиры знали, что в одной из семей, сегодня на второе будет салат, состоящий из картофеля, трески, лука и подсолнечного масла. Не богато, но - сытно. Встав с постели, я оделся, и вышел на кухню, где под краном единственной на всю квартиру раковины, изобразил мытьё лица, дважды мазнув влажными пальцами по прикрытым векам: по разу с каждой стороны. Мыться я не любил, о чём свидетельствовало моё личное полотенце, через два дня пользования которым, становившееся похожим на половую тряпку. После столь краткой санитарной процедуры, я, было, рванул в комнату, но был остановлен маминым окриком: "Вернись, и вымой как следует шею, уши и лицо! Смотреть на тебя противно!" Она явно была чем-то раздражена, а попадать под "горячую руку" раздраженной мамы, я не был намерен, и, поэтому, вернулся к умывальнику. Подошедший сосед, дядя Вася Максаков, весело, как обычно, встрял с очередной прибауткой на тему необходимости излишнего, по моему мнению, мытья. "Грязь - не сало, высохло, - и отстало!" - Сказал он, и добавил, лестное для меня: "Медведь всю жизнь не моется, и то - люди боятся!" Тему мытья, подхватили все соседки, собравшиеся на кухне около своих кастрюль, и обо мне тут же забыли. Под шумок, я смылся в комнату, недовыполнив программу озвученную мамой. Она в это время отвлеклась на поднятую тему соблюдения личной гигиены жильцами квартиры, озвучив новую её грань, - туалетную. Тут-то, всё и началось. Обо мне мама окончательно забыла. Через пятнадцать минут мы завтракали, и я быстро проглотил свою порцию яичницы, залившей поджаренные хлебные гренки. До сих пор я это блюдо люблю. Пока мама расправлялась со своим завтраком, и рот её был занят, я, как бы между прочим, сообщил ей о предстоящем визите Коли в наш дом. О том, что Коля детдомовец - мама знала, - и расстроилась. "Чем же мы угощать его будем, сынок?" - Спросила она. Мама очень жалела детдомовцев, и проблема угощения одного из них, была для неё насущнейшей. "Оладушек напеки!" - слегка заканючил я, догадываясь о том, что это и дёшево, как говорила мама, и, по её же словам, - сердито. Мама тут же согласилась с моим предложением, и я был рад этому. Оладьи тоже относились, по моей классификации, к разряду любимых кушаний. У меня было не слишком много блюд, относящихся к разряду любимых, но, обязательно - не слишком дорогих. Различные: икры, балыки, дорогие колбасы лежащие в витринах магазинов, по моей классификации - к любимым не относились, тем более что я их никогда даже не пробовал. Разве что, иногда, и то - по праздникам, мама покупала мне банку сгущенного молока, с которым я расправлялся мгновенно, но помнил его вкус долго, - до следующего праздника.
Около одиннадцати часов утра я вышел на улицу, и занял свой пост у ворот дома в ожидании Коли. До этого, я успел сбегать в ближайший гастроном, где на мелочь купил изрядный кулёк полураздавленной, смёрзшейся пластом салаки, которую честно поделил между собственным котом, Барсиком, и ожидаемым вместе с Колей Фараоном. Занося в дом салаку, я, как бы, между прочим, сообщил маме о том, что Коля придёт к нам не один, а со своим котом, с которым никогда не расстаётся. На удивление, она к этому известию отнеслась абсолютно спокойно, но посоветовала, на время визита Коли, Барсика вытурить на кухню, что я и сделал, предупредив возможный кошачий конфликт. Пока мама жарила угощение, из-под её руки я стянул горячую оладью, с которой смылся на улицу. Оладья аппетитно пахла, и меня так и подмывало откусить от неё хотя бы кусочек, но... - этот дар предназначался Кукле, которую запустить в дом мне никто бы не разрешил. Долго мучиться запахами тёплой оладьи мне не пришлось. Коля был точен, а скорость, с которой Кукла расправилась с оладьей, лишила меня длительных соблазнов, - и не только меня. Фараон, высунувший из-за пазухи хозяина голову, тоже увидел не слишком многое, и только ещё витавший в воздухе лёгкий аромат исчезнувшего лакомства, и розовый язык собаки, скользнувший по её носу, вызвал у Фараона ответную реакцию на исчезнувший аппетитный фантом: он тоже облизнулся, выразительно продемонстрировав наличие неутолённого видением голода.
- Твоя мама ругаться не будет, за моё появление в вашем доме? - Спросил Коля.
- Нет! - Я, сколь возможно убедительней, отрицательно помотал головой. - Она у меня добрая! - В этот момент, я старался не вспоминать о тяжелой руке мамы, с уверенностью предполагая, что обратную сторону своей доброты, она при госте демонстрировать не будет. Хотя... - кто её знает? С неё станется всякое.
- Мы только на минутку зайдём! Я посмотрю карту, и мы сразу уйдём - не беспокойся! - Лицо Коли порозовело. - Я не могу Фараона оставить на улице, где он будет блажить так, что всех людей вашего дома поднимет на ноги. Его воплей даже наша директриса боится. Он у меня, знаешь, какой нервный!... Психопат! - Заключил Коля, и засмеялся. - Тот старшина из ментовки, когда нас: меня и Фараона - в первый раз задержали, попытался его у меня отобрать, но Фараон прокусил ему руку, - чтобы не лапал зря. - Коля снова широко улыбнулся.
Сегодня я впервые увидел смеющегося Колю, и обычно серьёзное его лицо резко преобразилось, а обнажившиеся при смехе его зубы... - мне бы, такие! В отношении его кота, - я успокоил Колю, сказав ему, что Фараон считается полноправным гостем нашего дома. Кукла осталась во дворе, у нашего подъезда, а мы поднялись на второй этаж, где я дважды нажал на кнопку звонка. Ключ от входной двери квартиры, у меня с собою был, но мне был памятен тот случай, когда я привёл за собою тётку - мать мальчишки со второго двора, которая пришла на меня жаловаться моей маме, а мама в этот момент, как она выразилась, готовой к приёму гостей не была (дома был кавардак). Раздраженная этим несвоевременным визитом тётки, и её жалобой, мама в этот день выдрала меня, совершая экзекуцию с удвоенной энергией. Лупила она меня зря - сама потом признала зряшность проведенной акции, которую определила в зачёт будущих моих шкод. И, - никаких извинений! В какой форме будет проходить гостевание Коли в нашем доме, и, как мама решила его принять - моему разуму не было доступно. У неё семь пятниц на неделе. Да, что там - на неделе, - на дню их набирается - этих пятниц, с десяток! К восьми годам я научился критически относиться к поступкам своей мамы, и не всегда оценка её действий в отношении меня, была с моей стороны доброжелательной. Мама дверь открыла не сразу, а открыв её, тут же метнулась на кухню, откуда шел тёплый сладковатый чад, от которого у меня свело челюсти, а слюна заполнила рот.
- Идите в комнату! Я сейчас приду! - Крикнула она уже из кухни.
Кроме отвлекшейся на стряпню мамы, с кухни наше появление зафиксировали три пары глаз соседей, и одна пара кошачьих глаз - нашего Барсика. Этот наш член семьи, вёл себя вполне достойно, слабо реагируя на появление в треугольнике полураспахнутого пальто Коли, круглой рыжей морды Фараона, успевшего включить внутренний моторчик, баритональные звуки которого оповещали о том, что это далеко не полная мощность его звучания, и, при случае, он может легко добавить, вплоть, до перехода звукового барьера. По коридору, Барсик сопроводил нас до двери в комнату. Рядом с нею, он остановился, демонстрируя поведение, означавшее: "выше всяких похвал". Наш Барсик демонстрировал не просто хорошее воспитание, но и что-то похожее на лёгкое пренебрежение светской особы к тем, кого нужно называть на "вы", не испытывая, впрочем, почтения к тому, кто не входит в круг избранных. Тот ещё, "типчик"!
Дверь нашей комнаты была сразу за уступом расширяющегося почти вдвое коридора. В самом углу уступа, находилась вешалка, позволявшая нашей семье: мне и маме, свою верхнюю одежду оставлять на ней. Этой же привилегии удостаивались наши редкие гости: вроде, Коли с Фараоном. Слегка помявшись, Коля снял своё довольно лёгкое пальто, и повесил его рядом с нашей одеждой. Фараон в это время висел на нём, вцепившись когтями в воротник рубашки хозяина. Создавалось впечатление, что Колин любимец, никогда его тела не покидает, и когда я спросил об этом Колю, он вполне серьёзно пояснил, что и в школе Фараон проводит все уроки - сидя в парте, а в незнакомых ему местах, пока не освоится с обстановкой, он предпочитает висеть на своём хозяине. Пока мама находилась на кухне, мы с Колей изучали карту, висевшую в нашей комнате, в межоконном простенке. К сожалению, масштаб нашей карты не позволял увидеть нам Кронштадт, который на ней отсутствовал. Коля был разочарован, но я был твёрдо убеждён в том, что и остров, и город Кронштадт, я где-то относительно недавно видел, но, пока не могу вспомнить, - где точно. Заверив гостя в скором решении этого вопроса, я, кажется, успокоил его. Слегка расстроенный Коля, тут же засобирался на выход. Человеком он оказался крайне застенчивым, не в пример Фараону, который у печки, расположенной рядом с дверью, гонял по полу картонку с выложенной на неё уже оттаявшей салакой. Пока мы вполголоса препирались с Колей относительно полного неприличия ситуации, в случае, если он сразу покинет наш дом, из кухни вернулась мама, неся в руках чайник и тарелку, на которой горкой высились ароматные румяные оладьи. Наши препирательства мама прекратила приказом пройти обоим на кухню, для мытья рук, и так быстро исполнить это, чтобы ни чай, ни оладьи - не остыли. Когда мы выходили из комнаты, морда Фараона оторвалась от остатков салаки, продемонстрировав некоторое сомненье, возникшее в его кошачьей душе: неужели, пора на выход. Однако, выходящий из комнаты хозяин, не позвал его с собою, и Фараон, успокоившись, продолжил расправу над рыбьими останками. Наше появление на кухне, отметила уже только одна пара соседских глаз - "Швабриных". Такое прозвище имела самая любопытная наша соседка - Анна Игнатьевна, обладавшая способностью вскрывать чужие секреты, хранимые в каждой соседской душе, а, потом, словно швабра, выметающая все пыльные закоулки, она демонстрировала содержимое чужих секретных семейных ларчиков на показ всем соседям. И открывался ящик Пандоры, временами, с опасной, надо сказать, начинкой. Сейчас, она очень пристально рассматривала Колю, шея которого побурела, а слегка оттопыренные уши, приобрели малиновую окраску, словно автомобильные стоп-сигналы. Наскоро помыв руки, мы быстро покинули кухню под не вполне дружелюбно надзирающим за нами взглядом "Швабры". Дело прошлое, но вся вредность Анны Игнатьевны была ограничена её любопытством, и желанием с кем-то посудачить, пусть, и за чужой счёт. Ей было скучно! По какой-то, ей одной ведомой причине, свою духовную начинку и собственное происхождение, она ценила много выше таковых, имеющихся у её соседей. От всех жильцов, населявших нашу квартиру, её отличало разве то, что в её комнате висел на стене ещё дореволюционных лет выпуска телефонный аппарат, звонить по которому нужно было через коммутатор, называя какой-то неведомой "барышне" номер нужного телефона, да ещё крутить ручку звонка, что мне больше всего нравилось. У Лёни Нуткина - моего приятеля, в коридоре его квартиры тоже был телефон, и мне доставляло удовольствие, как взрослому, просить неведомую барышню (которая, на моё к ней обращение: "барышня" - нередко ехидно хихикала), чтобы она соединила меня с квартирой, в которой жил Лёня (он же, - для своих домашних, - Лёка). Анна Игнатьевна мне никогда не отказывала в телефонных звонках. Годом позже, телефон в нашей квартире стал общим достоянием, и занял место на полочке, вжатой в самый угол расширяющейся части коридора, у самой нашей двери, тем самым, потеснив и сузив нашу вешалку. Большего места Анне Игнатьевне я уделить не могу, а отправлюсь сразу за стол, на который мамой уже выставлены чашки с блюдцами, три мелких тарелки и вазочка с вишнёвым вареньем; оч-чень!!! любимым мною. Давненько я так не пировал! Это варенье, сегодня так неосторожно выставленное мамой на стол, и, конечно, не ради меня, а ради гостя, вскоре подвигнуло меня на преступление, моральные последствия которого живут во мне до сих пор, и душу мою наполняют запоздалым раскаяньем. Из десятилитровой банки с широкой, как нарочно, горловиной, я выловил все ягоды, имеющие обыкновение всплывать в густом сиропе варенья. За праздничным столом, когда гости намеревались перейти к чаепитию, мама радостно оповестила всех о том, что сейчас к столу будет подано удачно сваренное в этом году вишнёвое варенье. Но, - где сами ягоды!?!?!?... Оставим без комментариев всё остальное. Мама меня в этот раз - не наказывала. НО...
Много лет спустя, будучи уже женатым, я от своей супруги услышал слабое утешение своей покаянной душе. Суть моего утешения была в Ленке - средней сестре моей жены, и она, в утешающую меня пору, из раннего детского возраста ещё не вышла. Сестричка будущей моей супруги обладала завидной самостоятельностью, и не меньшей изобретательностью в добывании сладостей. Кусковой сахар относился к такого рода раздражителям. Однажды, пожилая тётушка, услышав подозрительный шум в комнате, где стоял буфет, вошла в эту комнату, и застала внучатую племянницу за кражей сахара. Стоя на табуретке, Ленка - эта зловредная сластёна, набивала рот кусочками сахара, ни сколько не обращая внимания на вошедшую в комнату тётку. "Деточка, - обратилась к ребёнку праведная тётка, - красть сахар не хорошо!" Деточка смерила её взглядом, в котором было презрение и осуждение непонятливой тётки.
- А я на тебя щас пьюну! - Ответила деточка.
- Как, как, ты сказала?! - Не поняла старушка детского лепета, усугублённого густой сахарной слюной.
- А вот, так! - Снова ответила деточка, и плюнула - таки на старушку сладкими слюнями.
Моя любовь ко всему сладкому, имела, увы, более драматические последствия, тем более что в отличие от своей будущей свояченицы, я обладал даром раскаяния, а она - нет.
Эта наша встреча с Колей, возможно, оставила у него чувство не полной удовлетворённости, слегка подслащённой угощением. Моя мама, проявляя максимум доброжелательного интереса к его судьбе, уговаривала Колю заходить к нам в гости запросто, минуя форму официальных приглашений. Коля, однако, едва ли более двух раз был в нашем доме, за весь последовавший затем год нашей с ним дружбы, и оба раза по делу, в которое маму мою он не посвящал. Его застенчивость, как я понял, была основным препятствием, мешавшим более частым посещениям нашего дома. В конце концов, я вспомнил, и нашел то, что искал: довольно древнюю гравюру крепости Кронштадт, которая, однако, не давала ответа на Колин вопрос: как водным путём до неё добраться. Публикуемые не слишком обширные данные о крепости, возможно, объяснялись оборонным её значением для города, что определяло её секретность. Ну, не нам же было это объяснять. Довольно длительное время, Коля и меня не посвящал в свои планы, о которых, со временем, я начал всё же догадываться, но до поры помалкивал о своей догадке, которая ближе к концу осени обрела определённые, и вполне конкретные формы. В середине осени 1947 года, при очередной нашей встрече, состоявшейся на "Певческом" мосту, Коля предложил мне покататься на плотах по реке Мойке, - и я не отказался от его предложения. В эту осень, да, и зимой, отдельные дома её набережной, и Военно-морской архив, находившийся на улице Халтурина, - оделись в строительные леса, с которых проводились отделочные работы фасадов зданий. Как появились первые два плота на Мойке - мне не известно, но катающихся на них мальчишек разного возраста, мне приходилось видеть неоднократно. А чем я хуже? - спросил я себя, и тут же согласился принять участие в регате, начальной задачей которой было: проплыть под " Певческим" мостом - туда и обратно, а затем, уплыть на "Зимнюю канавку", где и причалить к спуску, самому близкому к улице Халтурина. Плоты эти, были когда-то подмостками строительных лесов, стянуть которые, для мальчишек, обуреваемых желанием покорять водные просторы неведомых им морей и океанов, - труда не составляло. Первым этапом, для будущих покорителей бескрайних океанских просторов, пока могла стать тихая река Мойка, для которой сгодится обычный щит строительного помоста. Ноги мои были обуты в ботинки с низкими калошами, и я, наивно полагая их защищёнными от проникновения воды, совершенно отринул от себя любые сомнения. Мы оседлали оба плота, прихватив с собою пару узких длинных планок вместо вёсел, и отправились в путь. Свой портфель я зажал между ног, предполагая непромокаемость его глубин. Напрасно я надеялся на это! Под широчайшим "Певческим" мостом, я предпринял первое в моей жизни увлекательнейшее плаванье, едва не закончившееся для меня трагически. Своим импровизированным веслом, я зацепил низкие своды моста, и, потеряв равновесие, плюхнулся задницей на самый край плота, - притопив его. Будучи уже мокрым всей нижней своей половиной, я решил максимально использовать единственный, как мне казалось, шанс стать моряком, и не покинул своего плавсредства. Низкие своды моста, создавали гулкое эхо, а плеск воды, и наши голоса, а, главное, сильный грохот проезжающей по мосту машины, реже - стук копыт лошади, и тарахтенье телеги, в которую она запряжена, - всё это волшебно звучало, и было погружено в таинство полутьмы. В эти замечательные моменты я полностью забыл о своих мокрых штанах и полных воды ботинках, забыл даже об ожидаемой дома дранке, вполне заслуженной мною. Почти час мы с Колей путешествовали: туда и назад, под этим широким мостом, и слезли с плотов, только изрядно продрогнув. На следующий день, Коля посвятил меня в свои планы, возможность осуществления которых, как оказалось, он проверял накануне. Он был от природы одарён стратегическим мышлением, и умело пользовался своим даром, неторопливо претворяя в жизнь задуманное им. Гравюру, едва ли, не Петровских времён, он всё-таки где-то отыскал, решив использовать её как схему, определявшую главное: не расстояние от устья Невы до Кронштадта, а возможность использования Невского течения для скорейшего достижения цели задуманного путешествия - самого острова. Сама длительность путешествия - его не смущала, так как он был уверен в том, что сможет выдержать всё то, что положено ему испытать. Его вера в то, что в случае его появления в Кронштадте, обратный путь в постылый детский дом ему будет заказан, была по-детски наивной, но Коля столь убедительно рисовал передо мною картину превращения его из детдомовца - в моряка, что я, в какой-то момент, поверил в осуществимость его плана, и сам захотел принять участие в его путешествии. Надо отдать должное Коле, - меня он забраковал; почти в категоричной форме отказавшись от моего сотрудничества в заключительной фазе осуществления его плана. Сама реализация задуманного им побега, была отнесена на весну следующего года. Он почему-то считал, что наиболее удобным способом сплава по реке на плоту, будет время позднего, не столь интенсивного ледохода. Этой его идеи - я не оспаривал, разумно полагая, что старшинство Коли даёт ему большие права в выборе: как времени, так и способа передвижения. Наверное, только отсутствие знаний в части положения острова относительно берегов Финского залива, не позволило ему включить в программу, как ещё один шанс: проникновение в Кронштадт по зимнему льду. Знай мы историю подавления Кронштадтского мятежа, возможно, у Коли появился бы зимний план десанта на него. Будь рядом с нами взрослый, посвящённый в Колины планы, я убеждён, - этот путь тоже был бы обсуждён, а, возможно, и испробован. Мои представления о возможной собственной трансформации из домашнего восьмилетнего мальчишки, в полноценного моряка - были ещё более наивны, чем у Коли. Со временем, я решил собственными силами реализовать его план, не посвящая Колю в свои надежды. Я был слегка обижен его отказом принять меня в свою команду, надеясь, в дальнейшем продемонстрировать ему своё умение идти к намеченной цели. Вот встретимся на каком-нибудь Кронштадтском военном корабле, - мечтал я, - тогда и поговорим, и Коля, наверняка, пожалеет о своём отказе принять меня в свою команду. Так я думал до следующего своего "превращения" - уже, в водолазы, которое произошло полугодом позже, после прочтения книги Жюль Верна, "Восемьдесят тысяч лье под водой".
Весь остаток осени, и всю зиму, Коля посвятил подготовке к задуманному им взятию Кронштадта, что называется, - "на абордаж". Обогатить себя хорошей экипировкой - он не мог, и только прикупленные им за несколько рублей у какого-то алкаша короткие резиновые сапоги, явно намекали на серьёзность его намерений, и его решимость, во что бы то ни стало, - осуществить их. В качестве подспорья, маломощному для столь длительного путешествия, плоту, задуманному из всё тех же строительных подмостков, найденные мною на одном из чердаков нашего дома пустые огнетушители - были перепрятаны подальше от чужих глаз. В дальнем углу длиннющего чердака, я спрятал пустой ящик из-под бутылочной тары, в который уложил несколько мотков бельевых верёвок, срезанных тут же, - на чердаке. Всего этого, по моему мнению, Коле должно было хватить для того, чтобы чувствовать себя во время плавания в относительной безопасности. Вытащить из воды, осенью использованные нами в качестве плотов, намокшие щиты подмостков - мы не смогли, и, оттолкнув от берега, пустили их в свободное плаванье по Неве. Замену им нашли быстро, и не мучаясь угрызениями совести, в один из поздних вечеров утянули из стопки приготовленных к вывозу деталей разобранных лесов очередную пару щитов, спрятав их в полутёмном дворе соседнего с моим дома. Старая, давно не разбираемая поленница дров, послужила щитам хорошим укрытием. Коля продумал даже то, о чём я как-то не задумывался. Прежде всего, - это был провиант, нужный ему, и его спутникам. Без них, он, кажется, не мыслил своего похода. Деньги, изредка зарабатываемые им в магазине, он предавал мне на хранение, боясь исчезновения их в детском доме. Таким образом, я стал для него кем-то вроде банкира, и очень, надо сказать, гордился его доверием. Предусмотрел Коля и возможно неблагоприятные погодные условия во время своего путешествия, и вытащил, припрятанный было в дровяном складе нашей школы, свой импровизированный плащ - дождевик, который до поры, нашел своё место рядом с ящиком, в котором были верёвки; всё на том же чердаке нашего дома. К концу ноября, Колина подготовка была почти завершена, и нам осталось ждать только весны. Пожалуй, только эти последние месяцы его пребывания в детском доме, стабилизировали на приличном уровне его взаимоотношения с директрисой - вечной своей противницей. Побеги свои Коля - не прекратил, но они были выверены временем его возвращения в детдом, с точностью до нескольких минут, и это, надо сказать, вполне устраивало директоршу, остужая её воспитательные порывы. С наступлением зимы, мои с Колей контакты стали крайне редкими, и обычно носили только деловой характер. Я не оставлял надежды на получение более точных координат острова, а мои попытки выяснить хотя бы истинное расстояние до него, приносили весьма разноречивые сведения, которыми я делился с Колей, каждый раз приводя его в раздраженное состояние. В одном, все мои информаторы были едины: течение рядом с Кронштадтом - существует, а, значит, доплыть из Невы до него можно, и это - главное. В марте, под Невскими мостами кое-где появились разводья, но народ через Неву всё ещё шастал, о чём свидетельствовали набитые тропы через неё: от Петропавловской крепости, до Дворцовой набережной. Я тоже, не единожды пользовался этой тропой, до той поры, пока однажды провалился под лёд в трёх - пяти метрах от берега, у самого, ближнего к нашему дому, спуска. На лёд я выкарабкался, тем самым предотвратив разорение Коли, которое могло наступить в случае нечаянной смерти его "банкира". Наконец, лёд на Неве тронулся, и Коля собрался было в свой поход, но мне удалось его уговорить: подождать пока не пройдёт основная масса Ладожского льда. В один из вечеров, Коля забежал ко мне домой, и я отдал ему деньги, хранившиеся у меня в пустом корпусе фонарика. Под подозрительным взглядом дворничихи соседнего дома, мы перетащили на спуск Зимней канавки оба щита, связали их между собою проволокой, прикрутив к ним же пустые корпуса огнетушителей. Проволоку, привязанную к плоту, мы прикрутили к скобе, вбитой в щель между гранитными блоками спуска. Мне очень хотелось присутствовать при отплытии Коли, но он сказал, что отплывёт не раньше половины второго ночи, чтобы незаметно для людей проплыть вдоль набережной в черте города. Низкая облачность, с моросящим дождём, рано разогнала по домам прохожих, и Колина затея, действительно могла пройти ни кем не замеченной. От пробной посадки на плот, - Коля всё же не удержался, и, пока я придерживал плот за верёвку, он спустился на него. Наше сооружение держало его вес вполне сносно, но было, безусловно, мало для стоящего на нём Коли, и могло, пожалуй, перевернуться, при жестком столкновении с какой-нибудь льдиной. Я высказал свои опасения Коле, но он меня уже не слушал. "Тащи сюда ящик!" - скомандовал он, - "Если я буду сидеть, то плот подо мною будет устойчивей, и не перевернётся. Спорить с ним было бесполезно, и я принёс ему ящик. Мне вдруг захотелось, чтобы Колина затея провалилась, и он бы осознал это. Только в этот, - последний день нашего общения, я понял, что игра в мореходы закончилась, и Коля делает шаг за грань разумного риска. Стоя на последней ступеньке спуска, я видел то, чего пока не мог понять Коля: несоответствие его размеров, размерам плота, который мог годиться только для плаванья по тиховодной речке, типа - Мойки, но никак не по Неве. Мне стало страшно за него. Но, Коля уже шагнул за порог, который определяет реальное отношение к происходящему, и он: или не хотел, или, уже не мог слышать никаких доводов в пользу отказа от осуществления своей мечты. Я сунул ему в руку листок бумаги, на котором был написан мой домашний адрес. Он обещал мне написать подробно о том, как пройдёт его путешествие, и чем оно закончится. Было уже поздно, и, попрощавшись, мы расстались. Колю я больше не видел.
Утром, перед школой, я прибежал на спуск, туда, где мы накануне расстались: под Фельтеновский переход, нависающий над "Зимней канавкой" - к месту последнего прибежища нашего плота. Плот отсутствовал. Глянув на Неву, - я оторопел. По Неве сплошным потоком шел Ладожский лёд, видимо, стоявший до вчерашнего дня в каком-то в заторе. Через неделю, на заднем дворе школы, у дровяного склада я увидел Куклу, и, обрадовался ей, в надежде, что скоро увижу и Колю. Пустые надежды! Письма от Коли, я тоже - так и не получил.