Аннотация: Опубликовано в журнале LiteraruS 1/2012
Смотреть мне нравится. И совсем не обязательно глазами, можно незаметным движением тела. Не важно, на что смотреть. Главное, что мне это нравится, я нахожу в этом удовольствие. Если я чего-то не вижу, или вижу не слишком отчетливо, - это не мешает мне любить смотреть. Не думая ни о чем. Бывает, вижу очертание и выдумываю, чтобы это могло быть. Так видеть меня утомляет. Я просто смотрю.
К примеру, облака. Они плывут, а деревья - нет. Почему деревья, а не дома? Дома часто выше самых высоких деревьев. Может быть, потому что на дома я не смотрю. На деревья смотрю всегда. Деревья кажутся неподвижными под облаками. Хотя на самом деле это не так. Ветер постоянно наступает деревьям на подметки, теребит их и злится, когда врезается в облако. Облака всегда разные - это в них притягивает. Вспоминаю детство, где облако - вкусное-вкусное. Один за одним всплывают детские образы. А облако давно стало ветром. Люблю смотреть, как вразнобой колышатся ветви. Подбадриваемые тем самым облаком, которое стало ветром. Вот ведь, ветер один на всех. Своими ластами цепляет и дно, и вершины. Но ветви он задевает по-разному. То длинным комариным хоботком, то неуклюжей клешней, то разноцветным гребнем задевает. Во всем - ветер. Деревья ему отвечают, смешав голоса. Все об одном, но у каждого своя история. И листья вздыхают по-своему каждый. Прожилки зеленых сосудиков трепыхаются от дыхания. Такое всегда притягивает : вроде и одинаково, а повторяющейся черточки не найдешь. Как у людей.
На людей смотреть мне нравится. Как они снимают мерки с самого красивого и стройного дерева. Пытаются потом эти замеры подогнать под свои привычки. Чтобы было всё понятно. Чтобы себя скрыть. Под кожей и пестрой обивкой.
Механистичному радуются. Отторгают, что на обочине. Но всё равно, это человеческое. Ложь оплетает в кокон, а объем я люблю. Потому, что объем отливает в форму тень, та сворачивается еще сильнее. Темными махровыми нитями, не спотыкаясь о плоскость. Тогда я начинаю чувствовать запах. Теплого облака и сочной кроны дерева. Ощущаю, как запах проникает в мозг. Мне это нравится.
Запах коровьего навоза отвращения не вызывает. С детства значил противоположное городу, школе и будням. Сейчас на шестом этаже в летние вечера - тот же запах. Сплетается с голосами трав. Ползет откуда-то сверху. Оттуда, где есть горы. Значит, есть объем и всякое такое, чего не было в моем детстве. Утром этот запах исчезает. Появляется устойчивый, с 8 утра до 5 вечера сладкий аромат шоколадной фабрики. И это мне тоже нравится. Главное, что не удушающая смесь города. Выхлопных газов современного бензина. Чистый керосин - совсем другое. В детстве полоскала им горло, будто бы помогает от ангин. У всех были ангины. Помню мясляный запах керосина. На вкус - гадость. Почему-то мама не боялась, что я его проглочу. Ее племянник обжег горло бензином. Но за меня она не боялась. А я и не проглотила. Ни разу. Да мало ли что я не делала, хотя могла бы. Могла бы надышаться дихлофосом. Когда травили вшей. У многих в детстве были вши. Мы с сестрой часто их приносили домой. Тогда мама шла в магазин, торгующий стандартным набором товаров. Только с советскими этикетками. Она покупала то, что ей попадалось первым - дихлофос. И поливала моих вшей, кричала, чтобы я не вдыхала. Конечно же я вдыхала. Хотя и немного. Вши дохли. Я радостно шла в садик, чтобы подцепить новых. И трепеща, смотрела на белых баллончик с огромной мухой. Или тараканом - не помню. Так вот, через нос ко мне приходят воспоминания.
Еще я помню запахи людей. Некоторых. В моменты, которые потом никогда больше не повторялись. Человек отпечатывался в сплетении моих обонятельных нервов. И не важно, приятный запах или нет. Это условность. Некоторые люди больше не существуют, а их запах остался. Никто не знает о нем. Он только мой. Я аккуратно складываю его в гербарий засушенных чувств. Чтобы когда-нибудь достать и положить на свет. Увидеть, как он распускается сотней запахов.
А вот звуки на меня давят. Не отстраниться. Навязчивый звук стройки. Принуждает вслушиваться в продолжительные ухающие удары. Чего-то обо что-то. Строитель в волшебной каске и белых одеждах начинает петь. Или свистеть. Преображается в поджарого старика. Или в загоревшего под альпийским строительным солнцем португальца. В зависимости от песенного репертуара. Но это ничего. В конце концов, бывают и субботы с воскресеньями. Тогда стройка пустует. Бывают и холодные зимы, тогда тоже прекращается работа. Вот и сидишь в тишине. Трясясь от холода возле старой батареи. Которая отвратительно греет. И не согревает вообще. Горячая вода, видно, не добирается до нашего этажа. Либо трескающиеся от холода обои, либо молотьба на стройке : выбирать не приходится.
Здесь много строят. И не только португальцы. Кого здесь только нет. Вообще. Но вот местных - с трубкой во рту, не закрывающемся от приветствий, с расхлябанными и оттого совершенно счастливыми детьми, здесь меньше всего. Город. В основном, всякая шантрапа, вроде меня. Иностранный говор коробит только поначалу. Потом привыкаешь слышать только звуки. Французский завораживает не смыслом. Себялюбием и размеренным течением. Рубленый немецкий переносит в юность. Увлеклась им, надеясь на взаимность. Не сложилось. Итальянский? Тесно сплетается с французским, только более эмансипированный и жизнестойкий.
А еще много других языков, привезенных кем-то с поклажей. Пусть течет иностранная речь! И какое преимущество имею я! Не понимаю ни одного языка. Не желаю говорить с кем-либо. Не понимаю ругань. Иностранную, разумеется. В русской коробят эмоции больше, нежели смысл. Мне не нравится, как звучат слова, когда кто-то куда-то меня посылает. Английский мат даже и звучит более безобидно.
И вообще, Россия начинается с речи. Значит, со стюардесс и аэропорта. Мчусь на свою мятежную родину. А в голове какие-то полумертвые воспоминания, штампы. Первое, на что натыкаешься - убийственный диалект. Нет, сама я не голубых кровей. Даже очень смешанных. Но какое разочарование, когда не слышу правильной речи! Чистой речи. Не думаю, что все изменилось за три года. Просто осталось ощущение языка и стиля. В памяти сохраняется самое благозвучное. Наверное, в этом проблема. Для каждого это благозвучие свое. Как носовой платок в кармане. И русских стюардесс не люблю. Уж лучше местный диалект немецкого. Чем самолетный помятый чисто-русский.
Звуки больше всего раздражают. Никак от них не отделаться. Музыка, как работа. Хотя трескотня кузнечиков в открытом окне расслабляет. Не сжимает нервы. Только уже сентябрь. Кузнечиков придется ждать до следующего года. А чем жить всю осень и зиму - совершенно непонятно. Все сумрачные часы, которые начинаются днем.
Я боюсь темноты. Говорят, это животное. Потому никуда не деться. Не знаю. У каждого в темноте свой зверь. Он подглядывает. У родителей не разрешалось ночью не спать. А именно ночью все происходит. Казалось, родители слишком тихо заглядывали в дверь. Слишком незаметно старались застигнуть врасплох.
Еще я боюсь упасть с лестницы. В детстве однажды упала с велосипеда. Больно. Велосипед был не мой. Лыжи были свои. На них тоже боялась упасть с горы. Да и вообще, много откуда можно упасть. Вот я и боюсь. Странно? Неприятны люди, которые выдумают себе жизнь, в которой нет ничего плохого. Себя ограждают. Взваливают на меня свой оптимизм. Чувствую себя запряженной лошадью рядом с ними. Лошадь хоть кормят. А эти скользнут взглядом по моему рельефу. И пойдут себе обедать. Так и получается. Смотреть на людей мне нравится. Но не иметь ничего общего с ними. Никаких приятельских отношений. На самом деле, каждый только и старается попользоваться другими.
Есть люди, которых сам себе выбираешь. Никто тебе их не навязывает. И не принуждает к отношениям с ними. Такие люди есть даже у меня, и были. Некоторые уходят. Кажется , что помнишь человека. А на самом деле помнишь его гроб. Где он лежит, отвернувшись. Зачем этот дурацкий обычай подходить к гробу и прощаться? Смотреть на совершенно измененное лицо и запоминать таким. Вымучивать из себя понимание происходящего. Смиряюсь.
Последний киви вообще-то очень спелый был. Осень была. Я даже не сподобилась помыть его прежде, чем отдать. Благодарная улыбка. Последняя улыбка. Тогда не догадалась. Как быстро может все оборваться. Позже иду на встречу в хорошо знакомое место. В бодром настроении оттого, что снова эта встреча будет. Что никому не дано препятствовать этим встречам. Случайно вижу нашу общую знакомую. Она говорит мне, что поздно торопиться. Вчера еще было не поздно. А сегодня уже поздно. Помню ее помятое, красное лицо. Ощущение пришло именно через упавшее, совершенно раздавленное лицо. Наверное, каждый ненавидит такого посредника. Будто во всем его вина. Ведь не его.
Воспоминания только поначалу приносят облегчение. Потом уже - нет. Вспоминаю, только когда перебираю свои старые вещи или делаю ремонт. И каждый раз нет цельной картины. Только раздробленные осколки. Всегда больше того, что по краям, чем того, что в центре. Основательнее запоминается цвет рубашки. Или грязные цветы на немытом подоконнике.
Сейчас все наоборот. Потянулась рукой, и вот оно, ощущение тепла и мягкости. Люблю смотреть, как дочка играет с камушками. Их много. Они серые и шершавые. Хочется все пересчитать. Умещаются в ручке. Пересыпаются из одного ведерка в другое. Запылившиеся ботиночки не беспокоят. Сползшая с волос резиночка - тоже. Цепкий удивляющийся взгляд. Точные движения. Солнце насыщает яркостью карамельные волосы. Волосинки зеркально отражают сентябрьский свет. Мягкие черты детского лица. Потом дочка выдувает один за другим мыльные пузыри. Они падают, впечатываются гладкой границей в камни. Поглощают твердость и вес камней. Отдавая взамен блеск и яркость цветов дорогой гуаши.
Я иду готовить ужин. И в этом моя теперешняя жизнь. Без прошлого. Дочка идет рядышком, она всегда рядышком. И я даю ей новую бутылочку с мыльными пузырями. Они никогда не заканчиваются. Потому что я не забываю их докупать.