Аннотация: Публикация в журнале LiteraruS No 4/2020
"Дом сердечной привязанности" Жанна Лебедева
каждую ночь ты погружаешь меня в сон и только несколько часов до сна я притворяюсь живой забиваюсь в трещины между стеной и ковром я пытаюсь найти выключатель - он достает меня из тьмы, он делает меня тобой
каждую ночь я расправляю кровать заправленную предыдущим днем, и так каждый раз когда мне хочется кричать я ложусь и зарываюсь лицом в матрас
каждую ночь я надеваю водолазный костюм и погружаюсь в остывающий жидкий мрак я привыкла к отсутствию тебя и тепла, меня знобит, когда я ем засохший изюм я не верю, что это не просто так
Глава 1
Каждое утро он просыпался, и происходило одно и то же. Дождь жужжал роем надоедливых мух, неровные дождливые капли скатывались по холодному снаружи стеклу. Внутри стеклянный холод растворялся и отступал. Капли вытягивались веревками, как треки в пузырьковой камере. Траектории разноцветных шаров иглами прошивали пространство. Он перебегал от одной к другой стороне воображаемого бильярдного стола. Перемещался вверх и вниз в двоичной системе координат, разбрасывал шары, прилипшие к линиям. Шарообразные формы иллюзией застревали в растянутых каплях. Иногда капля отрывалась от его взгляда, преодолевая сопротивление воздуха стремилась в небо. Пойманная в сачок-наперсток его руки, капля останавливалась, отряхивала крылышки и оглядывалась. Тогда он переворачивал верх и низ движением тусклых глаз. На подвесных качелях в шахту неопределенной глубины проваливался потолок. Мебель с паркетом вылетала в бескислородное пространство стремительной ракетой. Он зачерпывал каплю ковшом взгляда и уверенным жестом возвращал на место. В привычном окружении муха оживала, ее скукоженные крылышки принимали коническую форму капли. Поверхность воды поблескивала от избытка света и нежности в его глазах, продолжала свое бесцельное существование.
Открывая глаза, он вдыхал воздух. Делал первый вдох, затем следующий. Будто ночью был в анабиозе, а утром подключался к легочному насосу. Дышал неровно и сбивчиво, будто оправдываясь, закутывался в дождевое полотно из капель. Он любил дышать и делал это осознанно. Вдыхал запахи людей, машин, поездов. Углекислый газ просачивался через поры и дыхательные каналы обратно на улицу. Оживленные фантастические силуэты отделялись от него эманацией тонкого эфира. Проекции маленьких человечков зависали в воздухе, привязанные цепью повторов и ассоциаций, оседали соленым потом в его подмышках, раздражая и вызывая зуд. Скатанное, сжатое полотенце было напитано мучительной тяжелой влагой даже после прохладного душа. Он распределял свои фантазмы по алфавиту и дате в выдвижных ящичках памяти, оставлял их в себе, накапливая в гранулах расщепленного сознания.
Разлинованное пространство дома его успокаивало. Геометричность, ограниченная с шести сторон повторяла скованность и замкнутость тела. Давление стен противостояло давлению изнутри. Горизонтали притягивались друг к другу, вертикали были одеты в бумажные обои. Нарочито невзрачные и незаметные, обои покрывали сморщенной фактурой безликие стены. Создавали защитный каркас, приспосабливаясь к живущему внутри. Универсальный покрой, механистичный лейтмотив орнамента, несуразные цвета. Казалось, что стройные бетонные стены под мешковатой одеждой назло поддерживают сдержанную строгую форму. Мраморные колонны скрытого каменного каркаса повторяли эллинистическую форму нежных коленей, изящных лодыжек. Накрывая бездушный камень, обойная серая клеевая масса приподнимала громоздкую мантию вздувшихся бумажных слоев .
Два пласта его сознания были перпендикулярны друг другу, два времени окружали человеческую колбу, замкнутую в себе. Среди натянутых нервных волокон вшит равнобедренный кубик льда, холодный и непроницаемый. Мелкие воздушные пузырьки появляются то с одной стороны, то с другой негерметичной пористой рулонной бумаги, будто чье-то тяжелое, медленное дыхание. Пузырьки лопаются, от них остается круглая ровная каверна с вкусным вакуумом. Обветренные губы раздраженной, потрескавшейся стены нелепо замалеваны обойным рисунком. На бумаге проступают барельефы с матовой теплой поверхностью женской тонкой кожи, складываются в обнимающие руки в изящных лайковых перчатках цвета сгущенного молока. Сладкие зигзаги талого сахара обрисовывают силуэт женской фигуры.
Глава 2
Стены давят и разрушают, или обволакивают заботой и защитой, как человеческие объятия. Невесомые паучки ретушируют острые углы и тени. Паутина образует поверх камня еще один дополнительный неявный узор. Солнце осветляет неровными нечеткими пятнами развернутые рулоны жизненного полотна, скрытой кардиограммы. Ветер ерошит микроскопические волоски целлюлозных прядей чутким прикосновением пальцев. За фасадом ровно лежащей пыли - стойкий привкус горьких листьев табака и табачного дыма, неявные голоса людей. Эссенция из звуков и запахов растворена в невесомых молекулах бумажного клея, под потолком - волан подсохшего края, отошедший от стены, у порожка снизу - мягкий подъем женской стопы в легких сандалиях. Шершавость и гладкость, матовость и блеск сменяют друг друга, как эмоции. Островки содранной бумаги зарастают листками календаря. Как медицинский пластырь, напоминают о боли. Отпечатки пальцев, чернильные пометки проступают на бумаге. Оживают образы и расползаются по замкнутой поверхности. Рельеф, оттенок, текстура - нет ничего второстепенного. Многослойное заполнение тишины. Рисунок живет своей жизнью, множится. В его повторах есть логика, в кажущейся примитивности - красота. Коридоры в зеркалах закрытой комнаты, отражение внутреннего мира, проекция на бумажную кинопленку. Геометрические формы поглощаются замкнутыми проволочными изгибами замкнутого пространства.
Отпечатки штампов тутового дерева распускаются в мозгу ароматными цветками, сотней древесных цветов. Цветущее поле дневных бутонов проплывает матовыми утренними переливами, сгорает в сумерках исчезающих очертаний. Рисунок неизменен, но взгляд подстраивается к развороту солнца и насыщенности неба. Хочется быть во всех деревьях, во всех цветных контурах одновременно. Прожить все множество жизней по-разному. Выбрать одну и погрузиться в нее, отражаясь от остальных, отталкиваясь одинаковыми магнитными полюсами.
Он протягивал руку и цеплялся за горизонт, разматывал стальную нить и закреплял, как струну, зажимая на колках. Струна проникала в альвеолы легких резким обрывчатым звуком. Ногтем он поддевал обертоны, каждый трещал треснувшим крылом насекомого в раме двойного окна. Звук размазывался по стеклу, становился липким и противным. Он касался пальцами чьей-то души и осязал сгусток теплого присутствия в струне, поделенной на ровные обертоны. Погружался в воздух комнаты, в наполненный до краев резервуар противоречивых чувств. Тишина чьей-то близкой тени легко качала его на поверхности, выпивая кислород из легких и наполняя их углекислым газом.
Он трогал подвесные облака и тучи. Сдавливал напитанный водой небесный губчатый пенопласт. Дождевые капли стекали, собранные водостоком, превращались в круговой водяной поток. Он ловил сыпучие молекулы влажного воздуха невидимым сачком. Бесформенные, наполненные тягучей влагой капсулы лишал жизненного экстракта. Стряхивал с одежды крупинки воды: они отскакивали от его слишком сильного нажатия и закреплялись на изнанке оконного стекла. Он смотрел на конденсацию спокойных остывших капель - они становились невзрачным дождем. Поглощенный оконным неврозом, он освобождал крохотных бабочек и термитов, растягивая и отпуская струны натянутой сетки удовольствия. Медленно и тщательно конструировал изящную вязь в мозгу, пока заградительные ячейки удерживали крупное мясистое созвучие, пропуская сыпучий песок его расшатанной фантазии.
Он был таким, каким видела его она. Сошедшая со стены, слившаяся с ней, ставшая стеной, медлительная и равномерная, мнительная и беспокойная, воплощенная в лоскутном стенном пространстве. Неповторимая, отсутствующая, единственно реальная. Бездонный оттенок живых волос боливийского шоколадного дерева. Светящийся мрамор кожи бескровного тела. Движения ее подчинены каждодневной лихорадке, ломающей хрупкую пластину хвоста в попытке развернуться между тесных стен. Противясь смирению, не умея жить в жестком коконе мумии, она бьется плавниками о стекло аквариума. Испарина на слишком открытом лбу, резкие надбровные дуги, затушеванные тенью локонов скулы. Мягкий беззвучный рот, застывший темный густой свет из неподвижных глаз. Безжизненное женское тело с железными механизмами.
Он видел свое отражение в листе обоев, отклеенном от стены. Белая мантия человеческого тепла вплетена в ровный слой дышащего полотна, застыла в скрепленном обойным клеем узоре типографской краски. Незамеченная незамысловатая размеренность движений, застывший шаг в предчувствии следующего рисунка. Тихая незавершенность, спокойное знание и созерцательный покой. Рассеянное внимание сосредоточено на женственных линиях вертикальных каменных блоков. Русалочьи косы утренней свежей травой пробиваются через рыхлые обойные складки, лишенные вычурной красивости. Притяжение открытого человеческого тела в простых, почти невидимых чертах ненапряженных ресниц, слегка обозначенных в повороте головы. Узел подвижных рефлекторных мотивов повторяется на плоскости неровных рваных стен.
Распотрошить змеиную женственность, разобрать по крупицам телесную грибницу. Надкусить тусклые губы, приоткрыть сжатые глаза. Высушенная хвостатая рыба с плавником-веером приколота на замкнутом отутюженном полотне белых бумажных цветов. Плотина долгого взгляда сдерживает напор воображаемой воды. Влажные подвижные шарики глазных хрусталиков шарнирно сцеплены с образами, создают голограмму в правом полушарии. Проекция комнаты с четкими оттенками, массивным вкусом куба. Подземная студия с экспонатами на стеллажах. Через несколько шагов - выход в другой квадратный отрезок пространственно-временного континуума. Расчерченный транспортиром и циркулем замкнутый лабиринт из дверей, окон, замков и задвижек расползается по линейным швам. Цветы сливаются в монолитную сочную яркость, оставаясь разрозненными и бессвязными.
Глава 3
Одет он был в затертые джинсы с футболкой. Джинсы висели на нем свободно, истрепанные ходьбой без цели и направления. Кожаный ремень расслаблен, расстегнутая железная пряжка била по рукам, когда он слишком резко поворачивался или наклонялся, возвращала его в оцепенение сумрачной комнаты. Через телесные ощущения он оставался здесь и сейчас. Футболка, выправленная из-за пояса, отделяла тело от дома, обвитого плющом, скрытого от посторонних глаз, вложенного в каменные листы бетонного теста.
Копна взлохмаченных волос падала на лоб, мешала взгляду сосредоточиться. Мелькающие перед глазами волокна отгораживали далекий сплошной дождь. Контраст жесткой щетины и мягких взъерошенных волос дробил внешность на детали. Каждое утро он уходил и возвращался. Издали видел другого, кто существовал рядом с ним, жил в этой тесной комнате, жил в нем самом. Он смотрел на себя через мутное стекло, забрызганное крупным дождем. Слышал маятник времени, раскачивающийся от волнения воздуха, приближал его к себе, избавляясь от одиночества. Внешняя уличная жизнь проскальзывала мимо сознания химерами воображаемого мира. Пересчитывание сердечных сокращений делало его нечувствительным к атмосферному давлению. Он балансировал в противостоянии видимой стороне каждого дня с погружением на всё большую глубину.
Многослойный город, безвоздушное пространство уныния, мебелированная клетка человеческого жилья. Скрипит рассохшийся паркет, астматически сипит забитая вентиляция. Потолок грязной накрахмаленной марлей впитывает пепел сгоревших листьев табака. Картонные перегородки между комнатами, оторванные плинтуса, нелепый низкий потолочный свод стянут болотистым безразмерным настилом. Огромное неправдоподобное чучело скорпиона с выдвижными клешнями в плотном сгустке воздуха. Железный с подтеками тесный балкон. Кухня исхожена сонными мушиными лапами. Форточка с болтающимися створками, редкими сквозняками. Туалетная комната похожа на сырое складское помещение. Нить тусклого освещения зашифрована в молчании электрического счетчика. Безголосое окошко линзы дверного глазка, дробяще-нудный входной звонок. Коридор, неделикатно врывающийся в интимность комнаты. Помятые провисшие провода без плафонов и абажуров. Занавески монолитным цветом озвучивают заброшенный чулан обособленности. Скрытая от мира маленькая жизнь, фрактал мириад созвездий.
Дом задыхается в циркулирующем потоке одушевленных вещей. Декорации меняются от угла зрения. Холодильник хрипит, разговаривая сам с собой, стены отражают его удушливый кашель. Резина уплотнения неловкой волной отходит от рамы дверцы, похожа на умершую лиану в консервной банке тутового дерева. Темная электрическая плитка в нержавеющем корпусе. Зудит в капающем кране смеситель горячей и холодной воды, красный и синий суммируя в ржавый. Детали попадают в общий сток усредненной грязной массой.
В воздухе - неподвижность. Кровать с ночи не заправлена. Простыни и одеяло отражают пряным цветом мутные фрагменты бумажных обоев. Подушки придавлены рельефом черепа, вмятинами от лобных костей чувствуют на себе вес и телесность спящего. Прикроватную пепельницу дождь залил слезами склоненных статуй гибких тутовых стволов. Снаружи солнце раздирает стекла. Внутри комнаты тонкая струйка закрученного на пальцах дыма щиплет глаза, тревожит воспаленную кожу. Запах озона смешивается с травянистым земельным, вода сгорает благовониями на жертвеннике. Едкая волокнистая дымная пелена поднимается в небо, раздвигает выстроенные архитектурные преграды. Капли прохладного дождя стрелами пробивают фундамент, прибивают к земле.
Читал книги он за невзрачным столом, приплюснутым к стене. Один разбитый стул с чернильными надрезами на исцарапанных планках стоял рядом. Желтоватый оттенок лампового освещения не смешивался с дневным. Он садился на стул и поворачивался лицом к деревянной спинке. Карандашом, украденным на почтамте, оставлял зарубки на древесине и заполнял их тягучим красным. Планомерно, не пропуская ни одного утра, ножом поддевал кожный покров. Кровяная капля раздувалась от чахоточного бисера до упитанной горошины. Катышек боли и одиночества, выпущенный из темницы мыслей. Он ждал, пока холодная волна нетерпения поднимется от копчика к вискам по индевелому позвоночнику, пока сигнал трансформируется в двигательный рефлекс. Душный шоколад столешницы отражал в себе наточенный ободок удлиненного стального ножевого лепестка. Анфилада вымышленных коридоров, расслоение текстуры тутового дерева на равноудаленные квадраты. Взмах тонкого лезвия, слабое нажатие стали на щеки и подбородок. Блестящий осколок колкого льда соскальзывает, притягиваясь к рукам. Надрез на основании пальца, кивок своему болезненному желанию. Плавающая амплитуда чувствительности, вытянутый нервный ствол, капающий икринками боли.
Иногда он вставал со стула, оставлял страницы недочитанными и отходил на несколько метров в темноту, в угол комнаты, чувствуя себя то книгой, то столом, то лампой.
Он вставал со стула, отделял свое тело от чуждого предмета, футболка на грудине натягивалась и оживала. Садился снова, не в силах преодолеть сопротивление силы притяжения. Ткань одежды раздувалась, усиливая перемещение воздуха в личном пространстве в несколько десятков сантиметров. Скрежещут зубами мыши, зажатые в кухонной мышеловке, гудят обертоны тугой джинсовой ткани. Внимание замкнуто на обойных бобинных дорогах. Ножной угол складывается циркулем, натягивая жесткую материю. Сигаретный дым тянется вверх, притягиваясь к сиплой лампе. Льется вместо света болезненная лейкоцитная жидкость, застывает в легких мягким диффузным желе.
Точным движением он надрезал ветку множественного дерева. Овальные годовые кольца зеленоватой свежести вспыхивали в логове зверя. Каждый день он отрывал кусочек ее вызывающего тела, невоспроизводимого, не воссоздающегося из пепла, уродуя и подгоняя ее женственность под свой распорядок дня. Фосфорицирующий цвет его белой футболки превращался в неопределенно-серый бесцветный, цвета глины объемного неба. Вокруг и внутри взбитой небесной пены светился плоский прямоугольный экран голубой гуаши из плотной слоновой кости: из экрана смотрела на него она.
Глава 4
Коридор он преодолевал наощупь в мглистой саже рухнувших балок, пробегая или плетясь за обжигающей тенью спички, раздумывая, какое направление выбрать, просчитывая в секундах время горения, пока не подпалится затвердевшая кожа неуклюжих пальцев. Балкон трещал ржавой стружкой, грязные подтеки расползались от дождя, будто покрытые кораллами и водорослями развалины затонувших городов. Жидкое небо опускалось ниже линии горизонта , просачивалось через его футболку. Волоски щекотали поверхность нечувствительной кожи. Выкристаллизовавшийся смог сыпался черным градом через балконные перила. Обточенный молниями обломок бетонной неровной плиты неловко торчал между узорными стенками.
Он вел себя бесцеремонно и прямолинейно. Никакой рефлексии отсутствия ориентиров, земного тяготения, земных привязанностей. В туалетной комнате, в заклеенном прямоугольном шкафу с непромокаемыми стенами, в катящемся равностороннем кубе, по инерции перетекающем с одной бетонной пластины на другую, он чувствовал себя, как в комнате страха. Вода из крана течет пластилиновым жгутом. Размытый зернистый свет расползается под ногами, поднимаясь и распространяясь мучительными язвами по телу. Подвешенные капли катятся в аквариуме с восковой мумией, налипают на статичные предметы: шкафчик, железные петли душа и крана, саркофаг унитаза. Заплесневелые рытвины неграненого стекла. Ржавый пирсинг, искажение реальной картинки, подмена ее на зеркальную. Противные пятна нарастают друг на друга, образуют скрытый код. Ворсинки с полотенца, изогнутый человеческий волос, щетина из электробритвы. Натюрморт с неживыми предметами на ощутимой поверхности, в которую хочется вдавить пальцы, окунуть руку в прохладную линейность, поелозить подушечкой пальца с древесными кольцами по гладкому листу.
Избегая смотреть на отражение в зеркале, не фиксируя на нем взгляд, он воспринимал себя ползающим насекомым. Жилистое тело асимметрией застревало в стеклянных отражателях. Скульптурная фигура мужской напористости проминала стены влажной душевой до трещин. Нарушенная герметичность пространства, краска со стен сваливалась струпьями. Женщина с мягкой мшистостью подмышек, в теплом телесном удовольствии расползалась искореженным размноженным узором. Будто вырезанные из наждачной бумаги акульи плавники океанского цвета в растущей амплитуде взмаха, его желания приобрели направленность.
Зудит в едкой обертоновой гуще сломанного водопроводного крана навязчивая мысль. Он подключает к электрической розетке бритву, нервным толчком бросает ее под воду. В застоявшейся тишине мышцы сжатых рук угрожающе перекатываются. Локоть продолжает движение громоздкого плеча, затвердевшие фаланги пальцев обретают силу, упрямый камень спины распрямляется, сердечная мышца раскаляется и натягивается. Движения становятся медленными и тяжелыми, пробивают стены. Крошатся на кусочки каменные остовы, слезающие с основания слои масляной краски. Мертвая ждущая женственность, спрут неосуществленных желаний.
Глава 5
Каждое утро обои оживают от его возрастающего желания. Накрахмаленные воротнички бетонного безразличия очерчивают сад сердечной привязанности. Бумага откладывается в подсознании обойными слоями. Руины подавленных желаний подсвечены внутренним переливчатым сиянием. Равнодушие сменяется ласковой отзывчивостью. Папирусная тонкая ткань расщепляется на сверкающие радужные капли. Бледная ковровая дорожка обоев превращает почтовый ящик с бьющимся сердцем в зеркальный лабиринт с потайной дверью. Тутовые деревья благоухают созревшими сладкими ягодами.
Он сворачивает с дороги, лежащей перед ним развернутым рулоном, на обочину. Рассекает необработанный кристалл непонимания. Алмазная стружка лоскутного покрывала разлетается многозвучными оттенками. Он видит вместо давящего орнамента распускающиеся полевые цветы. Спускается к белоснежному холму и поднимается в избыточно синее море. Он сажает палисадник под бетонным окном воображаемого люка в другой мир. Заменяет клапаны сердца на другие, нечувствительные к погоде. Запах льется внутри, не встречая преграды. Вдыхаемый воздух каждый раз закодирован новым молекулярным звеном. Выдыхаемый воздух раскручивает ветряную мельницу. Вертится колесо, подталкиваемое воздушным потоком. Подуешь - и разлетятся пылинки с привычным набором генов.
Любить - значит дышать. Вдохнуть и впустить в себя. Зрительный нерв развернут рецептором от внешней жизни, он видит себя глазами обойной жрицы. Цвет и форма его внутренних органов контурами повторяют ее фантазии, наполняются ее ожиданием. Дурманящее великолепие бледно-пастельных, бледно-кремовых цветов оттенка ее губ и тонкой прозрачной кожи. Тянущийся бесцветный оттенок преображается в аромат сладкой тягучей нежности. Пахучее цветочное варенье расщепляется в его голове огромным потоком неконтролируемых образов. Восприятие становится запахом, заполняет однотонный мир радужными ступенями. Он рисует мандалу мазками застывающих красок приходящих дней, придерживается одной формы, меняется сам внутри жесткого каркаса. Она отделилась от него и стала жить, восполняя в нектаре цветения палитру цветовых ощущений.
Вибрация проходит электротоком по его нервным клеткам, ритм синхронен биению сердца. Оживающие синапсы пульсируют под давлением телесной ауры, обостряется восприимчивость. Из множества красок выделить свой, близкий и неповторяющийся оттенок, из чашечки небольшого соцветия, острой терпкой нотой услышать единственный неприметный аромат. Чистота туманной дымки хвойного леса поглощается всей поверхностью кожи, но через носовые пазухи проходит самая горячая ошеломляющая волна. Пробовать воздух ртом, прижав к небу кончик языка. Охлаждающий ментол разбавит сонную тягучую терпкость, сахарность, не переходящую в приторность. Не рассыпающееся на детали существование - неделимое и цельное.
Глава 6
Вначале он чувствует запах. Цельный, законченный, непротиворечивый, контрастный его раздробленному сознанию. Привыкший к темперированному строю, он замечает невозможное соединение, притягательное и трогательное. Он ощущает запах кожей. На тыльной стороне ладони слабая трещинка от сухого холода, рассыпанного ледяными занозами в густом воздухе. Самая яркая нота в созвучии сквозит в нагромождении темных призвуков. Живой запах становится звуковой царапиной поврежденной кожи. Еле слышимая физическая боль, вдыхаемая константа. Неуловимая взглядом погрешность, несовершенство формы, незаметный производственный брак, индивидуальная неповторимость. Маленький невзрачный цветок, с телесным оттенком сложенных лепестков, с бахромой насыщенной густоты. Колющие пылинки на болезненной стрекозьей шелестящей пленочке крыла. Боязливый росток с приклеенным кислородным баллоном. Склоненный бутон на слабой шейке, тщедушный хилый стебель. Слишком чувствителен к изморози и ветру. Капюшон змейки, нераскрывшийся парашют любви и спасения, прибереженный для единственного прыжка с земли в небо. Воздушная, проницаемая мережка в механистичной структурированной ткани. Уязвимая, дрожащая от страха, неуверенная в себе, гибкая змейка раздвоенным язычком благодарно слизывает росу с ладоней соседних соцветий, бойкие листья убаюкивают ее в тканом гамаке под пестрыми покрывалами.
Поле распространяет пахучие чувственные волны, сворачивается снова, раскрывается поющим раструбом кларнета. Оркестровые изыски то утяжеляют давлением травяное полотно, то поднимают на воздушной подушке в экстазе дурманящего запаха. Звон становится сильнее, мощнее, голоса перебивают друг друга, стремясь захватить пространство. Созревшие цветастые пятна перекатываются сверкающими горошинами ограненных самоцветов. Возгласы и всплески накалившихся эмоций раздирают сетчатку глаза и ослепляют. Безжизненная оболочка на невесомом тонконогом стебле закрывается в себе, замыкается на ключик. Чашечка, ни разу не наполнившаяся желанием, спрятавшая в себе тишину, отгороженная от откровенных взглядов. Одиночество, ни с кем не разделенное, не ждущее сочувствия. Полыхает утреннее пламя цветочных монстров. То клешня покажется над плывущей рябью колосьев, то скрюченный завиток спиральной раковины, то желеобразное тело с присосками. Маленький цветок плывет под водой, согреваемый подводным течением, приспособившись дышать под глыбой подавляющего окружающего великолепия.
Он долго ходил между пластами безразмерных трафаретных пятен, на кладбище среди могильных плит. Заметил цветочный склоненный дрожащий тонкий профиль там, где рыщут мыши-землеройки, где камни проседают в землю. Подумал, что невесомый аромат станет сильнее от мягкого прикосновения его рук, от горячего пота его согревающего дыхания.
Распадаясь на отдельные кадры, он наклонился. Отделил почти неземную паутинку еле слышимого тона от наплывающего шума. Приблизился вплотную к соцветию, стушевал назойливую интенсивность потрепанного взгляда. Желанный хрупкий стебелек сжался от прикосновения с мертвым древесным стволом, лежащим рядом. Он провел тыльной стороной ладони по охлажденной затененной земле. Широкие мосластые листья заполонили зернистую поверхность. Он приподнял соседние громоздкие разлапистые лопухи, немного развернул их в противоположные стороны и опустился к земле.
В это мгновение незнакомая летучая молекулярная субстанция из света, воздуха и ветра, из тяжести, боли и страдания проникла в его мозг. Щепка хрустального небесного купола, мелкая, обоюдоострая, царапающая слизистую оболочку носовых пазух. Частица травяных дегтярных опилок. Неподвижный молчаливый цветок зажегся огнем желания. Бутон на секунду приоткрыл свой зев, зашипела змейка, показав изящный ротик. Потекла щемящая боль по дыхательным и нервным каналам к мозговому центру, к вентилю сердечного насоса. Пыльца осыпалась, цвета померкли и потускнели, ослепленные жестким солнцем. Исчезла апатия замороженного качающегося соцветия. Черенок цветка пророс в нем рожденной личинкой. Гусеница ожила в новом созвездии его галактики.
Глава 7
Каждое утро самолет в окне возвращает его рефреном в монотонность разрозненных дней. Дождливой небесной гуашью рассеян мерцающий ритм. Отдельные детали неразличимы, форма определяется по оставшимся штрихам на горизонте. Самолет в заснеженном небе искажает перспективу.
Ритм - это главное. Давление, пульс, скорость реакций. Утром лучше слышно биение сердца. Ночью на матрице кардиограммы возникают узлы пересечений иллюзорного и реального. Инерция желания не дает надолго застрять в нерешительности, куда ставить ногу при следующем шаге, или как продолжить дышать. Попасть в энергетический поток, затягивающий монотонностью и однообразием. Качество каждого дня зависит от внутренней пульсации. Поломанный ритм крошится изнутри, протягивая щупальца наружу. Завладевая исподволь, преображая внешнюю действительность.
Внешний ритм - устойчивый, навязанный. Внешний ритм - приходящий. Он у дверей, его можно впустить, а можно не впускать. Чтобы услышать внутреннее сердечное волнение, нужно отключить внешние раздражители.
Становишься своим сердцем - перестаешь быть собой. Исчезает зазор свободного дышащего пространства между двумя пластами вибрации. Наполнить легкие ядом выдыхаемого углекислого газа. Подняться высоко в небо, прекратить земное существование.
Он манипулирует белой фигуркой самолета, прикладывает аппликацией на островки незрелой синевы. Перемещает в лабиринте линии, не отрывая взгляда, удерживая руку примагниченной к зеркальному стеклу. Плотный воздух помогает ритмичному самоповтору. Фрактальная живопись, спиральные иллюзии. Увиденное вначале меняет очертания в приближении, крупный масштаб уничтожает мираж. Ритм остается первый, спонтанный, заслоняет собой громоздкость настоящего. Прошлое оседает в нервных связях найденной пульсацией, концентрированным экстрактом, соединяясь с сердечным дыханием.
Боль рождается в мозгу задолго до реальных или мнимых раздражителей. Боль начинается в замкнутом круге геометрической конструкции. Самолет чертит свою глиссаду. Любой самолет мечтает до кончиков лохматых крыльев стать свободным воздушным змеем в полете недолговечном, случайном и непредсказуемом. Самолет, нарисованный на стене, похож на указатель, дорожный знак. Распластанные ветви бумажного дерева в обойном шаблоне, самолетное дерево в облаках, штемпели в сознании. Уловить вибрацию на бумажном свернутом покрывале низкого неба. Боль содержится одновременно в синхронных действиях и в ритмизованном контрапункте. Штампованное полотно, психопатическое погружение в счет. Сознание создает рисунки, деля и множа пульсацию на саму себя. Сотни фракталов вытекают из самолетного хвоста на расчерченном небе. Ритмичность, натуральный флажолет струны. Целое неминуемо делится на отрезки. С каждым повтором ритм все больше замедляется. Поделить струну рукояткой столового ножа. Мягким черенком шпателя соскоблить флажолеты с покореженной стены. Слушать лезвие, превращенное в холодный камень. Бумажные обои - разделительный слой между человеком и стеной. Рукоятка инструмента и шершавая бумага препятствуют слишком тесному соприкосновению, мешают слиянию.
Внутренний ритм удерживает, деля струны на отрезки, дробя звучащие волны. Метроном раскачивает стрелки по векторам системы координат на струне с разделительными или запретительными знаками. Хвост обертоновой кометы, металлический и зудящий, катышек валяной шерсти, отлетающий ритмичный звук капсулы в межгалактическом пространстве хаоса.
Пульсация всеми цветами радуги - его аура. Ритмичный рисунок повторений - его фрактал. Громоздкий звук проходит через ушную раковину и шейную артерию, как кусок сырого непроваренного времени, свежего мяса, в одной точке мозга: там, где поселилась личинка. Единственная точка разрослась до размера вселенского ужаса. Фрактал, бесконечно удаляющийся кусочек целого. Змея, грызущая свой хвост в инверсии поиска удовольствий. Купировать боль, выйти за границы ощущения.
Стена с обоями в цветочек, поцелуй кобры. Змеиный ритм соскочил с зубца шестеренки в настенных часах, съехал с катушек, стал бескостным. Относительность выпукло-вогнутая: бетонные основания развернуты, как пластинчатые крылья бумажной птицы. Прямые сгибы можно выпрямить, а можно накренить под острым углом. Зажатые слои проецируют скомканное бездыханное тело в тяжелом атмосферном угаре. Левосторонняя стена накренилась, не противостоит рассыпающейся картонке дома. Правосторонний устойчивый архипелаг остается единственной опорой. Мнимое равновесие, серединный меридиан. Болевая лакуна растеклась по спине и ребрам, сковывает движения. Боль переместилась на другую сторону реки, сфокусировалась в точку. В точке - личинка безумия, в круге, в сердце.
Справа за раскрытыми губами - бумажный выдох змеи. Холод и давление каменной глыбы, грубая пуповина тянется из монолитного куска. Совокупление со стеной, притяжение издали, намагниченные части стремятся к соединению. Поцелуем вытянуть из стены живительную соединительную ткань, выбеленные волокна. Кластер бумажного рулона разбавлен вязкостью слюны. Декольте стенной рефлексии, чернильное пятно. Проекция шара с неровной скользкой поверхностью в глазном хрусталике.
Слюна подтекает с обеих сторон обвалившейся стены. Несуществующее противостояние. Резкость карандашного грифеля против обтекаемой чернильной формы камня яснее чувствуется при лобовом столкновении. В губах слишком много жизни и мягкой ткани, лобная кость невосприимчива к безжизненной сетке бетонных блоков. Чаша, лобная амфора равномерно увеличивается в объеме, перерастает себя. Два сквозных носовых канала, замкнутая циркуляция воздуха, очертание склоненного мужского силуэта. Капюшон кобры, монашеский плащ с надвинутым забралом. Сжатое ладонями лунное покрывало, сползшее с кровати. Пуховые подушки - кратеры и горы на лунном шаре из грязной пыли. В отсутствие солнца лунный диск становится соблазнительно подвижным. Белое золото кипит разлетающимися брызгами на масляной сковороде.
Стена отгораживает небольшую часть сознания, звенья повторений в ритмизованной случайности. Закономерности перепутаны. Против бесконечности стены поставлены ограничения, указатели, дорожные знаки. Дренажный ритм упирается в стену, проходит заслоны и препятствия, звучит в живом организме. Столб сплетенных энергетических узлов, шаровыми молниями летящих сквозь преграду. Склоненная к стене голова - в ожидании прощения и покоя, мозг соединен через сознание с ритмом, дыхание - с воздухом и легкими. Личинка плавает в голове, в невесомости, наслаждается отсутствием системы координат и условностей передвижения. Стена плачет и разделяет, прерывает и обозначает, давит на незащищенную живую костную ткань.
Глава 8
Каждое утро он просыпался, и происходило одно и то же. Открывая глаза, он видел необозримое поле, нескончаемые цветы. Ритм вливался в него дождливым гулом. Синкопы сыпались нечетными лепестками с пестрых цветочных узлов на бумажной выцветшей марлевой ткани. Он отшатывался от видения, закрывал глаза, чтобы снова погрузиться в беспросветную ночь. Единственный желанный росток, поврежденный его прикосновением продолжал жить на сетчатке его глаз. Стал мелкой песчинкой, копошащейся в мозгу.
С закрытыми глазами он продолжал свой путь в туннеле мнимого бесстрастия. Янтарный солнечный завиток на земляном поддоне ежедневной повторяемости действий. Он шел по брусчатке, по ровным квадратикам, отпечатанным на земле. Фракталы истоптанного камня ломали шаг, он перескакивал на соседнюю замкнутость другого диаметра. Земля прорастала свежими стеблями света. Булыжные беспозвоночные моллюски распрямляли скрюченные спины. Незаметные и угрюмые, редко встречающееся колдобины перечеркивали шаг. Черничный оттенок гравия расплескался аккуратными пятнами, смешался с бледным цветом бескислородного мегаполиса лапок и клешней. Заляпанная плоскость размноженной тени обозначает контрастную черту, в надрезе которой пульсирует точка. Маленькая сонная веточка, отколовшаяся от тутового дерева, влажная, насыщенная кислородом и весенним оцепенением.
Он срезал себя слой за слоем овощным ножом, счищая внешнюю мишуру, освобождая стену от остатков бумаги и клея, ссохшихся, отваливающихся грязными неопрятными комьями. Свежие воспоминания нехотя поддаются двустороннему лезвию. Навязанный ритм цветочной ртутью пульсирует в ограниченной сфере слуховой улитки, раздвигая тишину комнаты, поддерживая огонь в кадильнице стенной жрицы.
Он заперт и недоступен. Светлячок любви и привязанности отделяет его от множества похожих дорог, разглаженных бульдозерным утюгом стен. Желание соединиться со своим маленьким зернышком. Обрубок ножевой кости прошел насквозь крошащийся мозг. В колебаниях личинки есть внутреннее постоянство. Хаос переродился в стереопанораму долбящего ритма наушников. Наваждение монотонного зуда раздавленной черепной кости. Симметрия вялая и неточная, ритм разбит на куски и дорожки, осколочный и зыбкий. На пальцах остался микроскопической пыльцой вкус и запах, смешанные с цветом светодиодного освещения. Склоненная к стене голова - циркуль остро-режущего ножа в основании тупого железо-бетонного мрачного камня.
Личинка белой, крошащейся пыли, ожившей в человеческом теле. Живое теплое соцветие в неконтролируемом хаотичном движении внутри сознания. Зародыш любви, попав в нежную, ждущую, дышащую почву, тут же тянется прочь от порабощающей его земли. День и ночь разбавляют друг друга концентрацией тьмы и света. Днем боль и стук притупляются, волнистое покрывало изменчивых облаков заволакивает взгляд. Линии стола, линии стула, скрепленные бетонным полом, как выпрямленный позвоночник с ребрами. Олицетворение женственности и нежности в невзрачной поникшей чашечке полевого цветка. Он ждет, чтобы размноженная в частях мозаики личинка положила конец его пульсирующей боли, пригорошней сора выскользнула из его головы единственная неповторимая субстанция, оставляя в черепе отверстие и холодную пустоту. Черная ниша, продуваемая воздухом. Одиночество необходимой ампутации.
Каждую ночь слышно равномерно расползающееся монотонное биение. От заостренного непокорного угла до демпферной заглушки. Слюна растекается на обоях вертикальными змеевидными подтеками среди заброшенных кратеров. Камень, вбирающий в себя боль и остервенение. Поцелуй кобры, гибкий хвост воздушного змея, обращенный от земли в раскрытое небо. Ночью личинка переползает вверх, задевая его глазной нерв. Зудит тревожный ночной кошмар. Перекрывает шлюзы ухода от реальности. Ночью он опускается к земле, позвоночник ломается, становится гуттаперчевым, ватным. Отделившиеся части тела застревают в трещинах затхлого пересушенного воздуха. Распадается цельность и завершенность, мучительно созданная предыдущим днем. При солнечном освещении срастаются поломанные суставы, склеиваются и сращиваются мышцы, нервные нити. Личинка, успокоенная и умиротворенная, катится мячом боулинга по ниспадающей траектории, переворачивая вверх дном восход и закат в комнатной системе координат.
Очеловеченный, нежизнеспособный цветок зарождающейся любви. Зеленый росток превращается в воздушного парящего змея. Поцелуй летящего дракона. Вертикальная стена утрачивает опору, падает в горизонтальный небесный пласт, прямоугольник со смягченными углами становится комнатным ватным пространством.
Он закрывает глаза, ослепленный солнцем. Кровать плывет ковчегом по волнам плотного дуновения ветра. Он подменяет вертикаль на горизонталь. Раскачивается в расслабляющих вибрациях дождя. Ритм застывает желатиновой тягучей смесью. Стена лопается, кромсает себя на кусочки, расчищает захламленное пространство. Вскрывается давний нарыв. Змеиный цветок без ядовитого зуба, оголенный, перерождается в хвост кометы. Личинку затягивает в сердечную артерию, в легкие, в нервные узлы. Уставшее тело проживает дни и ночи в любви и боли. Молекула противоречия подчиняет себе ослабленный мозг. Прекрасный монстр раскрывает бумажные крылышки и, преодолевая силу притяжения, поднимается в небо.
Каждое утро ароматные испаряющиеся капли белоцветочной нежности согревают одинокого потерявшегося человека, Он проходит брусчатку и линии фрактальных зигзагов памяти. Зелень надтреснутого солнечного стебля источает легкий шлейф озоновой свежести. Он выпивает запах, стелющийся чистый белый цвет, обрызганной росой любви. Трогая травинку за травинкой, он с наслаждением ранит себя острыми краями. Он растворяется в галлюцинациях прошлого, распластавшись на уставшей земле. Не открывая глаз, чувствует дыхание на своих губах, робкие поглаживания по раскрасневшейся, воспаленной от солнечных ожогов коже. Умиротворенная личинка его мыслей засыпает. В невесомости, в безвоздушном пространстве иллюзий перемещается он плавно и медленно, отрывается от земли, измученный и успокоенный. Чувствует порывы ветра, поцелуи женственных перышек-лепестков, катящихся в запутанных, временных спиралях земного шума, в треске обертонов, подключенных к энергосберегающим солнечным батареям.
Белая ртуть самолета оставляет в небе пыльный след. Искореженный железный зверь с натянутыми жилами тяжело перемещается параллельными земле рывками. Хвост из татуированного бревна, гравированный прямой нос. Мигающие фары остекленевших глаз. Человек превращается в самолет и улетает в страну любви и прощения.
![[]](/img/l/lebedewa_z_w/domserde4nojprivjasannosti/dsc03498si.jpg)
![[]](/img/l/lebedewa_z_w/domserde4nojprivjasannosti/dsc03512si.jpg)
![[]](/img/l/lebedewa_z_w/domserde4nojprivjasannosti/dsc03541si.jpg)