Я вышел. В смысле гулять. Пошёл к Сане. Вначале дверь открыла Санина мама. Вид у неё был какой-то необыкновенно-строгий.
--
Сашу можно? - робко спросил я.
--
Саша, - громким голосом сказала она, повернувшись своим крупным телом в сторону зала, - к тебе мальчик пришёл.
Я сразу насторожился. Санина мама никогда не называла меня мальчиком. Она прекрасно знала, что меня зовут Алёша, ведь Санин папа служил вместе с моим. Я уже понял, что Саня не выйдет, но мне до жути захотелось узнать, что же такое он натворил. Появился Саня. Он был очень серьёзный и тоже какой-то необыкновенно-строгий. Чересчур аккуратно одет, слишком правильно причёсан, и смотрел только в пол. Он даже не обрадовался мне!
--
Поговори с мальчиком минуту и иди убирать квартиру, - громко и значимо сказала Сашина мама, и оставила нас наедине.
Саня вышел на площадку и прикрыл за собой дверь. И тут я заметил, что в его глазах блестят слёзы.
--
Чего такое? - почему-то шёпотом, хотя нас никто не слышал, спросил я.
Санька сразу изменился и стал прежним, знакомым пухлым Санькой.
--
Мать фотографии нашла, - затараторил он.
--
Какие?
--
Ну те...
Я похолодел. Что было бы с моей мамой, если бы она нашла такие у меня?
--
И что?
--
Сказала, что неделю гулять не буду, а фотографии заставила выбросить в мусоропровод.
--
И ты выбросил?
--
Да...
Дверь Саниной квартиры снова открылась.
--
Саша...
Саня заторопился, буркнул "пока" и хлопнул дверью.
Я думал ровно секунду. Потом пошёл к Серому. Он, как и все дети алкоголиков, жил на первом этаже.
--
Сер, выйдешь гулять?
--
Нет.
--
А чего?
--
С сестрой сижу, мать пошла отца у проходной встречать, у него сегодня получка.
--
А когда она вернётся?
--
Поздно. Отец уже напился. Он на заводе в день получки всегда в долг пьёт. Мать его у проходной встречает, чтобы получку отобрать. А то всю пропьёт. Пока поругаются, пока дойдут... Может, как в тот раз, в милицию пойдут. Так что навряд сегодня выйду. Они могут только к утру прийти.
--
И ты один спать будешь?
--
А что делать?
В тот раз мать Серого тоже отобрала у его отца перед проходной всю зарплату - чтобы не пропил. А он был уже пьяный и побил её у проходной. Вызвали милицию. Отца Серого забрали. Вначале его хотели посадить, но мать упросила милиционеров, и отца отпустили.
--
Сер, дай лопату.
--
А зачем тебе?
--
Ну дай...
Серый сходил на балкон, принёс лопату.
--
На. Только верни, а то отец убьет. Он завтра хотел клумбу перед нашими окнами копать.
Я взял лопату, покинул подъезд, подошёл к двери мусоросборной камеры, отжал со второй попытки штыком лопаты язычок простого замка, осторожно вошёл внутрь, прикрыл дверь и стал лихорадочно копаться лопатой в мусоре. Я рыл объедки, тряпье, газеты, пыль, чёрт знает что и шестое чувство подсказывало: "Коробка рядом... совсем рядом... ну ещё...ещё чуть-чуть....копни там....это газетка с какашкой, но ничего... а это...да, это ОН...так вот ОН какой, настоящий презерватив, вот он какой, везёт же кому-то, когда же я, когда же у меня....копай...копай...фу...блевотиной пахнет...копай...копай...все фотографии заставила выбросить, эх...копай...ого, вьетнамская туалетная бумага...тоже где-то достали, как и папа... значит мы не хуже других, раз у нас тоже есть вьетнамская туалетная бумага...копай...копай... ух ты, бананы кто-то жрёт...это наверное Витя, у него мать стюардессой работает...и апельсиновые шкурки валяются...наверняка Витя...у него на дне рождения апельсины были, а бананы, значит, сам втихаря съел... копай ...копай...стоп, вот оно!"
Мгновение спустя я держал заветный кулёк в руках. Фотографии слегка высыпались из кулька, но я их старательно собрал и положил в него. Потом поковырял лопатой презерватив. Даже разрезал его пополам. Эх - вздыхал я - а когда же я БУДУ? Повздыхал и пошёл к Серому, относить лопату.
--
На, - сказал я, протягивая инструмент.
--
Что это там у тебя в кульке?
--
Санькина мать нашла его фотографии. Заставила выбросить в мусоропровод. А я их подобрал.
Глаза у Серого загорелись, как бенгальские огни.
--
Его фотографии? - с лёгкой дрожью в голосе спросил Серый.
--
Ага...А ещё я в мусоре гандон видел. Настоящий. Ты не знаешь, у вас в подъезде с гандоном кто, ну...это самое...
--
Не знаю. Может брат Горшкова? У которого свадьба недавно была. Помнишь, Вадим ещё нам булку московскую давал, не какую-нибудь там нашу, а те, которые его брат специально из Москвы привозил, для свадьбы, по двадцать копеек.
--
Помню. Наверное ты прав. Это их гондон.
--
А как ты думал. Это самое, небось, каждый день.
--
Ага...
--
Слушай, а давай фотографии посмотрим?
--
А сестра?
--
Мы на кухню пойдем, а её пускать не будем.
--
Давай.
И мы пошли на кухню Серого смотреть Санину коллекцию. Дело в том, что Саня вот уже год собирал порнографические фотографии. Об этом знал весь двор. На 99 % это были мутные, чёрно-белые, перефотографированные безбожное количество раз, копии. Но в его коллекции всё же было два шедевра. Упаковка от фээргэшного презерватива, где мускулистый, загорелый, как шоколад и какой-то блестящий мужик целовал загорелую и тоже блестящую голую бабу с большими сиськами. Одной рукой он ей сиську сжимал, а другой щупал между ногами. И ещё у Сани был крохотный цветной слайд с изображением половых органов в правой и левой частях кадра, и полового акта в центре. Упаковку от презерватива Саня купил у двоечника Птицына из восьмого класса за пять рублей (деньги подарили Сане на день рождения). А слайд он выменял у кого-то на посёлке за трёх ковбойцев. Слайд был маленький и разглядеть на нём что-то конкретное, было невозможно.
Закрыли мы дверь кухни на шпингалет и стали фотографии разглядывать. А сестра Серого рвется к нам и угрожает маме рассказать, что мы курим, если ей не откроют. Я обалдело покосился на Серого.
--
Сер, ты что куришь?
Он как-то смущенно посмотрел в сторону.
- Балуюсь...
--
Зачем?
--
Ух ты, гля как он её! - перевёл Серый разговор на другую тему. Я посмотрел на фотографию, которую рассматривал Серый. Долго смотрел.
--
А зачем он так её? - спросил я.
--
Ну как зачем, - заулыбался Серый, - ну...
И я понял, что Серый сам не знает зачем так.
--
Сер, слышь, а говорят при этом деле жидкость какая-то выделяется.
--
Ага, я знаю, Птицын говорил. Инфленца, кажется.
--
А зачем она?
--
Кто ж её знает. У папы спроси.
--
Да ладно, я серьёзно.
--
Птицын не говорил.
--
А Птицын это самое пробовал?
--
Говорит, что пробовал, в деревне летом. А Брей говорил, что врёт, что Птицын неправильно всё рассказывает.
--
А что, Брей пробовал что-ли?
--
Вроде да. Ух ты, смотри. Чегой-то он с ней такое делает?
Я пригляделся к снимку.
--
Согревает... ну перед этим.
Серый долго и молча смотрел на снимок. Он так подробно его изучал, что даже посерьёзнел. Ничего не сказал и взял другую фотографию.
--
Слышь, Сер, а тут целых трое мужиков. Чего, и так тоже бывает?
--
А ты не знал что-ли? Гунькину на стройке как раз трое и снимали.
--
Ты что видел что-ли?
--
Слышал, ночью. Там стоны какие-то были, а потом Гунькина вышла из-за забора, а за ней эти, из двенадцатиэтажки шли. Ну шайка у них - Димыч, Кирпич, и Енот.
Я вспомнил взбаламошенную, но местами симпатичную Гунькину, по прозвищу Пират, которая была всего на два года старше меня, легенду нашей улицы. Она всегда ходила в чёрной блестящей короткой юбке, чёрных чулках и некогда белых кроссовках "Томис". А маленькие упругие груди прикрывала белой свободной блузкой, под которой всегда просматривался то розовый, то белый лифчик. Про Гунькину говорили, что она встречалась вначале с грузином из части, потом с узбеком. Ждала их вечерами возле гаражей. А потом они за плиты уходили. Брей даже издалека вроде видел у них это самое. Представил я Гунькину и узбека с ней, потом Гунькину и тех троих на стройке и как-то так тоскливо стало на душе, кисло. Творится что-то вокруг меня, что-то происходит, все что-то видят, кто-то даже пробует в деревне. А у меня все бабки, как назло, в городе живут... Идет жизнь и проходит мимо меня. Обидно...
Серый тоже что-то скис. Нервный какой-то стал. Ему что, ему хорошо. У него волосы уже растут. А я... Никакой надежды нет на ближайшее время, никакой.
Тут сестра Серого стала так ломиться на кухню, что пришлось спрятать снимки в кулёк, а кулёк кинуть на кухонный шкаф, чтобы не дай Бог, ни-ни... Но сестра подняла с пола фотографию, которую мы не заметили.
- Тётя кушает, - сказала она, прежде чем Серый вырвал у неё из рук карточку.
Он наорал для порядка на сестру. Хорошо наорал. Я так не умею на свою орать, вернее, мама не разрешает. А Серому можно. Везёт человеку! Потом он разогрел ей на сковородке макароны, посыпал их сахаром и она стала их есть с чёрным хлебом. Голые макароны, безо всего! Без масла, без томатного соуса, без котлет, или курицы. Я хотел было спросить, почему Серый не разогреет ей ничего, да вовремя не стал. Язык как нарочно прилип к нёбу. Когда Серый ставил кастрюлю с макаронами обратно в холодильник, я краем глаза заглянул в него и вдруг обнаружил, что он совсем пустой. Там нет ничего - только кастрюля эта и полбутылки скисшего столетнего молока. И вдруг я неожиданно понял, что у них ничего нет! Потому что отец всё пропивает, а мать работает в прачечной и зарабатывает, как говорила моя мама, очень мало. Я как-то раньше не обращал на это внимание, а тут вдруг заметил, что платье на сестре Серого мятое и грязное, что сам он всегда ходит в одних и тех же трико, разбитых сандалетах, и коричневых синтетических носках, которые мой папа не носит потому, что от них сильно потеют ноги. И ещё я увидел, что на полах у них нет ни ДВП, ни линолеума, что полы некрашеные, со щелями, что на окнах нет занавесок, а глаза Серого немыты с утра. Солнце как-то сразу спряталось, стало пасмурно и мне вдруг сделалось невыразимо тоскливо. Так тоскливо, что я забыл про свои фотографии и пошёл домой. Серый не возражал, что я ухожу. С ним, крепким, спокойным парнем, вообще не было проблем. У него и отец пьёт, и дома есть нечего и на юг он ни разу не ездил, и в жизни съел всего полбанана, которые я ему отдал в прошлом году, а ему всё ничего... Улыбается, играет, дружит. Даже учится иногда хорошо.
Я пришёл домой совсем хмурый. И хотя было всего часа три, мне очень захотелось спать. Взволнованная мама потрогала мой лоб, посмотрела внутренние части век, заставила высунуть язык, пощупала пульс.
--
Это погода, наверное, такая, - сказала она, - дождь собирается, вот и клонит в сон. Иди, поспи, если хочешь.
Она постелила мне плед, положила бабкину вышитую подушку-думку. Я закутался в плед, который очень любил за его уютную теплоту и вдруг услышал, как по балконному навесу стал тихо шуршать дождик. По стеклу чиркнули дождевые слёзки, глухо громыхнуло вдали, сверкнула молния. Я услышал, как бабка за дверью сказала маме, что это надолго. И я знал, что хотя бабка и член партии, но после грома она перекрестилась и что-то шепнула сама себе одними губами. В приоткрытую фрамугу потянуло приятной свежестью. Зашуршали под ветром пирамидальные тополя. В зале включили свет. Скоро мои веки стали совсем тяжёлые и я уснул.
Во сне я спасал Гунькину от Енота и остальных. Она была намного красивее, чем в жизни, с добрым, а не диковатым, как на самом деле, взглядом. Во сне мы с ней даже целовались, хорошо так, сладко. Сон был таким настоящим, что когда я проснулся, всё ещё ощущал, будто наяву её дыхание и запах сладких духов. Я весь был в поту. Даже ноги вспотели. Так сильно я потел только когда болел. Но я не чувствовал себя больным. Наоборот, я был как никогда бодр. Хотелось летать, бегать, ходить колесом, сделать что-нибудь ТАКОЕ. Ну, например, совершить открытие, которое взрослые забыли совершить, или написать в тринадцать лет, как Пушкин, гениальное стихотворение. Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Дождь всё ещё шел. У подъезда Серого стояли милицейский жёлтый "Уазик" и "Рафик" скорой помощи. Потом в "Уазик" сзади посадили отца Серого в наручниках и обе машины уехали. Из подъезда, как-то неуклюже ковыляя, выбежал Серый, но его догнала соседка и силой утащила в дом. А Серый упирался, извивался, как будто его жарили на сковороде, махал руками и что-то кричал.
И хотя я сразу догадался, что случилось что-то совсем плохое, что по всем правилам надо грустить и переживать за Серого и его сестру, мне, к собственному стыду, было светло и здорово. Причиной тому наверное была Гунькина, которую я, пусть во сне, но спас и с которой так здорово целовался. Я всё ещё видел её пухлые щечки и губки-бантиком, и думал о том, что моя жена будет смеяться точно также, как она во сне.
После похорон матери к Серому приехала бездетная тётка из деревни и они стали жить втроём. Его отец получил на всю катушку - за убийство, нанесение тяжких телесных повреждений (он сломал Серому два ребра) и... за хранение и распространение порнографии.
Мой злополучный кулёк милиция нашла и приобщила к делу.