Готовиться к Новому году мы, как и все наши соседи и знакомые, начинали в мае. В мае папа получал на работе очередной паёк. В мае заканчивались праздники и гости. Всё лето не надо было выставлять на стол признаки достатка и благополучия, к вящей радости мамы. Папин офицерский паёк состоял из "настоящего", то есть не бутербродного, жёлтого масла, которое мазалось на хлеб, а не ломалось подобно арктической льдине с обильным истечением сыворотки. Я его не любил, оно пахло коровой. Кроме настоящего масла, папе выдавалось несколько банок сгущёнки, две - тушёнки, одна горбуша в собственном соку, гречневая крупа, банка шпрот, банка зелёного горошка, четыре майонеза и четыре куры. Не курицы, а именно куры. Майонез до Нового года не доживал ни при каких обстоятельствах - это было проверено бабкой. Поэтому его дозировано тратили в течение всего лета на салаты из расчета банка - в месяц. Майонеза могло быть в доме больше, но мама принципиально не брала его у Галины Ильиничны - тёщи маминого брата, завмага и спекулянтки. Мама не хотела переплачивать ей по тридцать копеек за банку. Хотя все остальные переплачивали Галине Ильиничне по пятьдесят. Поэтому майонез в доме экономили. Гречка просто лежала. Мама так и говорила про неё: "Пусть лежит". Иногда маме хотелось чего-то ещё и она готовила в неимоверных количествах гречневую кашу, которую мы ели неделю, потому что "не у всех есть гречка, а у нас есть". Настоящее масло оборачивалось полиэтиленовым кульком и закладывалось в самый дальний угол морозилки - оно обязано было дожить хотя-бы до ноябрьских праздников. Из масла и сгущёнки делали крем для торта. Сгущёнку хранили в кладовке. На самой верхней полке, чтобы я не достал, за пахнущими нафталином зимними шапками. Время от времени я сгущёнку оттуда доставал и ел вместе с друзьями, почему-то всегда столовыми ложками. Сгущёнка остро пахла нафталином, но всё равно было вкусно. Когда наступал ноябрь и мама начинала расходовать сгущёнку для тортов, она всегда удивлялась, что её так мало и грешила на бабку. Тушёнку оставляли на чёрный день. Он наступал, когда у мамы кончались силы и папе приходилось, чтобы его простили, готовить обед - картофельный суп с тушёнкой и макароны по-флотски. Этот суп и макароны я очень любил - ТАК их готовить мог только папа, большой знаток армейской кухни, а готовил он, к счастью, крайне редко. Отмывать банку от солидола он всегда доверял младшему по званию, то есть мне, что я и делал при помощи газет и горячей воды с превеликой неохотой, под бодрые слова отца о том, что "ещё пару газет возьми - и всё ототрётся". Шпроты и горбуша в собственном соку, как мумия Тутанхамона, томились на нижней полке холодильника "ЗИЛ" до Нового года. Расчёт был верным - еще одну банку шпрот отец получит под ноябрьские праздники вместе с еще одной банкой горбуши, а под Новый год дадут печень трески и может быть, ещё шпрот. Тогда будет что поставить на стол гостям на Новый год и на мой день рождения. Иногда до Нового года дотягивал даже зелёный горошек, если он был венгерским "Глобусом". А если он был не венгерским "Глобусом", а обычным русским, зловещих "мозговых" сортов, из него варили в конце лета "лёгкий летний суп" с петрушкой, укропом и картошкой, который я тоже любил, потому что готовили его крайне редко.
Куры... Это особый тип живых существ, живущих на планете Земля. В том, что кура - не птица, я убеждался всякий раз, когда отец приносил их в наш дом. Из тканевой сумки "для мяса" торчали жёлтые когтистые лапы. Они были покрыты сморщенной чешуйчатой парафиновой кожей и скрючены так, словно кура умирала в страшных мучениях и агония её была ужасна. Обернутых коричневой плотной бумагой кур выкладывали из сумки "для мяса" в раковину. Там они размораживались сутки. Коричневая бумага неохотно отделялась от тела. Размороженные куры лежали в раковине в неестественных позах и как гадюки, пялились на меня немигающим взглядом синих мертвых глаз, полуприкрытых белесоватой плёнкой. На их пупырчатых сизых телах кое-где проглядывались островки невыщипанного желтого пуха. Гузки нескромно топорщились неровной дыркой. Размороженные куры напоминали динозавров из книжки "Биология" Карла Вилли. Я их боялся. Кроме меня, в доме их боялись мама и бабка, и поэтому расчленял и вскрывал их всегда отец. Он брал чёрный гэдээровский нож-пилу, который назывался "очень хороший" и зловеще подходил к раковине. Я и бабка всегда стояли у отца за спиной, и бабка всегда рассказывала мне, что отец, когда учился в институте, посещал патологоанатомический кружок. Папа брал куру за голову и отпиливал ей шею. Обезглавленное тело плюхалось в раковину. Когти скрежетали по белой эмали. Бабка, курлыча "потроха, потроха" трепетно подставляла отцу целлофановый кулек, куда он опускал куриную голову, которую держал в руке. Затем папа вставлял гэдээроский нож куре в задний проход и разрезал с весёлым вжиком куру от ануса до груди. Он погружал в её скользкие внутренности руку, доставал их целиком, отрезал, показывал связку внутренностей мне и говорил, что это называется в анатомии "гусёк". Далее папа осторожно отделял зелёный желчный пузырь, членил гусёк на легкие, сердце, желудок и печень. Желудок разрезался им вдоль и выворачивался наизнанку. Я всегда заглядывал в его содержимое - некую желтоватую смесь чего-то с песком. Содержимое куриного желудка высыпалось в мусорное ведро. Ярко-жёлтая оболочка старательно отделялась отцом от мышечного слоя, промывалась под проточной водой и отдавалась бабке - бабка собирала оболочки куриных желудков и сушила их для своих лекарственных нужд. Вскрытый желудок клался в следующий пакет вместе с легкими и сердцем. А печёнка клалась в отдельную миску - из неё бабка в день разделки кур готовила для куриной тризны немецкий гусиный паштет. Потом в месте коленного сустава куре пилили ноги, которые клались в один пакет с головами. Затем папа брал тушку, выщипывал по одному все перья, удалял ости, ломал куре хребет и суставы, чтобы она потом была мягкой и клал её в особо прочный оранжевый кулёк от польской смеси замороженных овощей. Кульки собирались мамой в течении года, стирались, сушились на балконе на бельевых верёвках и откладывались специально для кур. И только заняв свое место в морозильнике, разделанная, поломанная, выщипанная, упакованная в польский оранжевый пакет кура превращалась в полноценную курицу. Потом бабка стирала сумку "для мяса" с хлоркой и домашний ажиотаж, вызванный папиным пайком, стихал. Холодильник довольно урчал, храня дефицитные продукты. Мама время от времени протирала в кладовке от пыли банки со сгущёнкой. Бабка доставала из лапши из потрохов глазастые, клювастые куриные головы и когтистые ноги и глодала их с аппетитом Яги. Я озирал в холодильнике зелёный горошек мозговых сортов и ждал летнего супа. Во время семейных походов в кино, родители покупали в буфете кинотеатра полусладкое "Советское" шампанское. Потому что в этом буфете оно продавалось, страшно подумать, всегда! Давали по бутылке в одни руки. Дома шампанское стояло в баре, заслоняя любимую папину бутылку с гаванским ромом. Одна его часть ждала великой чести быть выпитым на праздники, другая куда-то исчезала, когда я гостил у бабки.
В ноябре наступал новый виток продуктовой борьбы за новогодний стол. Папа получал очередной паек. Он мало чем отличался от майского, разве что сгущёнки давали побольше. Дед, приезжавший на ноябрьские праздники к нам в гости, всегда ворчал, наблюдая, как отец, в парадной форме, изрядно выпивший, приносит домой в авоськах, в десять часов вечера очередную порцию кур, крупы и консервов. Дед вспоминал своё военное прошлое и говорил, что когда он служил в армии, ему всегда давали солдатика, который приносил деду на квартиру паёк. А то немцы (после войны дед служил в Дрездене) будут плохо думать про советского офицера. В ноябре холодильник забивался под завязку. То, что не находило места в нём, отец в воскресенье, специальным рейсом отвозил в холодильник деда. На ноябрьские мама дозировано тратила часть запасов для праздничного стола. Тратились исключительно запасы под грифом "не очень". Ноябрьский оливье делался только из жёстких мозговых сортов горошка. Горошек "Глобус" откладывался на Новый год. В салаты шел преимущественно кислый майонез "Весна". А "Провансаль" ждал боя курантов. Я колол молотком запасённые с лета косточки абрикосов - их молотые миндальные ядрышки добавлялись в крем для торта и грецкие орехи. Но орехи, которые присылал из Грузии дядя Миша, я почему-то всегда съедал сам. Мама не обижалась - ребёнку нужны витамины и просила только оставить чуть-чуть для присыпки.
А потом наступал Новый год. Он наступал не сразу, а подбирался медленно, постепенно, с первым морозом, с первым снегом и первым съеденным мандарином. Я смотрел в окно на падающий тихий снег и считал ёлки на балконах дома напротив. Позавчера их было две, вчера - уже восемь, а сегодня....
--
Папа, а когда ты принесешь елку?
--
Скоро! Вначале надо крест из подвала принести.
--
А когда ты его принесешь?
--
Ну, можно уже в эти выходные.
В эти выходные... В эти выходные... Значит - скоро Новый год!
И вот, мы идем с папой в подвал и приносим оттуда вместе с картошкой и консервацией тяжёлый ржавый крест. Папа смазывает его винт, красит свежей краской, ставит на балкон. А я хожу и смотрю на него. Потому что если крест стоит на балконе, значит скоро принесут и ёлку. И вот однажды вечером ёлка вваливается вместе с папой в шинели в дом - с мороза, холодная, в снегу и дом сразу наполняется запахом леса и сказки. Елку несут на балкон. Бабка суетится вокруг неё и почти кричит отцу: "Дима, аккуратнее!" Ёлка оставляет на ковре иголки и капли смолы и я собираю иголки и нюхаю, пачкаясь свежей смолой. И вот, ёлка уже лежит на балконе - пышная, зелёная. А я стою и смотрю на неё сквозь заиндевелое окно. И знаю - все ребята, которые живут в доме напротив, смотрят на мой балкон и видят там мою елку... А потом наступают последние выходные перед Новым годом. Папа едет к деду и привозит елочные игрушки и продукты. И мы с мамой весь вечер наряжаем ёлку, а бабка гремит посудой на кухне. Наряжать елку мне уже надоедает, а мама всё продолжает и кажется, что наряжать ёлку ей нравится даже больше, чем мне.
Потом как-то незаметно наступают каникулы и в новогодних мультфильмах, катании на санках, построении снежных крепостей и ожидании праздника бурей пролетают последние несколько дней уходящего года. И вот 28 декабря отец приносит домой долгожданный новогодний паёк, а 29 числа уже мчится в командировку в Москву - везет в окружной госпиталь молодого солдата, который притворяется сумасшедшим. Мама ходит по квартире сама не своя - опять сама, опять всё сама, который год! Я колю абрикосовые косточки, на дворе уже вечер 30 числа, а папы всё нет. Он правда звонил от Тамарочки из Москвы, но это было утром. А уже вечер. Вдруг папа не приедет? Как мы без него будем встречать Новый год? Что это будет за праздник? Я засыпаю долго - лежу и смотрю в окно на брильянтовые зимние звёзды. С кухни слышен гром кастрюль и непрекращающийся спор мамы с бабкой.
А когда я просыпаюсь - папа уже завтракает. Московский поезд приходит в шесть часов утра. В коридоре стоит ящик марокканских апельсинов, на тумбочке лежат... страшно подумать, неужели я уже не сплю....нет, не сплю....это на самом деле... - бананы! Целых шесть штук. Не зелёные, которые иногда с базы привозил дядя Саша, и которые потом до черноты "зрели" на кухонном шкафу, а настоящие, жёлтые, сладкие. На кухне мама и бабка напряжённо выясняют отношения и попутно разбирают говядину, государственную, по 2 рубля 10 копеек за килограмм, а не по три двадцать, как на рынке; сражаются с вереницами сосисок, не знают, куда девать банки с горошком "Глобус", нюхают по очереди копчёного лосося, рассматривают яркие пластиковые баночки московских пищекомбинатов с чем-то неизвестным, но определённо вкусным. Едва мама замечает, что я появился на кухне, она хватает меня в охапку, вместе с бананом, который я ем полным ртом, несёт в зал и запихивает вместе с бананом в куртки и джемпера "на вырост", в зимние сапоги, в настоящие, как у взрослых, джинсы "Милтонс" и в югославские носки с Микки-Маусом. Папа кричит с кухни, что вещи передала Тамарочка к моему Дню рождения. Мама кричит в ответ, чтобы папа поговорил с запмохозом, а тот достал через брата жены соседа наборы шоколадных конфет "Воонежские" и "Песни Кольцова". По две штуки каждого. Их необходимо доставить Тамарочке в Москву с первой оказией. Я доедаю банан и спрашиваю, сколько апельсинов зараз мне можно съесть. Мама смущённо отвечает, что все. Бабка их не любит, у папы аллергия, а у мамы... В общем ей нельзя. Я сразу забываю умыться и почистить зубы, забываю снять пижаму, бегу в коридор, тащу в зал картонную коробку с желтой надписью на чёрном ромбе "Марос", сажусь за стол, стелю газету и начинаю есть апельсины.
В общем, я съел их все. Вернее, почти все. Мама только успела отобрать три штуки для Ромашки, которые я снисходительно отдал. Всё-таки брат...Я сидел за столом среди горы корок, витая в апельсинных эфирах и мне было хорошо! На жёлтых руках липко сох апельсиновый сок. Губы и язык горели. В зубах неприятно застряли апельсиновые жилки. Корки сложили в коробку и поставили в коридоре, чтобы папа вечером отнес их на помойку. И весь день 31 декабря 1983 года густо пах апельсинами.
Тот день мама с бабушкой провели на кухне. Я их почти не видел. Мы с папой выбивали в глубоких сугробах ковры, раскладывали раздвижной стол, ходили в подвал за компотами, покупали жёсткие батоны, потому что свежие разобрали ещё утром, несли в авоське десять бутылок лимонада "Байкал", очередь за которым я умудрился занять первым! А в 9 часов вечера, когда мама испытывала в ванне перед зеркалом привезенную отцом французскую косметику, я решил немного полежать на диване. Замотался что-то за день. Лёг и стал вспоминать, как ел апельсины, как ждал вчера папу, как первым был в очереди за "Байкалом", как споткнулся в подвале о трубу и чуть не упал...
Когда я проснулся, в окно светило ясное морозное солнце. Стекло искрилось пушистым инеем, я побежал в зал, где на накрытом немецкой клетчатой скатертью столе стояли выпитые бутылки и съеденные салаты, залез к родителям в постель, разбудил их и спросил:
--
А Новый год наступил?
--
Да, - ответила мама, а папа улыбнулся и показал взглядом в сторону елки.
Там лежал мой новогодний подарок - диафильмы с диапроектором. Но ведь папа не привозил ничего такого из Москвы!
Так я встретил 1984 год и лишний раз убедился в том, что Дед Мороз на самом деле существует.