Аннотация: Попытка заглянуть за край ненормальности.
Непонятная вечность
- В этом зале вы можете видеть портреты Тутомлиных, хозяев усадьбы "Вязово". Справа висит портрет генерала Николая Карловича Тутомлина, графа, участника заграничных походов Суворова. Рядом копия с портрета его дочери Натальи Николаевны, в замужестве Скребицкой, и сделанный в 1845 году в Соединенных Штатах Америки дагерротип сына - Михаила Николаевича, известного географа и историка, члена Петербургской академии наук. Наталья Николаевна умерла совсем молодой, во время родов, ей было всего двадцать два года. Ребенок не выжил. У Михаила Николаевича было четверо детей. Совершеннолетия достиг лишь один - Николай Михайлович. Вы можете видеть его фотографию, сделанную в 1895 году в Петербурге. И, наконец, последний из рода Тутомлиных, Александр Николаевич. Хирург, участник Русско-Японской войны. На фотографии он запечатлен в 1905 году, в осажденном японцами Порт-Артуре.
--
Скажите, это правда, что его смерть была очень таинственна?
--
Да, это правда. Вернувшись из японского плена...
... Вернувшись из японского плена, я хотел покоя и глухого забытья. Я уединился в отцовской усадьбе, желая отдаться только охоте и рыбной ловле. Но покой мне скоро надоел. Однообразие осточертело. Я уехал на лето в Петербург. Я познакомился с Блоком, пил чай у Мережковских, слушал Шаляпина и смотрел Нежинского. Осенью 1907 года я вернулся в "Вязово", чтобы провести там зиму и привез с собой Катрин и Марусю. Конечно, она была никакая не Катрин. Катька, Катя, Катенька. Но высшее, совершенное, нордическое изящество ее бледного тела, не сходившая с обрамленного мягкими льняными локонами лица легкая спесь, сдержанная расчетливость страсти делали из Катьки с Фонтанки именно Катрин. Маруся была похожа на маленького черного зверька. Пушистое смуглое черноволосое существо цыганских кровей. Ребенок с виду. Чертенок по сути. Они всегда были вместе. Маруся следовала за Катрин, словно котенок, который вприпрыжку бежит за приласкавшим его человеком, и потом, прыгнув на колени, сладко урчит, забыв про все страхи и горести мира. Я дарил Марусе то тепло и нежность, в которых отказывала ей Катрин.
Катрин сидела напротив наполовину зашторенного окна, курила, смотрела на нас и посмеивалась. А потом, покурив, грубо сталкивала Марусю с ее седла, занимала ее место, тратила размеренными порциями остатки своей страсти и вновь садилась к окну, опустошенная, курила, считала частицы пепла в пепельнице, а Маруся, подобно слуге, доедающему остатки ужина господина, жадно потребляла оставленное, крича и плача от восторга. И на ее смуглой потной спине отражались сполохи пламени свечей.
Так прошла зима. Как и все зимы в усадьбе, зима 1907-08 годов была сказочно -снежная и уютно-натопленная.
В майском саду цвели вишни. Маруся лежала на белом ковре осыпающихся лепестков, которые покрывали ее тончайшим кружевом. В ее остановившихся глазах отражалось карее небо, жемчужные, словно тонкое шелковое белье, зубы все еще блестели.
--
Зачем, Катрин!?
--
Я ее госпожа и вправе поступать так, как хочу. Мне было хорошо. В ее глазах я видела столько боли и мольбы! Я так хотела тебя, когда она умирала. Хочешь - убей меня. Или сдай полиции. Но прошу - подари мне еще одну ночь. Я буду с тобой. Только я одна, и только с тобой, безраздельно всю ночь. И буду представлять смерть Маруськи. А потом можно и умирать.
Я поднял легкое тело и понес его в дом. Зачинался рассвет. Слуги спали и ничего не видели. Мы стряхнули с черного бархата Марусиного платья лепестки вишневых цветов и частицы вскопанной недавно садовником Тимофеем земли. А потом сделали из простыни петлю, подвесили ее к крюку абажура в Марусиной спаленке и сунули в эту петлю тонкую смуглую шейку. Маруся безвольно повисла на фоне светлеющего, наполовину зашторенного окна. Вытянутые, чуть сведенные вместе, носки ее ножек в белых мягких атласных туфельках покачивались в полуметре от пола. Всепоглощающая, безумная жалость заполнила разум. Катрин стала бешено раздеваться, срывая с себя одежду. Последнее, что я отчетливо помнил, было ее упругое сильное тело и крепкие белые бедра, разведенные в порыве страсти. Потом образы поплыли. Казалось, я сошел с ума. Еще никогда страсть не была такой жаркой, еще никогда жажда соития не была такой неутоляемой.
В половине первого дня нас разбудил острожный стук в дверь. Голос Тимофея сказал:
--
Ляксандр Николаич, вы завтракать-то будете?
Катрин грелась у меня на груди. Точно так же, как всегда грелась Маруся. Ясный луч ласкал ее мраморную спину, играя в локонах. Она открыла небесные глаза. В них тоже отразилось солнце. Ясное, весеннее, живое.
--
Шампанского принеси! - весело крикнула Катрин Тимофею и звонко засмеялась. Я впервые видел ее такой.
Мы пили шампанское не вставая с постели, из горлышка, захлебываясь, изливая его на кипенный батист простыней, кружева оборок подушек, стеганый шелк покрывала с рюшами.
--
В чем Маруську-то хоронить будем? - спрашивала заплетающимся языком пьяная Катрин.
--
В черном, глухом.
--
Ни-и-и-и... Эт-то ни-кра-си-ва! Мы ее в беленькое нарядим. Как куколку. У меня в детстве такая куколка была. Я ее разбила.
--
Уронила?
--
Не-а. Сама. Разбила. Нарочно. Чтобы отчиму досадить. А потом жалела. А он меня по попке шлепал за это. И ему это нравилось. Сволочь... Давай еще разок? Я Маруську вспомнила. Захотелось мне что-то опять...
Марусю мы вынули из петли к вечеру. Тимофей долго охал и косил то на меня, то на Катрин злобные глаза.
Повешенную мы уложили на массивный английский стол, стоявший в ее комнате.
--
Вот что, Тимофей, - сказал я, - принеси воду, губку и простыни.
Тимофей понуро ушел. Я стал раздевать Марусю. Я расстегнул пуговки на ее платье, и пока Катрин держала ее подмышками, обнажил плечи и торс Маруси. Под платьем оказалась тонкая кружевная рубашка. Я осторожно высвободил из платья одну за другой руки, стянул платье через ноги, потом через голову снял рубашку.
Вернулся Тимофей. Стыдливо косясь в пол, поставил ушат, бросил на пол простыни. Я сунул ему империал.
--
Тимофей, - сказал я, - езжай в село, закажи у Федора на завтра гроб. Остальное - пропей за ее упокой.
Садовник молча удалился.
Труп давно окоченел. Руки не гнулись - их пришлось накрепко связать разорванной на полосы простынею. Такой же полосой связали и ноги Маруси. Она лежала на столе умиротворенно-тихая, глубоко успокоенная. Такого покоя у живых на лице не бывает. Даже во сне человек видит сны. И только те, кого покинула жизнь, спокойны так, будто на земле действительно - рай.
Я мочил губку и отирал знакомое до каждой родинки тело. Еще вчера я целовал эти родинки, шрамики, волоски. А сегодня обмываю их. Тело вытерли насухо. Катрин открыла сундук, долго копалась в нем, собирая наряд.
--
Развяжи её, рано связали, - сказала Катрин, доставая из сундука шелковые панталончики телесного цвета.
Я снял путы и смуглые ножки раздвинулись сами собой. Чуть-чуть. Как всегда делала Маруся, когда хотела меня...Панталончики были слегка маловаты. Они упруго облекали кисельный животик, стекая к лобку и ниже, дрожа тонкими ручейками пенных кружев.
Катрин подавала корсет. Одной рукой я приподнял безвольное тельце, другой взял ручку Маруси. Катрин ослабила шнурки и через голову принялась натягивать на Марусю восхитительное сооружение из атласа, которое я никогда не любил с нее снимать, предпочитая мягко опускать на ворсу персидского ковра лишь панталончики. При соитии входил в корсет и чулочки и захлебываясь, наслаждался ими. Они шуршали терлись о меня, упругие наполнявшей их Марусей. И ее лицо, уплывало, отходило на второй план, уступая в моем сознании место восхитительному, шурщащему фетишу.
--
Где у нее вата? - прервала мои мысли Катрин.
--
Там... В бюро.
Катрин заталкивала вату под лиф Марусе, чтобы ее груди были такими же упругими и круглыми, как и всегда. Я ослаблял ремешки лямок, делая неожиданное открытие, что одевать Марусю нам обоим очень нравится.
Катрин держала её ножки, а я надевал сетчатые чулочки, пристегивая их к подвязкам корсета, буравя взглядом все еще упругое место меж ножками.
Катрин взяла платье... Это было ТО САМОЕ платье. Кипенно-белое, вызывающе-тесное. На нем все еще желтели едва уловимые пятна...Облекая платьем затянутое в корсет тело, я вдруг коснулся невольно Марусиных грудей. Они были тверды, как никогда при ее жизни. Не в силах бороться с собой, я лег на Марусю, и встать с нее не было возможности, так желанна и в то же время недоступна была она в тот миг! Катрин обняла меня.
--
Потерпи еще немного, милый, - прошептала она, касаясь горячими губами мочки моего уха, - я сама давно вся влажная ...
Платье наделось мгновенно. Я пробежал, как виртуоз-пианист, по его изгибам и упругостям жадными руками. Катрин связала ей ножки черным бархатным пояском, надела белые, мягкие, атласные туфельки. Потом мы застелили лежанку батистовой простыней, положили кружевную подушку и уложили на это ложе Марусю, сложив ей руки на груди, связав их пояском белого атласа, накрыв тело полупрозрачной кисеей.
Катрин схватила меня за руку и мы понеслись в оранжерею и стали рвать там все цветы, какие были - розы, тюльпаны, орхидеи, гладиолусы. Набрав огромные охапки, с исколотыми, кровоточащими руками, мы вернулись к Марусе и обложили ее цветами. Катрин заперла дверь, рывком выдвинула на середину комнаты просторное венское кресло, прыгнула в него, стянула панталоны, развела ноги, положив их на подлокотники.
--
Посмотри на нее, - шептала Катрин в усиливающемся экстазе, - посмотри на это маленькое, несчастное чудо. Как она красива в своем покое, как невинна и тиха. Маленькая, несчастная Мари...Маленькая, милая Мари... Это наша умершая дочушка. Правда тебе жалко ее?
--
Маленькая, жалко... - до хрипоты повторял я, не отрывая глаз от неподвижного, почти детского тела Маруси, от кружев, атласа, цветов и трепетной скорби, окружавших ее. Катрин забилась в очередной волне сладострастия. Она совершила несколько сильных толчков, я навалился на кресло с Катрин всем телом, кресло протяжно скрипнуло и с каким-то жутким, холодящим кровь треском, похожим на треск ломаемых костей, да-да, я помню, так ломались кости на фронте, развалилось. Мы рухнули на пол, в кучу щепок, палок и рвущейся обивки. Катрин громко застонала.
Я встал, чертыхнулся, вытерся своими подштанниками, опустошенный, ненавидящий всех и себя, но в то же время, жестоко-счастливый. Катрин продолжала стонать. Я перевел взгляд на нее. Деревянный обломок спинки кресла, длинная, острая, ореховая щепка, словно наконечник копья, проткнула Катрин насквозь и блестя свежей густой кровью, торчала из ее правого подреберья. Катрин пошевельнулась и застонала сильнее. Потом посмотрела на меня остановившимся взглядом. Вначале ее взгляд был теплым, потом глаза приобрели слезный блеск. Катрин дернулась, потом еще и еще. Взгляд стал блестяще - ледяным, зрачки расширились, женское тело обмякло. Катрин умерла.
Она лежала с поднятым подолом, раздвинутыми, пышными бедрами. Ее русые лобок и промежность были влажны от мучнистого семени и пота, китайский халат нежнейшего голубого шелка заплывал кровью, обрамленный полными алыми губами рот был оскален, глаза смотрели в потолок.
С улицы послышались голоса, храп лошадей. Я метнулся к окну и увидел во дворе Тимофея, который подходил к крыльцу, бурно жестикулируя, что-то объясняя трем спешившимся полицейским.
Стало страшно. Я бросился в свою спальню, достал из бюро револьвер, в платяном шкапу сорвал шелковое платье Катрин, потом вернулся в комнату, где лежали женщины. Я запер дверь на засов, стащил с лежанки Марусю, затолкал мертвое тело под лежанку, поглубже, в пыль, спустил до пола оборки покрывала, чтобы тело не было заметно. Послышались тяжелые шаги обутых в сапоги ног полицейских. В дверь настойчиво постучали. Незнакомый голос настойчиво сказал:
--
Александр Николаевич, откройте!
Я стал надевать платье Катрин, молниеносно, как по военной тревоге, я заталкивал под лиф свои мокрые подштанники, завязывал ленты, застегивал крючки.
--
Александр Николаевич!
Повязал белую косынку, лег на место Маруси, сложил вместе разутые, в белых бумажных носках, ступни.
--
Ломайте дверь!!!
Взвел курок револьвера, сунул револьвер под ногу, накрылся с головой полупрозрачной кисеей, на лицо положил развернутый шелковый платок.
--
Еже р-раз взяли!
Скрестил руки на груди.
--
Пошла, пошла, навались!
Закрыл глаза. Замер...
С тем же хрустом, с каким сломалось злосчастное кресло - с хрустом ломаемых костей, сорвалась с петель дубовая дверь. В комнату ворвались полицейские. Остановились. В воздухе застыла долгая, неподвижная пауза. Я уловил запах дешевого табака.
--
Ушел. Быков, обыщи дом. Ковалев - на улицу, поищи, может следы какие найдешь, - сказал полицейский, а потом, обращаясь уже к Тимофею, добавил:
--
Ну какого, какого хрена ты стоишь? Давай, езжай за доктором!
--
Доктор - то зачем, ваше благородие?
--
Езжай...
Полисмен остался в комнате один. Подошел к окну, постоял. Видно, осматривал подоконник. Раскрыл шкап, поворошил висящие в нем Марусины платья. Все происходило в каком-то полусне. Я лежал, закрыв глаза и, казалось, спал. Я впервые в жизни был одет в женское платье. Я впервые в жизни был окружен таким обилием кружев, цветов, лент. Кружева и ленты касались моего тела. Шелк платья был нежен и великолепен. Платок пах женщиной. Солнце давно село, дом погрузился в глухую тьму. И чем больше я лежал, тем сильнее представлял себя Марусей. Эти цветы вокруг, источавшие сладкую сонливую марь, эти шаги полицейского, человека, мужчины, который в любое мгновение может нагнуться, заглянуть под лежанку и тогда... Это ощущение себя самого маленькой, хрупкой женщиной, это одуряюще-пьянящее чувство глубокого, тяжелого, цепенящего страха. Сердце стучало так, что казалось стук отдавался эхом в каждом углу комнаты, множился, достигая уха полицейского. Да, он конечно, слышит этот стук, он не подойдет к лежанке, не встанет рядом, не поднимет кисею только потому, что наслаждается неведением жертвы, своим абсолютным превосходством над ней. Он ходит по комнате. Останавливается. Половицы тяжело скрипят. Наверное, он присел. Да, присел, он заглядывает под лежанку.
--
Ах ты стервец! - восклицает полисмен.
Сведенная судорогой рука метнулась к револьверу, я открыл рот, дуло уперлось в шелк платка, увлекло тонкий горький шелк в глубину рта. Только на этот раз шелк облекал не женскую плоть, не сосок, или... а твердое дуло нагана. Мушка больно уперлось в небо, я нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, тело пронзила боль, растворившаяся в небытии.
... - И все-таки, Екатерина Порфирьевна, неужели все то, о чем вы рассказали - правда? Как-то жутко все это. Нереально.
--
Сущая правда, - ответила Екатерина Порфирьевна, - как хранитель музея - усадьбы, я уверяю вас, все было именно так. Очевидно, граф Александр Николаевич поддался модным в тогдашнем обществе веяниям декаданса. Триумвират Мережковский-Гиппиус-Философов, Дягилев с Нежинским, фрейдизм, феминизм... Для тогдашнего русского общества сексуальная свобода была нова и еще не понята. Нестандартность в отношениях с противоположным полом тогда считалась неким пропуском в круг корифеев искусств и современной науки. Впрочем, по-моему так есть и сейчас. В любом случае, когда что-то подобное начинается в обществе, это свидетельствует только об одном - общество обречено. Оно находится на краю гибели.
Прекрасная хранительница музея-усадьбы графов Тутомлиных отрешенно посмотрела в окно. Посетителям стало ясно, что увлекательная и интересная экскурсия окончена. Вскоре посетители сели в экскурсионный автобус и уехали. Шел тихий декабрьский снег. Усадьба томно дремала под глубоким снежным одеялом. Завтра экскурсанты приедут опять. Что значит завтра, когда впереди бездонная, непонятная вечность?
Екатерина Порфирьевна прошла в комнаты. Александр Николаевич и Мария Михайловна уже ждали ее в гостиной. Вечность совсем не изменила их лица.
Призраки взялись за руки и, смотря друг на друга влюбленно, трепетно, нежно, закружились над массивным английским столом в легком, воздушном танце...