Ни в одном научном труде, связанном с творчеством М. Цветаевой, до сих пор нет сколько-нибудь отчётливой идеи, чем же была для поэта любовь, как явление психофизической жизни человека. В биографических трудах о М. Цветаевой слово "любовь" встречается на каждом шагу, как нечто само собою разумеющееся, как неотъемлемая часть жизни и творчества поэта. Но биографы не ставят, и не должны ставить целью изучение роли любви в творчестве поэта. Биографы, так сказать, фиксируют факт, и не более того.
Философский энциклопедический словарь предлагает нам следующее определение любви: "любовь в широком смысле друг к другу, предполагающее в своём существовании уважение друг друга и даже способствующее этому. <...> Перенесённая на человека, любовь означает, с одной стороны, телесно-душевный принцип продолжения рода, с другой стороны, душевно-духовный принцип "платонической любви", свободной от всякого желания обладания". Таким образом, в данном определении обозначены две цели любви, существующие обособленно друг от друга. Первую цель можно обозначить, как сугубо практическую, т.е. направленную на продолжение человеческого рода. Вторую обозначить трудно, опираясь на определение, данное в энциклопедии. Вторая цель ускользает и представляется не только смутной или размытой, но вовсе отсутствует. В связи с этим возникает вопрос, а какова же цель так называемой "платонической любви"? И почему авторы статьи сочли необходимым поместить название этого типа любви в кавычки? Далее, совершенно очевидно, что оба типа любви находятся в иерархическом отношении друг к другу. Телесно-душевный принцип, реализующий размножение рода, располагается ниже принципа душевно-духовного, который не имеет к размножению ни малейшего отношения, но зато имеет отношение к реализации человеческого духа. Это иерархическое распределение ролей двух принципов любви зафиксировано у Ап. Павла, который говорит о том, что дух человеческий имеет начало в Духе Божьем. Это высказывание имеет принципиальное значение для наших дальнейших рассуждений. А. Шопенгауэр в XIX веке заметил, что поэты всех времён и народов занимаются преимущественно изображением половой любви, но при этом "...предмет, который играет столь значительную роль во всей человеческой жизни, до сих пор почти совсем не подвергался обсуждению со стороны философов и представляет для них неразработанный материал". Конечно, за протекший XX век положение изменилось, и разработкой проблемы любви занимались многие европейские и русские философы: В. Соловьёв, Н. Бердяев, С. Франк, В. Розанов, М. Шелер, Э. Фромм, К.С. Льюис, и др. Но надо заметить, что глубины проблемы не исчерпаны до сих пор, и, быть может, и не могут быть исчерпаны, как неисчерпаема эта тема в творчестве художников (в широком смысле этого слова). Шопенгауэр указал на своего единственного, по его мнению, предшественника, занимавшегося вопросами любви - Платона. Но Платону от Шопенгауэра досталось. Шопенгауэр несколько пренебрежительно относится к высказываниям Платона, отмечая, что они "...не выходят из области мифов, легенд и шуток, и касается главным образом греческой педерастии". Мы не можем уклониться от справедливости этого замечания, поскольку так называемая платоническая любовь и в самом деле направлена у Платона на юношей. Однако мы не можем не заметить, во-первых, что самые главные мысли Платона о любви вложены им в уста женщины Диотимы, что указывает на подчёркнутое уважение, оказанное философом женскому полу. Во-вторых, разделение любви на два типа, обсуждавшееся выше, встречается впервые именно у Платона в речи Диотимы, а это одна из наиболее важных мыслей, высказанных греческим философом о любви. Вызывает удивление то, что Шопенгауэр пренебрёг этими важными мыслями, хотя они могли вывести германского философа на новый уровень понимания Платона и проблем любви. Однако этого не произошло, и Шопенгауэр удовлетворился рассмотрением метафизики половой любви. Причем, во втором издании к своему труду философ присовокупил рассуждения о причинах педерастии, как у древних, так и у современных народов. Он извлек на свет корень этого явления из побуждений самой природы, которая пускает половое влечение по другому руслу, дабы предотвратить рождение слабого потомства от мужчин преклонного возраста, или от молодых мужчин, от которых могло бы получиться неполноценное потомство. Между тем, в речи Диотимы в "Пире" Платона мы сталкиваемся со следующим утверждением, что у женщин от бремени разрешается тело, и именно таким способом женщины добиваются для себя бессмертия, к которому стремятся все люди. Но бывают люди, беременные духовно. Их душа вынашивает разум и другие добродетели. И для того, чтобы душа разрешилась от бремени, эти люди, которых Диотима называет творцами, должны встретить прекрасного и достойного человека, проведя с которым время, творец, наконец, родит то, чем давно беремен. "Дети", родившиеся на свет от такого союза, прекрасны и бессмертны. Таким образом, прекрасный телесно и духовно человек способен стать вдохновителем и своеобразной "повитухой" прекрасных дел, поступков, и произведений искусства и литературы беременного ими человека. Платон, кстати, не указывает на то, что человек, беременный идеями, непременно должен быть мужчиной и вдохновлять его непременно должен юноша или молодой мужчина. Это, впрочем, само собой разумеется, принимая во внимание особенности культуры Древней Греции, но, очевидно, греческий философ предполагает, что женщина может быть беременна не только человеческим ребёнком, но, подобно мужчине, идеей, которая родится при посредстве и содействии прекрасной девушки. Думай Платон обратное, вряд ли он посвятил бы великой Сафо прекрасное стихотворение, назвав её десятой Музой. Присовокупим к сказанному и идею восхождения Платона, когда человек от любования одним телом постепенно, как по ступеням лестницы, поднимается на головокружительную высоту духа, повелевающего любоваться не единичным и случайным в красоте, а самим прекрасным, которое есть общая идея всех частных случаев. Подобному восхождению духа способствует любовь. Подводя итог сказанному, мы выходим на главную идею Платонова учения о любви, порождающей творения искусства, литературы, науки, законодательства, словом, любой творческой деятельности, и нравственности. И этот вид любви, утверждает Платон устами Диотимы, предпочтительнее половой любви, дающей человеческое потомство. Итак, душевно-телесный принцип любви отвечает за сохранение рода. Душевно-духовный принцип любви обладает преображающей силой и порождает культуру. Именно поэтому он выше, чем душевно-телесный принцип, который руководит низшей животной природой человека, и животным миром. М. Цветаева в духе Платона говорит о том, что творчество питается любовью, т.е. с её точки зрения, любовь обладает порождающей и преображающей силой, и между творчеством и любовью существует неразрывная связь. Таким образом, любовь является основой, воспламеняющей творческое воображение. Но не всякая любовь, по М. Цветаевой, обладает творческой порождающей и преображающей силой. Роль физиологического оплодотворителя в душевно-телесном принципе любви играет мужчина. По М. Цветаевой, роль духовного оплодотворителя в душевно-духовном принципе любви может играть кто угодно: мужчина, женщина, юноша, девушка, старики. Позже М. Цветаева сформулирует эту мысль в письме к А. Тесковой, что в любви пол и возраст не при чём. Любовь, порождающая творчество, разумеется, отличается от обычной душевно-телесной любви, которую питает человек к близким людям, к семье, к родственникам. Другими словами, по М. Цветаевой, есть обыденная, повседневная любовь, держащаяся на привычке, чувстве ответственности и долга, и сердечной привязанности. Жалуясь в 1928 году Тесковой, что она давно никого не любит, М. Цветаева говорит: "О своих не говорю, другая любовь, с болью и заботой, часто заглушённая и искажённая бытом". Нечего и говорить, что искажённая бытом любовь к родным людям, своим, не обладает порождающей и преображающей творческой силой. Люди, ставшие своими родственники, муж, дети - не являются оплодотворяющим началом в душевно-духовном принципе любви. Для этого принципа любви нужен праздник, отсутствие повседневности, быта, забот, нужна - свобода от необходимости. М. Цветаева в этом же письме говорит: "Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого". Итак, по мнению М. Цветаевой, для душевно-духовного принципа любви необходимы три условия - праздник, свобода и чудо чужого (чужой). Процесс познания чужого (чужой), процесс познания тайны души чужого (чужой), совершаемый на воле и ощущаемый, как праздник, представляет собою, прежде всего, беседу на прогулке по лесу или горам, на худой конец, по улицам города, как идеальный, с точки зрения М. Цветаевой, вид общения. Как только процесс познания завершён, тайна раскрыта, чужой или чужая переходит в категорию - свой (своя) друг (или подруга), начинается обратный процесс отстранения, охлаждения, и нередко отчуждения. Этот обратный процесс не касается семьи. Семья, свои люди - для М. Цветаевой категория постоянная, священная и неприкосновенная. На бывших чужих, ставших приятелями, знакомыми или друзьями этот принцип священности не распространяется. С бывшими чужими можно расстаться без сожаления. Это - отработанный материал, из которого больше нельзя извлечь священный огонь вдохновения. Начинается ожидание - следующего чужого, который не замедлит появиться. Эту особенность поэтической натуры своей жены хорошо подметил и усвоил С. Эфрон, который после очередного страстного увлечения поэта писал Волошину, что Марина - человек страстей. Он сравнивает поэта с громадной печью, "...для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. <...> Дрова похуже скорее сгорают, получше дольше". С. Эфрон с горечью подчёркивает, что сам он для растопки давно уж не годится. Действительно, в самом начале семейной жизни, когда М. Цветаева была увлечена С. Эфроном, она написала несколько стихотворений, посвящённых ему, но на этом творческий порыв иссяк. Больше посвящений почти не было. С. Эфрон стал мужем, своим, родным человеком, отношения его с женой остановились и окрепли на душевно-телесном уровне, уже никогда не переходя на более высокий душевно-духовный уровень. Душевно-телесный принцип взаимоотношений привёл к рождению детей, но, когда отношения устоялись, привести к рождению духовных детей - стихов и поэм, был не в состоянии. Для этого потребовались чужие люди: князь Волконский, Софья Парнок, Сонечка Голлидей, Константин Родзевич, и многие другие. Как видим, среди возлюбленных М. Цветаевой женщины и мужчины всех возрастов. Князь Волконский по сравнению с молодой М. Цветаевой может считаться стариком. Таким же стариком был для М. Цветаевой А.Стахович, в которого она тоже была влюблена. Юный С. Эфрон был моложе М. Цветаевой. Моложе её была С. Голлидей, К. Родзевич. Возраст человека не интересовал М. Цветаеву. Не интересовал до такой степени, что оплодотворяющим началом душевно-духовного принципа любви мог быть даже ребёнок, воспринимаемый М. Цветаевой первоначально, как чужой пришелец, обладающий тайной. Так, её маленькая дочь Аля вдохновила М. Цветаеву на создание прекрасных стихотворений. Но со временем, Ариадна подросла, стала "простеть и пустеть" (М. Цветаева). Ариадна утратила тайну своего прихода в мир, тайну чужого, и М. Цветаева, продолжая любить дочь, как мать как поэт, охладела к ней и не написала впоследствии ни одного стихотворения к взрослой дочери. Оплодотворяющую роль в душевно-духовном принципе любви, по М. Цветаевой, может играть не только кто угодно, реально сосуществующий с поэтом во времени, но кто угодно не сосуществующий с поэтом во времени, В любви пол и возраст не при чём, утверждает поэт, но не при чём и само время. Отрицание границ между прошлым и настоящим особенно сильно у молодой М. Цветаевой. Так, она увлечена личностью художницы Марии Башкирцевой и посвящает ей первый сборник своих стихотворений "Вечерний альбом". Мария Башкирцева умерла за восемь лет до рождения М. Цветаевой, так что их встреча во времени абсолютно невозможна, что не мешает М. Цветаевой любить Башкирцеву. М. Цветаева настолько увлечена личностью и трагической судьбой Наполеона Бонапарта, что посвящает ему год затворнической и творческой жизни, когда она переводит "Орлёнка" Э. Ростана на русский язык. Любовь к людям, давно умершим, может перевесить любовь к современникам. Так, М. Цветаева утверждает, что женщина, не забывающая о Генрихе Гейне, в то время, как её возлюбленный входит в комнату, на самом деле любит только Генриха Гейне. Здесь действуют два принципа любви: душевно-телесный (к возлюбленному) и душевно-духовный (к Гейне), и последний, по М. Цветаевой, разумеется, должен перевесить и победить. Впрочем, М. Цветаева убеждена, что можно любить одновременно двоих, если один из них живой, а другой давно умер. Любить одновременно двоих, если они могут в любую минуту войти в комнату, невозможно и немыслимо. Любовь, утверждает М. Цветаева, есть провал во времени. То есть, любовь существует вне времени, неподвластна времени. Любовь - сама по себе, время - само по себе. Таким образом, любовь одна из категорий вечности, время - преходяще и служит смерти. Но категорией вечности любовь становится только тогда, когда она есть принцип душевно-духовный, ибо плоды такой любви служат вечности.
В любви, по М. Цветаевой, пол и возраст, и время - не при чём. Но не при чём и пространство. Так, М. Цветаева - современница А. Ахматовой, любит её и признаётся в этой любви в стихах, посвящённых Анне Андреевне. Но при этом, М. Цветаева, вплоть до 1941 года, не встречалась с Ахматовой. Совпадая с нею во времени, М. Цветаева не совпадает в пространстве, что ничуть не мешает её любви, породившей цикл стихотворений "Анне Ахматовой". То же и в любви к Александру Блоку. Когда пространство единственный раз сблизило М. Цветаеву с Блоком в 1921 году, она постеснялась подойти к нему, и послала дочь Алю со стихами, ему посвящёнными, наблюдая со стороны за реакцией поэта. Впрочем, это могло и не быть стеснением со стороны М. Цветаевой. Уже при жизни Блока она воспринимает его, почти как божество, к которому приблизиться - святотатство. Молитвенный строй стихов М. Цветаевой, обращенных к Блоку, убедительно это доказывает. Инстинктивно она боится столкновения с реальным А. Блоком, боясь возможного разрушения того идеального образа поэта, который создала в своём сознании, в своей душе. Такого же типа любовь, где пространство ни при чём, связывала М. Цветаеву и Бориса Пастернака, М. Цветаеву и Р.М. Рильке. Пастернак жил в Советской России, Рильке жил в Швейцарии М. Цветаева - во Франции. Три крупнейших поэта современности оставили эпистолярное наследие, главная тема которого - любовь, воплотившаяся, прежде всего, в творчестве М. Цветаевой. Она написала циклы стихов, рождённых взаимоотношениями с Пастернаком "Двое" и Р.М. Рильке "Новогоднее". Преждевременная смерть Рильке, возможно, лишила нас стихотворений М. Цветаевой, которые могли бы быть написанными. Однако, в любви, как её понимает М. Цветаева, не только пол, возраст, время и пространство ни при чём. Роль оплодотворяющего начала в душевно-духовном принципе любви может играть не только кто угодно, но и что угодно. Это предметы, явления природы, абстрактные понятия, ставшие в постоянной мифологии поэта символами. Например: родина, страна, город, улица. Или Белая гвардия. Или: дерево, куст, облако и.т.д. Как правило, это понятия положительные, даже пафосные, рождающие в душе и сердце высокие благородные чувства. М. Цветаева, вдохновлённая любовью к родному городу, воспела Москву во многих своих стихотворениях. Она безумно любила погибшую в 1917 году Россию и воспела её, как никто, так и не примирившись с этой утратой, так и не сумев адаптироваться в условиях чуждой ей Советской России. Она воспела в "Лебедином стане" Белую гвардию, обречённую на поражение. Она оплакала погибших белогвардейцев, с которыми у неё был, как сама она говорила, роман. У М. Цветаевой были романы не только с людьми, но и с деревьями, горами, скалами, ручьями, собаками, кошками, вообще, роман с природой. Приехав в очередной раз отдыхать в Савойю, М. Цветаева совершенно серьёзно пишет одному из своих адресатов А. Штейгеру, что идёт на свидание с собакой Подсэмом, "...которая меня любила больше, чем все люди вместе". Роман с Москвой, роман с собакой, роман с рябиной, которую М. Цветаева воспевала (рябина стала для неё символом родины). Бесконечные и беспрерывные романы с "кто" и "что", питавшие поэзию М. Цветаевой. Надо признать, что люди, окружающие М. Цветаеву, так или иначе связанные с нею узами знакомства или дружбы, плохо понимали поэта. Просто не понимали. Им казалось, что бесконечные романы с людьми, кончавшиеся разрывами, порочат её репутацию. Лосская, опубликовала в своей книге воспоминания современников М. Цветаевой. Биограф М. Цветаевой приводит их высказывания, не отмеченные снисходительностью к "слабостям" великого человека. Оставим за пределами этой статьи вопрос, стоило ли публиковать наиболее резкие и нетерпимые высказывания современников поэта. Эти высказывания не способны бросить тень на поэта, зато показывают всю глубину непонимания, которое преследовало М. Цветаеву всю её жизнь. Прежде всего, это непонимание относится к романам М. Цветаевой с мужчинами, которых сначала она возносила до небес, а затем низвергала на землю, высмеивая самоё себя за увлечение, которое питала ещё недавно к этим людям. Вспомним хотя бы концовку "Флорентийских ночей", когда героиня искренне не узнаёт бывшего возлюбленного, встретившись с ним после небольшого перерыва во времени. М. Цветаева пишет в дневнике: "Когда я ухожу из человека, мне кажется, что он кончается, перестаёт быть". Люди, которых она любила, нередко разочаровывали М. Цветаеву, оказывались недостойными её любви, и с горечью она писала: "Цирцея обращала героев в свиней, я - свиней в героев".
Забвение человека, возможно, для него оскорбительно и обидно, но в нём есть закономерность, которая раскрывается в формуле любви, которую ещё в молодости вывела М. Цветаева: "Любить - видеть человека таким, каким его задумал Бог, и не осуществили родители. Не любить - видеть человека таким, каким его осуществили родители. Разлюбить - видеть вместо него: стол, стул". Любя, человек видит в другом человеке его божественную сущность. Любовь и только любовь позволяет видеть божественный потенциал человека. Любовь, как её понимает М. Цветаева, сродни магическому преображающему кристаллу.
Как только он отведён от глаза, человек предстаёт невооружённому глазу в своей осуществлённой человеческой сущности, таким, какой он есть на самом деле, реальным, несовершенным. Реальность не способна вдохновить поэта на создание произведения. Отсюда прямой выход на творческий принцип М. Цветаевой - принцип преображения. Объект, преображённый магическим кристаллом любви, предстаёт в своей божественной потенциальной сущности. Эта божественная сущность Божьего творения приводит в восторг художника; восторг, в свою очередь, воспламеняет вдохновение; вдохновение подвигает художника на создание художественных творений. Поэтому, как дерево к свету, художник тянется к любви. Подтверждение этой мысли мы находим у М. Цветаевой в дневнике: "...только на вершине восторга человек видит мир правильно. Бог сотворил мир в восторге (NB! человека - в меньшем, оно и видно), и у человека не в восторге не может быть правильного видения вещей". Из этого высказывания вытекает, что природа в её божественной явленной сущности не нуждается в художническом акте преображения. В нём нуждается только человек, как наименее совершенное творение Бога. Дерево, собака, облако и под преображающим кристаллом любви остаются самими собой. Их божественная сущность осуществлена в земных условиях наиболее полно, а не потенциально. Следовательно, любовь художника к природе не знает взлётов и падений. Она постоянна и неизменна. Она всегда вызывает восторг, воспламеняющий вдохновение художника. Способность возбуждать любовь, видимо, заложена в самой природе. Любовь есть часть её божественной сущности. Как Бог есть любовь, так и природа, им созданная, есть сама любовь. Поэтому художник не может ни разочароваться, ни забыть её первоначальный образ, который всегда и неизменно божественен. М. Цветаева признаётся, что солнце, дерево, памятник любила больше людей. (Памятник, с точки зрения М. Цветаевой, можно любить, как явление природы, если это, к примеру, памятник Пушкину). Помимо памятника, причисляемого к вещам и явлениям природы, М. Цветаева готова причислить к вещам и явлениям природы и отдельных людей, например, князя Волконского. Князь Волконский, по мнению М. Цветаевой, совершенный человек, пред которым она благоговела. Иное дело человек, нуждающийся в божественном кристалле любви, чтобы вдохновить художника. Таким образом, по М. Цветаевой, правильно видит мир только художник, в её случае, поэт, пребывающий на вершине восторга. В этом состоянии поэт уподобляется Богу-творцу, что и позволяет поэту (художнику в широком смысле слова) творить не созданный Богом мир поэзии (или живописи, или музыки). Акт творения возможен только при осуществлении душевно-духовного принципа любви. Есть и ещё один важный момент в цветаевском понимании любви, который мы ещё не обсуждали. Душевно-духовный принцип любви наиболее полно осуществляет свою творческую роль именно в отношении природных вещей и явлений, потому что они не отвечают на любовь художника. Действительно, трудно представить, чтобы солнце, или дерево, или облако ответило бы на любовь человека. Ответить могут, впрочем, собака или кошка, другими словами, любое одушевлённое существо, и это обязывает любящего человека. Но кошка или собака, в отличие от человека, любят, как правило, ничего не требуя, любят предельно искренно и бескорыстно, без обременительного выяснения отношений. Что М. Цветаева предпочитает, чтобы на её любовь не отвечали, может показаться странным тем людям, которые воспринимают безответную любовь, как величайшее несчастье. Во-первых, М. Цветаева-поэт всегда предпочитает любить, а не быть любимой. Она признаётся А. Бахраху, что она сама любящий: "Любимой быть - этого я и по сейчас не умела (То, что так прекрасно и поверхностно умеют все!)". Здесь она занимает позицию Платона, который говорит в "Пире", что божественен любящий, а не любимый. Во-вторых, для М. Цветаевой-поэта безответной любви попросту не существует. Она способна любить за двоих. В 1934 году М. Цветаева пишет Н. Гайдукевич, что она никогда не хотела, чтобы её любили, что, когда это начиналось, это ей мешало, связывало: "Я хотела одного: любить, и в это, кажется, преуспела, ибо любила отродясь". И, в-третьих, ответную любовь она воспринимает, как помеху для своей любви, интенсивность которой достаточна для двоих, и как помеху для творчества. В том же письме к Гайдукевич М. Цветаева признаётся, что взаимную любовь переносила только с собакой. Собака не мешала любить себя, как мешали люди. М. Цветаева утверждала, что одиночество для неё временами - единственная возможность познать другого, прямая необходимость. Душу она понимает не как страсть, а как "непрерывность боли". Есть признание М. Цветаевой, которое многое объясняет: "...я охотно заселяю чужие тела своей душой". И есть ещё одно: "Мне плохо с людьми, потому что они мне мешают слушать мою душу - или просто тишину". Так, она охотно заселяла чужие души своей любовью, которой ей хватало с избытком. Ответная любовь была бы досадной помехой. Впрочем, когда в поэте М. Цветаевой просыпалась женщина, то эта женщина удивлялась, что её любили так мало, так вяло, или, что её вовсе не любили. Противоречивость между сущностью М. Цветаевой, как поэта, требовавшей одно, и её женской сущностью, требовавшей прямо противоположное, к счастью, снималась пониманием, что женщины в ней - мало: "Я настолько не женщина, что всегда предоставляю любовную часть другому, как мужчина - бытовую: хочешь так, хочешь этак, я в это дело не вмешиваюсь". Одному из своих адресатов М. Цветаева советовала относиться к ней, как к дереву, которое шумит навстречу. Дереву ведь не обязательно отвечать. Шум дерева просто надо слушать. Отношение М. Цветаевой к любви снимает все обвинения в распущенности, высказанные в её адрес некоторыми современниками, видевшими только внешние формы проявления любовных увлечений поэта. Что стояло за этими внешними формами, имевшими нередко бурный и скандальный характер, им не было дано увидеть и понять. Они понимали всё на свой обывательский манер, не имевший ничего общего с действительностью. На самом деле почти все любовные увлечения М. Цветаевой были на редкость целомудренны, и почти никогда не разряжались в сексуальной сфере. Это превосходно понимал её друг Марк Слоним. Он пишет в своих воспоминаниях, что не знает, какой была Марина Ивановна в пору создания "Юношеских стихов", и действительно ли она "...грешила со страстью Господом данными чувствами - всеми пятью!", но в годы эмиграции "...все её влюбления казались мне поэтической выдумкой, "пленной мысли раздражением. Слоним приписывал эту особенность цветаевской натуры присущему ей органическому романтизму, а обычная ноша романтиков разрыв между действительностью и мечтой. Как понимает романтизм М. Цветаева? Романтизм это - душа, говорит поэт. Марк Слоним сказал Лосской: "Её "бурная" жизнь страшно преувеличена. В Берлине я никого не знал, кроме К. Б., с кем у неё был настоящий и очень трудный роман. Остальное это были разные "amities" (дружеские отношения) или "amities amoureuses" (любовь-дружба) или мифы...Штейгер, например, это чепуха. Его сестра говорила о брате своём, что романа не было. Они ведь виделись всего раза три. У неё было так: получит письмо, почувствует родственную душу, и уже - миф. В этом смысле письма её - дневник. А репутация женщины с бурной жизнью - это всё бабские разговоры. Это неверно и фактически, и психологически. И особенно много выдумывали, конечно, женщины". Саломея Андроникова-Гальперн, знавшая М. Цветаеву, тоже говорила Лосской, что Марина Ивановна не была склонна к романам.
Итак, романтизм это - душа, говорит поэт. Душа для М. Цветаевой важнее тела. Область поэта, говорит М. Цветаева, душа. Тело играет второстепенную роль. Оно важно в той степени, в какой в нём проявляется душа. М. Цветаева любит земные приметы. "Можно ли быть привязанным к духу?", спрашивает М. Цветаева. "Можно ли любить собаку вне тела? Призрак собаки. Собаку - вне собаки: ушей, зубов, упоительной улыбки до ушей и.т.д.". Можно ли любить только тело - без души? Ответ для М. Цветаевой очевиден. Нельзя. Тело без души есть мёртвое тело, притворяющееся живым. М. Цветаева писала в одном из своих дневников, что её любил бы Платон. М. Цветаевой близко то, что Платон разделяет любовь на душевно-телесную, которую он оставляет в удел людям, желающим рождать детей - и на более высокую, душевно-духовную, которая становится уделом творчески одарённых в какой-либо области людей. Душевно-телесная любовь - земной удел большинства людей. Ими управляет, как говорит Платон, Афродита Пандемос, богиня чувственной, плотской любви. И не обязательно она преследует только одну цель - деторождения. Точнее, может быть, она-то эту цель преследует. Люди же имеют целью, прежде всего, плотскую усладу. М. Цветаева замечает в дневнике (1922 г.), что "...если бы любовная любовь не включала бы в себя услады и забавы, я бы, может быть, её и любила. Если бы она была совсем горькой. (Т.е. - не собой. 1932 г.)". Душевно-духовная любовь - удел не большинства, а только тех людей, кто преодолел плотское влечение во имя Афродиты Урании, богини небесной, возвышенной любви. Что М. Цветаева смолоду преодолевала в себе плотское во имя духовного, свидетельствует её дневник 1922 года, в котором есть следующая запись, обращённая к Эренбургу: "Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие - впрочем, два разряда - одни блюстители порядка: "В стихах - что угодно, только ведите себя хорошо в жизни", вторые (эстеты): "Всё, что угодно в жизни только пишите хорошие стихи". И Вы один: "Не блудите ни в стихах, ни в жизни. Этого Вам не нужно". Вы правы, потому что я к этому, молча, иду". Совершаемое восхождение! Вот почему бы - любил Платон. "Мои стихи это мои дети на свободе, без корректива (гасителя, глушителя) моего родительства (авторства)" - подтверждает М. Цветаева в дневнике. Любовь есть только средство для творчества. Точнее, средство для творческого воспламенения души. А мир души есть, в свою очередь, преображение. Задумываясь в 1922 году о мощи любовного влечения, М. Цветаева ставит вопрос: может ли сущность (Аполлон, Дионис, Люцифер, etc) вскрываться исключительно в Эросе? И отвечает на этот вопрос: "Нет, сущности скрываются, пропадают в Эросе. Может быть, под этим углом зрения - он и есть из богов сильнейший". Она имеет в виду Эроса, сына Афродиты Пандемос. Другими словами, личность, пропадает в плотской любви. Здесь творчество невозможно. Эта мысль М. Цветаевой перекликается и с мыслью Н. Бердяева, который противопоставляет в мире два метафизических начала - личное и родовое, которые находятся в борении.
2. "Любовь - колодец рода и пола"
Как известно, древние греки различали разные виды любви: эрос - безумная любовь-страсть, половая любовь. Далее следовал вид любви под названием филиа. У филиа широкой спектр значений: от любви к отцу и матери, детям, родственникам, товарищам - до любви к отечеству, славе народу, городу, человеку, свободе и.т.д. Другими словами, привязанность, расположение, любовь ко всему, что не вызывает половой страсти, есть филиа. Под это понятие у греков подпадала даже любовь к самому себе, или, скажем, к деньгам. М. Цветаева, подобно древним грекам, различает несколько видов любви. Однако она пользуется своим собственным поэтическим словарём для определения этих видов любви.
Прежде всего, это любовь любовная (родовая, половая). Этот тот самый вид любви, который у эллинов называлась "эротомания", т.е. безумное, страстное влечение к человеку. М. Цветаева находит свой собственный термин любовная любовь, т.е. чувственная половая страсть. Здесь господствуют секс, материнство, рождение детей. Материнство есть природный инстинкт, сопротивляться которому невозможно. М. Цветаева приводит пример невозможности побороть материнский инстинкт: "Я знала одну, которая не хотела ребёнка в расцвете красоты и здоровья своих 22-х лет, а много спустя, не вынося мужчин (в силу физического и психологического строения), в расцвете красоты и туберкулёза своих 30-ти лет, умирала от желания его иметь". Сама М. Цветаева принимала этот инстинкт, как данность. Это единственная дань природе, которую она будет приносить безропотно и даже с радостью. Здесь не будет звучать девиз: - Не снисхожу! Здесь не будет отказа. Но отношение М. Цветаевой к родовой (любовной) любви своеобразно. Её, как ни странно это звучит для многих людей, не устраивает в родовой любви наслаждение, услада: "Если бы любовная любовь не включала в себя наслаждения, услады и забавы, я бы, пожалуй, её любила. Если бы она была совсем горькой". Здесь звучит какой-то диссонанс. Слишком многие люди занимаются сексом из-за наслаждения, которое он доставляет. Но ведь слишком многие люди не задумываются о природе и последствиях этого наслаждения. М. Цветаева понимает, что услада в любовной любви - ловушка, крючок, на который попадаются все живые существа. Бердяев пишет: "Рождение есть уже начало смерти, что истина эта подтверждается опытом всей природы и слишком очевидна. Рождение по самому своему существу есть дробление индивидуальности, и оно не может достигнуть совершенства и вечности". М. Цветаева коротко и выразительно, в афористической, присущей ей форме пишет: "Ложе страсти, ложе смерти". Они равны. Ложе - полюс, где сходятся крайности. Чувственная страсть равна смерти. Они - одно и то же. Две стороны одной медали. В стихах восемнадцатого года М. Цветаева упоминает она об этих ложах: "И не страшно нам ложе смертное, / И не сладко нам ложе страстное". ("В чёрном небе...")
Нам, разумеется, поэтам. А не страшно и не сладко потому, что поэт знает иные, более мощные радости - радость творчества и наслаждение вдохновением. В зачатии уже заложена неизбежная смерть. Если другие люди видят в природе красоту, гармонию, естественность, то М. Цветаева видит в ней совсем другое. Во-первых, избыток, который её подавляет. Во-вторых, пустоту, в которой она пропадает. В-третьих смерть. Природа непрерывно производит жизни и столь же неутомимо и непрерывно их уничтожает. М. Цветаева любит природу, но выборочно: поля, горы, небо. Любит то, что не рождается, и, следовательно, не умирает, а только медленно изменяется, или вовсе не изменяется. М. Цветаева любит животных, но это другой вид любви: любовь-жалость, любовь-милосердие, любовь-сострадание. Неординарный взгляд М. Цветаевой на природу запечатлён в высказывании: "Для других Природа - Бытие, для меня - Небытие". Она развивает эту мысль в дневнике: "После целого дня в природе я домой иду, как с кладбища, с той разницей, что я на кладбище - любила (всё равно кого, просто потому что: был - и нету!) Для других Природа: - Колыбель - Брачное - нет! - Страстное ложе - для меня - могила - нет, кладбище - без милых могил!". М. Цветаева видит в природе не вечное возобновление жизни, но вечное умирание жизни. Всё живое гибнет, чтобы уступить место следующим поколениям, и в этом есть какая-то каменная безнадёжность, а может быть и бессмысленность, "дурная бесконечность", по Гегелю. В этой дурной бесконечности роль личности и ценность личности возрастает многократно. В 1928 году, пытаясь выразить своё восприятие половой любви, М. Цветаева прибегает к образу-символу колодца (чему немало порадовался бы Фрейд), позаимствованному из немецкой сказки: "И - внезапное видение девушки доставая ведро, упала в колодец - и всё новое, новая страна с другими деревьями, другими цветами, другими гусями и.т.д.
Так я вижу любовь, в которую действительно проваливаюсь, и, выбравшись, выкарабкавшись из (колодца), которой сначала ничего из здешнего не узнаю, потом - уже не знаю, было ли (то, на дне колодца) а потом знаю - не было. Ни колодца, ни тех гусей, ни тех цветов, ни той меня.
Любовь - безлика. Это - страна. Любимый - один из её обитателей, туземец, странный и особенный - как негр! - только здесь.
Глубже скажу. Этот колодец не во-вне, а во мне, я в себя, в какую-то проваливаюсь - как на Американских горах в свой собственный пищевод.
Вот как отозвалось, а м.б., вот о чём детская сказка Frau Holle.
Колодец рода и пола". Колодец рода и пола - инстинкт, живущий (по Фрейду) в подсознании человека. Здесь очень важно подметить несколько моментов. Во-первых, М. Цветаева показывает, что делает с человеком половой инстинкт, вырвавшийся из подвалов сознания на его поверхность (или, по М. Цветаевой, что делает с человеком провал в колодец). Инстинкт набрасывает на сознание флёр иллюзии. Сознание начинает видеть через этот флёр действительность изменённую, как бы другую, не совсем ту, что видело прежде. Любимый человек предстаёт жителем этой неведомой страны, и, разумеется, приукрашенным в своей красоте и достоинствах этим самым флёром иллюзии. Инстинкт играет роль наркотика. Во-вторых, М. Цветаева подчёркивает, что способна, в колодец рода и пола упав, выкарабкаться на поверхность, что доступно далеко не каждому. Выкарабкавшись, снова обретает трезвый взгляд на действительность. Флёр сдёрнут. Иллюзия пропадает. Отрезвлённое сознание понимает, что действительность на самом деле не менялась. Объективно - не менялась. Изменялось состояние сознания, состояние души. "Так называемая физическая любовь есть, прежде всего, состояние души". Любимый человек предстаёт перед отрезвлённым взором таким, какой он есть на самом деле. Он (она) вовсе не само совершенство, а даже, напротив, совсем не совершенство. Таким образом, инстинкт есть великий иллюзионист, гипнотизёр, использующий свои способности в своих целях - заставить нас восхититься человеком и сблизиться с ним для продолжения рода. Инстинкт - насильник душ, жестокий, беспощадный и равнодушный к личности, ибо он и есть - сама природа. Любовь безлика, "...сладострастие - умопомрачение", утверждает М. Цветаева. Умопомрачение - эрос у древних греков. Это как раз то отсутствие не только лица в половой родовой любви, о котором говорят Розанов и Бердяев, но и отсутствие здравого смысла, разума, что ставит человека на один уровень с животными. Бердяев пишет: "Не подлежит никакому спору тот факт, что половое влечение и половой акт совершенно безличны, и не заключают в себе ничего специфически человеческого, объединяя человека со всем животным миром. Пол, означая ущербность и неполноту человека, есть власть рода над личностью, власть общего над индивидуальным". Именно половая любовь безлика. Ей совершенно всё равно кого с кем свести и заставить полюбить друг друга при помощи иллюзии, лишь бы достичь своей цели. Рассуждая о физической стороне любовной любви, М. Цветаева говорит: "Любовь ненавидит поэта. Она не желает, чтобы её возвеличивали (дескать, сама величава!), она считает себя абсолютом, единственным абсолютом. Нам она не доверяет. В глубине своей она знает, что не величава (потому-то и властна!), она знает, что величие - это душа, а где начинается душа - кончается плоть". М. Цветаева обнаруживает, что лишена дара любовной любви, несмотря на то, что от природы она наделена чувственной страстной натурой. Сорокалетняя М. Цветаева беспощадно пишет о себе в своём дневнике: "8 сент. 1932 г. Есть, очевидно, люди одарённые в любовной любви. Думаю, что я, отчаявшись встретить одарённость душевную, сама в любовной любви если не бездарная, то явно (обратное от тайно) не одарённая к этой одарённости в них тянусь, чтобы хоть как-нибудь восстановить равновесие. Образно: они так целуют, как я - чувствую, и так молчат, как я - говорю. <...> Тянусь к их единственному дару (моему единственному - отсутствующему).<...> Только в этом они сильнее, полнее, цельнее меня. К людям высокого духа я любовно не влеклась, Мне было жаль их на это, себя на это" [260, 484]. М. Цветаева знает, что любовной любовью одарена не меньше других, но не явно, а тайно, а поскольку душу и дух ставит выше тела, то это стало её натурой, что и заставляет её немного сомневаться обладает ли она этим даром, которым обладают все. Чувственная любовь стала для неё неинтересной уже к 30 годам. Афродита Пандемос вызывает в ней такое же презрение, как и Дионис: "По мне: Дионис мужское явление Афродиты, её единственный и истинный брат, такой же близнец, как Феб близнец Артемиды. Пара. Чувствую это по презрению, которое у меня к обоим". Презрение вызвано наслаждением во имя наслаждения: "Дорваться друг до друга да, но не для услады же! Как в прорву. "Зной" в зной, Хлынь в хлынь, Домой. В огнь синь. Чтобы потом ничего не было". Когда М. Цветаева говорит, что она не любит любви, а дружбу ставит выше, то она говорит именно об этой любовной любви, которая, в сущности, безжалостна к человеку и безлика. Любовная любовь это - "колодец рода и пола", где любимый всё равно кто, чужой, первый встречный или первая встречная, которых подсовывает природа во имя своих корыстных интересов. Любовная любовь, в которую "проваливаешься как в собственный пищевод" (сравнение дано М. Цветаевой совершенно в духе Ф. Рабле). Мужчины с радостью влекутся к любовной любви и это одна из причин, почему М. Цветаева мужчин не любит. Мужчины ценят чувственные услады, и М. Цветаева бросает всему полу упрёк: "Должно иметь небо и для любви, другое небо, не постельное. Радужное!" ("Флорентийские ночи").
Постельное небо любовной любви путь, ведущий в тупик. Из тупика, как известно, только один выход рождение ребёнка. Только ребёнок может оправдать всё: спуск в этот колодец рода и пола, усладу. М. Цветаева уверена, что всякое зачатие непорочно, ибо кровь рождения смывает всё. Непорочно, т.е. свято. Деторождение очищение. А если нет ребёнка, а есть одна только услада, то любовная любовь переходит в иное качество пакости. Размышляя о Магдалине до Христа и Магдалине после Христа, М. Цветаева пишет: "Испакостилась о мужчин Бог очистит".
Магдалине деторождение было заказано, и ей, чтобы очиститься, нужно было только поверить в Христа. Если нет природного очищения и есть желание очищения, то один только Христос от всякой скверны и пакости очистит и простит. Юношеская формула - "Не снисхожу!" выливается у зрелой М. Цветаевой в форму отказа от осуществления любовной любви как гетеросексуальной, так и гомосексуальной. Ещё точнее, М. Цветаева не отказывается от её первого этапа увлечения, восхищения, влечения, восторга, преклонения, т.е. от душевных переживаний, но её второй этап постельный, сексуальный М. Цветаева исключает, как не нужный и не обязательный, если человек не преследует цель деторождения. Переживания первого этапа любовной любви выливаются в творческий процесс, рождающий духовных детей. Однако отказ в гетеросексуальной любовной любви не равноценен отказу в гомосексуальной любви. Первый носит привкус мести мести мужчинам, всему полу за бездушие и материализм. Когда М. Цветаева, провалившись в колодец рода и пола, как в собственный пищевод, извлекает со дна этого колодца духовные сокровища, она выбирается из него на поверхность, не растрачивая силы на прохождение второго этапа. Для мужчины важен как раз второй этап, но М. Цветаева, отказываясь от этого этапа, перестаёт "узнавать" вчерашнего возлюбленного. В этом суть мести: отказ и забвение. "Выкарабкивание" из колодца рода и пола есть восхождение. В колодец проваливается М. Цветаева не для услад, а именно для того, чтобы найти силы и выбраться на поверхность. Правильно понимали М. Цветаеву не многие современники. Рассказы о её многочисленных романах были на устах у всех. М. Слоним, один из немногих, писал что её "бурная" жизнь страшно преувеличена. Андронникова говорила Лосской, что М. Цветаева не была склонна к романам. Андронникова, конечно, имела в виду то, что М. Цветаева вовсе не стремилась каждого возлюбленного затащить в постель. Всем, кто ищет в биографии М. Цветаевой "клубнички", понравится книга Лосской "Марина М. Цветаева в жизни", являющаяся собранием сплетен и гнусностей. Воспоминания современников великих людей собирать и печатать необходимо, но не раньше, чем, отсеяв сомнительный материал. Некоторые современники получают, кажется, удовольствие в том, чтобы налить грязи на имя гения. Лосская, сделав нужное дело, не позаботилась отсеять сомнительную информацию сомнительных лиц. Не вызывает ни у кого сомнений то, что с Родзевичем у М. Цветаевой была полная любовная связь. Поэтому долго муссировался вопрос об отцовстве: чей ребёнок Георгий С. Эфрон С. Эфрона или Родзевича? Приведённый в книге Лосской монолог на эту тему Родзевича свидетельствует о том, что бывший возлюбленный М. Цветаевой не джентльмен. Из уважения к памяти М. Цветаевой не стоит приводить его высказывания на этот счёт. Неважно, кто был отцом Г. Эфрона. Важно то, что думала сама М. Цветаева. Рождение ребёнка оправдало всё, что было или чего не было. Кровь рождения смыла всё. Недаром М. Цветаева записала эту фразу в дневнике вскоре после рождения сына. Ребёнок был выходом из того тупика, в который она сама себя загнала. Ребёнок и поэмы. Дважды оправдана. А мнения множества муней булгаковых кому они интересны? После разрыва с Родзевичем М. Цветаева записывает в дневнике: "Личная жизнь, т.е. жизнь моя в жизни (т.е. в днях и местах) не удалась. Это надо понять и принять. Думаю, 30-летний опыт (ибо не удалось сразу) достаточно. Причин несколько. Главная в том, что я я. Вторая: ранняя встреча с человеком из прекрасных прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.) Психее (в жизни дней) остаётся одно: хождение по душам (по мукам). <...> Сейчас, после катастрофы нынешней осени, вся моя личная жизнь (на земле) отпадает". Место, на которое М. Цветаева ставит любовную любовь, ниже других видов любви. Это - самое низкое место. Недаром же есть у М. Цветаевой выражение "великая низость любви": "Знай, что ещё одна...Что сёстры / В великой низости любви". ("Та ж молодость...")
М. Цветаева понимает силу Эроса, но понимает и её опасный характер - опасный для личности: "Нет, сущности скрываются, пропадают в Эросе. Может быть, под этим углом зрения - он и есть из богов сильнейший". Несомненно то, что М. Цветаева полагала любовную любовь низшим видом любви, настолько низшим, что она вызывала в поэте презрение. В 1919 году двадцатисемилетняя М. Цветаева записывает в дневнике: "Думаю о том, что любовь (любовная любовь) презренна, что из неё всегда выходишь обманутым и униженным. Думаю о своей душе тоже - и вечно! - летящей вверх, как эти призрачные колонны. Думаю о том, что я рождена для прекрасного, заселённого тенями героев и героинь, одиночества, что мне, кроме него - их - себя - ничего не надо, что недостойно меня делаться кошкой и голубем, ластясь и воркуя на чужой груди, всё это меньше меня". Противоречие в том, что судьба уготовила М. Цветаевой семейную жизнь, но М. Цветаева всю жизнь жаждала одиночества и была уверена, что человек рождён быть один. Любовная любовь, если она случалась в её жизни, быстро утомляла М. Цветаеву, вызывая не только чувство презрения, но и чувства ещё более негативные: "Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его. - Остальное обман, туман. [263 48]. Позже, в тридцатые годы М. Цветаева, утверждая взгляд на половую любовь, как на любовь безликую, в своей прозе напишет, например, про Сонечку Голлидей, которую она любила, и которая вдруг решила выйти замуж: "Её неприход ко мне был только послушанием своему женскому назначению: любить мужчину - в конце концов, всё равно какого - и любить его одного до смерти. <...> Я для неё была больше отца и матери и, без сомнения, больше любимого, но она была обязана его, неведомого, предпочесть. Потому что так, творя мир, положил Бог" ("Повесть о Сонечке"). В другом произведении тридцатых гг. "Письмо к амазонке" М. Цветаева пишет о любви двух женщин, одна из которых, младшая, захочет ребёнка. Поскольку она не может иметь ребёнка от женщины, она уйдёт, продолжая любить старшую подругу и: "рухнет в объятия первого встречного", "И какой бы ты ни была красавицей, какой бы ни была Единственной - первое же ничтожество возьмёт над тобой верх. Ничтожество будут славословить" ("Письмо к амазонке"). Мужчина, всё равно какой: неведомый, чужой, или даже ничтожество - зов инстинкта, зов пола, зов природы, которой нет дела до наших чувств, нет дела до живой души, до нашей личности. "Первый встречный", всё равно - какой, первое же "ничтожество" возьмёт верх, потому что полу, роду, природе всё равно - кто, лица нет, и не надо, главное, чтобы были исправно функционирующие гениталии. Инстинкт любое ничтожество при помощи флёра на время превратит в глазах женщины в совершенство - и достигнет своей цели. Сравнивая любовную любовь (половую, родовую, безличную) с более высоким видом любви - небесной, М. Цветаева сравнивает их со стихиями: водой и огнём. Вода - влажное начало, ил, символизирует плодородие. Огонь - разрушение земной материи, преображение и возрождение. Несомненно, М. Цветаевой импонирует огонь, а не вода.
Шопенгауэр сравнивает половую любовь с враждебным демоном, отнимающим разум у серьёзных людей, заставляющим их делать глупости. К чему весь этот шум? Почему поэты воспевают преимущественно любовь? - вопрошает немецкий философ. И даёт ответ: то, к чему ведут любовные дела: "...это ни более, ни менее, как создание следующего поколения". Но Шопенгауэр не знает других видов любви, не упоминает о них. Он только вскользь говорит о дружбе, которая возможна после угасания половой страсти. Тот вид любви, который упоминает Платон в "Пире", вызывает у Шопенгауэра отвращение. Он, не мудрствуя лукаво, называет её педерастией, не вдаваясь в тонкости Платоновых рассуждений. Любопытно, что теория восхождения Платона проходит мимо внимания Шопенгауэра.
Но М. Цветаева, в отличие от А. Шопенгауэра, знает, подобно грекам, что любовь любви рознь. М. Цветаева никогда не делала любовную любовь - своим идолом: "Есть, очевидно, иной бог любви, кроме Эроса. - Ему служу". Служит М. Цветаева любви личной. От любовной (родовой, половой) любви М. Цветаева отличает любовь личную, т.е. такую, которая свободна от пола и рода, и даже секса. Этот вид любви все привыкли называть - платонической любовью. В личной любви М. Цветаева подчёркивает болевое начало, отсутствующее в половой, родовой любви. Личную любовь - волнения души М. Цветаева оставляет не женщине и не мужчине, а человеку. Здесь господствует душа. Здесь нет места страсти, материнству, но есть место душевной боли. Что это за боль? Это душевная тоска по человеку-избраннику души. Боль, рождающаяся от неуверенности, ожидания, жажды общения, надежд на взаимность и отчаяния, что надежды могут не сбыться. Боль узнавания родственной души, тяга к ней. М. Цветаева пишет: "Я узнаю того, кого буду любить, по боли, которую я чувствую прежде, чем его полюблю, по недомоганию, которое мне об этом сообщает; того же, кто станет моим другом, я узнаю по моему хорошему настроению". В стихотворениях 1924 года есть поэтическое описание этой боли: "Точно гору несла в подоле - / Всего тела боль! / Я любовь узнаю по боли / Всего тела вдоль". ("Точно гору...")
Некоторые исследователи интерпретируют это стихотворение, как эротическое. Но надо иметь в виду, что, по М. Цветаевой, даже половая страсть, прежде всего, "пожар души", "через тело в душу: любовь". В душу, а не в пах. А если в душу, то это уже и не совсем эротика, а в иных случаях совсем не эротика. В письме А. Штейгеру от 29 июля 1936 года, обсуждая, какой орган, прежде всего, любовь поражает в человеке, М. Цветаева пишет: "Насчёт "приходит в пах": Вы меня не поняли. Это - им приходит в пах, нам - только в душу, и не приходит - было всегда. Знайте одно: когда душа есть, она всё: не-души - нет, и никакого отдельного паха нет: это для докторов есть: "ранен в пах", мы - всегда в душу". Нам, разумеется, поэтам. В душе человеческой нет страсти. Страсть это не её дело. Душа это "непрерывность боли". Услада в любовной любви, в сексе - безлична и может быть испытана с любым, с первым встречным. Личная любовь избирательна: "Болевое у любви единолично, усладительное - безлично. Боль называется ты. Усладительное безымянно. Поэтому "хорошо" нам может быть со всяким <...>, боли мы хотим только от одного. Боль есть ты в любви, наша личная в ней примета".
Личная любовь, по М. Цветаевой, не похожа на греческую филиа. Личная любовь занимает место где-то посередине между половой страстью и филиа. Половая страсть, по наблюдению Шопенгауэра, вспыхивает, как пламя, но, достигнув цели, быстро проходит. Филиа более спокойный вид любви, тяготеет к постоянству, независим от пола и его страстей. Личная любовь по М. Цветаевой глубоко индивидуальна, как и филиа, но в ней нет спокойствия, хотя нет и буйства половой страсти. Это именно волнения и привязанность души, тяготеющей к другой душе, жаждущей общения с нею, болеющей за неё. Вероятно, этот вид любви не лишён эротики, как не лишена эротики и дружба, по замечанию Розанова ("Люди лунного света"). Что личная любовь не нуждается в сексе, видно у М. Цветаевой по некоторым фрагментам писем к людям, которых она любила. В одном из писем Рильке, М. Цветаева говорит: "...я хочу спать с тобой - засыпать и спать. <...> Просто спать. И ничего больше. Нет, ещё: зарыться головой в твоё левое плечо, а руку - на твоё правое - и ничего больше". Сравним, это письмо с другим: "Возьми меня с собой спать, в самый сонный сон, я буду лежать очень тихо: только сердце (которое у меня - очень громкое!). Слушай, я непременно хочу проспать с тобой целую ночь - как хочешь! - иначе это будет жечь меня (тоска по тебе спящем!) до самой моей смерти. Ты ведь знаешь, что мне здесь важно". Это она пишет в 1922 году, Вишняку. В этом цветаевском "и ничего больше" бездна чистоты, это её понимание сущности любви, как высшей степени близости, доверия и духовности. В этом же письме М. Цветаева излагает своё понимание чувственной стороны любви: "...телам со мною скучно. Они что-то подозревают и мне (моему) не доверяют, хотя делаю всё, как все. Слишком, пожалуй, незаинтересованно, слишком благосклонно. И - слишком доверчиво! Доверчивы чужие (дикари), не ведающие никаких законов и обычаев. Но местные доверять не могут. К любви это не относится, любовь слышит и чувствует только себя, она привязана к месту и часу, этого я п о д д е л а т ь не могу. И - великое сострадание, неведомо откуда, безмерная доброта - и ложь. <...> Я всегда переводила тело в душу (развоплощала его!), а физическую любовь - чтобы её полюбить - возвеличивала так, что от неё вдруг ничего не оставалось. Погружаясь в неё, её опустошала. Поникая в неё, е ё вытесняла. Ничего от неё не осталось, кроме меня самой: души". Это редкое по откровенности признание, как именно М. Цветаева воспринимала физическую сторону любви. Здесь главное - незаинтересованность в этом виде любви, сострадание и доброта к партнёру, нуждающемся в сексе, уступка партнёру и - ложь. Другими словами, М. Цветаевой, ибо она воспринимает себя не как тело, а как душу, этот вид любви (любовная любовь) н е н у ж е н, как таковой. Она только уступает, но удовольствия и удовлетворения ей это не приносит. Она вполне может обходиться без физической любви. Двадцатисемилетняя М. Цветаева утверждает: "Душа у меня - царь, тело - раб". Душа управляет телом, приказывает телу, а не наоборот. Личная любовь, воспринимаемая, как боль души, гораздо острее и мощнее любовной любви, и может причинять ужасные страдания: "Платоническая любовь"? - да из лютых лютейшая! Имея богатый опыт личной любви, страдая от её проявлений, М. Цветаева приходит к выводу, что нет ничего лучше дружбы: "Я дружбу ставлю выше любви, не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь лежит". Дружба спокойнее, надёжнее, не причиняет боли. Одно плохо в дружбе для поэта, от дружбы не родятся стихи. Поэтому так и не было того в жизни М. Цветаевой, что она так желала - дружбы, но было много любви и боли.
Есть и ещё один вид любви, который культивировала М. Цветаева не меньше, чем личную любовь. Это кариативная любовь, т.е. милосердная, нисходящая любовь. Этот вид любви имеет много общего с платонической, т.е. личной любовью, но в этом виде любви меньше душевной боли, если она и есть, то иного качества, нежели в личной любви. Кариативная любовь это любовь-жалость, испытываемая по отношению к людям больным, страдающим физически и душевно, неопытным, молодым, а также по отношению к животным. Кариативная любовь располагается где-то между личной любовью и дружбой. Этот вид любви нравится М. Цветаевой потому, что он может быть - "дистанционным". К наличию дистанции в любовных отношениях М. Цветаева сохраняет неизменную привязанность. М. Цветаева, не склонная к любовной, но склонная к личной любви, была также смолоду склонна и к кариативному виду любви. Так, любовь, которую она испытала по отношению к своему будущему мужу, была любовью, вызванной, прежде всего, его красотой, т.е., эта любовь имела эстетическую основу, но она была, в то же время, и кариативной. Она вспыхнула под влиянием жалости, которую М. Цветаева испытала к осиротевшему семнадцатилетнему юноше, тяжело переживавшему смерть брата и матери. М. Цветаева сама признавалась М. Волошину, что С. Эфрон был ей - "вместо сына". М. Цветаева по-матерински заботилась об С. Эфроне всю жизнь. Материнская, кариативная основа её любви к С. Эфрону, не позволяла М. Цветаевой оставить его в то время, когда она переживала многочисленные любовные увлечения, некоторые из которых можно было назвать любовной любовью, как, например, увлечение К. Родзевичем. Оставить можно разлюбленного мужа, любовника, но сыновей, или тех, кто их заменяет ("вместо сына") - не оставляют ради других мужчин (или женщин). Анализируя своё отношение к С. Эфрону, М. Цветаева записывает в 1919 году: "Моя любовь это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям". Двадцатисемилетняя М. Цветаева прекрасно поняла природу своей любви, поняла, к какому виду любви её влечёт её природа. И ещё одно признание, сделанное в 1919 году: "Во всё в жизни, кроме любви к Серёже, я играла". М. Цветаева признаёт прочность фундамента только кариативной любви, потому что страсть любовной любви вспыхивает и угасает. Для творчества любовная любовь - в целом бесполезна и бесплодна. У неё - другая цель. Боль личной любви душу растравляет, хотя личная любовь, в противоположность любовной, питает творчество. Наиболее полно и развёрнуто М. Цветаева объяснила, что для неё есть личная любовь в письме к молодому критику А. Бахраху, с которым её связывала некоторое время кариативная любовь, от 29 сент. 1923 г. "Творчество и любовность несовместимы. Живёшь или там или здесь. Я слишком вовлекаюсь. Для того, чтобы любить мне нужно забыть (всё, т.е. СЕБЯ!). Не видеть деревьев, не слышать листьев, оглохнуть, ослепнуть - иначе: урвусь! Болевой мир несовместим с любовным. (Это я уже о другой боли говорю, не от человека, о болевой развёрстости, равняющейся творчеству.) Все часы без другого должны быть пусты, если не пусты - я живу: боль живёт: другого нет. Жить в другом - уничтожиться. Мне не жаль, я только этого и жажду, но <...> В любви меня нету, есть исступлённое, невменяемое, страдающее существо, душа без тела". Но личная любовь также легко может угаснуть. Кариативная любовь, может питать творчество только на первых порах, когда её ещё можно принять за личную, но, в сущности, она также бесплодна и бесполезна для творчества. Вспомним отрывок из письма С. Эфрона к Волошину, что он "...давно уже не годится на растопку" той "печи", которой является М. Цветаева. Если любовная любовь предназначена для продолжения рода, личная любовь питает творчество, то кариативная любовь хороша для семьи ввиду прочности её основы, в особенности, если эта основа постоянно подпитывается неудачливостью, инфантилизмом, неприспособленностью к быту, слабостью воли, слабостью характера партнёра. В такой паре, какой была пара М. Цветаева С. Эфрон, М. Цветаева была сильным, ведущим, направляющим началом. В такой паре любовность и страсть - исключаются: "Любовность и материнство взаимно исключают друг друга. Настоящее материнство - мужественно", "Страстная материнская любовь - не по адресу". Это верно не только по отношению к детям, но и по отношению тех, кто "вместо" детей. М. Цветаева была в этой паре мужественным началом. На ней держалось - всё. Потребность в кариативной любви жила в М. Цветаевой так же постоянно, как потребность в личной любви. Таковы были её взаимоотношения с актрисой Голлидей, молодым поэтом Гронским, молодым критиком Бахрахом, молодым поэтом А. Штейгером. Молодость и талантливость этих людей рождала в М. Цветаевой потребность их опекать, хотя бы и издалека, в письмах, как с Бахрахом и Штейгером. То, что в М. Цветаевой жила неприязнь к любовной любви, но постоянная потребность испытывать личную и кариативную любовь, объясняет многое в её поведении. Личная любовь, свободная от половой страсти, питала творчество поэта, кариативная любовь удовлетворяла обострённую жажду материнства. Но материнство М. Цветаева также ощущает по-своему, не как обычные женщины, а, прежде всего, как поэт: "Любовь к ребёнку - существу, ребёнку - сущности, отсутствие самки в материнстве - моя порода! не женщина, а существо". Сказано это двадцативосьмилетней М. Цветаевой, матерью двух детей. Сказано - главное о себе - "отсутствие самки в материнстве".
Размышляя о своём многолюбии, М. Цветаева выстраивает логическую цепочку: "Любовь - через всех - к себе. Духовное объяснение многолюбия", "Раньше всё, что я любила, называлось - я, теперь - Вы. Но оно всё то же", "Моя любовь к другим, (вне одного), это избыток Любови, обыкновенно идущий к Богу". От Я - к другому, от другого - к Богу. Это и есть платоновское восхождение в любви, путь, пройденный М. Цветаевой к тридцати годам. Недаром же в стихотворениях этого времени, М. Цветаева прощается с Афродитой Пандемос, символизирующую любовную любовь ("Хвала Афродите") и с молодостью ("Молодость"), а вместе с нею с её заблуждениями, исканиями, ошибками. Наступила духовная зрелость поэта.
Чтобы картина цветаевского мироощущения и самосознания в вопросах пола была шире, следует рассмотреть и проанализировать отношение М. Цветаевой к мужчинам и женщинам. Для начала рассмотрим отношение поэта к мужчинам. Вот целая серия высказываний, сделанных ею в разные годы. В 1918 году М. Цветаевой двадцать шесть лет, за её плечами есть опыт жизни в браке. М. Цветаева пишет: "Женщине, если она человек, мужчина нужен, как роскошь - очень, очень иногда. Книги, дом, заботы о детях, радости от детей, одинокие прогулки, часы горечи, часы восторга, что тут делать мужчине? У женщины, вне мужчины, целых два моря: быт и собственная душа". Здесь любопытна фраза "Женщина, если она человек". Таким образом, М. Цветаева подразумевает оппозицию - женщина, как человек, и женщина, отрицающая в себе человеческую природу, в угоду животной, т.е. самочной. Последний тип - женщина, растворяющая себя в мужчине, женщина не самодостаточная. Нечего и говорить, что, считая себя, прежде всего, человеком и творческой личностью, М. Цветаева могла обходиться, как она сама говорила "без нянь и без Вань". Мужчина, как роскошь, очень, очень иногда - это понятно и без слов, зачем. А во всём остальном - мужчина есть помеха. Это высказывание М. Цветаевой - заявление о самодостаточности. Собственная душа - целый мир, которого вполне достаточно женщине. Поэтому М. Цветаева совершенно спокойно переносит отсутствие мужчин рядом с собою: "Когда нет мужчин, я о них никогда не думаю, как будто их никогда не было". Через год М. Цветаева сделает ещё одну любопытную запись в дневнике: "Мужчина! Какое беспокойство в доме! Пожалуй, хуже грудного ребёнка!". Обратим внимание на то, что в этот период времени, т.е. с конца семнадцатого года мужчины - мужа - в доме М. Цветаевой нет. Видимо, она осмысливает опыт прежних лет замужества с 1912 по 1917 гг. Почему мужчина - беспокойство? Видимо, потому, что женщина заботится и беспокоится о мужчине, даже пуще, чем о ребёнке. Мужчину надо накормить, знать его вкусы в еде, одежде, привычках, чтобы угодить ему, не рассердить его. Надо быть в курсе его проблем, чтобы посоветовать, посочувствовать, приласкать. Надо угадывать его настроения, вовремя реагировать на смену этих настроений. Грудного ребёнка покормил, вымыл, уложил спать. Большую часть суток ребёнок спит и не мешает, если, конечно, не кричит. С мужчиной беспокойства больше во много раз. И обратим внимание на слово "хуже". М. Цветаева могла бы сказать - "больше". Сказала - "хуже". Потому что беспокойство в доме - производимое грудным ли ребёнком, мужчиной ли - всегда плохо. Но неизбежно. Можно сделать некий предварительный вывод: 1) мужчина в доме нужен для определённой цели рождения детей, но - не более того, 2) мужчина это ещё один "ребёнок" в доме. В таком отношении к мужчине реализуется материнский инстинкт, который был мощно развит в М. Цветаевой. Функции мужчины в доме первоначально именно эти. Смягчает столь жёсткий подход к роли мужчины в жизни женщины высказывание М. Цветаевой, в котором мужчина выступает в роли дарителя: "Не женщина дарит мужчине ребёнка, в мужчина - женщине. Отсюда возмущение женщины, когда у неё хотят отнять ребёнка (подарок), и вечная, бесконечная - за ребёнка - благодарность". Вечная благодарность за ребёнка, и ребёнок, спасающий мужчину ("Письмо к амазонке"), но во всём остальном мужчине отведена роль деятеля. Мужчина должен быть постоянно занят - работой, профессиональными или общественными обязанностями. Мужчина должен управлять главным, и не вмешиваться в мелочи жизни, предоставив это женщине. Может быть, образцом такого вечно занятого, увлечённого своим делом мужчины, не вмешивающегося в домашние дела и не вникающего в домашние заботы, но, тем не менее, осуществлявшего общее руководство глобальными проблемами семьи и дома, был отец М. Цветаевой Иван Владимирович? М. Цветаева с детства видела перед собою образец мужественного поведения и, естественно, хотела видеть его и в своём муже и во всех мужчинах без исключения. Не будь у неё столь высокого примера перед глазами, может быть, она бы и не предъявляла столь высокие требования к сильному полу. Её личный опыт общения с другими мужчинами давал повод для её горьких и даже желчных размышлений: "Какое безобразное слово "мужчина"! Это запись 1917 года. Через три года М. Цветаева повторит эту запись в дневнике, но уже с добавлениями: "Мужчины - и слово-то, какое отвратительное! С женским окончанием - и всё-таки не женщина. Это наводит меня на мысль о связи между этим женским окончанием и характером русских мужчин". Интересное наблюдение словесницы, которое могло бы сделать честь и психологу. Кстати, слово "пол" она тоже находила отвратительным. Так что для неё слова "мужчина" и "пол" - в одном ряду через отвращение к этим словам. Обо всех ли мужчинах М. Цветаева думает в этом духе? Двух, по крайней мере, она выделяет из общей массы: своего мужа, и Володю Алексеева: "Серёжа сдержал столько, сколько обещал. Володя Алексеев - больше, чем обещал (ибо ждала меньшего), другие - другие - недоразумение". С. Эфрон в то время в глазах супруги - герой, защищающий Россию от красной чумы большевизма. Володя Алексеев, о котором М. Цветаева написала в повести о Сонечке, актёр, от которого М. Цветаева не ожидала поступка, внезапно бросает всё и тайком пробирается на Юг в Добровольческую армию. Другие знакомые молодые мужчины, оставшиеся в Москве, бездействующие, ждущие чего-то, приспосабливающиеся к Советской власти, к большевикам вызывают в М. Цветаевой презрение. М. Цветаева ждёт от мужчины в критические минуты истории проявления мужественности, героизма. Мужчина должен действовать, совершать благородные поступки. Пожалуй, это главное, что ценит М. Цветаева в мужчинах. В её глазах мужчина, прежде всего, защитник, воин, рыцарь. Функцию мужчины, как "добытчика" средств к существованию, М. Цветаева вообще никогда и нигде не обсуждает, потому что не придаёт этой функции значения, а точнее, берёт эту функцию на себя. В письме к Гайдукевич, она, как бы между прочим, сообщает: "...я долгие годы одна содержала всех". В письмах и дневниках М. Цветаевой нет ни одного упрёка в адрес мужа, который в Чехии и Франции не мог содержать семью, потому что нигде не работал. Напротив, его слабые, безуспешные попытки найти работу, всегда находят сочувствие его жены. Безуспешность этих попыток всегда ею оправдана. Ей даже не приходит в голову, что неудачи С. Эфрона в этой области вызваны не столько объективными причинами (ссылки на безработицу и.т.п.), сколько неоправданно завышенными требованиями, какие С. Эфрон предъявлял к свой гипотетической работе: непременно умственный, труд, но никак не физический; также непременно престижная, а не любая работа; и, непременно такая работа, какая давала бы возможность хорошего досуга, который С. Эфрон ценил выше самой работы. Образ воина, рыцаря, защитника воплощён для М. Цветаевой в Святом Георгии, воспетом ею в стихах. "Я в ларчике храню погоны" напишет она с гордостью в первом стихотворении "Лебединого стана". Что для М. Цветаевой мужчина в любви? И здесь её требовательность очень высока. У слишком многих мужчин, по мнению М. Цветаевой, нет души. Душу им иногда заменяет кожа ("Флорентийские ночи"). Душа это способность переживать, сочувствовать, волноваться, сопереживать, другими словами, болеть. Боль - главный признак наличия души в человеке. Она пишет: "Между полом и умом в нас помещается центр - душа, где всё скрещивается, всё соединяется и всё образуется, и откуда всё исходит преображённым и преображающим. У женщины ещё есть лоно: недра: безграничное материнство, которое часто объемлет душу, а иногда её полностью замещает собой". Таким образом, женщина, по М. Цветаевой, обладательница двух сокровищ: души и лона. И как часто души - болевого центра в мужчинах М. Цветаева не чувствует, не видит, не находит. Промежуточной стадии между телом и духом, умом и духом, моста - нет: "Представьте себе пол и ум порознь, не соединёнными мостом радуги-души, с громадной пустотой между ними, преодолеваемой только резким прыжком от сексуальности к интеллектуальности. Представьте мужчину с "коллегами" и с "любовницами". Это не Казанова, это он, кто вас бросил и смертельно оскорбил". По М. Цветаевой, у мужчин и женщин поровну - тела и сердца: "Потом бездна, у мужчин - дух, у женщин - душа". Понятно, что мужчина, в котором преобладает дух явление редкое. Германского поэта романтика Гёльдерлина, например, М. Цветаева считала таким духом. Или философа Канта. Но Гёльдерлины и Канты - редкое, единичное явление в истории культуры. Значит, во всех остальных мужчинах преобладает ум или пол. Это раздражает М. Цветаеву. Ей необходима в мужчине душа, нежная, чувствительная, настроенная на высокий лад. Но, увы! Сравнивая женщину и мужчину в их отношении к любви, М. Цветаева уверяет, что женщины говорят о любви и, молчат о любовниках, а мужчины - ровно наоборот. Они предпочитают не произносить слово "любовь", "как снижающего их мужской престиж бездушия.)". И они за этот престиж держатся, но ведь мужчины могут стать человечными, т.е. обрести душевные - болевые! - качества, когда они любят: "Есть только две ценности: дети, пока они маленькие, и мужчины, пока они любят (человечные)". Цитат о мужском бездушии у М. Цветаевой много, и нет нужды приводить их все. Но, несмотря на бездушие мужчин, в 1919 году М. Цветаева признаётся: "Обожаю мужчин - и вовсе не феминистка! Но обожаю сердцем - единственно женским во мне! - Причём мой ум так безукоризненно воспитан, что охотно - чтобы не ставить меня в смешное положение - как истый джентльмен - всегда даёт дорогу сердцу - но так, однако, чтобы сразу, в нужную секунду, мочь встать на мою защиту". Так что, обожание это ограничено умом. И, надо признать, что в М. Цветаевой соображения ума нередко становятся сильнее порывов сердца. М. Цветаева всегда подчёркивала в себе трезвость ума. И вот признание зрелого поэта, которое является апофеозом отношения к мужчинам. Оно сделано, как бы, между прочим, в письме к Бахраху от 28 августа 1923 года, в котором она сообщает, что совершает прогулки по лесам и горам с одним приятелем. Приятель - молодой князь Оболенский: "Это - странная дружба, основанная на глубочайшем друг к другу равнодушии (ненавидит женщин, как я - мужчин), так дети дружат, вернее - мальчики: ради совместных приключений, почти бездушно". Уже и речи нет об обожании. Но влечения сердца остались, и об этом свидетельствуют многочисленные увлечения М. Цветаевой. Но влечения эти всегда контролируются разумом. Разум, при поддержке опыта, склонен не к обожанию, а к чувству прямо противоположному. Заметим, что М. Цветаева признаётся в ненависти к мужчинам молодому мужчине, к которому весьма в этот момент расположена, и уверена, что и он расположен к ней. Видимо, М. Цветаева предполагает на этот момент наличие в нём души и рассчитывает на понимание. Но только ли за отсутствие души ненавидит М. Цветаева мужчин? Нет, не только. Есть и ещё кое-что! Мужчины, по её мнению, любят в женщине не душу, а тело. Это М. Цветаеву просто обескураживает и раздражает. В письме от 7-го марта 1925 года к Колбасиной-Черновой М. Цветаева утверждает, что Розенталь (богатый ювелир) в неё не влюбится: "Сильнее души мужчины любят тело, но ещё сильнее тела - шелка на нём: самую поверхность человека (А воздух над шёлком - поэты!)". Логично предположить, что тот, кто не имеет души - душу любить и не может. М. Цветаева требовательна не только к мужчинам, когда дело касается души. Отсутствия души она не прощает даже ребёнку. В 1918 году М. Цветаева размышляет о том, куда пропадает Алина прекрасная душа, когда Аля бегает по двору с палкой, выкрикивая что-то бессмысленное? М. Цветаева приходит к выводу, что любит веселящихся собак, но не выносит веселящихся детей. Не выносит веселящихся детей, потому что душа у животного - подарок, а от ребёнка (человека) она её требует, и, когда не получает, то ненавидит ребёнка. Душу в человеке М. Цветаева ценит превыше всего, ибо именно в душе человеческой (болевом средоточии) происходит чудо и тайна преображения. Вспомним, из души всё выходит преображённым и преображающим. Преображение - не только творческий, но и жизненный принцип М. Цветаевой, поэта и человека (См.: Лаврова Е.Л. "Марина М. Цветаева: человек - поэт - мыслитель" Гл. 1). С точки зрения М. Цветаевой, тело и душа в любви неравноценны, разнородны, несопоставимы: "Тело насыщаемо, душа - нет. Поэтому, та любовь - островами, соединёнными (разъединёнными!) пустотой (океана, т.е. одиночества) неминуемо гибнет. Обкормишь - сдохнет. <...> И даже досыта кормить нельзя, ибо долго не захочет. Дразнить или голодом или приправами (1001, но не больше!). И в итоге, так или иначе, раз тело всё равно сдохнет!". Тело не только насыщаемо, но и смертно, в то время как душа не насыщаема, и бессмертна. Душа - высшая субстанция в человеке, ибо божественна, душу даёт Бог. Как-то принято думать, что все люди без исключения наделены душой. Не противоречит ли это православное представление о душе тому взгляду, что исповедует М. Цветаева? Ничуть! Душу Бог даёт всем, но не в готовом же виде, а, скорее, в виде зародыша, зёрнышка, из которого она растёт, развивается, цветёт. Она должна развить в себе способность сострадания до такой степени, чтобы чувствовать боль другого человека, как свою собственную. Есть и ещё причина, по которой М. Цветаева смотрит на мужчин, как на существ, ограниченных в своих пристрастиях: "Если бы мужчины влюблялись: теряли голову - от сущностей, они бы теряли её и от семилетних, и от семидесятилетних. Но они влюбляются в прерогативы возраста. Семнадцать лет, значит, то-то и то-то, возможно, а та же три года назад, та же!!! - и не посмотрят, головы не обернут. Весьма расчётливое теряние головы, вроде 12% помещения капитала (от 4% до 20% это уже дело темперамента - qui ne risque rien ne gagne rien, qui risque peu [кто ничем не рискует, тот ничего не выигрывает; кто рискует малым] - и.т.д.) Но - всегда с %". В этом же ряду высказывание из записей М. Цветаевой "О ЛЮБВИ": "Старуха...Что я буду делать со старухой?!" восхитительная в своей откровенности - формула мужского".Таким образом, по М. Цветаевой, мужчина видит в женщине, прежде всего, существо женского пола, а не человека. Видит тело, а не душу. Взгляд мужчины на женщину всегда расчётлив - годится ли женщина по возрасту и прочим параметрам для половых контактов и взаимоотношений, и, если не годится, то интерес к такому человеку у мужчины минимальный. В этом, считает М. Цветаева, ограниченность мужских особей, и это ограниченность мешает ей, именно за это она мужчин и не любит. Но М. Цветаева, как всегда, хочет остаться справедливой и объективной: "Цирцея обращала героев в свиней, я - свиней в героев". Вообще, во всех взаимоотношениях с мужчинами, М. Цветаева всегда стоит в позиции истца. Её дело доказать, что женщина, это не только пол. М. Цветаева всегда пытается мужчинам доказать, что кроме пола, в женщине есть также: ум, талант, воля, принципы. Ум, талант, воля, принципы свойства и качества общечеловеческие, в которых нередко мужчины отказывают женщинам. Они предпочитают видеть в женщинах существа, пригодные только для любви, поклонения, секса, домоводства и деторождения. Во всём остальном они считают женщин существами неполноценными, существами второго сорта. Наиболее полно эти взгляды выражены в работе Вейнингера "Пол и характер".
Что касается женщин, то у М. Цветаевой почти нет негативных высказываний в их адрес. Правда, и нет и панегириков женскому полу. Косвенно, намёками она даёт понять, что женщина для неё существо более сложное, таинственное и глубокое, чем мужчина. Женщина в отличие от мужчины никогда не поверхностное, и, прежде всего, благодаря наличию души, и лона - (материнства) которое, как мы помним, "...часто объемлет душу, а иногда её полностью замещает собой". Кстати, Н. Бердяев приблизительно также определяет женскую сущность: "...у женщины же он [пол] разлит по всей плоти организма, по всему полю души". Благодаря душе и лону, женщина в представлении М. Цветаевой - существо более сложное, существо более высокого порядка, нежели мужчина. Когда М. Цветаева сравнивает мужчин и женщин, то всегда она оправдывает женщину, если ей что-то не хватает в психофизике. Так, отсутствие духа у женщин она оправдывает чрезвычайным развитием и влиянием души, слитой с полом (недрами, лоном, материнством): "Отсутствие духовности у женщин. Главный враг духа не тело, а душа". Цельность женщины, как существа душевного, препятствует в ней развитию духа. У мужчин же развитие психофизики строится по другому принципу: "Мужчины всегда: или trop corps или trop esprit (дух), pour etre une ame (т.е., слишком тело или слишком дух, чтобы быть душой). А женщины - может быть - trop coeur (т.е., слишком сердце)". Формула мужской психофизики, по М. Цветаевой: тело (главное) - сердце - дух. Формула женской психофизики: тело - душа (главное) - сердце (главное). Если учесть, что дух в чистом виде в мужчинах проявляется и главенствует редко, то женская психофизика кажется М. Цветаевой богаче и разнообразнее мужской. При этом необходимо учитывать, что М. Цветаева имеет в виду не душу, как наличие пяти чувств, что, безусловно, присуще и мужскому существу, а душу, как болевое начало, что, по мнению М. Цветаевой, в мужском существе не присутствует. М. Цветаевой не нравится русское слово девушка: "Что-то дородное и благородное, вроде коровы. - И длинношеее, как Беатриче. - и совершенно безнадёжное. А Mädchen! - золото, молодость, очарование и целование. И прялка. - И любовник". Но у М. Цветаевой претензии не только к русскому слову "девушка". Есть претензии к самому понятию, к психофизике девушки. При сравнении девушки и женщины, М. Цветаева предпочтение всегда отдаёт последней, ибо девушка, с её точки зрения, лишена сострадания: "Девушка - героиня, ибо бесчеловечна, ещё не любила. Все героические преступления принадлежат девушкам: Лукреция, Юдифь, Шарлота Кордэ. У женщин - entrailles (сострадание) - то, чего нет у девушек. Девушка убивает на высокий (бесчеловечный) лад, женщина - в ужасе закрывает лик свой". Психологически это явление объяснимо. Девушка не познала ценности рождения новой жизни, в ней не раскрылся инстинкт материнства, поэтому она с лёгкостью может отнять чужую жизнь. И М. Цветаева делает заключение: "Я люблю только девчонок (мальчишек!) и женщин". Но и женщинам от М. Цветаевой достаётся. Правда, она их сортирует по другому принципу, нежели мужчин: В основу своей классификации пород женщин М. Цветаева кладёт понятие "огонь". По её мнению существуют три породы женщин: 1) Светящиеся, 2) блистающие, 3) жгущие. "Первых (мэтерлинковских - Св. Цецилий - вроде жены В. Иванова) ненавижу, третьих не понимаю, люблю только вторых - себя". В "светящейся" породе женщин есть какое-то убожество, недостаточность. Светящийся, это отражённый от другого источника свет. Вспомним А. Островского "Светит, но не греет". Что-то в этом слове напоминает фразу: "светящиеся гнилушки". Порода "жгущих" женщин М. Цветаевой непонятна, потому что чужда ей. "Жгущие" агрессивны, это огонь в чистом виде, безжалостно сжигающий, убивающий, истребляющий всё без остатка. Себя М. Цветаева считает породой блистающих женщин. Блистает солнце. А свою принадлежность к солнечной породе (Аполлон) М. Цветаева не раз подчёркивала. Однажды, в дневнике она написала, что её муж и дочь: "...лунные и водные: "влекутся к солнечному и огненному во мне". Не следует понимать здесь слово, употреблённое М. Цветаевой - "блистающая" в обычном или обывательском смысле: блистать на балах, блистать красотой. Не этот блеск. Другой! Блистающая умом, блистающая высокими, душевными качествами, блистающая талантами - вот цветаевское понимание этого слова. Солнце смотрит в мир, любит всех, дарит себя всем, согревает всех. Такой М. Цветаева ощущала себя. Женщины для М. Цветаевой есть существа особенные. Они существа особенные, не только потому, что в них пол и душа слиты воедино. Не только потому, что в женщине пол одухотворён и облагорожен материнством, не только потому, что в женщине высоко развито болевое средоточие - душа, но ещё и потому, что её влекло к женщинам больше, чем к мужчинам. А может быть, больше влекло именно по всем этим причинам. У М. Цветаевой даже были даже определённые пристрастия: "Я люблю маленьких и нежных (Майя, Сонечка Голлидей жена Бродауфа, Елизавета Моисеевна, Елена, жена Марьянова, Скрябина) - по-разному, конечно! - не сравниваю, конечно - "но все сёстры в жалости моей!"
Это во мне моё мужское рыцарство говорит.
И женщины меня удивительно любят!
Как-то и по-матерински (такая большая, сильная, весёлая - и всё-таки...) и восторженно".
М. Цветаева осознала и поняла, что её влечёт к женщинам гораздо раньше, чем произошла её встреча с Софьей Парнок в 1914 году. В прозе М. Цветаевой есть страницы с описанием страстной привязанности М. Цветаевой-ребёнка к женским существам. В очерке "Дом у старого Пимена" это юная дочь Дмитрия Иловайского красавица Надя. М. Цветаева-девочка в это время находится в закрытом учебном заведении во Фрейбурге. Узнав о смерти Нади от чахотки, в отчаянии она начинает искать её повсюду. М. Цветаева так определяет своё тогдашнее состояние души: "эта любовь была - тоска. Тоска смертная. Тоска по смерти - для встречи" ("Дом у старого Пимена"). Была привязанность к некоторым девочкам в гимназии. М. Цветаева так определяет состояние любви в детстве: "Когда жарко в груди. <...> Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это любовь. <...> Пушкин меня заразил любовью. Словом - любовь" ("Мой Пушкин"). М. Цветаева имеет в виду воровское чтение Пушкина в комнате сводной сестры Валерии. И далее М. Цветаева делает признание, что, читая "Евгения Онегина", влюбилась в Онегина и в Татьяну, и: "(может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь. И ни одной своей вещи я потому не писала, не влюбившись одновременно в двух (в неё - немножко больше), не в них двух, а в их любовь. В любовь" ("Мой Пушкин"). Это, так сказать, любовь в чистом виде, без примеси пола, любовь, когда жжёт в груди, но никогда ниже. Именно детский опыт любви окажет мощное воздействие на последующий опыт любовных взаимоотношений поэта. М. Цветаева обнаружила, что, и женщины тоже влекутся к ней. Она записывает в дневнике в 1917 году: "Женщины меня изумительно любят. Должно быть, я им всем напоминаю какого-то мужчину". М. Цветаева знает, что она для женщин неотразима. В дневнике есть запись 1920 года, в которой М. Цветаева припоминает всех женщин, которые её любили, начиная с гимназии. Среди любивших её женщин не только молоденькие девушки, но замужние женщины с детьми. М. Цветаева не всем отвечала взаимностью, "я их не любила, любила других", делает она приписку. И заключает запись: "Но, если женщины меня любили - je le leur ai bien rendu!" ("я им это с лихвой возвращала!"). Когда опыт общения с женщинами у М. Цветаевой обогатится отношениями с Софьей Евгеньевной Голлидей, актрисой, она запишет в дневнике: "Меня любят исключительно женщины, женщины, которые мало любят мужчин - а может быть - которых мало любят мужчины. - А Сонечка Голлидей? - Нет, не то, не только то". Когда М. Цветаева будет писать "Повесть о Сонечке" в 1937 году, она уже переосмыслит свой прежний опыт и напишет без колебаний: "Нет, мою Сонечку не любили. Женщины - за красоту, мужчины - за ум, актёры (males et femelles) - за дар, и те, и другие, и третьи - за особость, опасность особости" ("Повесть о Сонечке"). Так что, любили М. Цветаеву женщины, не любящие мужчин, и не любимые мужчинами (Парнок, Голлидей), но очень умные и талантливые, ибо были все они - одной породы с М. Цветаевой. Подобное притягивало подобное. М. Цветаева к 1920 году превосходно отдавала себе отчёт в том, что значат для неё женщины её породы: "О, моя страсть к женщинам! Недавно - держу в руках старинный томик гр. Ростопчиной - тут же музыка, мужчины - и - Господи! - какая волна от неё ко мне, от меня к ней, какое высокомерие к тем, кто в комнате, какой - как кожаный ремень вокруг тальи - круг одиночества!" Напомню, что М. Цветаеву умиляло, что гр. Ростопчина курила. Умиляло, потому, что поэт была сама страстная курильщица. Умиляло, потому что гр. Ростопчина курила в те далёкие времена, когда об эмансипации ещё не говорили. Но мы не должны заблуждаться относительно фразы М. Цветаевой - "страсть к женщинам", которой писательницы вроде Бургин непременно воспользуются для достижения своих малопочтенных и корыстных целей. Лучше всех объясняет М. Цветаеву - сама М. Цветаева. Она записывает в дневнике: "Две страсти этой зимы: Алексеев и Сонечка Голлидей. Когда-нибудь, в свой час, закреплю это в слове. (Страсть для меня любование и благодарность)". Страсть к женщинам из этой же категории - любование и благодарность. В 1919 году, размышляя о своих встречах с мужчинами и женщинами, М. Цветаева записывает в дневнике: "Презираю все свои встречи с мужчинами, кроме Серёжи, Пети С. Эфрона и Володи Алексеева. (Не тех презираю - себя.). О женщинах не скажу, почти всех вспоминаю с благодарностью, но люблю (кроме Аси) только Сонечку Голлидей". М. Цветаева вновь и вновь возвращается к теме любви к женщинам: "Моя любовь к женщинам. Читаю стихи К. Павловой к гр. Ростопчиной.
...Красавица и жоржсандистка...
И голова туманится, сердце в горле, дыханья нет. Какой-то Пафос безысходности!". Пафос безысходности становится понятен из следующей записи: "Но - оговорка: не люблю женской любви, здесь преступлены какие-то пределы, Сафо - да - но это затеряно в веках и Сафо - одна. Нет, пусть лучше - исступлённая дружба, обожествление души друг друга - и у каждой по любовнику" [263. 88]. Замечу, что сказано это после собственного опыта любви к женщинам. Молодую М. Цветаеву одинаково влекло и к мужчинам и к женщинам, но, чтобы не было в этом двойном влечении к противоположным полам двусмысленности, она запишет: "Дурак тот, кто скажет, что к мужчинам меня стремит чувственность.
1). Не стремит. 2) Не только к мужчинам 3) У меня слишком простая кровь - как у простонародья - простая, радостная только в работе.
Нет, всё дело в моей душе.
В моих жилах течёт не кровь, а душа". К мужчине её стремила не чувственность, а желание иметь ребёнка. К женщине её стремила жажда душевного общения. М. Цветаева любовь женщин воспринимала как нечто более глубокое и личное, чем безлично-родовую любовь мужчины и женщины: "...встреча двух женщин уже потому глубже, что она вне исконной - безличной - мужской и женской - пены.
(А может быть и нет? - У меня!)
И если волнение от такой встречи = волнению от встречи мужчины и женщины, любви здесь больше ровно на всю ту пену". М. Цветаева повторит эту мысль несколько в изменённом виде в 1932 году в "Письме к амазонке" В этом произведении она назовёт союз двух любящих женщин: "прекрасным целым". Но, как выясняется из дальнейшего содержания "Письма к амазонке", у этого прекрасного целого существует большое количество физиологических, социальных, психологических и прочих проблем, некоторые из которых, с точки зрения М. Цветаевой, неразрешимы. М. Цветаеву волновала проблема притяжения однородных полов, но уже в 1921 году себя она исключает из списка: "Подумать о притяжении однородных полов. - Мой случай не в счёт, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал". Уступка полу в отношениях с мужчиной, чтобы родить ребёнка. Уступка полу в отношениях с женщиной, чтобы не мешал душе. Но главное признание сделано в 1920 году: "Женщин я люблю, в мужчин - влюбляюсь. Мужчины проходят, женщины остаются".
3. "Пол это то, что должно быть переборото"
Когда М. Цветаева начинает задумываться о проблемах пола? В точности нам это неизвестно, но первые свидетельства относятся к 1914 году. Разумеется, задумываться она начала об этих проблемах раньше, потому, что любой человек, созревая в половом отношении, не может о них не думать. Люди проявляют к этому вопросу интерес, любопытство в подростковом возрасте, так что я не думаю, что М. Цветаева есть исключение. Другое дело - качество и степень этого интереса и любопытства. Надо принять во внимание события, происшедшие в семье с 1902 по 1908 год - болезнь и смерть Марии Александровны. Надо принять во внимание, чем и насколько была увлечена Цветаева с 12 по 16 лет стихи, музыка, любовь к Марии Башкирцевой, Наполеону, Сарре Бернар, герцогу Рейхштадскому.
Первое свидетельство, что думает молодая Цветаева о проблемах пола, относится к 1914 году, когда она уже два года замужем и у неё родилась дочь. В письме М. Цветаевой от 8 апреля 1914 года к философу В. В. Розанову есть такое место: "Я прочла Ваши "Люди лунного света", это мне чуждо, это мне враждебно, но в "Уединённом" Вы другой, милый, родной, совсем наш. Будьте с нами таким и не ставьте "вопросов", на какие нельзя отвечать. - Зачем? Пусть на них отвечают другие!". И ниже, похвалив Розанова за книгу "Итальянские впечатления", М. Цветаева прибавляет: "Вообще: Вы можете написать отвратительно (Ваши "Люди лунного света"), но никогда - бездарно". Оставим без внимания категоричный и развязный тон письма, (развязность - от смущения, потому что М. Цветаева в этом письме просит Розанова помочь её мужу через директора гимназии сдать экзамены экстерном за гимназический курс), и посмотрим на главное. Что именно могло показаться двадцатидвухлетней молодой женщине чуждым, враждебным и даже отвратительным в книге Розанова "Люди лунного света"? - Проблемы пола! Её целомудрие коробит обсуждение этих проблем. Что М. Цветаева была в высоком смысле этого слова всю жизнь целомудренна, она постоянно подчёркивает в своих дневниках и стихотворениях; "Я утверждаю, что невинна". Это не вопрос невиновности, или виновности в юридическом смысле. Это вопрос психологии, самосознания, самоощущения. Молодая М. Цветаева берёт на себя чрезмерную смелость, указывая знаменитому философу - о чём ему не следует писать. Категоричность молодой М. Цветаевой может быть объяснена несколькими причинами. Одна из них - нежелание углубляться в сложные проблемы. В этот период жизни она жизнерадостна, счастлива, любима, увлечена устройством семейного гнёздышка, и, возможно, ей кажется, что для того, чтобы быть счастливой, не обязательно задаваться сложными вопросами пола. Вторая причина может крыться в романтически настроенной душе М. Цветаевой. Половой вопрос может в то время казаться ей грубым, натуралистичным, пошлым, даже вульгарным. (Позже напишет ведь она, что слово "пол" ей кажется отвратительным). Третья причина, вероятно, в том, что молодая М. Цветаева, выйдя замуж, узнав "тайны брачныя постели" (Пушкин), родив ребёнка, ещё не знает главную тайну этой самой брачной постели наслаждения сексом, или, по её терминологии услады. Да и трудно было ожидать от восемнадцатилетнего юнца, каковым был её муж, чтобы он, будучи совершенно неопытным, не говоря уже о неопытности М. Цветаевой, сумел бы раскрепостить свою юную жену и открыть ей главную тайну секса. И, наконец, четвёртая причина кроется в том, что М. Цветаева совершенно не знает самоё себя, не ведает - на что способна в сексе и любви. Впрочем, не пройдёт и года, как она узнает себя и свои возможности и способности.
Вопросы пола молодую М. Цветаеву волнуют и заставляют задумываться над ними, скорее, не с физиологической стороны, а социально-философской. Уже в 1914 году она начинает резко разграничивать понятия: женщина - человек - поэт. В дневнике этого периода она делает запись: "Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам. - Нужно было бы сказать - человека". Поправив самоё себя, М. Цветаева выходит на новый уровень понимания проблемы полов. "Женщина" для М. Цветаевой понятие узкое, специфическое, узкофункциональное, половое, частное. Понятие "человек" широкое, универсальное, многофункциональное, хотя и тоже половое, но в значительно меньшей степени. Половое в понятии "человек" необходимо только в той мере, в какой человек биологически является либо женщиной, либо мужчиной, но функциональность пола здесь вовсе не подразумевается. М. Цветаева понимает, что не женщина в ней пишет стихи, но человек, т.е. та её сущность, что шире и больше женщины. В триаде: "женщина человек - поэт" первые два понятия неотделимы друг от друга. Но понятие "человек" шире понятия "женщина". Всякая женщина есть человек, но не всякий человек есть женщина, потому что понятие "человек" включает в себя ещё и понятие "мужчина". Понятие "поэт" тесно связано с понятием "человек", но никак не связано с понятиями "женщина" или "мужчина". Поэт есть человек. Поэтом может быть, как мужчина, так и женщина. Но не всякий человек, будь он женщина или мужчина, есть поэт. Таким образом, в этой триаде первые два компонента тесно взаимосвязаны и обусловливают друг друга. Третий компонент - свободен и независим от двух других, наличие его в этой триаде не обязательно. Третий компонент укоренён не в поле, не в телесно-физиологической природе человека, а в чём-то другом. Понятие "женщина" есть понятие биологическое. Понятие "человек" есть биолого-социальное. Понятие "поэт" не есть ни понятие биологическое, ни биолого-социальное. Оно есть понятие культурно-творческое и эксклюзивное. Третий компонент в триаде "женщина (мужчина) - человек - поэт" укоренён в человеческом духе. Но не только. Этот компонент укоренён не только в человеческом духе, но в ещё в чём-то: высшем, божественном. К полу это не имеет никакого отношения. М. Цветаева, говоря о том, что пол в её жизни на протяжении лет распылился и рассеялся, как облако, подразумевает, что после этого она ощутила себя в большей мере человеком, нежели женщиной. В очерке "Нездешний вечер", написанном в 1936 году, описаны события начала 1915 года. В это время М. Цветаева находилась в Санкт-Петербурге по приглашению издателей "Северных записок". На вечере, где она находилась и читала стихи, были и другие поэты, в частности, Михаил Кузмин, который должен был петь свои стихи. М. Цветаева очень хотела услышать его пение, но не могла остаться, поскольку обещала страдавшей от головной боли Софье Парнок, находившейся в гостинице, вернуться раньше. М. Кузмин уговаривает М. Цветаеву остаться, но она проявляет твёрдость. Она обещала, и обещание выполняет. Кузмин восхищается твёрдостью М. Цветаевой, на что она ему говорит по-немецки: "Человек - Слово!". Кузмин возражает: "Но ведь Вы - женщина!". В представлении поэта Кузмина женщина имеет право и привилегию нарушить данное обещание. На это М. Цветаева отвечает: "Нет! Человек! Человек! Человек!". Здесь видно совершенно отчётливое разделение понятий. Человек в ней, в М. Цветаевой, стоит для неё на первом месте. Проходит некоторое время, и М. Цветаева придёт к выводу, что на первом месте в ней даже и не человек, а поэт, то есть то исключительное существо, корни которого не в поле, а частично в её человеческой природе, и в более высокой - божественной. Тремя годами позже, т.е. в 1917 году М. Цветаева запишет в дневнике: "Половая страсть, прежде всего, - пожар души". Половая страсть для неё начинается не с паха, не с гениталий, а с души. Никакого первенства полу в себе она не уступает. Что для М. Цветаевой человек и поэт суть разные понятия, видно из её очерка "Искусство при свете совести", написанном в 1932 году: "Владимир Маяковский, двенадцать лет подряд верой и правдой, душой и телом служивший - Всю свою звонкую силу поэта Я тебе отдаю, атакующий класс! кончил сильнее, чем лирическим стихотворением - лирическим выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил" ("Искусство при свете совести"). Ибо, с точки зрения М. Цветаевой, поэт в человеке выше, возвышеннее и умнее человека в нём. Прожил, как человек, а умер, как поэт, заключает М. Цветаева. Но, помня о том, что поэт в триаде понятие необязательное и исключительное, М. Цветаева делает добавление, что: "Быть человеком важнее, потому что нужнее. Врач и священник нужнее поэта, потому что они у смертного одра, а не мы. Врач и священник человечески-важнее, все остальные общественно-важнее" ("Искусство при свете совести"). Примерно с конца 1915 года начавшаяся переоценка ценностей приводит М. Цветаеву к утверждению приоритета творческого акта над всеми возможными остальными. Всё, что мешает творчеству, всё, что ослабляет творческую волю и силу, должно быть отвергнуто и упразднено. Всё эти настроения выливаются в формулу: "Есть на свете поважней дела / Страстных бурь и подвигов любовных". ("Умирая, не скажу,...") М. Цветаева уже не могла не почувствовать, что брак, семья, дети требуют много внимания и времени. Так же много внимания требуют и любовные увлечения вне брака (Софья Парнок). В 1917 году М. Цветаева запишет в дневнике: "Ни народностей, друг, ни сословий. Две расы: божественная и скотская. Первая всегда слышит музыку, вторая - никогда. Первые - друзья, вторые - враги. Есть, впрочем, и третья: те, что слышат музыку раз в неделю. - "Знакомые". Полового вопроса нет ни в первой, ни во второй: боги и животные не спрашивают. Думают, вообще о вопросах только люди". Несомненно, что М. Цветаева об этом вопросе задумалась. В 1921 году она напишет: "И моя вечная привычка надо всем (человеческим!) задумываться. И глубокое равнодушие ко всему что вне (грудной клетки!) человека". Равнодушие - да, скорее всего так и было, но, тем не менее, так или иначе М. Цветаева размышляет о проблемах пола, ибо на эти размышления её наталкивает сама жизнь. Плодом этих раздумий явятся смелые и откровенные записи разных лет, разбросанные в записных книжках, в которых М. Цветаева исследует собственную природу. М. Цветаева снова упомянет о книге Розанова примерно в 1918 году, беседуя с поэтом П. Антокольским: "У Розанова есть книга: Люди лунного света. Только он берёт её как пол, а я беру её как дух. - Она идёт под знаком Дианы". М. Цветаева не забыла ни книгу, ни проблему. К тому же, это говорит уже другая М. Цветаева, не та, неопытная, не знающая самоё себя. У неё появился опыт другой любви, другого секса, она теперь знает, что такое наслаждение сексом. Прежние эмоционально-категорические оценки книги В. Розанова исчезли, уступив место философским категориям. Совершенно очевидно, что М. Цветаева три-четыре последних года размышляла над проблемой пола, может быть, и книгу Розанова перечитывала. Что касается основного положения этого высказывания "дух, вместо пола", то я обращусь к нему позже. Обратим сначала внимание на знак Дианы. Совершенно очевидно, что Диана (Артемида у греков) имеет для М. Цветаевой какое-то особое значение. Диана (Артемида) - целомудренная сестра Аполлона (Феба, солнца). Богиня-дева луны, охоты, покровительница зверей и лесов. Нет ничего удивительного в том, что эта целомудренная и девственная богиня опекает рожениц, если мы вспомним миф о рождении близнецов Аполлона и Артемиды. Мать их, Латона, родила на острове Делос сначала Артемиду, и, едва появившись на свет, божественная дочь Латоны стала помогать своей матери рожать Аполлона, своего брата. Изображалась Артемида всегда в коротком хитоне, с колчаном за спиной, с луком в руках, в сопровождении нимф (т.е. всегда в женском окружении), охотничьих собак. Кстати, нимфы должны были быть девственны и целомудренны, как сама богиня. Артемида типичный образ Амазонки. Вспомним несчастного Актеона, нечаянно подсмотревшего, как купается Артемида в ручье. Он был превращён целомудренной богиней в оленя и растерзан собаками. Артемида насылает внезапную смерть женщинам, она же лечит людей, защищает младенцев. Очевидно, в сознании М. Цветаевой связывается термин Розанова "люди лунного света" с лунной богиней Дианой. И "лунных людей" и богиню объединяют целомудрие и девственность. Совершенно очевидно и то, что М. Цветаева переосмысляет В. Розанова на свой лад. В 1919 году в её записной книжке появляется запись: "Меня умиляет, что графиня Ростопчина курила. "Розанов в своих "Людях лунного света" поверхностен и глубок. Следовало бы написать во второй раз его "Люди лунного света". Но М. Цветаева не станет писать новую книгу по той же проблеме. Правда, она оставит ряд записей, трактующих проблему пола совсем не по-розановски. В чём она усматривает поверхностность трактовки В. Розанова? Намёк на это даёт её высказывание, что В. Розанов трактует наличие "лунных людей" в человечестве, как наличие существ третьего пола с гомосексуальными наклонностями, пусть даже не осуществлёнными. Эти люди не третий пол, и вообще не пол, говорит М. Цветаева, это целомудренные люди высокого духа. Вспомним: "я беру её, как дух". Это - концептуальное заявление. Сам В. Розанов, кстати, говорил, что где "люди лунного света", там цветут науки и философия, там цветёт культура. Диана (Артемида) для М. Цветаевой есть олицетворение этой высокой духовности, где нет места томлению пола, от духовности отвлекающего, духовности мешающего. Кстати, Д. Бургин в книге "Отяготела...", в главе IV под названием "Женщины лунного света. Теория и жизнь" продолжает трактовку В. Розанова, делая акцент на том, что "лунные" женщины непременно с гомосексуальными наклонностями. Больше того, Бургин, превращает Афину-Палладу в лесбиянку. Д. Бургин так и пишет, продолжая развивать мысль Розанова: "...богиня <...> получает статус божественной лесбийской Амазонки". Такое древним грекам, что называется, и не снилось. Если они прямо указывали на гомосексуальные наклонности мужских божеств: Зевса, Аполлона, Диониса, Гермеса, то об Артемиде и Афине - ни слова. Ни о каких гомосексуальных наклонностях этих богинь в мифах не упоминается. Артемида настолько целомудренна, что когда нимфа Каллисто (из её свиты) оказалась беременной, то немедленно была превращена в медведицу и, как и Актеон, разорвана собаками. Никакого пола! Никакого отсутствия целомудрия мужчин или женщин не терпит возле себя богиня Артемида! Зато и Артемида, и Афина учат человечество множеству полезных дел, благодаря которым расцветают ремёсла, науки, искусства, другими словами, расцветает культура и цивилизация. И низвести богиню Афину, учредившую законы и Ареопаг, научившую людей кораблестроению и кораблевождению, обуздывать коней и запрягать быков, прясть и ткать, играть на флейте и читать книги, воевать за справедливое дело до уровня лесбийской Амазонки - надо умудриться! Ни одного мифа, в котором Артемида или Афина оказывали бы сексуальную благосклонность к женскому существу, нет. Мы помним, как поступила Артемида по отношению к Каллисто, почти так же жестоко поступила и Афина по отношению к Арахне, осмелившейся утверждать, что она ткёт лучше самой богини. М. Цветаева уверена, что между полом и духом - пропасть. В поле личность, дух, творчество - пропадают. У животных только пол, только инстинкт, но у животных нет культуры, нет цивилизации, нет творчества. Если бы человечество жило только инстинктами, оно никогда не вышло бы из животно-природного существования. "Лицо, Я борется, говорит Розанов, с не-Я". Эту мысль В. Розанова мы находим в более развитом виде у Бердяева, который говорит, что "...в мире борется личное и родовое". Родовая любовь стремится к дроблению индивидуальности и порождению новых несовершенных существ. То, что Бердяев называет родовой любовью, есть Афродита Пандемос Платона, которая известна большинству человечества. Родовая любовь, утверждает Н. Бердяев, унижает человека, потому что отдаёт человека во власть безличной природной стихии. "Пол это то, что должно быть преодолено, пол - это разрыв". У М. Цветаевой мы находим ту же мысль: "Пол это то, что должно быть переборото, плоть это то, что я отрясаю". Почему пол и у Н. Бердяева и у М. Цветаевой это то, что должно быть преодолено, переборото? Бердяев видит зло пола в унижении человека. М. Цветаева считает пол в жизни людей - стихией, поддавшись которой, обычный человек становится её рабом. Себя М. Цветаева никогда не считала рабыней пола: "Пол в жизни людей - катастрофа. Во мне он начался очень рано, не полом пришёл - облаком. И вот постепенно, на протяжении лет, облако рассеялось: пол распылился. Гроза не состоялась, пол просто миновал. (Пронесло?) Облаком пришёл - и прошёл". Пол, как катастрофа? Почему? Ответ мы находим у Бердяева. Он говорит, что родовая половая любовь и есть, применяя терминологию Платона, Афродита вульгарная, простонародная, земная Афродита. Огромной части человечества знакома только вульгарная Афродита. Пол это катастрофа ещё и потому, что: "...рабство у пола есть одни из самых глубоких источников рабства человека". В борьбе личного и родового ещё неизвестно, что победит. Остаться во власти родовой стихии, чувствуя, зная в себе наличие огромного творческого потенциала, М. Цветаева не могла и не хотела. М. Цветаевой кажется, что личное в ней - победило. М. Цветаева говорит о преодолении пола в апреле 1923 года, когда ей 31 год. К тридцати годам М. Цветаева ощущает себя вне пола, т.е., как ей кажется, она не зависит от его власти, требований и капризов. Трудно было бы ожидать от М. Цветаевой, как и от кого бы то ни было, чтобы она привела в полное гармоническое соответствие свои мысли со своими поступками. В 1919 году она ещё не уверена в победе личного в своей натуре. Она честно записывает: "Область пола - единственная, где я не чётка". Нечёткость в области пола вполне объяснима. Первое, есть предъявляемые к самой себе требования: быть человеком и поэтом, и в последнюю очередь женщиной, если вообще ею быть, потому что женщина - это пол, а пол несовместим с духом. Поэт - дух. Позже она неоднократно повторит это. Второе, М. Цветаева полюбила юношу, вышла за него замуж и родила от него ребёнка. Следовательно, отдала должное традиции и своему полу. Третье, с 1914 по 1916 год у неё был любовный роман с женщиной, поэтом Софьей Парнок. Любовные и сексуальные переживания М. Цветаевой обогатились. Но ведь этот опыт, как и семейные переживания, тоже игры пола. В начале 1917 года М. Цветаева во второй раз становится матерью. Так или иначе, но представления М. Цветаевой о том, каким должен быть поэт, и соответствует ли она сама тем требованиям, какие к поэту предъявляет, по всей вероятности, должны были породить в её душе противоречивые переживания. В 1920 году она признаётся: "Какие-то природные законы во мне нарушены, как жалко! Моё материнство - моя смута в области пола". Обратим внимание, не секс с мужчиной, не замужество, а именно материнство, единственно от которого она не в силах отказаться даже во имя поэзии. Вот интересная запись в дневнике от 31 августа 1919 года: "Мужчина, если не нужен физически, не нужен вовсе. Не нужен физически" если его рука в руке не милее другой". М. Цветаева спешит объяснить самой себе, что значит "не нужен физически". О сексе тут даже и речи нет. Обратимся ещё к одной записи: "Презираю все свои встречи с мужчинами, кроме Серёжи, Пети Эфрона и Володи Алексеева. (Не тех презираю, себя!)". М. Цветаева не вдаётся в объяснения, почему именно презирает себя, но есть ещё одна запись 1919 года, которая проливает свет на это презрение: "Я не брезглива, потому и выношу физическую любовь. Странно: в минуту наивысшего напряжения совершенно не могу сосредоточиться: ловлю, ловлю, ловлю что-то ускользающее, какая-то молниеносная погоня мысли, точно голова у меня на дне какого-то колодца - и хочу поднять её, тогда уловлю - и не могу поднять. И ведь НИ О ЧЁМ НЕ ДУМАЮ!". Здесь даже не особенно важно, говорит ли она о сексуальных контактах с мужем или с другими мужчинами. Я непоколебимо уверена, что другие мужчины дальше поцелуя не заходили, и вовсе не потому, что не хотели, а потому, что она не хотела. Подтверждение этому есть в дневниковой записи 1919 г.: "Я в любви: "Гибкость до последнего предела и - в последнюю секунду - отпор. (Гордыня.)". Физическую любовь с мужем М. Цветаева претерпевала, и не более того. Похоже на то, что претерпевала ради возможного материнства. Секс, как жертва материнству. Неизбежная необходимость: М. Цветаева записывает в дневнике: "Тело в любви не цель, а средство". Секс с мужчиной не даёт ей наслаждения, но зато даёт переживания материнства, которые и есть - цель. Секс с женщиной даёт радости наслаждения, но не приносит деторождения, и, следовательно, бессмыслен. Другая женщина на месте М. Цветаевой, легко решила бы эту проблему, соединяя усладу с пользой: рожала бы детей от мужа (польза) и спала бы с женщинами (услада). Но М. Цветаева была цельным человеком. Больше того, она была высоконравственным человеком, что бы о ней не говорили сплетники. В ней было врождённое благородство натуры, не позволявшее ей спускаться в низины и обитать в них, и, кроме того, в ней было - благоразумие: "Безумье - и благоразумье, / Позор - и честь, / Всё, что наводит на раздумье, / Всё слишком есть / Во мне". ("Безумье и благоразумье...")
Вот на таких контрастах она в молодости и существовала. Кстати, в дневнике она записала: "Безумье и благоразумье. Я восхитительно оправдала свой знак Весов. (Сентябрь). Ещё 16 л. Обо мне - сказал: "Архив в хаосе". У М. Цветаевой есть стихотворение, очень пылкое и вызывающее, тема которого - восторг женщины перед любовью, которую она может испытать: "В гибельном фолианте / Нету соблазна для / Женщины. - Ars Amandi / Женщине - вся земля. / Сердце - любовных зелий / Зелье - вернее всех. / Женщина с колыбели / Чей-нибудь смертный грех. / Ах, далеко до неба! / Губы - близки во мгле.../ Бог, не суди! - Ты не был / Женщиной на земле!". ("В гибельном...")
Пожалуй, это единственное во всём творчестве М. Цветаевой стихотворение, в котором она прославляет свой пол. Ирония судьбы в том, что женщиной она себя осознала и почувствовала в отношениях с другой женщиной - Софьей Парнок. Стихотворение написано в разгар их отношений, оно датировано 29-м сентября 1915 года. И вот, как бы она ни хотела ребёнка, каким бы врожденным не был материнский инстинкт, отметим, что у М. Цветаевой была мечта: как бы обойтись без секса в материнстве! Свидетельством этому является запись в её дневнике в сентябре 1923 года: "Единственная женщина, которой я завидую - Богородица: не за то, что такого родила, за то, что так зачала". Правда, два года назад, по поводу рождения предполагаемого сына Блока, М. Цветаева писала: "Я ведь не требую непорочного зачатия, всякое зачатие непорочно, ибо кровь рождения смывает всё" [260, 68]. Видимо, всё-таки не смывает, если позавидовала Богородице. Секс, сам по себе, энтузиазма у М. Цветаевой не вызывает, ибо секс помрачает ум: "...сладострастие - умопомрачение", а умопомрачение - пусть даже временное - слишком уж похоже на сумасшествие. Первенство ума М. Цветаева никогда не подвергала сомнению. Физическая любовь, секс вызывает у М. Цветаевой стойкое негативное отношение, не проходящее с течением времени: "Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его. - Остальное - обман, туман. В двадцать пять лет М. Цветаева делает очень важное признание самой себе: "Мужчины и женщины мне - не равно близки, равно - чужды. Я так же могу сказать: "Вы, женщины, как: "вы, мужчины. Говоря, "мы, женщины" всегда немножко преувеличиваю, веселюсь, играю". Из этого высказывания можно сделать вывод, что М. Цветаева, биологически принадлежа к женскому полу, психологически не чувствует себя полом, ни женским, ни мужским. Правда, её биологическая природа иногда даёт себя почувствовать. Изредка М. Цветаева чувствует себя женщиной, но это очень слабые импульсы. М. Цветаева объясняет А. Бахраху в письме от 29 сентября 1923 года: "Вы говорите: женщина. Да, есть во мне и это. Мало - слабо - налётами - отражением - отображением. Скорей тоска по,- чём? Для любяшего меня - женщина во мне - дар. Для любящего её во мне - для меня - неоплатный долг. Единственное напряжение, от которого я устаю и единственное обещание, которого я не держу. Дом моей нищеты. О, я о совсем определённом говорю, о любовной любви, в которой каждая первая встречная цельнее и страстнее меня" [258, 616]. Как я уже говорила, М. Цветаева всегда и, прежде всего, ощущает себя душой, человеком, т.е. вне пола. А что такое - быть и ощущать себя человеком, она объяснила: "Быть человеком значит быть богоподобным" [263, 406]. Человек, раздроблённый на мужчину и на женщину, уже не может быть богоподобен. Если в мужчине и женщине преобладает половое самосознание, то в них не присутствует осознание богоподобия. Более того, в родовом, половом самосознании нет и человеческого: "...в роде и родовом инстинкте нет ведь ничего личного, индивидуального, ничего даже человеческого, это природная стихия, одинаковая у всех людей и общая у мира человеческого с миром животным". Всё в М. Цветаевой возмущается и сопротивляется полу, инстинкту, покушающегося лишить её не только богоподобия, но и человекоподобия. Она пишет в дневнике: "Бог создал человека до тальи, над остальным постарался Дьявол". Пол - создание дьявольское, следовательно, коварное, мучительное для человека, искушающее, соблазняющее, насмехающееся над человеком. Дьявольское начало в поле или в чём бы то ни было - начало разрушительное. Вот почему пол - катастрофа, ранний брак - катастрофа. Эта точка зрения согласуется с точкой зрения Н. Бердяева, который высказывает мысль о власти пола, об унизительной зависимости от пола, о рабстве, в которое попадает человек: "Пол, терзает человека и порождает многие несчастья человеческой жизни". Подобно Бердяеву, М. Цветаева понимает, что только вне-половое самосознание делает её человеком, т.е. существом высшим по отношению к животному миру, человеком, существом богоподобным. Она решительно сопротивляется всему, что пытается снизить её уровень самосознания. Она прекрасно понимает, что от инстинктов никуда не деться, ибо они - есть, но и понятие инстинкта она трактует по-своему: "Как в других и из других - инстинкты, так из меня - душевное. Инстинкты души.
Бог дал мне такое самосознание, самопризнание, только потому, что знаю (КАК меня) не узнают и не признают". Это высказывание воистину пророческое, ибо до сих пор не узнают, хотя и признают. Чтобы люди, знавшие о неординарных взглядах М. Цветаевой на пол, женщину, мужчину, не считали её монстром, она заявляет: "Я похожа на всех женщин, которых люблю (бывших, сущих и будущих) - просто женская стихия просветлённая, окрылённая, и преображённая творчеством.
И - пожалуй ни на одного мужчину, которого я любила". Это заявление о своей имманентной женственности, и к нему следует также прислушиваться. Но эта женственность особого рода. Не та женственность, на которую ориентируется обыденное сознание. Это женственность именно окрылённая, и, следовательно, редкая и неординарная. Эта женственность преображённая, укоренённая не в поле, не в низшем, родовом и безличном, а укоренённая в космически-божественном, высшем и глубоко личном. М. Цветаева уверена, что женственность в ней: "...не от пола, а от творчества". Когда М. Цветаева хочет похвалить женщину, она ей говорит: "Вы - вне пола". Постепенно с течением времени поэт в М. Цветаевой выступает вперёд, подчиняет себе человека и, тем более, женщину. М. Цветаева уверяет, что в любовных отношениях с мужчиной она перестаёт чувствовать себя женщиной: "Я настолько не женщина, что всегда предоставляю любовную часть другому, как мужчина - бытовую: хочешь так, хочешь этак, я в это дело не вмешиваюсь!" Творчество, считает М. Цветаева, это - господство духа. Здесь М. Цветаева расходится с Н. Бердяевым, который пишет: "Половое влечение есть творческая энергия в человеке". Развивая мысль, Бердяев пишет, что творческая энергия пола, как правило, находит выход в создании и рождении новых жизней, и, таким образом, и творческая энергия и личность распадаются в деторождении. М. Цветаева отказывает полу в творческой способности, приписывая творческую способность только духу. За полом она признаёт только деторождение, которое есть акт природно-физиологический, в, известном смысле, механический (повторяемость, копирование по образцам), который к творчеству (создание нового, вне-природного) отношения не имеет. 27 июня 1923 года М. Цветаева пишет Гулю: "О "Поле и Творчестве". Первая часть для меня целиком отпадает, вторую на две трети принимаю.
"Божественная комедия" пол? "Апокалипсис" пол? "Farbenlehre" и "Фауст" пол? Весь Сведенборг - пол?
Пол это то, что должно быть переборото, плоть это то, что я отрясаю.
Und diese himmelschen Gestalten
Sie fragen nicht nach Mann und Weib
Основа творчества - дух. Дух, это не пол, вне пола. Говорю элементарные истины, но они убедительны. Пол, это разрозненность, в творчестве соединяются разрозненные половины Платона.
Если пол, - то, что же ангелы? А разве ангелы не - (не ангелы в нас!) творят? Пол, это ½. - Формула". Для М. Цветаевой господство духа в творчестве - элементарные истины, потому что она знает об этом не понаслышке, она сама творец, и знает весь процесс творчества изнутри, с самого его зарождения до завершения. Она не отрицает действие пола в человеке, но это только ½ в нём, и, притом, нижняя половина, дьявольская, разрушительная, и потому к творчеству (созиданию) отношения не имеющая. М. Цветаева приходит к мысли, что: "Творчество и любовность несовместимы. Живёшь или там или здесь".
М. Цветаева категорически возражала против деления творчества по признаку пола, на женское творчество и мужское. В этом делении она видела снисходительность мужчин к так называемому женскому творчеству, женской поэзии, умаление её значимости. В этом делении М. Цветаева усматривала мужской шовинизм, умаляющий достоинство женщины-творца. В очерке "Герой труда" М. Цветаева писала, что есть в поэзии признаки деления более существенные, чем принадлежность мужскому или женскому полу. М. Цветаева не приемлет в Брюсове "любителя пола вне человеческого, не любителя душ". М. Цветаева писала, что брезгует всем, что носит клеймо женской отдельности, как-то: женскими курсами, суфражизмом, феминизмом, армией спасения, пресловутым женским вопросом. Она утверждала: "Женского вопроса в творчестве нет: есть женские, на человеческий вопрос, ответы, как-то: Сафо - Жанна д"Арк - Св. Тереза - Беттина Брентано". М. Цветаева понимала, как трудно в жизни человеку, если он обладает умом и талантом. Она писала своей молодой приятельнице Черновой, что: "...дарование и ум плохие дары в колыбель, особенно женскую".
4. "Я вообще существо"
В психофизике юной М. Цветаевой было что-то колеблющееся между женским и мужским началом, словно какое-то время она сомневается, к женскому ли полу принадлежит? Женская природа требует от неё определённого типа поведения, а она чувствует себя не такой, как все остальные девочки. Её душевно-духовная природа находится в явном противоречии с телесной женской оболочкой. Юная М. Цветаева отожествляет себя в стихах то с мальчиком или юношей, то с воинственной амазонкой, то с очень женственной девушкой. Она то и дело подчёркивает в своей внешности и поведении свершено противоположные начала. Ср.: "Пальто на юношеской фигуре"; "Мальчиком бегущим резво, Я предстала Вам"; "Тающая легче снега, Я была, как сталь"; "Я с мандолиною иду, В наряде очень длинном"; "Упавшие колчан и лук На зелени - так белы! И топчет узкий мой каблук Невидимые стрелы"; "Как я по Вашим узким пальчикам Водила сонною щекой, Как Вы меня дразнили мальчиком, Как я Вам нравилась такой..."; "Ваш маленький Кай замёрз, О, Снежная Королева!"; "Быть мальчиком твоим светлоголовым" и.т.п.
Амазонка, роняющая на землю лук и стрелы! Сколько усилий отказаться от самой себя. Но узкие каблуки собственных туфель оказываются менее интересными, чем узкие пальчики подруги. Ещё раньше в детских стихотворениях - те же колебания между тем, что должно быть (как у всех) и тем, что есть на самом деле, имманентные врождённые влечения. Привлекает образ амазонки: "Всего хочу: с душой цыгана / Идти под песни на разбой, / За всех страдать под звук органа, / И амазонкой мчаться в бой". ("Молитва"); "Женская доля меня не влечёт: / Скуки боюсь, а не ран". ("Барабан")
Но эпоха амазонок миновала, и надо смирять свои пристрастия и влечения. Юная М. Цветаева честно пытается подавить в себе природные склонности, старается ориентировать своё будущее на традиции, повелевающие женщине ограничить свои духовные устремления деторождением: "Я женщин люблю, что в бою не робели, / Умевших и шпагу держать и копьё, / Но знаю, что только в плену колыбели / Обычное - женское счастье моё!". ("В Люксембургском саду"); "Я только девочка. Мой долг / До брачного венца / Не забывать, что всюду - волк / И помнить: я - овца". ("Я только девочка...")
Правда, уже в раннем детстве М. Цветаева не любила в знаменитой басне овцу, и обожала волка. Откуда у ребёнка уверенность, что обычное женское счастье - в плену колыбели? Во-первых, традиции, в которых воспитывали девочек в те времена. Мать внушала, что главные женские ценности брак, семья, дети. Во-вторых, как объясняет зрелая М. Цветаева: "Ребёнок - это нечто врождённое, он присутствует в нас ещё до любви, до возлюбленного. Это его воля к существованию заставляет нас раскрывать объятия. Молодая девушка - я говорю о тех, чья родина - Север, всегда слишком юна для того, чтобы любить, но никогда - для того, чтобы иметь ребёнка. Она мечтает об этом уже в тринадцать лет" ("Письмо к амазонке"). Что бы ни внушали юной М. Цветаевой воспитатели, как бы ни мечтала она с тринадцати лет о ребёнке, в смирении своём она лукава, ибо смирение - вымученное, надуманное, притворное. Юная М. Цветаева уже догадывается, что её натуру овечьей не сделаешь, что обычное женское счастье это хорошо, но кроме него есть и другие виды счастья, не менее привлекательные, а, может быть, и более привлекательные, и к полу, роду, семье они не имеют решительно никакого отношения. Говоря о том, что в её руке "не зазвенеть струне", лукавит, потому что струны-то у ж е звенят. И недаром ведь мечтает о своей звезде! Угадав и распознав в себе "волка", "амазонку" в её собственных терминах тех лет - то и дело будет восставать против собственного напускного смирения: "Aeternum vale! Сброшен крест! / Иду искать под новым бредом / И новых бездн, и новых звезд, / От поражения - к победам!". ("Aeternum vale!")
Лексика вполне воинственная, в духе амазонок. И бесстрашие в поисках бездн и звезд - тоже от амазонки. М. Цветаева с детства инстинктивно чувствовала свою близость к типу женщин-амазонок. Вспомним очерк М. Цветаевой "Шарлоттенбург", в котором она описывает посещение: ею, сестрой Асей и их отцом Иваном Владимировичем склада гипсовых слепков. Отец, в награду за стойкость - жара! длинные тёмные платья девочек! - предлагает им выбрать в подарок по два слепка. И что же выбирает М. Цветаева? Раненую Амазонку. Выбор сделан от души, по зову сердца, по влечению. Многие черты её характера доказывают эту близость: стремление к независимости, свободолюбие, решительность, целеустремлённость, твёрдость, верность принципам, настойчивость в достижении цели, незаурядная сила воли, сила духа. Если присовокупить к этим чертам характера высочайший уровень интеллекта и незаурядный поэтический дар, то мы получим нечто большее, чем типичный образ амазонки, девы-воительницы - это амазонка на современный лад. Как видно из ранних стихотворений М. Цветаевой, она не отожествляет себя полностью с образом амазонки. Постепенно она начинает понимать, что, во-первых, образ жизни амазонки не согласуется с традиционным взглядом на роль женщины в семье и обществе. Во-вторых, черты характера амазонки даны ей для чего-то большего, чем проявление просто жизненной активности и решительности в поступках. Если в детстве и юности М. Цветаева видела в образе амазонок воинственные черты, видела в них дочерей бога войны Ареса, то позже этот образ раскрывается для неё с другой стороны. М. Цветаева вспоминает, что амазонки также дочери Гармонии, и воинственность амазонок уравновешивается их тягою к творчеству, прелестью и нежностью. М. Цветаева, с её культом амазонки, обнаруживает, что и амазонка может оказаться слабой, если её сердце поражает любовь: "И слышу я, что где-то в мире грозы, / Что амазонок копья блещут вновь.../ А я пера не удержу! Две розы / Сердечную мне высосали кровь". ("Лежат они...") "Пера не удержу" совсем, как Пенфесилея в трагедии Г.фон Клейста, возлюбившая Ахиллеса и оставившая поле боя, не в силах удержать копья. Любовь лишила её сил. Но М. Цветаева обнаруживает, что есть страсть более могучая, нежели страсть любовная. Это страсть к творчеству. Начинается переоценка ценностей. Образ воинственной и гордой амазонки привлекателен не только для юной М. Цветаевой, но и для М. Цветаевой ставшей замужней женщиной. Думая о будущем маленькой дочери в конце 1913-го года, М. Цветаева пророчит расцвет её красоты и первую любовь, как когда-то подростком пророчила и себе. М. Цветаева видит будущее дочери традиционным: любовь, брак, дети. Но пройдёт около полугода и пророчество переменится. Вновь возникнет образ амазонки: "Ты будешь невинной, тонкой, / Прелестной - и всем чужой. / Стремительной амазонкой, / Пленительной госпожой. / И косы свои, пожалуй, / Ты будешь носить, как шлем". "Ты будешь..."
Прогнозируя будущность дочери, М. Цветаева видит её амазонкой, так сказать, в чистом виде, без слабостей, без "пера не удержу". А мать будущей амазонки - в смятении. Здесь ясно чувствуется юношеская тоска, о которой писал Бердяев. Русский философ указывает на причину этой тоски, кроющейся, во-первых, в "...преизбыточности жизненных сил, и неуверенности, что удастся её реализовать". Во-вторых, причина этой тоски может то, что Н. Бердяев называет "тоской пола", и тоска эта заключается в ущербности пола, ведущего к расколотости человека. Юношеская тоска это тоска по целомудрию и цельности. Бердяев утверждает, что пол по своей природе не целомудрен и не целостен. Рисуя будущее своей дочери, как амазонки, теперь М. Цветаева ни слова не говорит о том, что дочь выйдет замуж, и родит детей. Нет, будет лучше матери писать стихи, будет царицей, повелительницей, амазонкой, поэтом, но только не женой и матерью. Молодая М. Цветаева не жалеет, что у неё есть дочь, она признаётся в пылкой любви к ребёнку, но, похоже, что она уже поняла, что, пол - катастрофа, ранний брак - катастрофа и удар на всю жизнь, в чём позже она и признается. Примерно с конца 1915 года начавшаяся переоценка ценностей приводит М. Цветаеву к утверждению приоритета творческого акта над всеми возможными остальными. Всё, что мешает творчеству, всё, что ослабляет творческую силу, должно быть отвергнуто и упразднено.
М. Цветаева уже не могла не почувствовать, что брак, семья, дети требуют много внимания и времени. Так же много внимания требуют и любовные увлечения вне брака (Софья Парнок). И постепенно выковывается девиз "Ne Daigne!" ("Не снисхожу!"). К чему и к кому она не желает снисходить? Ни к кому, и ни к чему, в том числе, и к самой себе, к своим слабостям. Девиз, достойный амазонки. В 1918 году окончательно определяется призвание и служение: "Милый не вечен, но вечен - Мир. Не понапрасну служим". Служить Миру! Новая амазонка нашла свой способ самоутверждения. М. Цветаева пишет стихотворение-клятву: "Доблесть и девственность! Сей союз / Древен и дивен, как Смерть и Слава. / Красною кровью своей клянусь, / И головою своей кудрявой - / Ноши не будет у этих плеч, / Кроме божественной ноши - Мира! / Нежную руку кладу на меч: / На лебединую шею Лиры". ("Доблесть и девственность...")
Утверждается новый тип современной амазонки - амазонки XX века. Меч заменён на лиру, война на мир. Шаг прочь от Ареса к Гармонии и Аполлону. Лира с лебединой шеей (лебедь - птица Аполлона) - дар бога, покровителя искусств. Но как быть с девственностью Артемиды, покровительницы амазонок? Девственность утрачена, и с этим связана тоска по целомудрию и цельности. Девиз "Ne Daigne!" постепенно распространится и на зовы пола, к кому бы он ни звал, будь то женщина или мужчина. Девиз М. Цветаевой пополнится ещё одним девизом: "Отказ!". Собственно говоря, "отказ" и "не снисхожу" в одном ряду. Не снисхожу, значит, отказываюсь. Образ амазонки продолжает волновать М. Цветаеву и в 1921 году. Она пишет стихотворение, начинающееся фразой: "Грудь женская!". Грудь - вздох души - женская суть - застигнутая и застигающая врасплох волна. Но одновременно - "Презренных и презрительных утех Игралище", "Доспех уступчивый". И заканчивается стихотворение как-то неопределённо, не совсем по-цветаевски: "Я думаю о тех...Об одногрудых тех, подругах тех!". Что думает - не говорит. Скажет гораздо позже, и не в стихах, в прозе. Образ амазонки возникнет и в 1924 году в цикле "Двое". Смысл второго стихотворения этого цикла заключён в том, что амазонка (сильный человек, творческая личность), найдя столь же сильного и равного ей по духу и таланту мужчину, не может соединиться с ним, потому что: "Не суждено, чтобы сильный с сильным / Соединились бы в мире сём". / <...> / Не суждено, чтобы равный - с равным". ("Не суждено...")
Намёк на себя и Пастернака. Истина, ставшая формулой. Так что, и у современной амазонки может быть тоска не только по утраченной девственной чистоте, но и по равному партнёру. Тоска, и та, и другая - неутолимая. У амазонки есть множество преимуществ перед обычной женщиной, не-амазонкой. Но у амазонки есть и привилегия, от которой она и хотела бы отказаться, но это не в её власти - привилегия быть одинокой. Амазонка может не быть одинокой. У неё есть привилегия обзавестись подругой. Но хочет ли этого М. Цветаева, отожествляющая себя с амазонкой? Нет, и до этого она не снисходит, о чём и заявляет в письме к другой амазонке - Натали Клиффорд Барни. М. Цветаева обращается не только к образу античной амазонки Пенфесилеи для достижения художественных целей, но также к средневековым образам германской мифологии Брунгильде, деве-воительнице, и исторической героине Иоанне д`Арк, также воинственной и героической деве. Иоанна д`Арк в особенности не может не быть близка М. Цветаевой. Образ Иоанны д`Арк привлекателен почти нечеловеческой целеустремлённостью, которой отличалась и сама М. Цветаева, и, кроме того, под латами Иоанны билось чувствительное и нежное сердце. В 1919 году М. Цветаева пишет в дневнике: "Душа XVIII века - для меня наряд. Панцирь Иоанны - сущность". Что же это за сущность - железный панцирь? А это все те качества, которые перечислены выше, плюс непоколебимость в жизненных установках, верность и преданность тем ценностям, которые считаются вечными: отечеству, Царю, вере. Амазонка соединяет в себе лучшие женские и мужские черты. В облике молодой М. Цветаевой многие современники отмечали хрупкость и нежность, о которых она то и дело говорит в своих стихотворениях: "мой облик нежен", "нежный голос", "безудержная нежность", "быть нежной", "мой шаг изнежен и устал" и.т.д. М. Цветаева подчёркивает свою женственность: "И платья шёлковые струи / Колеблются вокруг колен", "Пробором кудри разделив.../ Тугого платья шорох, / Глубоко вырезанный лиф / И юбка в пышных сборах", "Девического платья шум О ветхие ступени...", "Мы были: я в пышном платье / Из золотого фая" и.т.д., но рядом с этой подчёркнутой нежностью и женственностью облика и сущности присутствуют прямо противоположные черты: "Сколько тёмной и грозной тоски / В голове моей светловолосой", "Тающая легче снега, / Я была - как сталь", "Мы из старого Дамаска - / Два клинка", "Мои речи резки / В вечном дыме моей папиросы", "Остёр, как мои лета, / Мой шаг, молодой и чёткий". Рядом с нежностью и женственностью - чёткость, решительность, твёрдость, определённость. Ничего расплывчатого, неопределённого, рыхлого, нетвёрдого, нерешительного М. Цветаева не любила ни в характере, ни во внешней форме. Будучи беременной, она радуется, надев бандаж: "...не люблю расплывчатости". Традиционно - сила воли, решительность, твёрдость, чёткость - приписываются мужскому полу. В то время как, податливость, слабость, мягкость традиционно приписываются полу женскому (Розанов). М. Цветаева умела анализировать собственное поведение и характер, и трезво оценивала свою внешность. Она делала это не по-женски откровенно, искренно и смело. Чем дальше, тем определеннее и откровеннее М. Цветаева признаёт в себе наличие внешних и внутренних мужских черт: "Я - я: и волосы - я, и мужская рука Моя с квадратными пальцами - я, и горбатый нос я", "С Володей я отводила свою мужскую душу", "У меня короткие волосы (как сейчас, в жизни не носила длинных), и я похожа на мальчика с чётками на шее", "Я была с ней в дружбе два года подряд, <...> Дружба суровая, мужская, вне нежности земных примет", "Никогда не слушайте суждений обо мне людей (друзей!), я многих любила и разлюбила, нянчила и выронила - для людей ведь расхождение вопрос самолюбия, которое, кстати, по-мужски, по-божески - щажу". Примеры можно множить. Это высказывания из прозы, писем, дневников поэта. Есть примеры стихотворные, в которых М. Цветаева идентифицирует себя с мальчиком: "Не любовницей - любимицей / Я пришла на землю нежную, / От рыданий не поднимается / Грудь мальчишья моя". ("Не любовницей..."); "Так и иди себе с миром, словно / Мальчика гладил в хору церковном". ("Не называй меня..."); "Быть мальчиком твоим светлоголовым. / - О, через все века! / За пыльным пурпуром брести в суровом / Плаще ученика". ("Ученик")
После 1917 года М. Цветаева утрачивает женственную прелесть, которая была в ней в ранней молодости. Она словно, отряхивает её, как ненужность, как что-то несущественное и лишнее в её природе. Она не умеет кокетничать, флиртовать, капризничать, не умеет и не хочет уметь ничего, чем богат арсенал любой обычной женщины. Она трезво и беспощадно оценивала себя. В письме к Гайдукевич, в ответ на просьбу описать свою внешность, поэт говорит, что ощущает себя скорее некрасивой, чем красивой, объясняя, что ощущение своей "некрасивости" в ней воспитала мать. "Красавицей" М. Цветаеву воспринимал только Вяч. Иванов, потому что он любил античный и германский мир, другими словами, Вяч. Иванов видел в М. Цветаевой тип амазонки, который был ему ближе всех других женских типов. Объективно М. Цветаева видит в себе строгие черты лица и детские краски (золотистые волосы, розовые щёки, зелёные глаза). У зрелой М. Цветаевой, как она сама оценивает себя, во внешности красок нет, а есть "ровная и явная желтизна" губы чуть окрашенные, а лицо из строгого стало суровым. Кстати, все попытки окружающих М. Цветаеву женщин убедить её закрасить седину, подрумянить щёки и накрасить губы встречали со стороны поэта упорное сопротивление и отвращение: "Париж меня видел розовой / Париж не увидит - мазаной". Что замечала в себе сама М. Цветаева, разумеется, видели в ней и другие люди. Нет воспоминаний о М. Цветаевой, в которых её бы не сравнивали - обликом или чертами характера - с мужчиной. Её дочь, Ариадна Эфрон оставила, надо полагать, наиболее достоверное описание внешнего облика М. Цветаевой: "Моя мать, Марина Ивановна Цветаева, была невелика ростом сто шестьдесят четыре сантиметра, с фигурой египетского мальчика - широкоплеча, узкобёдра, тонка в талии. Юная округлость её быстро и навсегда сменилась породистой сухопаростью, сухи и узки были её щиколотки и запястья, легка и быстра походка, легки и стремительны - без резкости - движения". Миндлин вспоминает: "Не по-женски она пришивала пуговицы, не по-женски вдевала в игольное ушко нитку". Бальмонт пишет: "Дверь распахнулась, и моя поэтесса, с мальчишески задорным лицом, тряхнула своими короткими волосами...". Андреев, встретившийся с Цветаевой в 1925 году в Париже, пишет в воспоминаниях, что он не мог отделаться от двойственного чувства, когда увидел поэта. Он ожидал увидеть золотоволосую, воздушную, прозрачную Психею, какой она мнилась ему, когда он читал её стихотворения. А вместо этого встретился с женщиной ещё молодой, но поразившей его своей не женственностью. Он заметил у Цветаевой большие выразительные мужские руки, а также, что движения поэта были резкими и порывистыми. А. Эфрон называет талант матери - мужским. Одна болгарская поэтесса сказала так о М. Цветаевой: "Она производила впечатление очень бодрой и мужественной женщины. Я помню её короткие волосы и "бретонский" вид". Гуль писал, что взгляд у М. Цветаевой был быстрый и умный, а руки были без всякой женской нежности. Он находил, что рука у поэта была скорее мужская, чем женская. Мужские черты в М. Цветаевой подмечали Эренбург, Антокольский, и многие другие. Туринцев, наблюдая за М. Цветаевой, сделал следующее заключение: "Она относилась к любви совсем как мужчина. <...> В ней было мужское начало". То, что в поведении и внешности человека проглядывает что-то необычное, нет ничего удивительного. Философ Лосев говорит: "Личность человека <...> немыслима без его тела, <...> Да и как иначе могу я узнать чужую душу, как не через тело? <...> Тело не простая выдумка не случайное явление, не иллюзия, не пустяки. Оно всегда проявление души, следовательно, в каком-то смысле сама душа. <...> По телу мы только и можем судить о личности. <...> Тело - живой лик души". Любопытно, что говорит сама о себе М. Цветаева устами Володи Алексеева в "Повести о Сонечке": "...есть вещи, которые мужчина - в женщине - не может понять. Даже, даже в вас. Не потому, что это выше или ниже нашего понимания, а потому, что некоторые вещи можно понять только изнутри себя, будучи. Я женщиной быть не могу. И вот то немногое только-мужское не может понять того немногого женского в вас. Моя тысячная часть - вашей тысячной части, которую в вас поймёт каждая женщина, любая, ничего в вас не понимающая" ("Повесть о Сонечке"). По М. Цветаевой, пол в человеке - тысячная часть. Всё остальное в человеке к полу не относится, пола не имеет, существует вне пола. И то, что к полу не относится, и есть главное в человеке. Однако, эта тысячная часть, относящаяся к полу, в М. Цветаевой не была вполне женской, как не была и вполне мужской. То явление, которое называется "породой" амазонки, относится к философии, истории культуры и мифу. С философской точки зрения наблюдаемое явление, влияющее на все стороны человеческой жизни, в том числе и на отношение к любви, есть андрогинизм. Следует ещё раз подчеркнуть, что андрогинизм есть понятие исключительно философское, а не медицинское, или какое-либо ещё. Андрогин не есть гермафродит. Между первым и вторым глубочайшая пропасть. Гермафродит есть понятие биологическое и медицинское, но никак не философское. Что такое андрогинизм и в чём его отличие от гермафродитизма объяснил философ Бердяев: "Андрогинизм есть "богоподобие человека, его сверхприродное восхождение. Гермафродитизм есть животное, природное смешение двух полов, не претворённое в высшее бытие". Гермафродит не имеет определённости во внешнем облике, это не мужской и не женский облик, а что-то среднее между ними, колеблющееся, не определённое. Гермафродит не способен к размножению, страдает комплексом неполноценности, не зная, к какому полу причислить себя. У гермафродита неустойчивый тип психики.
Облик андрогина имеет определённость и чёткость. Андрогин имеет либо мужские, как обыкновенный мужчина, либо женские, как обыкновенные женщины, внешние черты. Социальное поведение андрогина соответствует либо мужскому, либо женскому типу. Внешне андрогин опознаётся либо, как мужчина, либо, как женщина. Мужчина-андрогин и женщина-андрогин способны к воспроизведению себе подобных. Андрогин не страдает комплексом неполноценности. Напротив, у него (неё) высокая самооценка, которая вполне соответствует реальным способностям данного человека. Андрогин, с внешностью мужской или женской, есть человеческое существо, гармонически развитое и совершенное, по сравнению с обычным человеком. По всей вероятности, большинство гениев - андрогины. В андрогине с мужской внешностью в характере и самосознании могут ярко проявляться женские черты: мягкость, милосердие, нежность, которые могут проявляться в определённых жизненных ситуациях. И это вовсе не означает, что мужчина-андрогин имеет женский тип поведения. Когда требуется, он храбр, твёрд, имеет сильную волю, и, возможно, превосходит в проявлении мужских качеств, среднюю мужскую особь. Леонардо да Винчи, которого никто не может упрекнуть в отсутствии таланта, ума или храбрости, отмечал у себя материнский инстинкт. В женщине-андрогине могут проявляться хорошо выраженные черты мужской целеустремлённости, активности, жажды общественного признания своей деятельности, независимость, воля и сила духа. Таким образом, андрогин сочетает в себе лучшие мужские и женские качества, проявляющиеся, прежде всего, в душевно-духовной сфере. Черты андрогинизма мы видим в таких людях как, Надежда Дурова, Леонардода Винчи, Микельанжело, Гиппиус, Чайковский, Уайльд и.т.д. Андрогин, как и обычный средний человек, может быть нормальной сексуальной ориентации, но может быть и гомосексуален, или бисексуален. Однако и это не норма для андрогинна. Здесь царит какой-то другой закон. Чем выше степень андрогинности в человеке, тем меньше в нём склонности к сексуальной жизни. Интересы андрогина лежат почти исключительно в области интеллекта и духа. Типичный пример: Леонардо да Винчи.
Андрогинный тип человека известен с глубокой древности. Во многих мифах древних народов главное божество - андрогин. Греческий философ Дамасский сообщает в своём труде "О началах" о воззрениях Орфея, что с ним (Хроносом) соединена Ананке (Необходимость), то же самое существо, что и Адрастея - бестелесная, разлитая по всему космосу и касающаяся его границ. По этим, я думаю, подразумевается третье субстанциальное начало, только он признавал его муже-женским, чтобы указать на производящую причину всех вещей. Платон в диалоге "Пир" воспользовался древней информацией об андрогинах, чтобы с её помощью выстроить свою теорию любви. Кстати, Платон замечает, что Афродита по своему происхождению причастна и к мужскому и к женскому началу ("Пир"). Соловьёв высказал предположение, что Бог несёт в себе мужское и женское начало: "Не к какой-нибудь отдельной части человеческого существа, а к истинному единству двух основных сторон его, мужской и женской, относится первоначально таинственный образ Божий, по которому создан человек". Розанов высказывает предположение, что Бог-андрогин создал по своему образу Адама, андрогина: "...в существе Адама скрыта была и Ева, будившая в нём грёзы о "подруге жизни". Розанов определил андрогинов, как людей, которые не желают искать себе пару, так высока их степень самодостаточности. Таких людей Розанов называет: муже-девы и дево-мужи. Русский философ усматривает в их натурах удивительные черты: "В характерах много лунного, нежного, мечтательного; для жизни, для дел - бесплодного; но удивительно плодородного для культуры, для цивилизации. <...> Здесь цветут науки и философия". Розанов называет андрогина "первым полным Адамом" и говорит о том, что первый Адам древнее первого человека, который начал размножаться. Первый Адам помнит то, чего не может помнить человек размножающийся: "Как нимало их на земле во всякое время,<...> творчество их, начиная с мудрецов Греции, Сократа и Платона, необозримо по величине, и не только устойчиво, но совершенно вечно". Эти люди, как правило, не стремятся к брачной жизни, но, если и вступают в брак, то, тем самым, насилуют свою природу. Любви они предпочитают дружбу. Причём выбирают себе в друзья лиц своего пола, но с противоположными чертами характера. На что обращает внимание Розанов, так это на то, что эти люди любят восторженно и гнушаются всем половым. Размышляя о содомии, Розанов приходит к убеждению, что медицина, юриспруденция, религия не вполне понимают сущность этого явления. Они приготовили для андрогинов дома для сумасшедших, кутузки, и "серный огонь". И всё это оттого, что ни врачи, ни юристы, ни священники не заметили градации, переходных форм содомии, а её самоё рассматривали только под углом зрения полового гомосексуального акта, которого в 9/10 случаев не бывает вовсе. "Стоило бы медицине и юриспруденции плюнуть на эти genital`iи, как плевали на свои genitalia "пациенты", подавляли их, хотели бы отрезать, они им были не нужны, "не интересны", "мертвы", никогда "не возбуждались": и тотчас бы они поняли это явление, и сами обольщено залюбовались бы роскошью плодов, приносимых ими на стол всемирной цивилизации! Добавлю что, <...> уже самая обыкновенная дружба <...> есть содомия в дроби, 1/100, 1/1000. Как только мы это признаем или об этом догадались, то поймём, что, в сущности, вся жизнь залита содомиею, проникнута ею, как сахар, опущенный в стакан с чаю, тающий, и ещё не растаявший. И что этот сахар придаёт вкус чаю, так и essentia sodoмica сообщает сладость, приятность, лёгкость, облегчённость, связанность и "социальность" всей жизни". Размышляя о греческой культуре и цивилизации, Розанов приходит к мысли, что эллины очень близко подошли к разгадке тайны человека и Бога. Он обращает внимание на искусство эллинов, на мужеподобность женских ликов и женоподобность мужских. Розанов высказывает предположение, что если такие лики создавались не только для любования, то они выражали какие-то поиски эллинов. Через человека они искали Бога. Сам путь этих поисков Розанов назвал истинным. Задолго до Розанова, это явление в греческоё культуре было замечено Шеллингом: "Помимо общего уменьшения общих частей (т.е., греческие художники стремились также подражать в искусстве тем смешанным фигурам, наполовину мужским, наполовину женским, которые создавала азиатская изнеженность путём оскопления мальчиков нежном возрасте; таким образом, художники воспроизводили до некоторой степени состояние нераздельности и тождества полов, каковое относится к наивысшему, чего может достигнуть путь искусства, и состоит в своего рода равновесии, которое не есть простое уничтожение, но действительное слияние обоих противоборствующих характеров". Вспомним об особой любви, которую М. Цветаева питала к культуре Древней Греции. Миф об амазонке тоже отражает этот поиск эллинов, о котором упоминает Шеллинг. Амазонка, по существу, как раз и есть муже-дева, т.е. андрогин. Наиболее полно мысль об андрогинном происхождении человека развил Бердяев в книге "Смысл творчества", отец Булгаков в книге "Природа религиозного сознания", Фромм в книге "Искусство любить". Философы ссылаются на идеи германского философа XVI-XVII веков Бёме. Бердяев указывает на то, что первый Адам был андрогин по образу и подобию Божию, а дифференциация мужского и женского начал есть последствие космического падения Адама. Распадение на мужское и женское начало не было окончательным и полным. Образ и подобие Божие всё же сохранились в человеке, в мужчине и в женщине. Человек остался существом бисексуальным, андрогинным: "Человек погиб бы безвозвратно, если бы андрогинный образ в нём исчез окончательно. Во все времена по-разному чувствовалось и сознавалось, что вся сексуальная жизнь человека есть лишь мучительное и напряжённое искание утерянного андрогинизма, воссоединения мужского и женского, в целостное существо. Глубже всех это постиг Платон в своём "Пире". Несколько иначе видится эта проблема отцу Булгакову. Отец Булгаков комментирует идеи святых отцов церкви относительно пола, и приходит к выводу, что человек был изначально создан Богом двуполым. Но не во всех человеческих индивидах существует одинаковая полнота пола, та парность, которая существует в прародителях: "По-видимому, существуют непарные существа, которые не лишены пола но не имеют для себя пары, полового дополнения. <...> Они знают эротические взлёты, но без прямого посредства другого пола. Это "чин ангельский", не имеющий человеческого пола". Люди, о которых говорит отец Сергий это святые. Но есть и ещё один тип людей. Это люди "третьего пола", как мужчины, так и женщины, которые "признают влюблённость или "духовную брачность", но гнушаются браком и особенно деторождением по разным идеологическим основаниям". Из сопоставления взглядов Бердяева и Булгакова становится ясно, что они судят о проблеме пола человека с разных позиций. Однако, и Булгаков вынужден признать, что человеческое творчество в самом своём существе отмечено духовной двуполостью. С его точки зрения двуполость в творческом человеке есть скрещение двух начал: гениальности и талантливости. Гениальность есть творческая инициатива, обретение новых тем, мужское зачинальное начало в творчестве, в то время как талантливость это женское, воспринимающее начало - душа, Психея. Гений это независимость и самобытность; талантливость это способность к духовному вынашиванию. Булгаков всё же признаёт, что "...женщина имеет мужское начало, но по-своему, так же как и мужчина - женское". Булгаков, несмотря на предыдущие высказывания и ссылки на Священное писание, вынужден, хотя и с ограничениями, признать бисексуальность человека. Фромм, как и Бердяев, говорит о бисексуальной природе человека: "Противопоставление мужского и женского начала существует и внутри каждого мужчины и каждой женщины. Так же как и физиологически в организме мужчины и женщины присутствуют гормоны противоположного пола, они двуполы также и психологически и несут в себе начала получения и проникновения, начала материи и духа. Мужчина и женщина обретают единство внутри себя только в соединении с противоположным полом. Эта противоположность лежит в основе любого созидания".
Взгляды Бердяева и Фромма о бисексуальной природе человека покоятся на открытии эндокринологии. Это мужские и женские гормоны, преобладающее количество которых в организме определяет пол человека, или нарушения в половой сфере. История медицины знает случаи перестройки организмов при усиленном вырабатывании определённого типа гормона в ущерб другому типу. Мужской организм под воздействием излишнего количества вырабатываемых женских гормонов может перестроиться в женский, и, напротив, женский, под воздействием избытка мужских гормонов, может перестроиться в мужской. До открытий физиологов XX века об этом, как мы видим, догадывались древние философы, но и не только древние. В XIX веке Шопенгауэр писал, что половые признаки допускают бесчисленное множество степеней.
Розанов в своей книге "Люди лунного света" приводит схему, по которой можно определить степень сексуальности человека. Он устанавливает исходную точку плюс-минус пола, от которой влево идёт градация сексуальности по восходящей, а вправо минус сексуальности, тоже
по нарастающей. Схема выглядит так:
--------+6+5+4+3+2+1+ 0 1 2 3 4 5 6--------
Плюс-минус 0, по Розанову, это полное отсутствие сексуальности. Чем дальше от нуля влево со знаком плюс, тем сильнее в человеке сексуальное влечение. Чем дальше от нуля вправо, чем слабее в человеке сексуальность. Плюс-минус пола это его покой, абсолют, совершенство. Идеальный андрогин, по Розанову и Бердяеву, есть Иисус Христос, что впоследствии предположит и Карл Юнг. Однако, на мой взгляд, в этой схеме есть аберрация. Дело в том, что плюс-минус 0, абсолютный покой пола, воплощённый в единственном существе - Богочеловеке, имеющем человеческую и божественную природу одновременно, но, абсолютно лишённом, природы животной, не может иметь после себя градации со знаком минус. После нуля ничего не может быть. В противном случае, мы имели бы на земле человеческие существа, превосходящие самого Иисуса Христа в богоподобии. Но это невозможно, ибо Иисус Христос есть недостижимый идеал, есть Абсолют, ибо он - Бог. Таким образом, схема должна выглядеть иначе. Во-первых, она должна быть не горизонтальна, а вертикальна, ибо идёт возрастание от низшей природы - животной, через человеческую природу к божественной.
0 - Абсолют
есть божественная природа, в которой плюс и минус пола не уравновешиваются, а исчезают бесследно, ибо Бог не может и не должен быть сексуален, и размножаться, подобно человеку.
+1
+2
+3
+4
и.т.д., по возрастающей.
Минус пола вообще не актуален, и не присутствует в нашей схеме, по той простой причине, что человеческое существо в любом случае обладает сексуальностью, даже в минимальной степени, даже приближаясь к Абсолюту, ибо в человеке есть и животная природа. Человеческая природа создана быть сексуальной, и этого не избежать, именно поэтому Розанов и говорит о том, что сексуальная природа может быть подавлена, но она не может исчезнуть совершенно. Чем ближе к Абсолюту, тем сексуальность слабее в человеке, и тем сильнее способность человека управлять ею и подавлять её. Чем дальше от Абсолюта, тем слабее способность управления сексуальной силой. Так, по всей вероятности, ближе всего к Абсолюту находятся именно андрогины, в которых сексуальность управляема и направляема в творческое русло. Происходит то, что Фрейд называет сублимацией сексуальной энергии. Возрастает творческая мощь человека, приближающая его к Богу, ибо Бог есть - Творец. В андрогинах мужские и женские гормоны, по всей вероятности, приближаются к той степени уравновешенности, которая позволяет им оставаться мужчиной или женщиной в обыденной жизни, в силу некоторого преобладания одних гормонов над другими, но именно эта степень уравновешенности позволяет им в полной мере воспользоваться творческой мощью, которой наделил их Бог. Даже та сексуальность, которая присутствует в андрогине, преображаясь, идёт не на сексуальную жизнь, а на творческую. Чем дальше от Абсолюта, тем меньше творческих способностей, тем активнее и интенсивнее сексуальная жизнь в человеке, которая употребляется не в творческих целях, а в целях размножения. Чем меньше человек способен контролировать свою сексуальную энергию, тем больше он теряет свою человеческую природу и начинает приближаться к существу, стоящему даже ниже животного. Ниже, потому что сексуальная жизнь животного детерминирована, а человеческое существо - свободно. Крайняя степень удаления от Абсолюта ведёт к безумию. Это явление описано в "Яме" Куприна. Образ несчастной проститутки Пашки, впавшей в безумие вследствие чрезмерно выраженной сексуальности - наглядный тому пример. По Бердяеву, учение Христа есть победа личности над родом, победа человека над слепой стихией природы. М. Цветаева близко подошла к такому пониманию Христа и природы; "Обратная крайность природы есть Христос. Тот конец дороги есть Христос. Всё, что между - на полдороге. И не поэту же, отродясь раздорожному, отдавать своё раздорожье - родной крест своего перекрестка! - за полдороги общественности или другого чего-либо. Душу отдать за други своя. Только это в поэте и может осилить стихию" ("Искусство при свете совести"). Как и Розанов, Бердяев утверждает, что тайна о человеке связана с тайной об андрогине. Бердяев также указывает, как и Розанов, на то, что и в дружбе присутствует эротика, если не прямая, то косвенно связанная с полом. Юнг говорит: "Ещё в средние века, задолго до того, как физиологи выяснили, что в каждом человеке наличествуют муже-женские гормональные элементы, говорилось, что "...каждый мужчина несёт в себе женщину". Добавим к высказыванию Юнга высказывание Фромма: "Полярность между мужским и женским началом существует также внутри каждого мужчины и каждой женщины. Как физиологически каждые мужчина и женщина имеют противоположные половые гормоны, также двуполы они в психологическом отношении. Они несут в самих себе начала, заставляющие получать и проникать вглубь начала материи и духа". Бердяев и Розанов настаивают, что андрогинизм и творческая мощь неразрывны. Бердяев заявляет, что новый человек, это человек преображённого пола, восстанавливающий в себе андрогинический образ и подобие Божье, искажённый распадом на мужское и женское в человеческом роде. Человек всегда в той или иной степени чувствует свою андрогинную природу, и, чем сильнее и явственнее он её чувствует, тем меньше он говорит об этом, ибо общество не готово принять истину об андрогине. Общество ориентировано на дифференциацию полов. Государство поощряет рождаемость в своекорыстных целях, прославляет материнство. В этих условиях андрогин маскируется, чтобы по типу поведения быть, как все. Розанов замечает, что, нет лучшего средства, сохранить особое в себе, присоединяясь к общему правилу. Судя по многим признакам, сущность природы М. Цветаевой, её психофизика была андрогинной по существу. Нас не должно сбивать с толку её замужество и материнство. Она старалась быть, как все, быть как обыкновенная женщина с обыкновенными запросами. К тому же, выходила замуж она в ранней юности, не познав, вполне себя. Но М. Цветаева и восставала на самоё себя, на свою "обыкновенность", себе и навязанную. Она восставала на себя в своих стихотворениях, ибо никогда, даже в ранней юности, не считала себя обыкновенной. Она всегда роптала на свою судьбу, на жизнь, заставлявшую её подчиняться общему правилу. Она то и дело ломала вокруг себя "перегородки", изумляя современников, то необузданностью нрава, то неожиданностью поступка, то незаурядностью высказывания. В ней не было никакой обыкновенности. В воспоминаниях о М. Цветаевой её современников красной нитью проходит мысль об её исключительности. Эту исключительность вынуждены были признавать даже недоброжелатели, коих было немало. Недюжинность и неординарность натуры М. Цветаевой были заметны в делах даже самых обыкновенных, таких, как ведение домашнего хозяйства, воспитание детей, и.т.п. Современники не всегда могли точно и ясно выразить, в чём именно состояли неординарность М. Цветаевой, но они явственно чувствовали то, что не умели выразить. Вот высказывания разных людей: "...у неё иной полёт, свой язык", "...она не хотела связывать себя ненужными условностями, тогдашними понятиями о приличии, о том, что не пристало девушке из хорошего общества", "...нас сразу поразила её манера читать стихи, совсем незнакомая, непохожая на то, как нас учили", "...она совсем необычная", "...быт у неё был плохо устроен", "...беспорядок был ужасный", "...в доме у неё была грязь ужасная, вонь, и всюду окурки", "...в доме у них была поразительная неряшливость запущенность, какая-то недамскость", "...в ней была какая-то поразительная неприспособленность, неумение ничего делать", "...для неё характерна в жизни и неутомимость и неутолимость, одновременно с беспомощностью в быту. Эту беспомощность она преодолевала, и все свои житейские обязанности выполняла добросовестно". Как видим, все высказывания о неумении наладить быт. Но откуда это умение могло бы появиться? М. Цветаева с детства воспитывалась при няньках, гувернантках, прислуге. Её учили иностранным языкам, литературе, истории, музыке, но девушке её положения не вменялось в обязанность мыть полы, пришивать пуговицы, варить суп. Для этого были специально обученные люди: судомойки, портнихи, кухарки. М. Цветаева выросла в профессорской семье. Откуда у неё были все эти навыки? Когда жизнь предъявила свои требования - уметь мыть самой полы, готовить пищу, шить одежду и.т.д., М. Цветаева была уже взрослым сложившимся человеком. Дело усугублялось тем, что обыкновенные женщины в подобной ситуации, быстро сумели приспособиться, научиться многому, чему их раньше не учили. Но для того, чтобы приспособиться, надо обладать свободным временем, желанием приспособиться. М. Цветаева, помимо того, что вела домашнее хозяйство, как умела, колоссальную часть своей мыслительной, душевной и духовной энергии отдавала творчеству, от чего обычная женщина в её положении была отсутствием таланта избавлена. Для того, чтобы научиться вымыть пол надлежащим образом нужны время, навык и заинтересованность. Ни того, ни другого, ни третьего у М. Цветаевой не было. Мысль, что на уборку и мытьё полов нужно убить время и энергию, приводила её, надо полагать, в ярость, ибо это время и эту энергию она могла употребить с куда большей, по её разумению, пользой - для размышлений и творчества, что она и делала, пожертвовав порядком в доме. На что употребить время и энергию, она решила раз и навсегда. Есть и другая сторона вопроса. Редкая женщина ничего не умеет делать в быту, даже если эта женщина была воспитана в условиях, в каких воспитывалась М. Цветаева. В нашем представлении неумение справится с бытом, ассоциируется, как правило, с мужчиной. Женщина инстинктивно с бытом всегда справляется. Такова её природа: упорядочивать, организовывать, делать из хаоса - космос. Андрогинная природа М. Цветаевой лишает её женского шарма и женского инстинкта к наведению порядка в обыденной жизни. Зато та же природа заставляет все физические, умственные, душевные и духовные силы работать на создание поэтических произведений. М. Цветаева не раз признавалась, что она ничего не умеет делать, только писать стихи. И это - не поза, не притворство, это - констатация факта. Если бы М. Цветаева все свои силы положила на мытьё полов и вытирание пыли, то у нас стало бы одной хорошей домохозяйкой больше, но не было бы великого поэта. Поражает уровень сознания современников, которые так много внимания обращали на внешнюю сторону жизни М. Цветаевой, и мало кто из них сказал о ней что-то по существу. "Недамскость" М. Цветаевой бросалась в глаза, её легко было заметить, о ней легко было вспомнить. Быт выдавал М. Цветаеву с головой, даже если она и пряталась за него, чтобы быть, как все. Двойственность цветаевской природы, смутно ощущаемая её современниками, отпугивала от неё людей, особенно мужчин. Отпугивала, прежде всего, мощь ума, холодного и беспощадного. Отпугивало ощущение необычности явления по имени М. Цветаева. Отпугивал столь ясно чувствуемый гений в ней. Отпугивала чрезмерная чувствительность, горячность, страстность и щедрость души, готовой распахнуться перед первым встречным. В этой душе можно было утонуть, потеряться, исчезнуть бесследно. Отпугивало - всё! Дамам не о чем было поговорить с нею. Она не была способна и не умела говорить о тряпках, о пустяках, сплетничать. Мужчины побаивались её ума, острого, как ланцет хирурга, боялись не соответствовать, как собеседники, уровню её интеллекта. Они боялись выглядеть в её глазах недалёкими и скучными. Недаром сорокалетняя М. Цветаева признаётся в одном из писем к Тесковой, что её мало любили, что её не любили по-мужски, а ведь у неё была недолгая, но бурная любовь с К. Родзевичем, и, в конце концов, у неё был муж. Выходит, что эти опыты ничего положительного ей не дали, т.е. не дали главного - почувствовать себя женщиной в полном смысле этого слова - женщиной слабой, нежной, зависимой, опекаемой, обожаемой. Напротив, М. Цветаева всегда сама кто-то опекала, обожала, вечно о ком-то заботилась. О себе М. Цветаева говорила, что она - сияющая сила. М. Цветаева отдаёт себе отчёт в том, что с нею что-то неладно, что она отличается от обыкновенных женщин. Она пишет Пастернаку, что в её жизни есть всё, кроме мужчин. Она признаётся, что на них не смотрит, что она их просто не видит, что она им тоже не нравится. И М. Цветаева делает заключение, что у мужчин на неё - нюх, что она не нравится - полу. И, между прочим, всё это она пишет мужчине. Обычная женщина вряд ли способна на такую самооценку, на такую откровенность, и такую беспощадность в отношении самой себя. М. Цветаева по-своему интерпретирует то, что она не нравится полу, что из-за неё никто никогда не стрелялся. Из-за Психеи не стреляются, заключает М. Цветаева. Стреляются из-за хозяйки дома, но никогда из-за гостьи. Психея, гостья, душа вот кто она в её собственном представлении. Мужчины же, как правило, влюбляются в тело. То, что не хватало М. Цветаевой в жизни, т.е. любви мужчин, она с лихвой восполняла тем, что любила сама. Это тоже было на поверхности, бросалось в глаза, как нечто непривычное в обществе, где женщине предписаны скромность и сдержанность, ожидание, пока кто-нибудь обратит на неё внимание. Такая традиционная, принятая в обществе модель женского поведения была для М. Цветаевой неприемлема. Современники вспоминали: "...у неё было много романов", "...Марина часто влюблялась во всех, и мужчин и женщин", "...у неё были бесчисленные романы", "...распущенная москвичка", "...она вообще же была страшная Мессалина", и.т.п. Все эти воспоминания ровно ничего не стоят. Они злобны, недоброжелательны, несправедливы, К счастью, были воспоминания и мнения доброжелательных и умных людей: "...её "бурная" жизнь страшно преувеличена", "...репутация женщины с бурной жизнью - всё это бабские разговоры. Это неверно и фактически и психологически. И особенно много выдумывали, конечно, женщины". Последнее высказывание принадлежит Марку Слониму, хорошо знавшему М. Цветаеву. Лосская высоко ставит мнение Слонима, который, по её мнению, лучше других понимал психологию и мотивы поведения М. Цветаевой. В отношениях с мужчинами, М. Цветаева культивировала две модели поведения. Первая модель: матерински-сыновние отношения, когда М. Цветаева играла роль опекунши по отношению к опекаемому, более слабому, чем она сама, и, как правило, молодому мужчине. Такой тип отношений сложился у неё с С. Эфроном, П. Эфроном, Бахрахом, Штейгером, Гронским. Цветаева отлично понимала природу своей любви: "Моя любовь - это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям". Главный мотив такого типа отношений - желание опекать, жалость и сострадание. Эта модель может считаться сугубо женской, поскольку предполагается, что женщина более мужчины способна к милосердию, сочувствию, жалости. Вторая модель: перемена ролей. М. Цветаева играет роль инициатора отношений, присваивает себе традиционно приписываемую мужчине активную, ведущую роль в любовных отношениях, что, безусловно, не может считаться в европейской культуре обычным и традиционным. М. Цветаева зачинает отношения с понравившимся ей мужчиной, длит их, пока чувствует в этом необходимость и решительно рвёт, когда считает нужным. Недаром пушкинская Татьяна, первая написавшая любовное письмо Онегину, была её любимой героиней. Во второй модели поведения М. Цветаевой осуществляла себя мужская сторона её андрогинной натуры. Наблюдая за собою, М. Цветаева признавалась: "Я, кажется, всех мужчин превращаю в женщин. Хоть бы какой-нибудь один меня - назад - в свой <мой>пол". Отдавала ли себе отчёт М. Цветаева в том, что её природа андрогинна? На этот вопрос у нас есть положительный ответ. Во-первых, у М. Цветаевой есть отвергнутая строка стихотворения "Существования котловиною...", навеянная чтением трактата Платона "Пир": "Три своих над Платоновой половиной Промотав...". М. Цветаева отказывается от этой строки, видимо, не случайно. В этой строке раскрывается тайна её сущности, которую она не хотела отдавать на суд толпы. И, во-вторых, в одной из дневниковых записей у М. Цветаевой есть небольшой набросок к неосуществлённой повести "Красная шляпа". В этом наброске есть фраза: "...для неё нужно быть юношей, т.е. той смесью мужского и женского, которой является каждый юноша и - каждый поэт". В-третьих, М. Цветаеву всегда тянули к себе подобные ей андрогинные существа. Такой была Парнок, Тургенева, будущая жена Белого, о которой М. Цветаева откровенно писала: "Прелесть её была именно в этой смеси мужских, юношеских повадок, я бы даже сказала - мужской деловитости, с крайней лиричностью, девичеством, девчончеством, черт и очертаний. Когда огромная женщина жмёт руку по-мужски - одно, но такой рукой! С гравюры! От такой руки - такое пожатье!". Барсова шкура на плечах Тургеневой дополняла облик русской амазонки. И - самое важное! - будучи в гостях у неё, молодая М. Цветаева, молча, молит, чтобы Ася не выходила замуж, хотя бы за Андрея Белого. М. Цветаева трижды повторит про себя эту заветную мысль: "Ася, не выходите замуж за Белого, пусть он один едет в Сицилию, и в Египет, оставайтесь одна, оставайтесь с барсом, оставайтесь - барсом". Ася Тургенева пытливо смотрит на Марину, кажется, читая её мысли. И следуют странные вопросы Аси: "Почему у Цветаевых такие красные губы? И у Марины и у Аси? Они не вампиры? Может быть, мне вас, Марина, надо бояться? Вы не придёте ко мне ночью? Вы не будете пить мою кровь?". Среди этой "вампирской темы" прячется главная мысль, которая смутно Асю Тургеневу тревожит, ибо она чувствует влечение к себе Марины. Дружба крепнет, и вот уже Ася Тургенева в гостях у Марины в Трёхпрудном и Цветаева комментирует: "Я знаю, что она знает, что мы одной породы". Порода амазонок. Асе нужно уходить, но уходить ей не хочется. И М. Цветаева, видя это, с удовлетворением констатирует: "А со мной, в моей простой любви (а есть - простая?) - в моём весёлом девичьем дружестве, в Трёхпрудном переулке, дом Љ 8, шоколадный, со ставнями, ты бы всё-таки была счастливее, чем с ним в Сицилии, с ним, которого ты неизбежно потеряешь...". Неизбежно потеряла. Ася Тургенева уезжает в Сицилию со своим женихом, и устами В. Нилендера Цветаева восклицает: "...какое безумие, какое преступление - брак!". "Зря замужем", скажет Цветаева много позже об одной своей знакомой. Амазонки не должны выходить замуж. Сама М. Цветаева, будучи замужем, однажды призналась, что, если бы в восемнадцать лет не встретила С. Эфрона, за которого вышла замуж, руководимая жалостью и состраданием к юноше, недавно потерявшему мать и брата, то она никогда не вышла бы замуж. М. Цветаева полагала, что: "Человек задуман один. Где двое - там ложь".
В Анри-Генриетте в пьесе "Приключение", травестийном образе, тоже отражены пристрастия поэта. И Дама в "Метели" не случайно "юношественна", как выразилась М. Цветаева. В Волошине М. Цветаева отмечала женственность в жизни и мужественность в стихах. О чём бы ни говорила М. Цветаева, все её мысли сводятся к размышлениям о сущности поэта. И эта сущность в основе своей - андрогинна, являясь смесью мужского и женского начал. Самооценка М. Цветаевой взошла, в конечном итоге, к бесполому понятию - существо: "Разве я существо любовной страсти? Я вообще существо". Служение этого андрогинного существа, т.е. поэта, есть служение поэзии, а всё остальное есть пути к этому служению, в том числе и любовь: "Есть, очевидно, иной бог любви, кроме Эроса. - Ему служу", - заключает М. Цветаева.
5. "Мой случай не в счёт..."
Назрела настоятельная необходимость анализа трудов о М. Цветаевой зарубежного автора Бургин. На мой взгляд, автор этих трудов чрезмерно узко и слишком специфично интерпретирует взгляды М. Цветаевой на проблемы пола, что может увести исследователей жизни и творчества русского поэта по ложному пути. Необходимо восстановление статус-кво анте в проблемах пола, как их видит сама М. Цветаева. В 2000 году, в издательстве ИНАПРЕСС (СПб) вышла книга профессора славистики Д.Бургин (г. Бостон, США) под названием "Марина Цветаева и Трансгрессивный эрос". Книга представляет собою собрание из семи статей, посвящённых исследованию сексуальных склонностей русского поэта. Исследование проведено во фрейдистском духе, с использованием фрейдистской терминологии.
Через год в журнале "Знамя" Љ 3 2001 г. появилась рецензия на эту книгу Арутюнова. Тон рецензии, к сожалению, не выдерживает никакой критики, ибо является попросту ёрнически-издевательским по отношению и к Бургин и её посильному труду. Не приемля ёрнического тона этой рецензии, тем не менее, хочу согласиться с её автором в том, что книга Бургин перенасыщена специфической, и не всегда корректно использованной по отношению к М. Цветаевой и её творчеству, фрейдистской терминологией. Но, с другой стороны, мы должны учесть, что книга Бургин, являясь, как заявляет автор, филологическим исследованием, вроде бы, не предназначена для широкого круга читателей, любителей русской словесности и, в частности, любителей творчества М. Цветаевой. Она, следовательно, предназначена, для узкого круга специалистов, знакомых со специфической филологической и психоаналитической терминологией, о чём свидетельствует и небольшой тираж - 3000 экземпляров. Так что, предъявлять к научному исследованию требование, как это делает Арутюнов, быть понятным всем и каждому, не является вполне корректным. Никому не приходит в голову требовать от учёных: математиков, физиков, химиков, биологов, и.т.д., чтобы они писали свои научные труды, отказавшись от специфической терминологии, формул, символов, чтобы эти труды были понятны обычным читателям. Даже если бы такое и стало возможным, понятными эти труды для большинства читателей всё равно не стали бы. Но в том, то и дело, что в заголовок книги Бургин вынесла имя великого русского поэта Марины М. Цветаевой, к биографии и творчеству которой всё больше возрастает интерес исследователей и читателей, и, следовательно, есть все основания полагать, что читатель, незнакомый со специфической филологической и психоаналитической терминологией, в книгу непременно заглянет. Тем более что, в названии книги присутствует привлекающее всех, и понятное всем понятие "Эрос". Поначалу не отпугнёт любознательного читателя и малопонятный ему термин "трансгрессивный". Правда, очень любознательный и дотошный читатель, заглянув в Словарь иностранных слов, не найдёт в нём утоления своей жажды познания, ибо словарь предложит ему только два объяснения, одно из которых является геологическим, а другое - биологическим. Как применить слово "трансгрессивный" по отношению к эросу, читатель должен догадываться сам. Бургин, к сожалению, не утруждает себя объяснением смысла этой фразы, ни в текстах статей, ни в предисловии своего труда. Но остаётся другая, более существенная, на мой взгляд, претензия рецензента Арутюнова, с которой я не могу не согласиться. Это претензия к той лёгкости, с которой Бургин скользит по поверхности проблем, которые сконцентрированы в понятии эрос, тем более, что это понятие приложено к такому художнику, как М. Цветаева, чье творчество по своей филологической сложности, философской глубине, нравственной высоте, искренности, откровенности и интенсивности переживаний не имеет аналогов в истории мировой поэзии. Эта лёгкость скольжения Бургин по поверхности явлений и проблем тщательно замаскирована той самой специфической терминологией, о которой выше шла речь. Несомненно, прав Арутюнов в том, что вся трагедийность М. Цветаевой, обусловленная поворотами и зигзагами истории, остаётся за скобками и целиком перенесена в сферу "гомоэротических переживаний" и "отчуждающего влечения к евреям", с чем серьёзный исследователь биографии и творчества М. Цветаевой никак не может согласиться. Я не могу не согласиться с Арутюновым и в том, что в книге Д. Бургин скудная доказательная база. Я бы добавила - и скудный иллюстративный материал. Я не думаю, что истинной целью книги Бургин была, как нас в том уверяет тоже в пылу полемики - Арутюнов, пропаганда идеологии однополой любви, с привлечением такого мощного авторитета, как М. Цветаева. Бургин, по всей вероятности, искренно убеждена в правильности своего очень узко трактуемого и одностороннего взгляда на проблему эроса, взятую по отношению к жизни и творчеству М. Цветаевой. Но решение Д. Бургин этой проблемы очень напоминает заключение одного из слепцов, ощупывающих слона, в известной притче. Бургин попался в руки, скажем, хвост слона и на добросовестно его описала, искренне полагая, что этот хвост и есть сам слон. К тому же, Бургин, берясь за проблему, не удосужилась поинтересоваться, а не писал ли кто-нибудь до неё на родине великого поэта, в России, или в Украине, или Белоруссии, т.е. в сугубо славянских странах, что-нибудь по этой же проблеме. Далеко ходить не надо было. Надо было только заглянуть в каталог бывшей Ленинской библиотеки, а ныне Российской государственной библиотеки. Если бы Бургин заглянула в каталог, то она увидела бы мою монографию, изданную в городе Горловка Донецкой области в 1994 году, под названием "Поэтическое миросозерцание М.И. Цветаевой", в котором четвёртая глава "Философия любви" посвящена проблеме эроса в жизни и творчестве М. Цветаевой. Я полагаю, учёный должен быть добросовестен, и владеть основами этики научной мысли, а эти основы должны быть одинаковы по обе стороны океана.
В 2004 году в том же издательстве в России вышел перевод ещё одной книги Бургин "Отяготела..." Русские женщины за пределами обыденной жизни", в которой автор продолжает муссировать тему гомоэротизма М. Цветаевой, и пересказывать теорию
Розанова о "людях лунного света". И вновь ссылка на мой труд отсутствует. А, между тем, в вышеупомянутой главе моей монографии эта тема исследуется достаточно подробно. Бургин не ссылается также и на работы Кудровой, которая также занималась исследованием в этой области. В тексте, именуемом "Графомагия графомании" (вместо предисловия)" - многообещающее название текста, растянутого на 19 (девятнадцать) страниц - Бургин объявляет М. Цветаеву "поэтом трансгрессивного эроса". И, чтобы читателю стало понятнее, куда она клонит, Бургин заявляет следующее: "Если Софья Парнок была предтечей, первым серьёзным русским поэтом, заговорившим о том, что считалось невыразимым - а именно, о любви женщины к женщине, то М. Цветаева была её духовной дочерью, использовавшей опыт пережитой интимной и поэтической дружбы с той, которая указала ей путь и благословила, чтобы стать не только одним из величайших поэтов, но и адептом трансгрессивности в высотах русской поэзии".
Оставим без внимания велеречивый стиль Бургин, и будем говорить по существу. Я ничего не имею против Парнок и тоже считаю её серьёзным русским поэтом, несмотря ни на что. Но вот против чего я решительно восстаю, это против того, чтобы считать М. Цветаеву духовной дочерью Парнок. Для меня, как для исследователя, нет никакого свидетельства выше, чем свидетельство самой М. Цветаевой. М. Цветаева нигде и никогда не обмолвилась о том, что Парнок была ей духовной матерью и, тем более, М. Цветаева нигде и никогда не обмолвилась о том, что Парнок указывала ей путь к вершинам поэзии и на что-то сомнительное благословляла. Если М. Цветаева и была чьей-то духовной дочерью, то, несомненно, М. Волошина, который наставнически осторожно направлял её первые шаги в литературе, выведя юную Марину из юношеского одиночества в мир людей искусства, рекомендуя, что читать, поддерживая и окрыляя её первые успехи в поэзии. И благодарная М. Цветаева поставила словесный памятник не мнимой духовной матери, о которой после 1916 года ничего никогда нигде не сказала, а настоящему духовному отцу - "Живое о живом" (1932). В конце очерка М. Цветаева пишет: "И последнее моё о тебе, от тебя, озарение: те сердолики, которые ты так тщательно из груды простых камней, десятилетиями подряд вылавливал, каждый зная в лицо и каждый, любя больше всех, - Макс, разве не то ты, десятилетия подряд, делал с нами, из каждой груды - серой груды, простых камней - неизбежно извлекал тот, которому цены нет!" ("Живое о живом"). В добавление сказанному - есть в этом очерке многозначительный эпизод. После многочасового восхождения на гору Макс с Мариной остались из всей компании одни. Полил дождь. Макс и Марина пережидают грозу в хате, где живёт супружеская татарская пара: старик со старушкой. Идёт диалог между старичком и Максом. Старичок замечает, что "...барышня похож на свой папаш". Макс "авторски-скромно" отвечает, что "все говорят". Старушка, в свою очередь спрашивает, много ли у Макса "дочк". Макс отвечает: "Она у меня старшая". В этом разговоре ни Марина, ни Макс не уклоняются и не отрекаются от родства, которое им приписано наивными стариками. Не отрекаются и не уклоняются, потому что по существу - верно.
Бургин могло ввести в заблуждение стихотворение М. Цветаевой, написанное в конце апреля 1916 года, начинающееся строкой: "В оны дни ты мне была, как мать". Не о духовном родстве идёт речь. М. Цветаева подростком потеряла родную мать и всегда нуждалась в женском материнском внимании, заботе, любви и ласке, которых ей, впрочем, недоставало и при жизни родной матери - женщине, придерживающейся строгих воспитательных мер. Парнок восполняла недостаток материнской любви и ласки: "Маленькой девочкой ты мне предстала неловкою", так начинается, цитатой из Сафо одно из стихотворений Парнок, посвященных М. Цветаевой. Парнок была на восемь лет старше Марины Ивановны и по старшинству присвоила себе роль "старшей" или "матери" в их "матерински-дочернем" союзе. Но, повторяю, это были отношения на уровне душевно-физической любви, и ни из чего не видна духовная связь, как это мыслит себе Бургин. Могла ли Парнок указывать поэтический путь той, кто превосходила её по всем возможным в поэзии параметрам, кто никогда никого не слушала, кроме самой себя?! За четыре года до появления Парнок в жизни М. Цветаевой Макс Волошин заметил в своей юной подопечной избыток поэтического дара: "В тебе материал десяти поэтов и сплошь - замечательных!" ("Живое о живом"). В этом же очерке есть эпизод, когда Макс "проиграл" Марину Аделаиде Герцык. Когда Макс принёс Герцык первую книгу М. Цветаевой, она обнаружила в ней полное отсутствие литературных влияний. Макс настаивал на необнаруженном. Держали пари, что если Макс в течение месяца не обнаружит влияния в книге М. Цветаевой, то он Марину Герцык проигрывает. Что и случилось. Волошин никакого влияния, кроме Наполеона, не обнаружил. Но Наполеон не есть литературное влияние. В этой игре-шутке с "проигрыванием" есть главное - юная Марина никому не подражает, и нельзя ожидать, что её крепнущий собственный голос нуждался в подсказывании Парнок - куда идти, как и что писать. С. Парнок - очень хороший поэт, но её дар рядом с даром М. Цветаевой меркнет, как меркнет свет луны при восходе солнца. К тому же мы не должны сбрасывать со счетов мнение М. Цветаевой. В 1931 году она пишет Р. Ломоносовой: "не принадлежу ни к какому классу, ни к какой партии, ни к какой литературной группе НИКОГДА". Она будет повторять это в разные годы, при разных обстоятельствах, разным собеседникам и адресатам, что никто никогда не оказывал на неё литературного влияния. Исследователь, делая обратное утверждение, обязан его доказать. Бургин обходится без доказательств, но тогда мы обязаны подвергнуть сомнению достоверность и научность высказываемых ею положений. Вряд ли сама Софья Парнок подозревала, что ей будет приписана пафосная роль Г. Державина при Пушкине - "И в гроб, сходя, благословил". Можно, обладая чувством юмора, пережить первую часть утверждения, что Парнок "указала путь", "благословила" М. Цветаеву стать одним из величайших поэтов, хотя я уверена, что в то время Парнок и не подозревала о масштабе личности и поэтического дара юной М. Цветаевой. Но вторую часть утверждения, будто бы Парнок благословила М. Цветаеву стать "адептом трансгрессивного эроса", пережить гораздо труднее, а точнее говоря - невозможно, даже обладая чувством юмора. Но, поскольку заявлено это в предисловии, мы вправе ожидать, что в тексте очерков будут приведены неопровержимые факты и доказательства принадлежности великого русского поэта к этим самым - адептам. Но пока вернёмся к тексту Бургин, именуемому "Графомагия графомании" (вместо предисловия)".
Казалось бы, после вышеуказанного высказывания Бургин, вряд ли можно ожидать что-нибудь сногсшибательное. Мы ошибались! Далее Бургин пишет: "классическая лесбийская" дочь затмила "проклятую" поэтическую мать". Первая часть высказывания может быть понята более-менее адекватно, хотя и напрашивается оппозиция в виде вопроса - а существует ли не-классическая лесбийская дочь, и, если существует, то чем она отличается от классической? но, что означает фраза: "проклятая" поэтическая мать"? Эта фраза сама по себе настолько анекдотична, что комментарии здесь, как говорится, излишни. Бургин делает ещё оно заявление: "Трансгрессивность - самая суть творческого метода М. Цветаевой. Она не признаёт границ ни в творчестве, ни в жизни". При этом Бургин ссылается на высказывание М. Цветаевой, что она - неистощимый источник ересей ("Земные приметы" 1919). Но как быть с более поздним высказыванием М. Цветаевой, сделанным в 1938 году, которое, я имею честь здесь привести: "Я, может быть, больше всего в жизни любила - монастырь <...> Устав для меня высший уют, а "свобода" просто пустое место: пустыня". А как бы прокомментировала Бургин стихотворения 1917-1918 гг.: "И на грудь, где наши рокоты и стоны / Опускается железное крыло. / Только в обруче огромного закона / Мне просторно мне спокойно мне светло". ("Только в очи мне...")
"Благословляю ежедневный труд, / Благословляю еженощный сон, / Господню милость - И Господен суд, / Благой закон - и каменный закон?". ("Благославляю...")
Всё-таки - устав М. Цветаева любит, закон благословляет, а не ереси, которые, может быть, сама и творит. А может быть - и не творит! Иначе, как быть со следующим признанием в начале 1918 года сделанным. М. Цветаева обращается к Богу, в воображении своём представив, что начался Страшный Суд:: "Что хочешь спрашивай. Ты добр и стар. / <...> / И ты поймёшь, как страстно день и ночь / Боролись Промысел и Произвол / В ворочающей жернова - груди?". ("Закинув голову...")
Неужели Произвол победил? Человек, отчётливо сознающий, что именно борется в его груди, победить Произволу не даст. И как быть вот с этим признанием 1920 года: "Искала я на лбу своём высоком / Зорь только, а не роз!". ("И не спасут...")
Ведь эти стихотворные признания и высказывания в дневниках и прозе нельзя не учитывать. Нельзя выставлять трансгрессивность, как абсолют творческого принципа М. Цветаевой. А ведь есть попытка со стороны Бургин навязать эту самую трансгрессивность и самой жизни, самому способу существования М. Цветаевой. М. Цветаева писала своей юной корреспондентке Ариадне Черновой в 1925-м году: "В жизни, Аленька, ни-че-го нельзя, nichts - rien. Поэтому - искусство ("во сне всё возможно"). Из этого - искусство, моя жизнь, как я её хочу, не беззаконная, но подчинённая высшим законам, жизнь на земле, как её мыслят верующие - на небе. Других путей нет".
Чем дальше мы читаем "вместо предисловия", тем больше делаем открытий, о которых и не подозревали, не говоря уже о М. Цветаевой, которая, тем более, ни сном, ни духом не ведала, что о ней могут сказать учёные дамы-слависты через шестьдесят лет после её смерти. Из сочинений Бургин мы узнаём, что М. Цветаева мало того, что была лесбиянкой и адептом лесбианизма, но ещё и фетишисткой, почти маньячка ("почти маниакальное упорство", с которым она возвращалась к описаниям своего детства), графоманка ("одержима демоном графомании"). Кроме того, у М. Цветаевой была "собачья" самоидентификация (?). Тут же приплетён, ни к селу, ни к городу, обряд обрезания у евреев. К тому же М. Цветаева, как выясняется из исследований Бургин, имела расстроенную психику и навязчивые идеи, но при этом проявления психоза названы "блестящими и плодотворными". Сей фрейдистский "букет", надо признать, дурно попахивает, и положения не спасает даже перечисление лестных эпитетов в адрес М. Цветаевой - гениальная, великая и.т.д. Я вижу в этом фрейдистском подходе к личности и творчеству М. Цветаевой оскорбление памяти великого русского поэта, который сегодня - увы! не может защитить себя от посягательств на свою честь поклонников и последователей знаменитого австрийского психиатра. М. Цветаевой, которая всегда удивлялась своему физическому и психическому здоровью, позволившему ей пережить страшные времена и тяжелейшие стрессы, наверное, показались бы удивительными по несправедливости и некорректности вышеприведённые оценки Бургин. Но и эти оценки ещё не всё! У М. Цветаевой, по Бургин, оказывается, были навязчивые страхи: страх перестать писать стихи, "врождённый ужас перед Эросом", "жажда к трансгрессивному соглашению с "нечистой силой" и.т.д., и.т.п. Оказывается образы амазонки - горы - острова у М. Цветаевой суть эротические символы. Так ведь всё, что нас окружает, можно назвать эротическими символами, было бы желание. Ручка с чернильницей, ключ и замочная скважина, поршень в цилиндре двигателя - чем не эротические символы?! У Бургин есть это желание - видеть во всём эротические символы. Из каждой строки, из каждой фразы Д. Бургин выглядывает З. Фрейд, провозглашающий всепоглощающую власть либидо. После появления работ Юнга, Адлера, Фромма бездумное и некритичное применение теории Фрейда кажется лишённым логики и элементарного здравого смысла. Но Бургин это не смущает. Она подкрепляет свои высказывания цитатами из работ М. Цветаевой, как бы иллюстрируя строчками её произведений свою правоту. Но в том-то и дело, что правота Бургин существует только в её собственном сознании, ибо, увлекаясь идеями и терминологией Фрейда, исследовательница упускает из виду исторический, культурологический, политический фон, психологическое (не психическое!) состояние поэта, вызванное историческими событиями и событиями обыденной жизни. Увлечение Бургин доходит до полного абсурда в следующем пассаже: "...для того, чтобы избежать физического (чтобы не сказать - эротического) ощущения удовлетворённости, которое она могла получить от процесса писания, она умышленно использовала своего рода scriptus interraptus [Прерванный процесс писания (лат.)]. Она прерывала, или позволяла повседневным заботам прерывать наслаждение до достижения его высшей точки, которая, в конце концов, привела бы к опустошению". Этот пассаж Бургин заботливо приправляет цитатой из М. Цветаевой: "Пишу урывками - как награда. Стихи - роскошь. Вечное чувство, что не вправе". Цитате, между прочим, Бургин сделала "обрезание", выражаясь её собственным языком. За пределами цитаты осталась именно та её часть, которая свидетельствует о душевном здоровье поэта, но ведь Бургин озабочена свидетельствовать о прямо противоположном. А продолжение цитаты следующее: "И - вопреки всему - благодаря всему - веселье, только не совсем такое простое - как кажется". Веселье - вопреки чему? Д. Бургин это "веселье вопреки всему" совершенно невыгодно комментировать. И она его отбрасывает, чтобы не мешалось под ногами. Эротический намёк Бургин на coitus interruptus понятен. Но само сопоставление творческого процесса с прерванным половым актом не может не вызывать чувства протеста. Конечно, произвольно можно сопоставить что угодно с чем угодно, например, процесс сидения на ночном горшке с процессом сидения на стуле перед письменным столом во время обдумывания философской идеи. Но вот вопрос - будет ли такое сопоставление корректным? Точно такой же вопрос о корректности сопоставлений напрашивается и в случае, когда Бургин ничтоже сумняшеся сопоставляет процесс прерывания писания стихов с прерванным половым актом. Я нисколько не подвергаю сомнению, что Бургин знакома с текстами М. Цветаевой. Я хочу только напомнить некоторые страницы из этих текстов, которые Д. Бургин игнорирует, очевидно, потому, что они не вписываются в её фрейдистские конструкции.
Оттолкнёмся от последней цитаты из цветаевского дневника, и вспомним год этой записи - 1921. Откроем "Чердачное", написанное в 1919-1920 гг. Как жила М. Цветаева в эти страшные годы? Она сама отвечает на этот вопрос в своей прозе, в том числе и в этом очерке. Я сокращу цитату, хотя есть соблазн привести её полностью: "Мой день: встаю <...>. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре. <...>. Потом уборка. <...>. Потом стирка, мытье посуды <...>. Муфта - варежки ключ от чёрного хода на шее - иду. <...> Маршрут: <...>. По чёрной лестнице - домой. - Сразу к печке. Угли ещё тлеют. Раздуваю. Разогреваю. <...> Едим. <...>. Кормлю и укладываю Ирину. <...>.Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. <...>. Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остатки месива. <...>. Потом укладываю Ирину спать. Потом Аля спать идёт. В 10 часов день кончен. Иногда пилю или рублю на завтра. В 11 часов или в 12 часов я тоже в постель. Счастлива лампочкой у самой подушки, тишиной, тетрадкой, папиросой, иногда - хлебом". М. Цветаевой дано описание только одного дня в самые страшные, самые трудные, самые холодные и голодные годы гражданской войны. Были, наверное, и вариации. В эмиграции добавились другие действия: стирать, ходить на рынок, ругаться с квартирными хозяйками, собирать хворост, штопать носки, вязать платки, чистить картошку или рыбу, жарить, варить, воспитывать сына, мыть полы, топить печи и.т.д., и.т.п. В промежутках между этими мало-поэтическими делами, которые Бургин и в страшном сне не снились, М. Цветаева писала стихи. В гражданскую войну на руках у М. Цветаевой было двое маленьких детей, которых надо кормить, надо было добыть им пропитание, надо было их обогреть. До того ли было М. Цветаевой, чтобы сознательно прерывать писание стихов ради эротического наслаждения, когда жизнь сама то и дело грубо прерывала этот процесс! И ни копейки денег. Поневоле будешь то и дело отрываться от процесса писания, и вовсе не для того, чтобы получить от этого процесса эротическое наслаждение, а чтобы не умереть с голода и холода вместе с детьми. До эротических ли наслаждений от прерванного процесса писания, когда твой ребёнок просит кушать, а ты можешь предложить ему только мороженую гнилую картошку?
Фрейдистские выкладки Бургин выглядят просто бестактными на этом фоне беспощадной реальности, в которой приходилось существовать М. Цветаевой. Всё это проходит мимо Бургин, озабоченной построением фрейдистских конструкций. А, может быть, Бургин сама проходит мимо всего этого, намеренно не замечая, чтобы не испортить, не разрушить свой фрейдистский карточный домик, в котором она "поселила" М. Цветаеву. Некоторые тонкие замечания и верные наблюдения, которых не лишена книга Бургин, тонут, как одинокие корабли, в бурном море её фрейдистских фантазий. Бургин не даёт передохнуть читателю, продолжая сыпать "тревогами", "чувством вины", "страхами", которые, якобы, были присущи М. Цветаевой, и от которых она избавлялась, сочиняя стихи. Не для этого М. Цветаева писала стихи, а потому, что не могла не писать их, ибо есть понятие давления изнутри, когда теснящиеся в душе, уме, сердце образы и мысли стремятся воплотиться в слове. Вернёмся, однако, к "Графомагии графомании". Самое удивительное, что мы можем прочесть о М. Цветаевой в этом "вместо предисловия", так это то, что она, оказывается, ещё маленькой девочкой, как новый анти-Фауст, заключила договор с Чёртом, который и наделил её поэтическим даром, а в 1941 году забрал её, выполняя обещание, данное ребёнку. Детские фантазии М. Цветаевой-ребёнка ("Чорт") меркнут перед фрейдистской фантазией Бургин. Но здесь позволительно спросить, а как быть с взрослой М. Цветаевой, которая верила в Бога, и всякий раз, начиная новую вещь, просила Бога о помощи? Вряд ли можно подозревать повзрослевшую М. Цветаеву в том, что она продолжает считать, что Бог и есть Чёрт, как она считала в детстве. Но для Бургин М. Цветаева не взрослеет, не развивается, не растёт, а, между тем, только свидетельство самой М. Цветаевой имеет ценность: "Я расту. Для роста - все пути хороши". Сказано это в 1923 году, когда М. Цветаевой 31 год.
Почти всё, что написано Бургин в "Графомагии графомании" могло бы показаться смешным, когда бы ни было так грустно. Напрашивается вопрос, к чему вся эта прелюдия, в которой то и дело мелькают мысли о невротических чертах М. Цветаевой, таких как нарциссизм, и эротофобия? Я не верю, что М. Цветаева была невротиком. Её дневники, письма, проза, лирика свидетельствуют о душевом здоровье, твёрдых жизненных принципах и нравственных ориентирах, укоренённых в православной вере. То, что Бургин называет нарциссизмом, есть уверенность в своём предназначении и таланте. То, что Бургин называет эротофобией, есть стремление к высшим ценностям в человеческих отношениях, в любви: "Есть на свете поважней дела / Страстных бурь и подвигов любовных".
Кроме трудов Фрейда существуют сочинения В. Соловьёва, Бердяева, Вышеславцева, Фромма, Льюиса и других русских и зарубежных философов, писавших об Эросе, но в книге Бургин им места, к сожалению, не нашлось. Итак, к чему вся эта прелюдия? Тексты статей сборника Бургин посвящены единственной теме - М. Цветаева и лесбийская любовь. Цель статьи, как её определяет исследовательница: "...опровергнуть, основываясь на материале лесбийских произведений М. Цветаевой, правомочность столь очевидного академического умолчания, объясняется ли оно деликатностью или иными причинами". Что касается академического умолчания, то я уже упоминала, что в моей монографии 1994 года этот вопрос основательно затронут. Что касается "лесбийских" произведений М. Цветаевой, то к ним Бургин относит "Письмо к амазонке", написанное поэтом в 1932 году и переработанное два года спустя, хотя, на мой взгляд, с тем же успехом это произведение можно назвать анти-лесбийским, ибо оно пронизано аргументами как pro, так и contra. Кроме заявленной цели у Бургин есть ещё одна, так сказать, завуалированная цель - доказать, что в основе творчества М. Цветаевой лежит напряжённый гомоэротизм, укоренённый во врождённой к нему наклонности М. Цветаевой, осуществлённый в отношениях с Софьей Парнок, оказавший влияние на всю последующую личную и творческую жизнь поэта. Тщательно анализируя текст "Письма к амазонке" опять-таки с позиций фрейдизма, Бургин снова столь же тщательно обходит те свидетельства самой М. Цветаевой, которые не вписываются в границы вышеуказанной теории. Возьмём, к примеру, тему отказа, с которой начинается эссе М. Цветаевой, и, которую Бургин интерпретирует как лесбофобию, эротофобию и.т.п. Зададим вопрос - почему отказывается М. Цветаева от лесбийской любви после 1916 года, хотя находит союз двух любящих женщин прекрасным? Чего, в терминологии Бургин, боялась М. Цветаева? Почему боялась? Ответы М. Цветаевой - невозможность родить ребёнка от женщины, мстительность Природы, налагающей запрет на всё, что нарушает её законы, не полны, слишком общи. М. Цветаева не поясняет, в чём, собственно говоря, заключается мстительность природы? Но М. Цветаева знала - в чём именно. Она оставляет это знание за пределами эссе. М. Цветаеву всегда волновала проблема притяжения однородных полов, но уже в 1921 году себя она исключает из списка: "Подумать о притяжении однородных полов. - Мой случай не в счёт, ибо я люблю души, не считаясь с полом, уступая ему, чтобы не мешал". Уступка полу в отношениях с мужчиной, чтобы родить ребёнка. Уступка полу в отношениях с женщиной, чтобы не мешал душе. Исключив себя из списка, М. Цветаева ищет поддержки у природных законов. Но в эссе М. Цветаевой "Письмо к амазонке" обращение за поддержкой к природе, запрещающей остров и монастырь, т.е. однополую любовь и аскезу, является слабым местом, по части аргументации. Природа, по М. М. Цветаевой, запрещает нам однополую любовь и аскетизм, ибо главная цель природы - размножение. Последнее утверждение бесспорно.
Но действительно ли природа ненавидит однополую любовь и монастырь, и запрещает нам их? Здесь, наверное, всё-таки прав Пушкин, сказавший о природе, что она - равнодушна. Она равнодушна равно и к порождаемой ею жизни, и к её смерти. А равнодушие это может проистекать из двух причин, и первою из них является то, что запущенный когда-то механизм порождения и смерти действовал, действует, и будет действовать впредь до момента нам неведомого, когда чья-то невидимая нами рука не пожелает этот механизм остановить.
Следующая причина равнодушия природы заключается в том, что, если какая-то особь в силу каких-то причин не может или, обладая разумом и свободой воли, не желает размножаться, то всегда найдутся миллионы других, которые выполнят эту обязанность с лихвой. Кстати, сама М. Цветаева писала об избытке, существующем в природе. Именно поэтому природа равнодушна и спокойна и не суетится по пустякам. Так что, природа не ненавидит, и не любит. Она бесстрастна, ибо знает свою силу, которая проявится, если не в этом, то непременно в миллионах других мест. Но есть и ещё одна причина, по которой природа не может ненавидеть, даже если бы могла и хотела, порождаемые существа. Заслуживает, на мой взгляд, внимания предположение Розанова, что появление людей "лунного света", если пользоваться его терминологией, было предопределено ещё в те времена, когда мир был в процессе сотворения. Следовательно, если встать на эту точку зрения, существование "лунных людей" есть явление природное, задуманное свыше, и планомерно осуществляемое с какой-то, может быть, нам неведомой целью. Уступка полу в отношениях с женщинами, как какой-то компромисс между полом и душой, может привести, как считает М. Цветаева к ужасным последствиям, потому что этот компромисс всё равно есть нарушение законов природы.
М. Цветаева в "Письме к амазонке" говорит о мести природы, не говоря конкретно, что она имеет в виду: "Её месть - наша гибель!". За пределами "Письма к амазонке" осталась личная драма М. М. Цветаевой, родившей в начале 1917 года второго ребёнка, Ирину. Рождение неполноценного в умственном отношении ребёнка, М. Цветаева воспринимает, как месть и кару природы: "Ирина, вот они, мои нарушенные законы!" М. Цветаева могла в этом отношении ошибаться. В конце концов, не было проведено ни исследование причин неполноценности ребёнка, ни его лечение. Когда умственная неполноценность Ирины выступила наружу, в разгаре была революция со всеми вытекающими из этого последствиями, и М. Цветаевой было ни до исследований, ни до лечения ребёнка, потому что на карту была поставлена вообще жизнь и её самой и детей. Ей ничего не осталось, как только мучительно бороться за выживание, и наблюдать день за днём, что ребенок не развивается. Напомню, что Ирина не была запланированным и желанным ребёнком. Она была зачата в тот период времени, когда у М. Цветаевой только-только закончился роман с Софьей Парнок. М. Цветаева считала, что в мире нет ничего случайного.. Отсюда, вывод о мести и каре природы за нарушенные природные законы. Впрочем, это не было непреложной истиной, а только эмоциональными переживаниями, но приведшими к глубокому психологическому сдвигу в сознании М. Цветаевой. Когда эмоциональные переживания отошли на второй план, и выступили вперёд соображения разума, М. Цветаева сделала два предположения об умственной неполноценности второй дочери.
В черновике письма С. Эфрону от 27 февраля 1921 года М.М. Цветаева сообщает мужу о смерти Ирины и выдвигает свои соображения относительно её неполноценности: "Ирина была очень странным, а может быть вовсе безнадёжным ребёнком, всё время качалась, почти не говорила, может быть, рахит, может быть - вырождение, не знаю. Конечно, не будь Революции Но - не будь Революции - ". Вырождение - очень реальное предположение. Здесь и отсутствие революции вряд ли бы помогло. Итак, в основе отказа М. Цветаевой лежит глубоко личная драма, которую она не вынесла на страницы своего эссе, но которая является истинной причиной и скрытой пружиной её поступков после 1917 года. Д. Бургин, говоря о гомоэротизме М. Цветаевой, из которого якобы, вырастает всё творчество поэта, игнорирует один из основополагающих постулатов цветаевского мироощущения - требование роста. М. Цветаева действительно имела опыт гомосексуальной любви с Софьей Парнок. Хочу напомнить, что свой цикл стихотворений, в котором отражён этот опыт, первоначально должен был носить название "Ошибка" и только потом был переименован в цикл под названием "Подруга". Всё это означает, что М. Цветаева переосмыслила этот опыт под каким-то ей одной ведомым углом зрения, сделала выводы и свою дальнейшую жизнь строила по строгим законам, от которых не отступала. Бургин до всех этих переживаний дела нет. Ни о каком переосмыслении опыта, ни о каких-то выводах, ни о каком-то душевном росте речи нет в её сочинении. И как бы ни пыталась Бургин муссировать тему лесбианизма М. Цветаевой, остаётся мнение самого поэта, к которому нельзя не прислушиваться: "Моя любовь к женщинам. Читаю стихи К. Павловой к гр. Ростопчиной
....Красавица и жоржсандистка...
И голова туманится, сердце в горле, дыханья нет. Какой-то Пафос безысходности! Но - оговорка: не люблю женской любви, здесь преступлены какие-то пределы, Сафо - да - но это затеряно в веках и Сафо - одна. Нет, пусть лучше - исступлённая дружба, обожествление души друг друга - и у каждой по любовнику". И ещё: "Единственная любовь, от которой потом не тошно, это любовь вне пола, любовь к другому во имя его. - Остальное обман, туман. М. Цветаева в зрелые годы выше любви ценила дружбу, о чём неоднократно говорила и писала. Да, но, если к этим высказываниям М. Цветаевой прислушаться, куда девать все эти лесбианизмы, гомоэротизмы, фобии, психозы, трансгрессии, и проч., и проч.?! Всё рассыплется! Отказ М. Цветаевой это отказ от трансгрессивного эроса, если пользоваться терминологией Бургин, отказ от произвола. И, следовало бы прислушаться ещё и к такому высказыванию М. Цветаевой в письме к Ариадне Берг: "Я, может быть, больше всего в жизни любила - монастырь <...> Устав для меня высший уют, а "свобода" просто пустое место: пустыня". И ведь не просто идею отказа культивирует М. Цветаева после 1918 года, а идею ПОБЕДЫ ПУТЁМ ОТКАЗА, потому что, когда приходится выбирать между рождением здорового ребёнка или больного, творчеством или любовностью, ибо 1923 г. "Творчество и любовность несовместимы. Живёшь или там или здесь". Я не против идей З. Фрейда, но я против их перекладывания с больной головы на здоровую. На современном этапе развития науки продолжать бездумно поклоняться учению Фрейда, как это делает Бургин, более, чем странно. Этот путь изучения биографии и творчества поэта узок и малопродуктивен. Он сводит всё богатство, разнообразие и остроту переживаний поэта, порождённых особыми историческими условиями, культурологическим фоном, специфическими, жизненными обстоятельствами и условиями, исключительно к эротическим переживаниям. Бургин, похоже, привлекает не сам человек во всём богатстве его внутреннего мира, а только та его часть, что расположена ниже талии, именно та часть, над которой, по мнению М. Цветаевой, постарался Дьявол. Чем заслужила М. Цветаева, прожившая трудную, полную лишений жизнь, и не утратившая при этом стремления к высотам духа - чем заслужила она, чтобы к её мнению, не прислушивались?
5. "Ранний брак - катастрофа"
Отношение М. Цветаевой к браку вообще и история её собственного брака имеет большое значение, не только как важная часть мироощущения поэта, но и как основополагающий вектор её трагической судьбы. Не будь её брака с С. Эфроном, судьба М. Цветаевой могла бы сложиться иначе. Сама М. Цветаева назвала свой брак роковым. В 1934 году, переживая своё одиночество и сиротство, М. Цветаева писала Тесковой, что брак для неё "не в цене". М. Цветаева приводит в пример известных женщин - писательницу Сельму Лагерлёф, к примеру, или Анну Тескову не состоящих в браке и вполне довольных этим. Человек, особенно женщина в браке, "какая-то половинка, летейская тень, жаждущая воплощения". Сорокадвухлетняя М. Цветаева приходит к заключению: "Брак и любовь личность скорее разрушают. Это испытание. Так думали и Гёте и Толстой. А ранний брак (как у меня) вообще катастрофа, удар на всю жизнь". В письме к другому адресату, Вундерли-Фолькарт, М. Цветаева писала о своём браке, что он - был "детским". Но и о других типах брака М. Цветаева тоже не высокого мнения. В очерке "Дом у старого Пимена" М. Цветаева говорит о второй жене историка Д. Иловайского, Александре Александровне Иловайской (Коврайской), что она вышла замуж "за деньги и за имя", будучи на тридцать лет моложе своего мужа. Рассуждая о таком браке, М. Цветаева пишет: "...разве такой брак - не чудовищно? Сама виновата! Знала, что такое вообще брак? Это нынешние знают. Те, пятьдесят лет назад, летели в этот ад, как бабочки на свет - всей грудью. Оступались в него, как в ров". Брак - катастрофа, удар, ад, ров. Таковы невесёлые выводы поэта, прожившего к 1934 году в браке двадцать два года. Однако к такому мнению М. Цветаева пришла не вдруг и не сразу. Прожив в браке пять лет, в 1918 году М. Цветаева записывает в дневнике: "Семья...Да, скучно, да, сердце не бьётся...Не лучше ли: друг, любовник? <..>Родство по крови грубо и прочно, родство по избранию - тонко. Где тонко, там и рвётся". Будучи цельным человеком, к браку и семье М. Цветаева относится чрезвычайно серьёзно и ответственно, невзирая на то, что после нескольких лет совместной жизни с мужем "скучно и сердце не бьётся". Чувство долга было в М. Цветаевой превыше всего. Оно заменяло любовь, когда её не стало. Чувство долга, считала М. Цветаева, должно распространяться на брак и семью даже тогда, когда один из супругов умирает. М. Цветаева понимает брак не только в житейском смысле, но и в более широком философском смысле, как духовное единство двух людей, когда пол и возраст - ни при чём. Она пишет в очерке " Пушкин и Пугачев" о "Капитанской дочке" Пушкина: "Книга для меня распадалась на две пары, на два брака: Пугачёв и Гринёв, Екатерина и Марья Ивановна. И лучше бы так женились!". Лучше, потому что в каждой такой паре - духовное родство, которое крепче любого другого. В отношении брака М. Цветаевой с С. Эфроном существуют разные мнения. Но из одной биографической книги в другую путешествует общепринятое мнение, навязанное А. Эфрон, и Саакянц о нерушимой любви, которая связывала этих двух людей. Эти два биографа М. Цветаевой, а за ними и другие ссылаются обычно на известную фразу из неотправленного письма М. Цветаевой к С. Эфрону, что, если он жив, она пойдёт за ним, как собака. Но никто из биографов не приводит другую фразу 1919 года из дневника М. Цветаевой, которая вовсе не относится к мужу: "Я - бродячая собака. Я в каждую секунду своей жизни готова идти за каждым. Мой хозяин - все - и никто".
Итак, брак - в особенности ранний - катастрофа, ад. Почему? М. Цветаева не могла не почувствовать жертвы, принесённой на алтарь своего брака. Ведь время и внимание она могла бы отдавать главному в её жизни - творчеству. Что дали брак, дети, семья, муж - её творчеству? Несколько стихотворений. Три-четыре - молодому мужу, примерно столько же маленькой дочери, а затем - маленькому сыну. Это ничтожный процент на фоне всего остального творческого наследия поэта. М. Цветаева не могла не понимать, что брак, семья творчеству не способствуют, только препятствуют, потому что из них вырастает чудовище - быт, пожирающий любовь, время и внимание. Итальянский гуманист XV века Эрмолао Барбаро (Венеция) писал: Для культурного развития нет ничего опаснее, чем брак и забота о детях. Я не осуждаю их полностью, ведь не будь браков, не было бы и словесности; но образованный человек, занятый созерцанием Бога, звёзд и природы, должен освободиться от подобных уз". Вряд ли сама М. Цветаева, вышедшая замуж по любви девятнадцати лет за восемнадцатилетнего, представляла себе, что это такое брак. Судьба бабочек, летящих на огонь, хорошо известна - они погибают. Быть летейской тенью, незаметной половинкой мужа для независимой, волевой, сильной, талантливой М. Цветаевой совершенно неприемлемо. Это не значит, что в брачном союзе она предоставляет ведущую роль женщине, жене. Это скорее значит, что в брачном союзе муж и жена должны сосуществовать на паритетных началах. В её собственном опыте брачной жизни паритета сторон не вышло. М. Цветаевой изначально в этом брачном союзе была отведена роль ведущего во всех сферах жизни: бытовой, организационной, финансовой. А между тем, М. Цветаевой хотелось, если не быть, то чувствовать себя ведомой, "слабой". Она писала в 1926 году Сувчинскому: "Я ведь совсем не вожу людей, особенно вблизи, мне в отношении нужна твёрдая рука, меня ведущая, чтобы лейтмотив принадлежал не мне. И никто не хочет (м.б. не может!) этого взять на себя, предоставляют вести мне, мне, которая отродясь ВЕДОМЫЙ!". "Ведомый" в чём угодно, кроме поэзии. Твёрдой руки у М. Цветаевой не было никогда. Твёрдая рука была у неё самой. Твёрже - не нашлось. И права была в том, что никто не мог взять водительство на себя. Сильнее человека, чем она, не нашлось. М. Цветаева возвращается к теме, и, видимо, после размышлений, пишет тому же адресату: "Я не ведомый. <...> (Не ведомый, т.е. безвопросный, неспрашивающий.)". Отношения ведущего и ведомого, это отношения Орфея и Эвридики, а поскольку М. Цветаева - Орфей, т.е. поэт, она была обречена быть ведущим. Мечта её, быть ведомой, или, по крайней мере, иметь рядом человека равного по всем параметрам, никогда не сбылась. Оттого и написала: "Не суждено, чтобы равный с равным / Соединился бы в мире сём". В брачном союзе, в его критические моменты, решающее слово всегда оставалось за М. Цветаевой. Так, она объявила мужу, что не оставит его ради Родзевича, потому что сознание, что С. Эфрон находится в одиночестве не даст ей не только счастья, но минуты покоя. С. Эфрон, напротив, находился в выжидательной позиции, что видно из его писем к Волошину. М. Цветаева предъявляет к браку высокие требования. Брак, несомненно, должен быть церковным. М. Цветаева сама венчалась в церкви, и одобряла, когда её знакомые не просто регистрировались в мэрии, но венчались. М. Цветаева считала также недопустимым повторный, т.е. второй брак. Кстати, это была одна из причин, по которой сама она предпочла не разрушать окончательно свою семью. Взгляды её на брак были настолько неординарны, что она отказывала в повторном браке даже вдовам: "Вдова, выходящая замуж. Долго искала формулу этой отвращающей меня общепринятости. И вдруг - в одной французской книге - очевидно женской (автора "Любовной дружбы") моя формула: Le remarriage est un adultere posthume" ("Повторный брак - это посмертная измена"). Это было написано в 1917 году. Своего мнения М. Цветаева не изменила и позже.
Некоторым людям, с точки зрения М. Цветаевой, брак вообще противопоказан. Обычно это люди двойственной, андрогинной природы. Так, М. Цветаева пишет Р. Ломоносовой, что дочь писателя Чирикова, художница, красивая, умная, обаятельная, мужественная: "...по-моему - зря замужем". Зря, потому что Чирикова художница, а, по мнению Цветаевой, замужество повредит творчеству. Кроме того, Чирикова сочетает в себе мужские и женские черты, что тоже не способствует счастью в браке. Брак М. Цветаевой был, как она сама сказала роковым, другими словами, мифологичным. Сначала необходимо определить, что такое миф, ибо вокруг этого понятия существует путаница. Для определения мифа воспользуемся работой Лосева "Диалектика мифа", в которой философ дал исчерпывающий анализ этого понятия. Если сжать всю информацию о мифе, имеющуюся в работе А. Лосева, то скажем, что миф не есть история, не есть выдумка, не есть поэзия, не есть схема, не есть аллегория, не есть религия, не есть догмат, не есть наука, не есть метафизика. Так что же такое миф? Миф говорит Лосев, есть чудо. Понятие чуда тоже нуждается в пояснении. Если мы стоим на той точке зрения, которая допускает только одну возможность существования Вселенной и законов природы, а именно - вмешательство и проявление высших сил, то чудо не есть нарушение законов природы, как некоторые думают, поскольку сами законы природы, как мы уже говорили выше, суть тоже проявление высших сил. Тогда что же такое чудо? "Чудо, говорит Лосев, обладает в основе своей <...> характером извещения, возвещения, свидетельства, удивительного знамения, манифестации, как бы пророчества, раскрытия, а не бытия самих фактов, не наступление самих событий". К примеру, в непорочном зачатии Девы Марии никакого чуда нет. Чудо в том, что Марии является ангел и возвещает, что у неё будет младенец, зачатый от Святого Духа. Таким образом, миф, понимаемый как чудо, есть определённое оповещение, предсказание судьбы. К понятию судьбы А. Лосев относится весьма серьёзно: "Судьба - совершенно реальная, абсолютно жизненная категория. Это, ни в каком смысле не выдумка, а жестокий лик самой жизни". Работа Лосева была опубликована в СССР в 1930 году и М. Цветаева не знала о ней. Книга вышла тиражом всего в 500 экземпляров незадолго до ареста философа. Впоследствии часть не успевшего разойтись тиража была изъята из книжных магазинов и уничтожена.
В 1933 году М. Цветаева написала очерк "Дом у старого Пимена", в котором высказала мысли о мифе, поразительно совпадающие с мыслями Лосева. Как Лосев видел во всём, что нас окружает, во всём живом и неживом - миф, так и М. Цветаева утверждала, что всё есть миф. Цитату из её очерка стоит привести полностью: "И так как всё - миф, так как не-мифа - нет, вне-мифа - нет, из-мифа - нет, так как миф предвосхитил и раз навсегда изваял - всё, Иловайский мне ныне предстаёт в виде Харона". М. Цветаева писала не философский, а литературный труд, но то, что Лосев выразил в книге о мифе, М. Цветаева как бы спрессовала в один абзац. Но это ещё не всё. Миф, кроме того, что он есть чудо, является также символом. Символ, по определению Лосева, есть такая вещь, которая означает то самое, что она есть по существу.
Миф, являющийся чудом и символом есть интеллигентно данный символ жизни. Это и есть окончательное определение мифа по Лосеву, необходимое для дальнейших рассуждений.
О роли судьбы в жизни человека говорил также Соловьёв. В понятии судьбы он подчёркивал два свойства. Одно из них - равнодушие мироздания. Второе - демоническое начало в мироздании. Слово "судьба", как правило, сопровождается эпитетами "враждебная", "слепая", "беспощадная", "жестокая". Все люди, говорит В. Соловьёв, одинаково подчинены судьбе. Но есть люди и события, на которых действие судьбы особенно явно и ощутительно. Их называют роковыми или фатальными. На них легче всего рассматривать настоящую сущность этой превозмогающей силы.
Есть роковые пары, сказала М. Цветаева, ответив на вопрос почему сходятся, и связывают себя брачными узами люди совершенно разные по своим устремлениям, способностям, характерам, люди, казалось бы, совершенно неподходящие друг другу. Их несовместимость сразу же бросается в глаза и вызывает недоумение и любопытство окружающих. А между тем эти двое не только не разбегаются, но напротив нередко остаются в браке навсегда. Судьба, рок скажет философ, потому что он - знает. М. Цветаева тоже знала: "Судьба: то, что задумал Бог. Жизнь: то, что сделали с нами люди". Как задумал судьбу М. Цветаевой Бог, нам неизвестно. Но что сделали с М. Цветаевой люди, и в частности, С. Эфрон, нам известно достаточно хорошо. М. Цветаева знает, что миф изваял раз-навсегда - всё. Следовательно, брак гения-поэта должен быть мифологичен, т.е. предопределён. М. Цветаева ориентируется на Пушкина и его брак с Натали Гончаровой. Но брак Пушкина также мифологичен. Он есть реальность, ориентированная на миф, на определённую модель брака в мифе о поэте-гении. Такой миф - есть. Пушкинский брак строится по определённой модели и является мифопоэтической вариацией этой модели. Этот миф и модель есть миф об Орфее. Орфей - первообраз, архетип. У Орфея нет национальности, он никогда не умирает: "Когда раздаётся пение, раз навсегда мы будем знать - Орфей". У каждого народа есть много поэтов. И все разные. Поэты, говорит М. Цветаева, столь же различны, как и планеты. В каждую эпоху есть у народа особенный поэт - гений, бог, Орфей. У греков - Гомер, у итальянцев - Данте, у германцев - Гёте, у русских - Пушкин. Все остальные поэты в иерархии М. Цветаевой - полубоги, высокие, великие, большие и.т.д. Для всех них Орфей - мерило. По нему будет определяться их собственный масштаб. Орфей, как известно из мифа, был женат на нимфе Эвридике. Однажды, когда Орфей не был рядом с женой, на её честь покушался некий Аристей, но не имел успеха. Однажды Эвридика наступила на змею и погибла от её укуса. Тень Эвридики удалилась в Аид. Орфей был безутешен. Видя, как он страдает, боги решили позволить ему спуститься в Аид и вывести Эвридику на свет. Но Орфей теряет Эвридику вторично, ибо он не сумел выполнить условияе, поставленное богами - не оглядываться. Орфей один возвращается на землю. Впоследствии Орфей был разорван на куски менадами, которым он попался на пути. Что предвосхищает этот миф о гении-поэте? В общих чертах судьбу любого гения-поэта. В общих чертах, потому что частности могут меняться. Эвридика в жизни, а не в мифе может быть по разным причинам разлучённой с Орфеем. Орфей может потерять Эвридику каким угодно способом вплоть до того, что может умереть он, а не Эвридика. Здесь важна мифологема обязательной разлуки. Орфею предстоит пройти через страдания. Эвридика легко забывает, испив воды из Леты.
Обратим внимание на то, что Эвридика уходит вниз ниже уровня земли; у неё движение непременно от высшего (Орфей, жизнь, любовь) к низшему (Аид, забвение, смерть). Орфей повторяет это движение спуска в Аид вслед за Эвридикой. Затем он возвращается на землю, делая восходящее движение. Орфей отказывается служить новому богу Дионису, потому что он предпочитает служить Аполлону. Именно Дионис насылает на Орфея свирепых менад, разрывающих его на части. Останки Орфея брошены в Гебр. Его голова и лира плывут вниз по реке, а затем морское течение прибивает их к острову Лесбос. В этом мифе важна мифологема насильственной смерти Орфея. Орфей - гений. Он - всё. Он - полнота. Он в движении, в поступках. Он страдает. Эвридика - почти пустое общее место: ни поступка, ни слова, ни воли. Нечего о ней сказать, кроме того, что её любит Орфей. У Орфея - лира и дар. Орфей - величина неизменная и постоянная. Орфей единственен и неповторим. Но любовь к Эвридике делает его уязвимым. Орфей погибает из-за любви к Эвридике, потому, что, вернувшись из Аида без неё, он не хочет смотреть на других женщин. Эвридику любит Орфей. Только это её и выделяет из толпы других нимф. К мифу об Орфее может восходить любой конкретный случай - поэта и его возлюбленной.
Пара Пушкин и Гончарова - роковая пара. Гончарова поразительно красива. Пушкин-поэт восхитился красотою. А. Пушкин-человек прельстился ею. М. Цветаева пишет: "Пушкин в этот брак вступил зрячим, не с раскрытыми, а с раздёрнутыми глазами, без век" ("Наталья Гончароа"). Идеалом А. Пушкина была целомудренная, недоступная и верная Татьяна. Нечего и говорить, что в своей собственной жене Пушкин хотел видеть этот идеал как бы воплощённым. Необыкновенный человек (гений-поэт) женится на юной девушке. Девушка ничем не примечательна, кроме красоты. Примечательно вот что: Пушкин своей красавице жене посвятил совсем немного стихотворений. Самое знаменитое из них "Мадонна": "Исполнились мои желания, Творец / Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, / Чистейшей прелести чистейший образец". Тоска по собственной утраченной чистоте (недаром это слово - дважды в строке) владеет А. Пушкиным. Он надеется найти эту чистоту в Гончаровой. Стихотворение звучит как заклинание, как молитва. А между тем, во всём стихотворении только эта строка - о Гончаровой, потому что одной строкой - всё сказано (ничего не сказано!). Чистота, целомудрие, скромность. Всё это было, как была и пустота. М. Цветаева так характеризует Натали Гончарову: "Молчаливая. Если приводятся слова, то пустые. До удивительности бессловесная. Все об улыбке, походке, очах, плечах, даже об ушах - никто о речах. Ибо вся - в улыбках, очах, плечах, ушах. Так и останется: невинная, бессловесная - Елена - кукла - орудие судьбы" ("Наталья Гончарова"). Елена Спартанская - у М. Цветаевой - олицетворение голой, чувственной страсти. С характеристикой, которую дала М. Цветаева Гончаровой можно соглашаться или не соглашаться. М. Цветаева слишком пристрастна, требуя от обыкновенной девочки, каковой Гончарова была, ума и таланта. Но вот в чём М. Цветаева была совершенно права, так это в том, что Гончарова была орудием судьбы, сама того не подозревая. Несомненно, что Натали Гончарова стала причиной жизненной катастрофы Пушкина. Совершенно не имеет значения, изменила Натали мужу или не изменила, позволив Дантесу соблазниться своей красотою, и благосклонно принимая его восхищение. Чернь не колебалась: изменила! (Судили по себе.). Чернь - жалящая змея. Как только змея ужалила, Пушкин (Орфей) теряет свою Натали (Эвридику). Теряет, потому что в глазах черни она уже не его Натали, а Дантесова (Гадесова). Что такое дуэль Пушкина? - Спуск в Аид. Нисхождение в низины, куда уже спустилась Эвридика. Спор с Гадесом за Эвридику. И возвращение назад раненого душевно и физически Орфея. Умирая, Пушкин (Орфей) уходит в Аид, вторично теряя свою Эвридику. Пушкин был разорван менадами зависти, измены, клеветы, насмешки, пошлости. А Натали, обо всём забыв, превращается в Ланскую. Это превращение тоже предвосхищено мифом. Эвридика превращается в тень. Мы знаем Натали потому, что она была женой Пушкина. Выйди она замуж сразу за Ланского, мы бы о ней никогда не узнали. Её личность и судьба были бы совершенно для нас неприметны, как остались неприметны миллионы других судеб. Рядом с Орфеем становится заметной любая Эвридика. В том, что Гончарова - "любая", нет ничего оскорбительного. "Любая", "любой", "первый встречный" - так говорила М. Цветаева. Любая, значит, ничем не примечательная, заурядная, и этой своей заурядностью гению противопоставленная. Но рядом с гением - но необходимая, ибо им самим выбранная. Кого бы ни выбрал Пушкин: С.Пушкину ли, А.Оленину ли, Е.Ушакову ли - конец был бы приблизительно одинаков, как с Н.Гончаровой, потому что рядом с гением всякая конкретная любая женщина всё равно - Рок. Всякая любая - это вариации на одну и ту же тему. Это точно уловила М. Цветаева, говоря: "Смерть Пушкина, которую я, в иные часы, особенно любя его, охотно её вижу в прелестном обличии Гончаровой" ("Наталья Гончарова"). Смерть Пушкина приняла бы обличие любой женщины, которую он назвал бы своей женой. Сегодня Гончарова-Пушкина, она же Ланская, можно сказать реабилитирована. Конечно, Ахматова и М. Цветаева впадали в крайность, когда речь заходила о жене Пушкина. Обе женщины говорили обидные вещи о ней из досады, ревности и обиды за Пушкина. Конечно, надо было бы учитывать крайнюю молодость и неопытность, и душевную незрелость девочки неожиданно оказавшейся женой великого и, скажем прямо, весьма опытного в любви человека. Всё дело в масштабах личностей и дарований. Рядом с гением человек обыкновенных средних способностей, стандартного для данной среды воспитания и образования неизбежно проигрывает. Проигрывала и Гончарова. Но и здесь необходимо учитывать её юность и возможность дальнейшего развития, в чём ей М. Цветаева категорически отказала. Единственно в чём Гончарова была незаурядна - во внешности. Но это, как говорится, была не её заслуга. И, скорее всего, её необыкновенная красота как раз и была той необходимостью, приведшей к роковой развязке. Красота, как приманка, в чём Гончарова тоже, разумеется, неповинна. Просто так было задумано свыше, а вот почему и зачем тайна. Мы можем только гадать и предполагать. Орфей-Пушкин погиб из-за Эвридики-Натали, как и положено по мифу. Круто обошедшаяся с Гончаровой-Пушкиной М. Цветаева не заметила (или не хотела замечать?), что её собственная судьба кроится в общих чертах по тому же самому мифу о поэте-гении. Судя по некоторым её стихотворениям и высказываниям, она это понимала. Как Пушкин - Гончарова была роковой парой, так М. Цветаева - С. Эфрон была точно такой же роковой парой. Почему бы в этот раз Эвридике не явиться в своей мужской ипостаси, как Орфею - в ипостаси женской? Восемнадцатилетняя М. Цветаева (Орфей) выходит замуж про любви за семнадцатилетнего юношу С. Эфрона (Эвридика). Юноша ещё не кончил гимназии. Юный муж, С. Эфрон, почти мальчик, о котором нечего сказать, кроме того, что он ещё недоучившийся гимназист и красавец. Как нечего сказать о юной Натали Гончаровой, кроме того, что она очень молода и красавица. С. Эфрон очень хорош в юности: высокий, стройный, с правильными тонкими чертами лица. У юноши огромные серо-синие глаза, густые волнистые каштановые волосы. Его облик романтичен и аристократичен. Это образец чистейшей прелести в мужской ипостаси. М. Цветаева - поэт, и падка на красоту. В 1919 году она признается: "Когда я с очень красивым человеком, я сразу перестаю ценить: ум, дарование, душу - вся почва из-под ног уходит! - вся я - ни к чорту! - всё, кроме красоты!" А если, кроме красоты, ничего больше и нет? Красоте С. Эфрона М. Цветаева посвятила несколько великолепных стихотворений. Необычных стихотворений, потому что - непривычных. Мы привыкли к тому, что мужчина-поэт воспевает возлюбленную (иногда - возлюбленного). Много ли у нас стихотворений, в которых поэт-женщина воспевает возлюбленного? Ответ очевиден: немного. Ещё меньше стихотворений, в которых воспевается красота возлюбленного, потому что красота всё-таки редкий дар. Но красота, как говорила М. Цветаева, внешнее мерило. Об этом будем помнить, чтобы не перепутать внешнее мерило с внутренним духом, на которое внешнее не распространяется.
Посмотрим, точнее, послушаем, как воспевает М. Цветаева красоту юноши: "Есть такие голоса, / Что смолкаешь, им не вторя, / Что предвидишь чудеса. / Есть огромные глаза / Цвета моря. / Вот он встал перед тобой, / Посмотри на лоб и брови / И сравни его с собой! / То усталость голубой, / Ветхой крови. / Торжествует синева / Каждой благородной веной. / Жест царевича и льва / Повторяют кружева / Белой пеной. / Вашего полка - драгун, / Декабристы и версальцы! / И не знаешь - так он юн - / Кисти, шпаги или струн / Просят пальцы". ("Есть такие...")
В поэзии, как и в жизни, ничего случайного не бывает. Как Гончарова у М. Цветаевой вся - в очах, плечах, ушах, так С. Эфрон в описании М. Цветаевой весь - в глазах, руках, жестах, бровях. Взгляд М. Цветаевой на возлюбленного - нечаянно - беспощаден. Пытаясь выразить изящество позы лежащего юноши, М. Цветаева нечаянно выражает и внутреннюю его сущность: "Как водоросли Ваши члены, / Как ветки мальмэзонских ив, / Так Вы лежали в брызгах пены, / Рассеянно остановив / На светло-золотистых дынях / Аквамарин и хризопраз / Сине-зелёных, серо-синих Всегда полузакрытых глаз". ("Как водоросли") Перед нами полусонное, бездействующее, слабое, гибкое (чересчур гибкое!) существо, как растение, колеблемое всеми ветрами и водами. Очень податливое на внешние воздействия существо, почти не имеющее своей воли. Недаром юноша сравнивается с растением. Вокруг юноши кипит жизнь. Всё движется, играет, сверкает, играет и летит: "Летели солнечные стрелы / И волны - бешеные львы". В юноше - неподвижность покоя, полусон, неопределённость и изменчивость. Цвет глаз меняется в зависимости от цвета того предмета, на который его взгляд устремлён в настоящий момент. И вдобавок - пена! Пена кружев, пена морская - символы суетности, чувственной любви и духовной пустоты. М. Цветаева сама создала символические смыслы слова пена: "... и платья / Бального пустая пена / В пыльном зеркале...". Пена платья - внешняя оболочка Гончаровой-Пушкиной - символ суеты и пустоты. Пена кружев есть та же пена платья. Пена брызг, как ни странно, деятельнее юноши. Юноша, ещё ничего не сделав, уже устал. Поза - лежащего человека - для него естественна и органична, хотя для юношества всё-таки органичнее движение и порыв. Есть и оправдание этой усталости, которую так и хочется назвать природной ленью - ветхость крови. Но, в общем-то, и это не оправдание. У какого человека кровь - новая, не унаследованная от миллионов предков? М. Цветаева пытается этого лежащего юношу героизировать: драгун, не то из версальцев, не то из декабристов. И тут же почти без переходов: "кисти, шпаги или струн просят пальцы", ибо не драгун и не декабрист по возможностям, по духу. Может: художник? М. Цветаевой хочется, чтобы этот недоучившийся гимназист кем-то стал. Она как бы рисует план его жизни, его судьбы, его личности. По цветаевским планам красоте юноши должны соответствовать романтический порыв, героизм, творческий потенциал. Но нечаянно - и не случайно! - М. Цветаева живописует одним цветом и пену кружев, и пену брызг морских, и самого юношу: "Так Вы лежали, слишком белый / От нестерпимой синевы". Среди символических значений белого цвета есть значения холодности и пустоты. В другом стихотворении, посвященном С. Эфрону, М. Цветаева нечаянно, но вновь не случайно скажет: "Под крыльями раскинутых бровей - / Две бездны. ("Я с вызовом ношу...") Бездна - глубина пустоты. Интуитивно М. Цветаева пытается её заполнить: "В его лице я рыцарству верна". И нечаянная (снова!) оговорка - "в его лице", потому что кроме лица пока ещё ничего примечательного и значительного нет. И неизвестно - будет ли. М. Цветаева пророчествует: "Такие в роковые времена / Слагают стансы и идут на плаху!". М. Цветаевой мерещится в С. Эфроне не только драгун и декабрист, но и новый Андре Шенье. Всё это планы и мечты, романтические и безудержные. Роковые времена придут. Стансов С. Эфрон не сложит. Петь - не дело Эвридики. Петь положено Орфею, а в этой паре Орфей - М. Цветаева. А вот плаха - сбудется. Ничто из планов М. Цветаевой насчёт С. Эфрона не осуществится; ничто, кроме плахи. Правда, романтическая плаха в действительности обернётся мрачным и зловещим подвалом НКВД. Сбылись ли хотя бы на малую толику планы и мечты М. Цветаевой в отношении взрослого и зрелого С. Эфрона, если отвлечься от плахи? К сожалению, С. Эфрон не спешил со зрелостью. Современники вспоминают об С. Эфроне как о вечном юноше. Большинство встречавшихся с ним людей отмечают его мягкость, доброту, обаяние, инфантилизм, безответственность, отсутствие силы воли. Некоторым современникам он показался глупым и недальновидным. Мелькает и презрительное - "альфонс". Намекали на то, что он не желал работать и жил на содержании у жены. Во второй половине своей жизни С. Эфрон захочет самости и определённости. Как Гончарову-Пушкину влекло на бал, где она имела достаточно способов почувствовать себя личностью, так С. Эфрона повлекло в агенты НКВД, и не только для того, чтобы выслужиться перед начальством и заработать себе право на возвращение в СССР, но и для того, чтобы наконец-то почувствовать себя важным лицом, от которого что-то зависит. Его повлекло в агенты, ещё и потому что, вступив в четвёртый десяток, он никак ещё не определился ни в какой профессиональной деятельности. С. Эфрон не имел постоянной работы, перебивался случайными заработками, которых едва хватало на его собственные нужды. М. Цветаева рассказала А. Тесковой, сколько зарабатывал С. Эфрон: "Заработок с 5 ½ утра до 7-8 вечера игра в кинематографе фигурантом за 40 франков в день, из которых 5 франков уходят на дорогу и 7 франков на обед - итого 28 франков в день". А когда случайных заработков не было, он был в полной зависимости от жены. Это продолжалось до тех пор, пока его не завербовали в агенты НКВД, и стали ему платить. Слоним осторожно коснулся темы ничегонеделания С. Эфрона: "У неё было также некое материнское покровительство, чувство, что она должна работать за него и для него". В одной из своих тетрадей М. Цветаева записала: "Все женщины делятся на идущих на содержание и берущих на содержание. Я принадлежу к последним". Некоторые современники отзывались об С. Эфроне очень жёстко: двуликий Янус, страшный человек, мечтатель, бездельник, обладал потрясающей способностью находить себе развлечения, но он не хотел найти себе работу.
М. Цветаева рядом с С. Эфроном выглядит как постоянный труженик, почти каторжник. На ней всё: быт, дети, муж, творчество. Она решает семейные проблемы, добывает деньги на пропитание, оплату жилья и одежду, ругается с домовладельцами, отбивается от кредиторов, воспитывает детей, ходит на рынок за покупками, торгуется с продавцами, чтобы купить провизию дешевле, стирает, штопает, готовит еду. И самое главное - пишет, пишет, пишет, потому что не может не писать. Орфей из мифа ужаснулся бы, если знал, чем занимается его духовный потомок кроме сочинения стихов. М. Цветаева-Орфей - ведущая в этой роковой паре. М. Цветаева - человек сильного характера и воли. С. Эфрон-Эвридика - ведомый Орфеем, слабый, податливый на чужое влияние. Как Пушкин - всё, так и М. Цветаева - всё. Как Пушкин-Орфей полнота, так и.М. Цветаева-Орфей - полнота. Полнота, стремящаяся заполнить ту пустоту, которая рядом в образе Эвридики-С. Эфрона. Эвридика-С. Эфрон ничего не может. Разве только собирать цветочки на лугу. М. Цветаева-Орфей потеряет Эвридику-С. Эфрона дважды, как и полагается по мифу. В первый раз во время гражданской войны. У войны как бы роль кусающей змеи. Как Орфею и полагается, М. Цветаева ищет потерявшегося С. Эфрона. Не С. Эфрон ищет семью и пытается воссоединиться с нею, а именно М.М. Цветаева. Она, как и полагается, деятельный и предприимчивый Орфей. Эвридика-С. Эфрон пассивно ждёт, когда его найдут. Как Гончарова-Пушкина пассивна и безучастна, так и С. Эфрон пассивен и безучастен. М. Цветаева ищет и находит его при посредстве и помощи Эренбурга. С. Эфрон в это время преспокойно учится в Карловом университете в Праге. Найдя С. Эфрона, М. Цветаева отправляется в свой трудный путь. М. Цветаева-Орфей и С. Эфрон-Эвридика встречаются в Берлине. Но взаимопонимания между ними, как и полагается по мифу, нет. Изменился С. Эфрон, изменилась и сама М. Цветаева. Они оба приобрели опыт, но каждый - свой собственный. "Они постоянно жили врозь", "...он в семье появлялся только изредка", "...у С.Я. была своя жизнь, у Марины - своя" - это из воспоминаний современников. Проходит время и теперь наступает пора возвращения. В жизни инициатором возвращения в СССР была не М. Цветаева, а С. Эфрон. Но мы уже условились, что в жизни возможны самые разные варианты. Важно только соблюдение принципа, следование мифологемам, моделям мифа. Итак, они возвращаются, и, как и должно быть по мифу, оба погибают. С. Эфрон, как и полагается Эвридике, погибает первым. Потянется сорвать "цветы", а под ними - змея. М. Цветаеву-Орфея разорвут менады: голод, война, нищета, предательство, недоброжелательство, зависть, злоба, быт, одиночество. Как Гончарова-Пушкина в судьбе Пушкина - орудие судьбы, так и С. Эфрон в судьбе М. Цветаевой - орудие судьбы. Не будь рядом с Гончаровой-Пушкиной великого поэта, мы никогда ничего бы не узнали об её существовании. Мало ли на Руси родится красивых девочек! Была бы просто Н. Гончарова (правда, под неизвестной нам фамилией гипотетического мужа), как миллионы других безвестных женщин с обыкновенной судьбой. То же и С. Эфрон. Не будь рядом М. Цветаевой, мы никогда ничего не узнали бы о нём, как не знаем ничего о миллионах других безвестных молодых людей ничем особенным не отличившихся. Эвридику видно только рядом с Орфеем. Эвридика интересна только тем, что её выбрал Орфей. Что такое Эвридика без Орфея? Просто нимфа среди других нимф. Эвридика без Орфея - общее место, любая. Орфей без Эвридики мог бы обойтись, и о нём всё равно сложили бы легенду. Орфей самодостаточен. Но чтобы не быть одиноким, он выбирает себе жену. Или ему помогают выбрать, о чём он и не догадывается. Потому что догадайся он, то предпочёл бы быть один. Недаром написал Пушкин, адресуясь к поэту: "Ты царь, живи один...!".
Эвридика рядом (и только рядом!) с Орфеем представляет определённый интерес для исследователя. Нам предстоит внимательнее вглядеться в характер и судьбу С. Эфрона, тем более, что, будучи Эвридикой, он является орудием Провидения, Божья промысла. В последнее время С. Эфрон привлекает едва ли не больше внимания читателей и исследователей, чем сама М. Цветаева. Оценки его судьбы и характера различны у разных исследователей. И не только различны, но и противоречивы. Оправдание такого пристального внимания к С. Эфрону следует из той же посылки, что и внимание к Гончаровой-Пушкиной, о которой до сих пор пишут книги. Гений, его судьба и творчество не могут быть адекватно поняты без учёта особенностей времени, в котором он жил, исторических событий и ближайшего окружения. Так кто же на самом деле был тот человек, кто в роковые времена увлёк на плаху не только себя, но и свою жену? Будем исходить из посылки, что любой человек познаётся не по тому, что он сам о себе думает, а по отношению к людям и событиям, по поступкам и делам. Внешняя канва жизни С. Эфрона хорошо известна и лучше всего она отражена в известном письме М. Цветаевой к Берия: "В 1913 году С. Эфрон поступает в Московский университет, филологический факультет. Но начинается война, и он едет братом милосердия на фронт. В Октябре 1917 года он, окончив Петергофскую школу прапорщиков, сражается в Москве в рядах белых и тут же едет в Новочеркасск. <...> За всё Добровольчество (1917-1920гг.) - непрерывно в строю, никогда в штабе. Дважды ранен. <...> После Белой Армии - голод в Галлиополи и в Константинополе, и, в 1922 году переезд в Чехию, в Прагу, где поступает в Университет - кончать историко-филологический факультет <...> основывает студенческий демократический союз. <...> С 1927 года <...> газета "Евразия". <...> Евразийцы раскалываются: правые - левые. Левые, предводительствуемые С. Эфроном, скоро перестают быть, слившись с Союзом Возвращения на Родину. <....> 10-го октября 1937 года Сергей С. Эфрон спешно уехал в Союз. <...> Когда я 19-го июня 1939 года, после почти двухлетней разлуки, вошла на дачу в Болшево и его увидела - я увидела больного человека <...> 27 августа - арест дочери. <...> А вслед за дочерью арестовали - 10 октября 1939 г. <...> и моего муж". М. Цветаева в этом письме к советскому вельможе пытается защитить арестованного С. Эфрона. Это письмо обнаруживает её кристальную честность, правдивость и наивность. Лучше было вовсе не писать о том, что С. Эфрон стрелял в сторону красных. Нет в письме информации о том, чем занимался С. Эфрон последние несколько лет в Париже. М. Цветаева, скорее всего, не знает о характере этой деятельности. Некоторые почитательницы творчества поэта и поныне склонны смотреть на С. Эфрона глазами юной обожающей М. Цветаевой и видеть его таким романтическим героем, каким она живописала его. Это впечатление поддерживается также стихотворениями "Лебединого стана" и укрепляется в письме к Берии. Перед нами человек сначала преданный белой идее, которой беззаветно служит. Затем С. Эфрон как бы "прозревает" и начинает беззаветно служить советско-коммунистической идее. Будучи белым офицером и затем, будучи платным агентом НКВД, С. Эфрон в глазах жены остаётся чистым, благородным и бескорыстным человеком, страстно любящим свою родину. Перед нами иконографический образ благородного, безупречного, честного, преданного коммунистической идее человека, отдавшего своё здоровье на благо Родины. Этот образ подозрительно идеален и мало согласуется с понятиями подлинного благородства и преданности, но именно этот образ закреплялся в сознании миллионов советских читателей М. Цветаевой. К закреплению именно этого образа приложила немало усилий А.Эфрон. Рядом с образом этого "рыцаря идеи" (сначала белой, а потом красной) сохранялся и культивировался образ идеального, чуткого, внимательного, заботливого и любящего спутника жизни М. Цветаевой. Вопреки правде создавалась легенда об их верной и прекрасной любви, пронесённой через годы якобы до самой смерти. Даже изданные в России в последние годы биографии М. Цветаевой (Разумовской, Фейлер, Швейцер, Кудровой), в которых события интерпретируются более адекватно, чем прежде, а характеристика и деятельность С. Эфрона освещены достаточно подробно и беспристрастно, не истребили до конца в сознании людей дух идеализации и прямой лжи, посеянной ранее. Публикации ранее неизвестных материалов: писем М. Цветаевой и С. Эфрона, дневниковых записей поэта должны, наконец, пролить свет на личность и деятельность С. Эфрона и на истинный характер взаимоотношений внутри семьи, потому, что без полной правды невозможно понять многое в характере, судьбе и творчестве М. Цветаевой. Выдумки, легенды, идеализация и ложь должны отступить перед истиной. Верная своему творческому принципу, М. Цветаева в своих стихотворениях и прозе создавала образ преображенного С. Эфрона. Таким она хотела его видеть и в этом её право поэта. Но у читателя и исследователя есть своё право узнать, каким же был на самом деле не преображённый С. Эфрон. Создавая в стихотворениях образ аристократичного и благородного юноши, М. Цветаева интуитивно оставляла некоторые черты не преображёнными. Вспомним "усталость голубой ветхой крови". Тема непреходящей усталости С. Эфрона - лейтмотив его собственных писем и писем М. Цветаевой: "С. неровен, очень устаёт от Праги", пишет М. Цветаева Колбасинлой-Черновой. С. Эфрон признаётся в письме к Е.Эфрон: "последние годы, несмотря на то, что живу, наверное, в сто раз лучше тебя, всегда испытывал какую-то чрезмерную усталость от малейшего самопроявления. Всё всегда через силу, как после тифа, или вернее до тифа - скрытое недомогание". В другом письме к сестре снова жалоба: "Я работаю там же и столько же. Часто ложусь в три часа ночи. Очень устал. На себя не остаётся ни одной минуты". М. Цветаева пишет другому адресату: "у него всё время усталость, с самого утра". Может быть причина этой странной и бесконечной усталости в болезни? В юности у С. Эфрона якобы начинался воспалительный процесс в лёгком. С. Эфрона вылечили. Военной комиссией он был признан абсолютно здоровым и годным для военной службы. В армии С. Эфрон переносил тяжёлые физические нагрузки и прекрасно с ними справился. Летом 1925 года С. Эфрон побывал в санатории, куда его устроил Слоним, о чём М. Цветаева сообщает Тесковой. Но это не рецидив туберкулёза. С. Эфрон пишет сестре: "Я здесь, в санатории почти всё время лежу. Не подумай, что я умирающий, который не встаёт с постели от слабости. Со мной ничего страшного не произошло, с лёгкими у меня дела обстоят прекрасно - я просто переутомился до предела, и врачи отправили меня на полтора месяца на отдых. Так что не волнуйся и не хорони меня до времени". Через четыре года М. Цветаева напишет Тесковой, что у С. Эфрона возобновился старый легочный процесс и снова предстоит лечение в санатории. В декабре этого же 1929 года в очередном письме к Тесковой М. Цветаева сообщает, что С. Эфрон уехал в Савойю на два месяца. Вот что пишет Ален Бросса в своей книге "Агенты Москвы" в главе "Групповой портрет с дамой": "С. Эфрон периодически "болеет" и часто выезжает в санатории и дома отдыха. Современники по-разному относились к его болезни. Если жена, судя по их переписке, серьёзно опасалась за него, то прочие считали С. Эфрона мнимым больным: это был "слабый человек", "его болезнь была мифом", "я знала его 14 лет, он никогда не был болен", "просто они с моим мужем (это говорит жена Родзевича - А.Б.) уезжали в горы, в пансион, где отдыхали от жён и тягот обыденной жизни". Если всё так, как пишет Бросса, то комментарии, что называется, излишни, но хочется всё же заметить, что М. Цветаева надрывается, везя всё на себе, а С. Эфрон развлекается, прикидываясь усталым и больным. М. Цветаева никогда не могла позволить себе быть усталой. И она никогда не отдыхала ни в доме отдыха, ни в санатории. М. Цветаева всегда доверчива, ибо сама не умеет ни лгать, ни притворяться, ни лицемерить. Ей и в голову не приходит, что С. Эфрон способен прикидываться больным. Она считает С. Эфрона, вопреки достоверности, "отродясь, больным человеком", ибо таким он хочет выглядеть в глазах жены, чтобы оправдать своё нежелание работать и содержать семью. С момента их встречи в Коктебеле М. Цветаева добровольно принимает на себя роль опекуна. С. Эфрон с готовностью принимает роль опекаемого. Эвридика всегда охотно подчиняется ведущему. Лишь бы ведущий не оглядывался, не застиг врасплох. М. Цветаева знает себя: "Жестокость, беспощадность, отметание, отрясание, всё это ведущий. Я не ведомый. Оттого не сошлось". Всю жизнь М. Цветаева будет матерински опекать С. Эфрона. Началось это тогда, когда С. Эфрон должен был сдать экстерном выпускные экзамены в гимназии. Обнаруживается, что экзаменов много, а времени на подготовку мало. К тому же гимназист С. Эфрон совсем не уверен в себе. М. Цветаева развивает бурную деятельность. Были и прежде письма с просьбами отнестись к юноше внимательней, т.е. не быть с ним слишком строгим. Сам С. Эфрон в 1911 году пишет сестре, что за два месяца до экзаменов едет в Ялту с письмом отца Марины к директору гимназии. М. Цветаева пишет самому Розанову и просит знаменитого философа повлиять на директора гимназии, поскольку директор является почитателем Розанова. М. Цветаева уговаривает философа послать директору письмо и свою книгу с автографом. Письмо, разумеется, должно быть об С. Эфроне. Надо дать понять директору, что С. Эфрон, которого Розанов в глаза не видел, ему, Розанову, знаком и довольно близок. Письмо должно было смягчить строгого директора. М. Цветаева буквально требует от Розанова, что именно он должен написать: "Письмо должно быть ласковым, милым, "тронутым" его любовью к Вашим книгам, ни за что не официальным. Напишите о Серёжиной болезни <...>, вообще расхвалите". Есть и другие просьбы М. Цветаевой к влиятельным людям Феодосии. С такой мощной поддержкой, которую С. Эфрон не стесняется использовать, экзамены он выдержит. Как видно из вышеприведённых писем, М. Цветаева энергично подключала знаменитых людей, коими были её отец и В. Розанов, к решению проблем С. Эфрона. Так способна заботиться о слабом ребёнке мать. В письме к Волошину М. Цветаева так определила своё отношение к С. Эфрону: "вместо сына", так я бы это назвала, иначе ничто не понятно". М. Цветаева едет за границу не только потому, что ей ненавистен установившийся в России режим большевиков, но ещё и потому, что уверена: без неё С. Эфрон "зачахнет - просто от неумения жить". М. Цветаева ошибалась. С. Эфрон и не думал чахнуть, живя вдалеке от неё четыре года. Красноречивее скажет о себе он сам: "Весною я кончил университет, давший мне очень мало. <....> Я не родился человеком науки. Пишу понемногу - печатаюсь. Но мешал университет и неналаженность жизни. Когда я был в Константинополе, без копейки в кармане, питаясь, чем попало и, живя вместе с какими-то проходимцами - я чувствовал себя свободнее, острее и радостнее воспринимающим жизнь, чем теперь, когда я не голодаю и нахожусь в "культурной обстановке". Мне приходилось и приходится заниматься десятками дел, которые ничем, кроме обузой для меня не являются. Взваливая на себя десятки чужих и ему не нужных дел, С. Эфрон забывал делать главное дело - заниматься материальным обеспечением семьи, где появился второй ребёнок. Позже, когда С. Эфрон станет платным агентом НКВД и начнёт получать за свою работу деньги, он выскажется вполне определённо, чем была для него семья: "Все мои друзья один за другим уезжают, а у меня семья на шее". Ни одной минуты вплоть до 1934 года семья не была у него на шее с материальной точки зрения. Начиная с 1931 года, С. Эфрон почувствовал себя увереннее. Прежде, когда он зависел от жены, он не позволял себе такой тон. С самых первых дней замужества М. Цветаева взвалила на свои плечи ношу. Она пишет Розанову: "Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним". Современники называли С. Эфрона обаятельным бездельником. Таким он оставался всю жизнь. При этом он постоянно что-то как бы делал, но быстро уставал от своей деятельности. М. Цветаева жаловалась Колбасиной-Черновой, что С. Эфрон несёт на себе множество бесплатных обязанностей. Эти бесплатные обязанности отнимали много времени, которое С. Эфрон мог бы потратить с большей пользой для семьи в смысле заработка, что существенно облегчило бы жизнь М. Цветаевой. Больно читать письма М. Цветаевой к друзьям и знакомым, в которых она вымаливала хоть какую-нибудь материальную помощь. Этих писем так много! Из года в год она умоляла разных людей о материальной помощи. Ален Бросса замечает: "Непрактичность Марины была притчей во языцех, но рядом с этим вечным юношей, бездельником, мечтателем она олицетворяла некий минимум "земного начала". Не одна только М. Цветаева столь покровительственно относилась к мужу. Он умел обворожить многих: кого обходительностью, кого красотой, и ему не только прощали инфантилизм, но даже восторгались им. Весьма примечательны два отзыва об С. Эфроне 1915 и 1929 гг. Первый принадлежит М. Цветаевой. Она пишет сестре мужа Е. Эфрон: "С. в прекрасном настроении, здоров, хотя очень утомлён, целый день занят, то театром, то греческим. <...> В театре его очень любят, немного как ребенка, с умилением". Второй принадлежит Карсавину, правда, мы знаем о нём со слов М. Цветаевой, рассказавшей в письме к Тесковой о деятельности С. Эфрона в Евразийском обществе и о расколе этого общества: "Его так и зовут "Евразийская совесть", а профессор Карсавин о нём: "золотое дитя евразийства". "Дитя" имеет за плечами 36 лет. О двадцатидвухлетнем - ребёнок, о тридцатишестилетнем - дитя. Этот человек не взрослел. Туржанская вспоминает: "Он был прелесть! Дитя! Она его тоже за ребёнка считала. <...> Марине с ним было трудно. <...> Вообще он всегда был занят. Он был ей не поддержка, хотя очень её ценил". Поразительно, но некоторые люди (в основном, дамы), пишущие о М. Цветаевой в наши дни, фамильярно именуют С. Эфрона "Серёжа", забывая, что сама М. Цветаева, как правило, называла мужа по имени-отчеству, и на "Вы". Некоторые современники говорили об С. Эфроне, как о человеке прекрасной души, правда, не поясняя, в чём конкретно это проявлялось. И эти же люди говорили об его безответственности, об удивительной способности увлекаться и развлекаться. Многим запомнилась его мягкость, деликатность, вежливость, наивность и доверчивость. Были и такие, кто считал его глупым. Похоже, что С. Эфрон, имея кое-какие актерские данные, всегда умел расположить к себе людей. Это качество было использовано его хозяевами из НКВД, сделавшими из него впоследствии вербовщика. С. Эфрон охотно использовал расположение к нему людей. Ему казалось естественным, что его лелеют и оберегают, как ребёнка. М. Цветаева, отказывая себе во всём, старается ни в чём не отказывать мужу. Она пишет Колбасиной-Черновой: "Да (между нами!) содержание мне на три месяца сохраняют, но жить на него не придётся, т.к. С. не может жить на 400 студенческих кр<он> в месяц. Ему нужна отдельная комната (д<окто>рская работа), нужно хорошо есть - разваливается - нет пальто. Много чего нужно и много чего нет. <...> Вся надежда на вечер и на текущий приработок - сейчас зарабатываю мало. Через несколько лет М. Цветаева пишет другому адресату, Андронниковой-Гальперн: "...в городе я не бываю никогда, предоставляя прогонные С.Я., которому нужнее - ибо ищет работы и должен видеть людей". Редкое письмо М. Цветаевой к Андронниковой-Гальперн не начинается с просьбы о денежной помощи. Как уже упоминалось, подобного рода просьбы были и к другим людям. Иногда это были не просто просьбы, а вопли о помощи, ибо наседали кредиторы, квартирные хозяйки, лавочники и.т.д. Эти просьбы длились из месяца в месяц - годами! Что делает для выживания домочадцев С. Эфрон в качестве мужа, отца, хозяина, главы семьи? М. Цветаева пишет Буниной: "С.Я. человек не домашний, он в доме ничего не понимает, подметёт середину комнаты и, загородясь от всего мира газетой, читает или пишет, а ещё чаще <...> гоняет до изнеможения по Парижу". "Гоняет по Парижу", как правило, без видимого результата. В письме к А. Тесковой М. Цветаева удивляется: "Я дожила до сорока лет и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете. <...> У меня не было верного человека". Это пишет женщина, которая вот уже свыше двадцати лет замужем. С. Эфрон не включён в число любящих и верных людей. Эту мысль М. Цветаева неоднократно выскажет в разных формах разным адресатам. Вернёмся к теме вечного утомления С. Эфрона. От чего, собственно говоря, он утомлялся? Почему у него не оставалось времени на семью ни в 20-е, ни в 30-е годы? В 20-е годы семья встречается, в основном, по вечерам, когда С. Эфрон с последним поездом приезжает домой из города. С. Эфрон живёт в Праге, семья - в деревне под Прагой. В 30-е он редко появляется дома, что подтверждают многие свидетели. Это видно и из писем М. Цветаевой. В З0-е М. Цветаева пишет Буниной: "...мне сейчас труднее чем когда-либо: дочь учится, я одна с мальчиком, хозяйством, вечером писанием, заботами о муже, т.е. одна со своими двумя руками". Так чем же целыми днями занят С. Эфрон? Когда у него нет постоянного места работы, а работа у него была редко, он её якобы ищет, бегая по Парижу. Ввиду экономического кризиса, работу в Париже найти было трудно, но, как рассказывают сами эмигранты, не невозможно. Разумовская пишет в своей книге о М. Цветаевой, что во Франции разрешение на работу обладателям нансеновского паспорта давалось только для самой чёрной работы - рабочие на автомобильном заводе Рено, чистка уборных и вагонов железной дороги. Правда, были и более "чистые" профессии: водители такси, кельнеры, певчие и музыканты в русских ресторанах, тренеры тенниса, швейцары, учителя иностранных языков. Русские князья и графы не гнушались водить такси и работать официантами в кафе и ресторанах. Многие некогда богатые и знатные русские женщины, у которых в России была прислуга, стали модистками, горничными, портнихами. Надо было жить и выжить. Жили и выживали. Русское дворянство и лучшая часть интеллигенции в трудные минуты всегда показывали силу духа. Разумовская замечает, что очень многие бывшие офицеры, помещики, промышленники и интеллигенты своими самоотверженными усилиями не только сами пережили тяжёлые времена, но и поставили на ноги своих детей. Чтобы выжить и обеспечить сносную жизнь своим родным эмигранты не чурались никакой работы. С. Эфрон весьма успешно уклонялся от того типа работы, который хоть как-то мог сделать жизнь семьи сносной, чтобы жена не унижалась и не выпрашивала постоянно подаяния у доброхотов. С. Эфрон не хочет быть ни кельнером, ни рабочим, ни шофёром такси. Похоже, что М. Цветаева сама поддерживает в нём уверенность в том, что он не способен к физической, чёрной или не престижной работе. Продолжает работать легенда о его вечной усталости, причины которой неизвестны. С. Эфрон пишет сестре в СССР: "Моё завтра - в густом тумане. Изо всех сил буду стараться раздобыть работу не-физическую. Боюсь её - небольшой досуг будет отравлен усталостью". На первом месте у С. Эфрона мысль о собственном досуге. Не о семье думает С. Эфрон, а о своём досуге. Оправдание вроде тех, что С. Эфрон был физически слаб и потому не мог работать, не убедительны, если вспомнить, что, будучи прапорщиком, он делал большие переходы, участвовал в боях, терпел тяготы и лишения армейской службы. Проходит пять лет, а С. Эфрон так и не нашёл работу достойную своей персоны. М. Цветаева пишет Вундерли-Фолькарт: "...работать не может, в эмиграции не найти "интеллигентной" работы, разве что шофёром такси или на заводе Рено, это ему не по силам, у него всё время усталость, с самого утра, его не возьмут - уже по тому, как он выглядит, ни на какую фабрику". С. Эфрон желает только интеллигентную работу. В конце концов, он найдёт себе "интеллигентную" работу - позорную работу платного агента НКВД. Но что за бурную деятельность развивает С. Эфрон, которая либо приносит ему гроши, либо вообще ни гроша? Он то редактирует газету, то создаёт студенческий союз, то играет в театре, то снимается в кино статистом: "Серёжа завален делами, явно добрыми, т.е. бессеребренными <...> даровые руки всегда приятны, и худшие, чем Серёжины". В этом же письме М. Цветаева замечает, что следовало бы поделить их жизни, чтобы С. Эфрону досталась половина "дома", а ей половина его "мира". Это не упрёк, а пожелание, которое никогда не сбудется. Удивительно, что М. Цветаева, не имея от мужа никогда никакой материальной поддержки, никогда его не упрекает, безропотно принимая его таким, какой он есть. Бросса говорит, что в отличие от большинства своих собратьев-эмигрантов, "С. Эфрон не удосужился найти постоянную работу (равно как и его друг Родзевич), что карьера шофёра такси не вязалась с его интеллектуальными и литературными запросами". Родзевич, друг С. Эфрона, просто и без комплексов решил эту проблему, женившись на Булгаковой, обеспеченной женщине, дочери философа Булгакова.
Теперь, о литературных и интеллектуальных запросах С. Эфрона. Разумовская осторожно замечает, что С. Эфрону в Париже не пришла в голову мысль, что какая-нибудь оплачиваемая работа облегчила бы материальное положение семьи. Зато ему приходят в голову другие весьма любопытные мысли! Одна из них - стать писателем. С юности С. Эфрон мечтает о литературной карьере. Он издал небольшую книгу рассказлв "Детство". По всей вероятности, ему не хочется отставать от своей юной жены, готовящей к изданию сборник стихотворений "Волшебный фонарь". Юный С. Эфрон хочет стать писателем. Едва окончив гимназию, не имея за плечами почти никакого литературного багажа и опыта, он пышно именует себя литератором. Находясь в армии, он ведёт дневник. В Чехии он снова начнёт писать. М. Цветаева поощряет его литературные опыты, ибо, несомненно, понимает, что энергию С. Эфрона, которую он тратит на что попало, следует тратить целенаправленно: "В эту его деятельность (писательскую) я твёрже верю, чем в кинооператорство: он, отродясь, больной человек. <...> Главное же русло, по которому я его направляю, - конечно, писательское. Он может стать одним из лучших теоретиков. <...> Будь он в России, - непременно был бы писателем. Прозаику (и человеку его склада, сильно общественного и идейного) нужен круг и почва: то, чего здесь нет, и не может быть". В Париже в это же время живут и продолжают писать русские прозаики: Осоргин и Зайцев, Ремизов, Замятин, Куприн, Набоков, Ходасевич, Мережковский и многие другие. Всем им тоже нужна Россия, круг и почва, но это не мешает им творить свои произведения, как творила свою прозу сама М. Цветаева. Нет, не Россия, круг и почва нужны были С. Эфрону, чтобы писать, а воля к творчеству, навык постоянной работы и - самое главное - талант. Их - не было. Были средние журналистские способности. С. Эфрон мог только то, что мог. На что бы ни претендовал С. Эфрон, приговоры потомков, как пишет Бросса, справедливы, хотя и жестоки: "М. Цветаевой отведено место на вершине русской литературы, а С. Эфрон, если и оставил след в истории, то на манер Герострата". С. Эфрон, вместо того, чтобы работать и содержать семью, удовлетворяет свои амбиции: играет в театре, пишет очерки и статьи, редактирует журналы, которые живут не больше года, и во всём он - неудачник и дилетант. Понятно стремление М. Цветаевой приохотить мужа к писательской деятельности, чтобы он наконец-то занялся чем-то постоянным и стоящим. Но она не может в своей бесконечной доброте и заботе увидеть то, что видели посторонние в С. Эфроне - неспособность к какой-либо стабильной деятельности и отсутствие творческих возможностей. Его потолком была журналистика: редактирование - и не более того. Была ли М. Цветаева счастлива в браке? На этот вопрос она уже ответила в письме к Тесковой, что ранний брак, как у неё, катастрофа и удар на всю жизнь. И это не случайное высказывание. Одиннадцатью годами раньше, для самой себя (видимо она изрядно думала над этим вопросом), М. Цветаева записывает в дневнике: "Личная жизнь, т.е. жизнь моя в жизни (т.е. в днях и местах) не удалась. Думаю, ибо 30-летний опыт (ибо не удалось сразу) достаточен. Причин несколько. Главная в том, что я - я. Вторая: раняя встреча с человеком из прекрасных прекраснейшим, долженствовавшая быть дружбой, а осуществившаяся в браке. (Попросту: слишком ранний брак с слишком молодым. 1933 г.). Это трезвый, беспощадный взгляд на своё семейное "счастье". М. Цветаева считала своего мужа человеком прекраснейшим из прекраснейших, но ведь и себя она не считала плохим человеком. Вывод, к которому М.М. Цветаева приходит, парадоксален: "Брак, где оба хороши - доблестное, добровольное и обоюдное мучение ( чительство)". М. Цветаева превосходно понимала, на каком фундаменте поставлен её брак. В письме к Буниной она пояснит: "...жалость, с которой когда-то всё и началось". А началось, как известно, в Коктебеле в 1911 году с пронзительного чувства жалости к красивому, одинокому юноше-сироте, недавно потерявшему брата и мать (отец умер раньше). Жалость, основанием которой является внешнее сходство судеб - М. Цветаева не так давно тоже потеряла мать. Подтверждение этому находим в письме к П. Эфрону: "Мальчики! Вот в чём моя любовь! Чистые сердцем! Жестоко оскорблённые жизнью! Мальчики без матери!". Фундамент брака не слепая страсть, не безумная любовь, а острая жалость, замешанная на чувстве солидарности. Жалость, постепенно превратившаяся в материнскую; жалость сильного человека к слабому человеку; жалость протяженностью в целую жизнь, ибо С. Эфрон, будучи инфантильным человеком, обладал потрясающей способностью в любом возрасте вызывать жалость к себе не только у жены, но и у многих людей, знавших его. М. Цветаева признавалась: "Мне чужой жизни больше жаль, чем своей души, это как-то сильнее во мне". М. Цветаева не посмела разрушить семью и уйти к любимому ею тогда Роздевичу: "Я, Вера, всю жизнь слыла жёсткой, а не ушла же я от них - всю жизнь, хотя, иногда, КАК хотелось! Другой жизни, себя, свободы, себя во весь рост, себя на воле, просто - блаженного утра без всяких обязательств. 1924 г., нет, вру - 1923 г.! Безумная любовь, самая сильная за всю жизнь, зовёт, рвусь, но, конечно, остаюсь: ибо - С. и Аля, они, семья - как без меня? "Не могу быть счастливой на чужих костях" это было моё последнее слово. Вера, я не жалею. Это была - я. Я иначе - просто не могла. (Того любила - безумно.) Я 14 лет, читая Анну Каренину, знала, что никогда не брошу "Сережу". Любить Вронского и остаться с "Серёжей". Ибо не любить - нельзя, и я это тоже знала, особенно в себе. Но семья в моей жизни была такая заведомость, что просто и на весы никогда не ложилась. А взять Алю и жить с другим - в этом, для меня, было такое безобразие, что я руки бы не подала тому, кто бы мне это предложил. Я это Вам рассказываю к тому, чтобы Вы видели, как эта Аля мне дорого далась (Аля и С.) Я всю жизнь рвалась от них - и даже не к другим, а к себе, в себя, в своё трехпрудное девическое одиночество, такое короткое! И всё-таки, чтобы мочь любить, кого хочу! Может быть даже - всех. <...> Но мне был дан в колыбель ужасный дар совести: неможение чужого страдания. Может быть (дура я была) они без меня были бы счастливы: куда счастливее, чем со мной! Сейчас это говорю наверное. Но кто бы меня тогда убедил? Я была так уверена (они же уверили!) в своей незаменимости что без меня умрут. А теперь я для них, особенно для С., ибо Аля уже стряхнула - ноша, Божье наказание. Жизнь ведь совсем врозь.(...) (Думаю, что в нём бессознательная ненависть ко мне, как к помехе его новой жизни в её окончательной форме. Хотя я давно говорю: Хоть завтра. Я - не держу.) Да, он при Але говорит, что я - живая А.А. Иловайская, а живая - моя мать. Чем обнять, (как все женщины!), а оскорбление - я - руки по швам, а то и за спину: чтобы не убить. А оскорбляют меня дома, Вера, ежедневно и - часно. - Истеричка. Примите валерьянки. Вам нужно больше спать, а то Вы не в себе (NB! Когда я до 1 ч. еженощно жду Алю - из гостей, а потом, конечно, не сразу засыпаю, не раньше 2 ч., а встаю в 7 ч. из-за Муркиной школы. ...) <...>. Были бы деньги - оставила бы их с С. здесь, пусть я уйду, - и уехала бы куда-нибудь с Муром. Но так - нужно ждать событий и выплакивать последние слёзы и силы". Не только нет речи о любви, тем более, вечной любви, об уважении речи нет. "Руки за спину, чтобы не убить" - как нужно ненавидеть человека, чтобы сказать такое! А ведь допускает издевательский тон и оскорбляет жену прослывший воспитанным, мягким, обходительным, вежливым С. Эфрон. Он производит впечатление человека с двойным дном, с двойной моралью: одна для общего употребления, другая - для дома, для семьи. Обе морали прямо противоположны. Рушится не только легенда о любви до гроба, но и имидж С. Эфрона, старательно создаваемый, между прочим, дочерью С. Эфрона и М. Цветаевой, А.С. Эфрон. Постаралась и сама М. Цветаева, создавая имидж благородного и великодушного спутника жизни, чуть ли не рыцаря без страха и упрёка. Вглядимся внимательнее в человека, избранного М. Цветаевой в спутники жизни. Начнём с того момента, как с трудом окончив гимназию (мы помним, сколько хлопотала М. Цветаева, чтобы помочь ему в этом), С. Эфрон поступает в университет. Однако в университете он проучился недолго. Весной 1915 года С. Эфрон бросает обучение и становится санитаром в поезде Љ 187. Идёт война и, на первый взгляд, поступок С. Эфрона выглядит патриотичным. Однако на второй взгляд поступок его может выглядеть как бегство от реальности. Дело в том, что именно в это время у М. Цветаевой с С. Парнок разгорелся бурный роман. Всё свободное время М. Цветаева проводит с нею. Положение С. Эфрона двусмысленно. Он должен что-то предпринять. И он самоустраняется, уклоняется от принятия какого-либо решения. Он предпочитает выжидать. Глядишь, и проблема решится сама собой. Это черта в его характере проявится ещё не раз. Впрочем, в этой ситуации, что он может сделать? Именно ждать, пока всё не утрясётся само собой. В конце концов, всё и утряслось - до следующего увлечения М. Цветаевой. Но ждать можно было и иначе, не делая судорожных движений. Стать санитаром в госпитале на колёсах - безусловно, судорожное движение человека с оскорблённым самолюбием. Поезд едет к линии фронта. Там - опасно. Одно дело пережидать бурю в безопасной Москве, посещая лекции в университете. Другое дело, регулярно бывать у линии фронта, где стреляют. Таким радикальным способом С. Эфрон пытается переключить на себя внимание жены. Однако она занята своими собственными делами: едет в начале лета 1915 года в Коктебель, затем в Святые Горы. С нею - С. Парнок. Надолго С. Эфрона не хватает. Положение санитара его не устраивает. К тому же работа эта не из легких. Всё чаще в его письмах к сестре повторяется фраза "бросить службу". Ему хочется отдохнуть где-нибудь на даче. Июль ещё не закончится, а С. Эфрон действительно бросает службу. Заниматься чем-нибудь продолжительное время он не способен. Ему постоянно хочется отдыхать. Он всё время чувствует себя перманентно усталым. Осенью С. Эфрон восстанавливается в университете. Но на одном месте ему, как всегда, не сидится. Ещё из санитарного поезда он писал сестре, что его "страшно тянет на войну солдатом или офицером", что смерти он не боится, что невозможно оставаться в бездействии, пока идёт война. Казалось бы, чего проще - пойти в солдаты. Но о солдатах сказано для красного словца. Две причины мешают ему, по его собственным словам, уйти в солдаты: страх за Марину и "моменты страшной усталости, которые у меня бывают, и тогда хочется такого покоя, так ничего, ничего не нужно, что и война-то уходит на десятый план". В солдаты С. Эфрон так и не решится уйти, а вот восстановившись в университете, поступит в Камерный театр на третьи роли. Его всегда привлекает театр, что весьма симптоматично. Это называется: и хочется, и колется. Хочется выглядеть геройски, но С. Эфрон считает себя больным: "О себе думаю, что вернее всего попаду в Коктебель, что на медицинском осмотре меня признают негодным. Самому же мне хочется только покоя". Покой и усталость - ключевые слова в лексиконе С. Эфрона. В мае 1916 г. С. Эфрон будет призван, как и другие студенты. Медицинская комиссия при Московском военном госпитале признает его совершенно здоровым и не только пригодным к несению военной службы, но и пригодным немедленно, т.е. он даже не получит желанной отсрочки, ибо ему опять хочется отдохнуть и, как всегда, в Коктебеле. С. Эфрон обескуражен: "По правде сказать, для меня это было сюрпризом, т. к. я был уверен, что месяца на три мне отсрочку дадут". Человек, создающий о себе мнение, что он рвётся на войну, и одновременно надеющийся, что его комиссуют, а если не комиссуют, то дадут отсрочку месяца на три, есть человек не столько противоречивый, сколько человек с двумя лицами, двоящийся человек. С. Эфрон обескуражен и пытается острить, но в его подтрунивании над самим собой чувствуется плохо скрываемая досада: "Я начинаю с чрезвычайным почтением относиться к своему чудовищному здоровью. Две недели врачи военного госпиталя всячески испытывали меня и не смогли найти ни одного изъяна. Мало на Руси осталось таких дубов a la Собакевич". Собакевич не Собакевич, а на плохое здоровье теперь не сошлешься! Две недели тщательного обследования - не шутка! С. Эфрон абсолютно здоров. Пока оформляются документы, С. Эфрон мчится в любимый Коктебель. М. Цветаева верная себе, сообщает из Коктебеля Е.Эфрон, что муж тощ и слаб. Нечаянно вышла отсрочка. Медицинский госпиталь задержал оформление нужных документов и С. Эфрон вынужден сидеть в Москве и ждать, когда его отправят в школу прапорщиков. С. Эфрон сообщает В.Я. Эфрон, что рвёт на себе волосы от бешенства. Он рвёт на себе волосы и бесится не потому, что оттягивается его военная карьера, не потому, что оттягивается его участие в военных действиях, а потому, что всё это время он "...мог бы пробыть в Коктебеле! Проклятье!!!" С. Эфрон будет так раздосадован, что повторит эту фразу в письме к другой сестре. Но он всё-таки вырвется в Коктебель. М. Цветаева сообщает Е.Эфрон, что, по крайней мере, муж отдохнёт до школы прапорщиков. (Конечно, остаётся загадкой, как можно уставать, ничего не делая.). М. Цветаева уверена, что из школы прапорщиков С. Эфрона скоро выпустят, потому что самочувствие его, вопреки заключению медицинской комиссии, отвратительное. Плохое самочувствие, надо полагать, неврастенического характера. Разумеется, медицинская комиссия, столь тщательно обследовавшая состояние здоровья С. Эфрона, не ошибалась. М. Цветаева судила о состоянии его здоровья с его собственных слов, а это вряд ли можно считать объективным показателем. Возможно, что самочувствие С. Эфрона катастрофически ухудшается, когда он думает о военной службе. С. Эфрон ожидает, когда найдутся его затерявшиеся документы, а пока - мечтает: "Если война к осени кончится, я мечтаю устроиться под Москвой". Ещё не начав служить, С. Эфрон мечтает, чтобы всё поскорее закончилось, тогда не надо будет надевать военную форму. Вскоре он пошлёт сестре ещё более откровенное признание: "Если каким-то чудом меня освободят от воинской повинности - приеду непременно к тебе на остаток лета. Он надеется на это второе чудо. Случилось же чудо с отсрочкой. Никаких героических настроений в поведении С. Эфрона не обнаруживается. Одни слова, слова, слова о невозможности оставаться в бездействии во время войны. Покой, усталость, отсрочка, освобождение от воинской повинности - перед сестрой он совершенно откровенен. Он сам подтверждает степень своей откровенности с сестрой: "Лиленька, ты мне близка и родственна сама не знаешь в какой мере.<...> Я чувствую, что могу говорить с тобой захлёбываясь о самых важных вещах. И если не говорю, то это только случайность". Лето С. Эфрон проводит в развлекательных поездках: Москва - Коктебель - Александров Коктебель. В Феодосии, съев около десятка чебуреков, С. Эфрон расстроил печень, теперь он едет на воды в Ессентуки. М. Цветаева в письме к Е.Эфрон сообщает, что из Ессентуков С. Эфрон вернулся весёлый. Военная служба, казалось, ему не грозит. Сама судьба отводила его от службы. С. Эфрон начинает хлопотать о покупке под Москвой за бесценок усадьбу графа Шувалова. Заодно он пытается устроиться приёмщиком на военно-промышленном предприятии. Похоже, С. Эфрон уже и думать забыл о военной службе. Он пытается удобно и уютно устроиться в Москве. Все эти хлопоты оказываются прерванными. Пришло назначение в школу прапорщиков. С. Эфрон едет в Нижний Новгород для прохождения начального этапа военной службы. От службы он не в восторге и откровенно признаётся сестре: "Хочется ущипнуть себя и проснуться на диване у себя в полутёмной комнате". Все прежние "героические" высказывания забыты перед лицом реальности. Март 1917 года застаёт С. Эфрона в Петергофе в школе прапорщиков. В августе прапорщик С. Эфрон уже в Москве занимается строевой подготовкой солдат, дежурит в Кремле. Службой С. Эфрон сильно тяготится. Вновь проявляется яркая черта его натуры - непоседливость, неспособность долго заниматься одним и тем же делом, склонность к лени. Муштровать солдат занятие, конечно, не слишком увлекательное, но и это надо кому-то делать. Если, будучи санитаром, С. Эфрон считал солдат "милыми и даже прекрасными", надо полагать потому, что встречался в то время, в основном, с ранеными, слабыми, больными, зависимыми от чужой помощи людьми, то теперь он их, здоровых, наглых, дерзких терпеть не может. Принимая во внимание революционное время, не приходится удивляться этому. Солдаты хлебнули "свободы" и соответственно упал уровень дисциплины. С. Эфрон устаёт, жалуется близким, но, как всегда, о нём хлопочут. М. Цветаева пишет в Коктебель М. Волошину, у которого есть кое-какие связи среди военных в Крыму. Она просит похлопотать за С. Эфрона, чтобы его перевели в Феодосию, в тяжёлую артиллерию. Вся семья хочет перебраться в Феодосию, потому что в Москве всё труднее и труднее жить. В конце письма С. Эфрон сделал приписку: "Милый Макс, ужасно хочу, если не в Коктебель, то хоть в окрестности Феодосии. Прошу об артиллерии (легкая ли, тяжёлая ли - безразлично), потому что пехота не по моим силам. Уже сейчас - сравнительно в хороших условиях - от одного обучения солдат - устаю до тошноты и головокружения". Странное противоречие есть в этой приписке. Буквально через несколько строчек после того, как С. Эфрон жалуется Волошину на усталость, он пишет, что "опростился и оздоровился" (?) Ясно одно, что усталость ни при чём. С. Эфрону хочется сочетать приятное с неизбежной необходимостью. Если уж надо служить, то лучше в артиллерии, где служба легче, чем в пехоте, и в Крыму, где рядом заботливый Волошин, любимый Коктебель, тепло, море, и все радости, какие может предоставить южная природа. Тем более что и домочадцы собираются жить в Феодосии. М. Цветаева забрасывает Волошина письмами с просьбами содействовать скорейшему устройству семьи в Крыму. 24 августа 1917 года М. Цветаева сообщает, что недели через две будет с детьми в Феодосии. На следующий день в Коктебель летит письмо теперь с просьбою убедить С. Эфрона взять отпуск и поехать в Крым: "Он этим бредит, но сейчас у него какое-то расслабление воли, никак не может решиться. <...> Отпуск ему конечно дадут. Напиши ему, Максинька! Тогда и я поеду, в Феодосию, с детьми. А то я боюсь оставлять его здесь в таком сомнительном состоянии" [261, 248]. М. Цветаева, как всегда, в роли няньки и опекуна своего собственного мужа. При этом у неё на руках двое детей, прислуга уволилась, М. Цветаева всё должна решать сама. В Москве всё труднее жить. В этой же открытке М. Цветаева пишет, что страшно устала. Ещё бы! Ведь для неё-то расслабление воли - недопустимая, непозволительная роскошь. Но и её силы имеют предел. 13 сентября М. Цветаева пишет В.Эфрон: "Я сейчас так извелась, что - или уеду на месяц в Феодосию (гостить к Асе) с Алей, или уеду совсем. Весь дом поднять трудно, не знаю, как быть. Если Вы или Лиля согласитесь последить за Ириной, в то время как меня не будет, тронусь скоро. Я больше так жить не могу, кончится плохо" [261, 249]. Что именно, или, вернее, кто именно извёл М. Цветаеву догадаться нетрудно. Она готова ехать одна, точнее, с Алей, но без Ирины и С. Эфрона и это означает, что она на пределе. Свет на события проливает письмо С. Эфрона - М. Волошину, посланное через два дня, в котором он пишет, что рвётся в Коктебель всей душой, но всё дело за "текущими событиями": "К ужасу Марины я очень горячо переживаю всё, что сейчас происходит - настолько горячо, что боюсь оставить столицу. Если бы не это - давно был бы у Вас". В Москве в эти дни кипят бурные события, которые гонят М. Цветаеву подальше от столицы, но магически притягивают С. Эфрона, задерживающего отъезд семьи. В этом же письме С. Эфрон напишет сакраментальную фразу, которую стоит запомнить, как запомнила её М. Цветаева: "Я сейчас так болен Россией, так оскорблён за неё, что боюсь - Крым будет невыносим. Только теперь я почувствовал, до чего Россия крепка во мне. <...> С очень многими не могу говорить. Мало кто понимает, что не мы в России, а Россия в нас". Видимо М. Цветаевой так худо, она так устала от переменчивых настроений С. Эфрона, что она действительно срывается в Феодосию, одна, по всей вероятности во второй половине сентября. 19 октября она пишет С. Эфрону, обеспокоясь его длительным молчанием, чтобы он подготовил свой отпуск, и, когда она приедет в Москву, он поедет в Крым. Однако отпуск у С. Эфрона всё не получается и М. Цветаева продолжает жить в Крыму, хотя уже скучает по дому. В ночь с 24 на 25 октября происходит непоправимое - переворот, инспирированный большевиками. М. Цветаева немедленно садится в поезд, идущий в Москву, До Москвы она добирается три дня. Находясь в Крыму, М. Цветаева насмотрелась на бесчинства взбесившейся черни, нюхнувшей "свободы". М. Цветаева теперь по опыту знает как это страшно. Сообщение о событиях в Москве и Петербурге мобилизует все её силы для спасения семьи. Утром 3 ноября М. Цветаева уже дома. К этому времени всё в Москве улеглось. Уличные бои закончились. Юнкеры и офицеры, защищавшие Кремль, сдались. Те, кто уцелел, разошлись по домам. С. Эфрон жив. Вечером этого же дня М. Цветаева, С. Эфрон и его товарищ по несчастью Гольцев, садятся в поезд, отходящий в Крым. М. Цветаева опасается за С. Эфрона, принимавшего участие в боях против большевиков. Толком собраться не успели. Боялись расправы. У М. Разумовской в её книге о М. Цветаевой есть фраза: "В суматохе этого спешного отъезда забыли одно: взять с собою детей". Забыть можно зонтик, носовой платок, калоши, очки, но чтобы родители забыли в суматохе детей! Это совершенный нонсенс! Нет, не забыли детей, а не взяли с собою. И этому есть доказательство в письме М. Цветаевой из Коктебеля, адресованное В.Эфрон. Прося сестру С. Эфрона при малейшей возможности привезти детей, М. Цветаева восклицает: "...не выживу здесь без детей, в вечном беспокойстве. <...> Я сделала всё, что могла, я так просила Серёжу взять Алю". Тогда, это когда они спешно уезжали в Крым. Значит, М. Цветаева хотела взять с собою хотя бы Алю, но С. Эфрон воспротивился этому. Какие аргументы он мог выдвинуть? Трудности пути? Неизвестность? М. Цветаева, кстати, в этом же письме говорит, что ехали совсем не страшно. Возникает естественный вопрос: зачем М. Цветаева едет в Крым вместе с С. Эфроном и Гольцевым? С. Эфрон был не один, а с товарищем. Логичнее было бы М. Цветаевой остаться дома с детьми, а не мчаться в тот же день, как она приехала из Крыма, назад в Крым, даже толком не передохнув. Быть может, М. Цветаева обеспечивала мужу необходимый уровень безопасности. Он ехал, конечно, не в качестве офицера, а в качестве мужа. Меньше подозрений. Семья муж и жена едут в Крым отдыхать. М. Цветаева в роли прикрытия. Можно только приблизительно представить себе как она терзалась, оставляя детей. По меткому выражению Швейцер, М. Цветаева сама отвезла С. Эфрона на юг. Она везёт его в Коктебель. Кстати, пиша биографию С. Эфрона в письме к Берия от 29 декабря 1939 г. М. Цветаева пишет, что после боёв в Москве С. Эфрон тут же отбывает в Новочеркасск одним из первых. Но это, мягко говоря, не соответствует действительности. Впрочем, эти детали не имели значения для Берия. Привезя С. Эфрона в Коктебель, М. Цветаева не сразу возвращается в Москву. По какой-то причине она некоторое время остаётся с мужем. Планы меняются. 16 ноября М. Цветаева пишет письмо В.Эфрон, в котором просит её привезти детей и их няню Любу в Крым. Далее в письме М. Цветаева подробно пишет, что делать с имуществом, что привезти. Везти нужно много: одежду летнюю и зимнюю, одеяла, постельное бельё, драгоценности, документы, продукты, кухонные принадлежности. В перечне много детских вещей. Не забыты и вещи С. Эфрона. Впечатление такое, что надо везти весь дом. Обосноваться в Крыму хотели надолго. Во всяком случае, надеялись переждать зиму в Крыму, пока всё не придёт в норму. Квартиру в Москве М. Цветаева просит сдать на полгода. К комнате С. Эфрона проявлено особое внимание. М. Цветаева просить сдать её какому-нибудь знакомому, так чтобы можно было бы в неё неожиданно въехать. На следующий день М. Цветаева вновь отправляет В.Эфрон письмо, в котором сообщает, что сняла в Феодосии квартиру в две комнаты с кухней, потому что зимовать в Коктебеле с детьми невозможно. Феодосия всё-таки город, там есть цивилизация. М. Цветаева вновь перечисляет, что привезти из вещей, ибо у неё ничего нет. Настойчиво М. Цветаева повторяет, что низ квартиры можно сдать, но её - М. Цветаевой комнату и комнату С. Эфрона сдавать не надо, а если и сдать, то с предупреждением, что могут неожиданно въехать. Об С. Эфроне - ни слова, возможно, из конспиративных соображений, хотя вряд ли кто-то в это время станет интересоваться прапорщиком С. Эфроном. Собирается ли он на Дон? Пока он сидит в Коктебеле и никуда не рвётся. М. Цветаева интересуется у сестры С. Эфрона - как там в Москве? Если всё утряслось и устроилось с молоком, то выезжать не надо, предупреждает М. Цветаева. Она приедет сама в Москву. 25 ноября М.Цветаева садится в поезд. Цель её поездки - проверить на месте, можно ли вернуться С. Эфрону, безопасно ли? Она приезжает в Москву и 28 ноября пишет в Коктебель С. Эфрону. Тон письма обнадёживающий. Некто С., с кем советовалась М. Цветаева, даёт совет С. Эфрону отдохнуть с месяц, что означает - надо переждать, тем более что "...состояние Вашего и Сергея Ивановича (т.е. С. Гольцева) здоровья совсем не опасно". На радостях, что С. Эфрону пока что ничто не угрожает, М. Цветаева записывает его кандидатом в какое-то экономическое общество. Она подыскивает ему работу с хорошим заработком. То же касается и Гольцева, у которого за плечами 9 лет службы. "Это серьёзно", обнадёживает М. Цветаева. О Доне - ни слова. Напротив, Дону есть альтернатива - возвращение в Москву, где есть место работы с хорошим жалованием. Всем кажется, что большевики это только эпизод, что они - ненадолго. В декабре С. Эфрон всё еще в Коктебеле, а М. Цветаева всё ещё в Москве. М. Цветаева полна оптимизма: "Я думаю, Вам уже скоро можно будет возвращаться в Москву, переждите ещё несколько времени, это вернее. Конечно, я знаю, как это скучно - и хуже! - но я очень, очень прошу Вас". М.Цветаева уговаривает С. Эфрона переждать, как капризного подростка, который того и гляди, выкинет какой-нибудь фортель. В письме она сообщает об обысках у знакомых и о грабежах, которыми эти обыски сопровождались. Что произошло во второй половине декабря 1917 г.? Сообщение между севером и югом прерывается. М. Цветаева не может выехать из Москвы. С. Эфрон не может приехать в Москву. Все планы рухнули. Начинается гражданская война. Ленин и Дзержинский основали ЧК по борьбе с контрреволюцией. Вот только теперь, когда отступать некуда, С. Эфрон присоединяется к Белой Армии. Через три месяца он напишет в Коктебель М. Волошину и его матери, что он только что вернулся из похода, что Гольцев убит под Екатеринодаром, что от армии Корнилова, вышедшей из Ростова, почти ничего не осталось, но он, С. Эфрон, жив, ему повезло. С. Эфрон пишет, что потерял связь с Москвой и боится, что его считают убитым. Он просит известить жену о том, что он жив. Теперь он в чине подпоручика и прикомандирован к чрезвычайной миссии при Донском правительстве. В конце письма самое главное: "Может быть, придётся возвращаться в Армию, которая находится отсюда в верстах семидесяти. Об этом не могу думать без ужаса, ибо нахожусь в растерзанном состоянии. <...> Наше положение сейчас трудное - что делать? Куда идти? Неужели все жертвы принесены даром? Страшно подумать, что это так" [261, 272]. Он пишет Волошину, что ужасно устал и мечтает только об одном - сидеть в креслах и писать мемуары. Это конечно шутка. Какие мемуары в 26 лет! Но в этой шутке много правды. С. Эфрону всегда хочется покоя. Его идеал - жить где-нибудь барином в имении под Москвой и что-нибудь пописывать, чтобы именоваться литератором. Осуществлению этой мечты помешали политические события. Ведь С. Эфрон уже присмотрел под Москвой прекрасное имение, но не успел купить. Из письма ясно, что тысячевёрстовый поход отбил у С. Эфрона охоту возвращаться в Армию. К сожалению, С. Эфрон был не один в Добровольческой армии, кто устал, был измучен и готов был пойти на попятный. Деникин пишет: "Первый кубанский поход оставил глубокий след в психике Добровольцев, наполнив её значительным содержанием. - отзвуками смертельной опасности, жертвы и подвига. Но вместе с тем вызвал невероятную моральную и физическую усталость. Издёрганные нервы, утомлённое воображение требовали отдыха и покоя". Среди тех, кто дрогнул, был и С. Эфрон. Ему уже надоело быть белым "героем", как быстро надоедало всё, за что бы он ни брался. В следующем письме к Волошину его нежелание продолжать борьбу - совершенно очевидно: "Меня судьба опять бросила в самый центр будущего переворота. Но,...я потерял вкус к ним - тем более, что последний переворот будет очень невкусным". С. Эфрон имеет в виду под переворотом, очевидно, смену руководства в армии. В этих настроениях С. Эфрона, принявшего участие в Белом движении не по велению сердца, не по глубокому убеждению, что с большевизмом нужно бороться до конца, а по стечению обстоятельств, не оставившему С. Эфрону выбора, кроется зерно его будущей метаморфозы. Не останься С. Эфрон на это время в Крыму, вряд ли он принял бы решение присоединиться к Белой армии. Будь он в это время в Москве, он бы приспособился к новым обстоятельствам, как приспосабливались миллионы других людей. "Бросила судьба" - это симптоматичная фраза в его письме к Волошину. Не "сам пошёл", а судьба заставила. В книге Дядичева и Лобыцина говорится, что С. Эфрон "намеревался выехать в Коктебель в отпуск по болезни, который после похода распорядился предоставлять офицерам командующий Добровольческой армией генерал Деникин". Болезнь - возвратный тиф. О том, что у С. Эфрона был возвратный тиф, нам известно из его письма, на которое ссылаются Дядичев и Лобыцин. Но здесь есть ряд вопросов. Существуют ли какие-либо документы, подтверждающие, что С. Эфрон действительно болел возвратным тифом? Кто поставил ему диагноз? Лежал ли С. Эфрон на лечении в госпитале, ведь болезнь была инфекционной? Сохранились ли какие-то записи? Почему С. Эфрон едет в Коктебель, будучи больным? Он мог заразить Волошина и Елену Оттобальдовну. В Коктебель С. Эфрон приедет и семь месяцев проведёт в доме Волошина, ничего не делая. Эти семь месяцев - психологическая загадка. Предположить, что предоставленный ему отпуск мог длиться полгода, невероятно. Сколько мог продлиться отпуск по болезни? Может быть, полгода длилась болезнь? В любом медицинском справочнике можно прочесть, как и сколько времени протекает возвратный тиф. Курс лечения занимает 5-7 дней. Повторный, примерно столько же. Двадцать пять дней больной наблюдается у врача. Если больной лечится, через месяц он выздоравливает. Если не лечится, то может умереть. Поскольку от возвратного тифа С. Эфрон не умер, следовательно, он лечился и через месяц мог и должен был выздороветь. Через месяц-другой он мог вернуться в армию. Но он не вернулся. Видимо, он придумывал благовидные предлоги, чтобы не возвращаться в армию. Формально у С. Эфрона было на это право. Непонятно только, почему об этом умолчали в своей книге Лобыцин и Дядичев? Дело в том, что когда происходило формирование Добровольческой армии, каждый доброволец "...давал подписку прослужить четыре месяца". Если, как пишут Дядичев и Лобыцин, С. Эфрон в декабре 1917 года оказался в Новочеркасске, где генерал М.В. Алексеев формировал Добровольческую армию, то к апрелю, как раз к окончанию Первого Кубанского похода ("ледяного") четырёхмесячный срок подписки С. Эфрона истёк. Деникин пишет: "Для многих это был только повод нравственного обоснования своего ухода, для некоторых - действительно мучительный вопрос совести". Был ли это для С. Эфрона "мучительный вопрос совести" мы увидим далее. С. Эфрон уехал к Волошину в Коктебель и в армию не возвращался на протяжении полугода. Так что во Втором Кубанском походе, начавшемся 9-10 июня 1918 года он участия не принял. Кое-какой свет на загадку, что он делал почти полгода в Коктебеле, проливает сам С. Эфрон. 26 октября 1918 года он напишет М. Цветаевой в Москву: "Как я не хотел этого, какие меры против этого не принимал - мне всё же приходится уезжать в Добровольческую Армию. <...> Я ожидал Вас здесь до тех пор, пока это было для меня возможно. <...> Денег не осталось ни копейки. Кроме этого и ждать-то Вас у меня теперь нет причин - Троцкий окончательно закрыл границы и никого из Москвы под страхом смертной казни не выпускает. <...> Вернее всего, что Д.А. начнёт движение на Великороссию. Я постараюсь принять в этом движении непосредственное участие - это даст мне возможность увидеть Вас". С. Эфрон принимал меры, чтобы не возвращаться в армию. Письма С. Эфрона и его поведение ясно указывают на его нежелание быть в рядах Белой Армии, нежелание принимать дальнейшее участие в военных действиях, а то, что он в них всё-таки оказался и принимал участие, является вынужденной мерой, о чём он сам красноречиво свидетельствует. Одна из причин возвращения в Белую армию - нет денег на пропитание. В армии - прокормят. Слышит ли М. Цветаева эти интонации? Нет, пока не слышит. Письма из Крыма в Москву не доходят. Она гордится тем, что С. Эфрон в Добровольческой Белой Армии. 3 декабря С. Эфрон присоединяется к 1-му Офицерскому полку генерала Маркова. Приказ Љ 221 о зачислении С. Эфрона в полк, якобы сохранился, как утверждают Дядичев и Лобыцин. Отчего было не опубликовать в книге копию этого документа? После разгрома Белой армии С. Эфрон оказался в Галлиполи. Кстати, он никогда нигде не упоминает, каким образом он там оказался. Что здесь было скрывать? Дядичеву и Лобыцину это тоже неизвестно: "Как именно попал в Галлиполи Сергей С. Эфрон, неизвестно".
М. Цветаевой С. Эфрон кажется героем, рыцарем-освободителем, чуть ли не Георгием-победоносцем. Она пишет свой "Лебединый стан" гимн Белому движению. Сообщая в письме С. Эфрону о смерти их дочери, М. Цветаева утешает мужа: "У нас будет сын, я знаю, что это будет, чудесный героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, Сереженька, и как я сейчас достойна Вас!" Героизм С. Эфрона, не желающего, но вынужденного воевать, под большим вопросом. Тем более, под вопросом эти полгода бездействия в Коктебеле. Героизм М. Цветаевой, одинокой, голодной, потерявшей младшую дочь, пережившей ужасы революционного времени, не потерявшей присутствия духа, выигравшей схватку со смертью, продолжающей творить - есть подлинный героизм! М. Цветаева великодушно ставит С. Эфрона на пьедестал и поклоняется ему. Ирония судьбы! М. Цветаева за эти годы настолько выросла, что С. Эфрон больше никогда её не догонит. В 1929 году М. Цветаева напишет "Перекоп", но не закончит её, потому что: "Последнего Перекопа не написала, потому что дневника уже не было, а сам перекопец <...> к Перекопу остыл - а остальные, бывшие и не остывшие - рассказывать не умели". Сама М. Цветаева так и осталась среди бывших и не остывших. В 1939 году, делая пояснительные пометки к "Перекопу" она сделает приписку: "А может быть хорошо, что мой Перекоп кончается победой: так эта победа - не кончается". О победе Белой армии она страстно мечтала во время гражданской войны. О поражении Белой армии М. Цветаева никогда не устанет печалиться. Настоящим добровольцем, если угодно, был не С. Эфрон, а М. Цветаева. Недаром в одном из стихотворений "Лебединого стана" М. Цветаева с гордостью написала: "Есть в стане моём - офицерская прямость, / Есть в рёбрах моих - офицерская честь".
Эта она не отреклась, не перебежала, не изменила, не предала, хотя никогда не присягала на верность. Это в ней, а не в С. Эфроне жило непоколебимое понятие чести. Не следует преувеличивать энтузиазм С. Эфрона и его веру в Белое движение. Не было ни энтузиазма, ни особенной веры. Скорее наоборот. Потом он этому движению отплатит сполна за всё: за тяготы походной жизни, за близость и страх смерти, за то, что события, судьба, обстоятельства неудержимо влекли его туда, куда он не особенно хотел идти. Но он был всегда чрезвычайно податлив и гибок, как "ветви мальмэзонских ив". Он всегда уступал обстоятельствам, пдчинялся им и выживал. Как когда-то он уступил Парнок, в Праге он уступит Родзевичу. Как всегда в трудных обстоятельствах жизни, С. Эфрон самоустраняется, выжидает, ничего не предпринимает, замирает в бездействии, плывёт по течению. Фрагмент письма С. Эфрона Волошину, которому он плачется в жилетку, хорошо известен и неоднократно цитировался. Это тот самый фрагмент, где М. Цветаева характеризуется как человек страстей. Но почти не цитируются первая и последняя часть этого письма. Тридцатилетний мужчина ищет в Волошине поводыря: "Что делать? Если бы ты мог издалека направить меня на верный путь!" Он не может без няньки, которая всё за него решит. С. Эфрон буквально расписывается в своей беспомощности и несостоятельности, неспособности к действию: "Сказанное требует от меня действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость, и полная беспомощность и слепость Марины, жалость к ней, чувство безнадёжного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход - всё ведет к стоянию на мёртвой точке". Нет, это не Пушкин, который знал что делать, когда соблазняли его жену! Да, М. Цветаева была человеком сильных страстей, но С. Эфрон выглядит прямо-таки прирождённым рогоносцем, неспособным постоять за себя. В этом письме С. Эфрон предельно откровенен, раскрывая тайники своей души: "Жизнь моя сплошная пытка. Я в тумане. Не знаю, на что решиться. <...> Каждый час я меняю свои решения". Это, собственно, его сущность. Эвридика, без поводыря, не знает куда идти. Идёт всегда вслед сильному поводырю. Проблему Белой армии за С. Эфрона решила М. Цветаева. Личную его проблему должен решить Волошин. Даже колеблющийся Гамлет, в конце концов, совершает поступок. С. Эфрон тоже совершает один поступок: "Это письмо я проносил с месяц. Всё не решался послать его. Сегодня - решаюсь. Мы продолжаем с М. жить вместе. Она успокоилась. И я отложил коренное решение нашего вопроса. Когда нет выхода - время лучший учитель. Верно?". Проходит два месяца и С. Эфрон снова пишет Волошину: "Сейчас не живу - жду. Жду, когда подгнившая ветка сама отвалится. <...> Теперь происшедшее должно найти свою форму. И конечно найдёт. <...> не могу сам подрезать ветку, поэтому жду, когда упадёт сама". Подгнившая ветка - жена? Или сложившиеся обстоятельства? Не вполне ясен образ. Но что-то, по его мнению, должно отвалиться. Поскольку чужой дядя, даже если это Волошин, его проблем решить не может, С. Эфрон предоставляет их решать, в конце концов, самой М. Цветаевой. Но С. Эфрон не вполне бездействовал и ждал. Он действовал исподтишка. Скажет ведь потом М. Цветаева с гневом и горечью, что всю жизнь рвалась на волю, но тот же С. Эфрон убедил её, что он без неё - умрёт. М. Цветаева и решила эту большую проблему, сохранив видимость семьи. Сын, появившийся в 1925 году, семью фактически не восстановил. С. Эфрон теперь будет сам по себе, М. Цветаева - сама по себе. С. Эфрон найдёт себе новых поводырей. М. Цветаева останется в своём одиночестве, продолжая заботиться о муже, как о ребёнке. Самолюбие С. Эфрона всей этой историей будет конечно травмировано, задето глубже, чем принято думать. Такие истории всегда оставляют в психике неизгладимый след. С этого времени он как бы "отбивается от рук". Когда-то "одноколыбельник", по выражению М. Цветаевой, он пойдёт теперь наперекор жене. Он найдёт, кому идти вслед, потому что идти за М. Цветаевой он больше не может. Она ведёт его не туда, куда влечёт его сердце. Орфей упустил Эвридику, нарушив условия богов. Эвридика удаляется в Аид. Она будет жить по законам Аида, без водительства Орфея. Гадес теперь её полный повелитель и господин. С. Эфрон нашёл своего господина, своего Гадеса в лице агентов НКВД. Нашёл не сразу. Но делал всё, чтобы нового господина - найти. В 1924 году в переписке С. Эфрона появляется новая тема, новая идея, которую М. Цветаева не только не разделяет, но которой противится, и будет противиться до конца всем своим существом. Это тема возвращения. Хотя это определение темы не совсем корректное. Возвращаются к тому, что оставили. С. Эфрону не к чему было возвращаться. Прежний мир, прежнее государство и культура рухнули и уничтожились. Возвращаться можно было только на развалины того, что было прежде.
Меняющееся настроение С. Эфрона, переоценка ценностей начинаются исподволь и частично отражены в статье середины двадцатых годов "О Добровольчестве" (фрагмент незаконченной книги). Эту статью он начинает фразой "добровольная воля к смерти". Эта фраза определяет упаднический и некрофильный тон статьи. (Некрофильный не в смысле сексуальной переверсии, а "картины ориентирования"). Вряд ли люди, участники белого движения, солдаты и офицеры, начиная кампанию, думали о поражении и смерти. Деникин пишет: "И только одна заветная мысль, одна яркая надежда, одно желание одухотворяло всех - спасти Россию". Думали и мечтали о победе. Это несомненно. Конечно, каждый думал и о возможности своей смерти, на то и война, но только о своей, а не о смерти Белого движения и армии. С. Эфрон воспользовался фразой поэта, своей жены, но эта фраза была сказана М. Цветаевой после поражения Добровольчества. Те, кто действительно погиб в Белом походе, начавшемся против взбесившейся черни и большевиков, надеялись не на смерть, а на победу и на жизнь. И сама М. Цветаева мечтала, что Белая армия победит и войдёт в Москву. Если начинали Белый поход, как уверяет С. Эфрон, с мыслью о смерти, то нечего было его и затевать. Всем погибшим выживший С. Эфрон приписывает упаднические настроения, которые сам испытывал задним числом, а, может быть, и не задним. Это бесчестно по отношению к тем, кто погиб, надеясь на победу, и вовсе не желая умереть. А если кто-то и погиб, то с сознанием выполненного долга. Вся статья С. Эфрона пронизана его сегодняшними сиюминутными настроениями, теми, что владели им, когда он эту статью писал в 1924 или 1925 году. Через его статью проходит лейтмотив смерти. С. Эфрон употребляет специфическую лексику: "чувство распада", "умирание", "дуновение тлена", "смертное томление", "гробовая крышка", "могилы", "разложение", "дух тлена", "гангрена", "смерть" со страниц его статьи веет могильным холодом. Ещё один лейтмотив - народ. Сказалось воспитание родителей-народовольцев. Поражение добровольцев С. Эфрон видит теперь в том, что их не поддержал народ. А ведь в 1919 году С. Эфрон писал М. Волошину, что, "...жители относятся к нам великолепно". Через год С. Эфрон подтвердит также в письме к Волошину: "Жители ненавидят коммунистов, а нас называют "своими". Всё время они оказывают нам большую помощь, чем могут. Недавно через Днепр они перевезли и передали нам одно орудие и восемь пулемётов. Вся правобережная Украина охвачена восстаниями. <...> Чем дальше мы продвигаемся, тем нас встречают лучше. Следует отметить, что таково отношение к нам не только крестьян и рабочих. В Александровске рабочие при отступлении красных взорвали мост, а железнодорожники устраивали нарочно крушения". Или рабочие и железнодорожники, и крестьяне - не народ? Которому С. Эфрону верить? С. Эфрону 1919-1920 или 1925 года? Через пять лет после этого письма С. Эфрон делает вывод: "А народ? Возненавидев большевиков, он не принял и нас". Верить ли тому С. Эфрону, кто находится непосредственно в гуще событий, или тому, кто задним числом готовит путь к отречению от прежних взглядов? Послушаем, что говорит об отношении народа к добровольцам более авторитетные, чем С. Эфрон, люди. Деникин даёт взвешенную и объективную картину: "...всюду, где ни проходила Добровольческая армия, часть населения, более обеспеченная, зажиточная, более заинтересованная в восстановлении порядка и нормальных условий жизни, тайно или явно сочувствовала ей; другая, строившая своё благополучие - заслуженное или незаслуженное - на безвременье и безвластье, была ей враждебна". Куприн в своей повести "Купол св. Исаакия Далматского" пишет, что белые дрались отчаянно и доблестно, и, если были успехи у белых, то потому, что "...каждый стрелок, каждый конник, каждый наводчик, каждый автомобилист шёл освобождать сознательно родину", а население помогало белым, относясь к ним очень доброжелательно. "Совсем забыты были у них разность интересов и отдаленность губерний Псковской и Тамбовской. Оттого-то с тёплой душою и с терпкой печалью провожало крестьянство, которое безупречно служило им в качестве возчиков, проводников и добрых хозяев. Оттого-то белый солдат и мог свободно проявлять самое важное во всякой и самое драгоценное в гражданской войне качество - личную инициативу". Через пять лет С. Эфрон прочно "забыл" о поддержке Белой армии населением. Всё теперь представляется ему в чёрном цвете. Вот уж воистину прав окажется Бунин, говоря, что всё будет забыто, что забыть поможет, прежде всего, литература, которая что угодно исказит ("Окаянные дни")/ Что такое народ в понимании С. Эфрона? Народ в понимании С. Эфрона понятие народовольческое, это - крестьянство и рабочий класс. Как будто офицерство и солдаты, дворянство и купечество, мещане и интеллигенция - не народ. Такое узкое понимание "народа" и было типично народовольческим. С. Эфрон, воспитанный родителями-народниками, впитал именно народническое понятие о народе. Народники отождествляли народ с простонародьем, с крестьянством, c пролетариатом. Как пишет Н. Бердяев, наш культурный и интеллигентный слой не имел силы сознать себя народом и с завистью и вожделением смотрел на народность простого народа. Бердяев называет это самочувствие болезненным. Народники полагали, что центр тяжести духовной и общественной народной жизни - в простонародье, а, между тем, этот центр - везде, в глубине каждого русского человека, в каждой пяди русской земли и нет его в каком-то особенном месте. Народная жизнь - общенациональная жизнь, взятая не в поверхностном, а в глубинном пласте. М. Цветаева правильно понимала народность, когда заявляла, что она сама - народ. Бердяев говорил, что народ прежде всего он сам, его глубина, связывая его с глубиной великой и необъятной России. Ещё один лейтмотив в статье С. Эфрона - чёрная плоть, налипшая на белую идею. То, что С. Эфрон называл "белогвардейщиной": контр-разведка, погромы, расстрелы, сожжённые деревни, грабежи, мародёрство, взятки, пьянство, кокаин, и пр. Это были как раз те явления, о которых С. Эфрон поведал М. Цветаевой как об обратной стороне Добровольчества. Белых С. Эфрон поделил на "Георгиев" и "Жоржиков", т.е. героев и, негодяев. В самом себе С. Эфрон обнаружил и Георгия и Жоржика. Что касается его самого, то ему, конечно, виднее. Но тот же самый С. Эфрон в 1920 году писал из Армии: "Наша армия ведёт себя в занятых ею местах очень хорошо. Вообще можно сказать, что если так будет идти дальше, мы бесспорно победим". Возникает ощущение, что пишут два по-разному настроенные человека. Но, увы, и то, и другое пишет один и тот же человек - С. Эфрон. Только С. Эфрон 1920-го года думал о том же самом совсем иначе, чем С. Эфрон 1925 года. С. Эфрон образца 1925 года - это некий промежуточный этап между С. Эфроном 1920 и С. Эфроном 1935 года. С. Эфрон 1925 года - медленный, но неуклонный поворот в сторону большевиков, в угоду которым он готов очернить своё собственное недавнее прошлое и отречься от него. Статья "О Добровольчестве" подготовка к отречению. Многозначительны несколько фраз в его статье, например, эта: "Зло олицетворялось большевиками. Борьба с ними стала первым лозунгом и негативной основой добровольчества. Положительным началом, ради чего и поднималось оружие, была Родина. Родина, как идея. <...> "За Родину, против большевиков" - было начертано на нашем знамени. <...> С этим знаменем было легко умирать - и добровольцы это доказали, но победить было трудно". Почему с таким лозунгом победить было трудно, С. Эфрон не объясняет. Да вряд ли он смог бы это сделать. Слишком туманны и неопределённы были его мысли. С точки зрения С. Эфрона, просто неправильный был лозунг! Убрать фразу - "против большевиков", и победа была бы обеспечена! Наивность ли это? Вдумаемся, что это за логика: большевики есть зло - со злом надо бороться - добровольцы вступили в борьбу со злом (большевиками) - борьба добровольцев с большевиками имеет негативную основу (т.е. сама является злом). Добровольчество стоит, по С. Эфрону, на негативной основе - борьба с большевиками. Вывод, не с большевиками надо было бороться. Это логическое построение выглядит изрядно извращенным. С. Эфрон пытается доказать, что борьба со злом большевизма породила зло добровольчества. Воистину, это какая-то сатанинская логика, уничтожающая смысл Белого движения, ставящая его на одну доску с большевизмом. Несомненно, что большевизм вызвал к жизни Белое движение, ибо не будь революции, не было бы и контрреволюции, но ставить белых на одну доску с большевиками кощунство. Большевизм - безнравственное и безблагодатное явление; Добровольчество явление глубоко нравственное и благодатное. У большевизма и Добровольчества были прямо противоположное цели и средства достижения их. Логика С. Эфрона непредсказуема: белые боролись против большевиков, поэтому они не могли победить, а могли только умирать (?). По С. Эфрону, стоило сменить лозунг "За Родину, против большевиков" на лозунг "С народом, за Родину" и победа белых была бы обеспечена. Есть какое-то неосознанное лукавство в этом запоздавшем во времени предложении. Если с народом и за Родину, то против кого? Большевики из лозунга, предложенного С. Эфроном, как бы испарились. Тысячу раз права была М. Цветаева, говорившая, что в младенчестве усвоено, усвоено раз и навсегда. Устами С. Эфрона, пишущего статью, говорит не бывший белый офицер, твёрдо знающий против кого и за что он боролся, а потомок революционеров-народовольцев, для которого существует только культ народа - крестьян и рабочих. Уроки родителей для С. Эфрона даром не прошли. Для С. Эфрона народ - абстракция. С какой именно частью народа он собрался идти неведомо куда и зачем? Или те же большевики были космические пришельцы? А мужики, бессмысленно и жестоко громившие и жегшие барские усадьбы? А солдаты-дезертиры? А наглые матроcы, выбрасывающие за борт офицеров в открытом море? А комиссары чрезвычайки, вырезывавшие ремни из кожи живых белых офицеров? А толпа, совершающая на улицах Петербурга самосуд? А рабочие-делегаты, загадившие драгоценные вазы в Зимнем Дворце? А русские эмигранты в Европе? А жадные крестьяне и мещане, чей портрет блистательно живописан М. Цветаевой в "Вольном проезде"? Все, все они - народ. И даже "это животное Ленин с типичными чертами лица классического преступника" (Бунин) - он тоже народ. По логике С. Эфрона получается, что народ это те, кто в России. Следовательно, если он продолжает считать большевиков врагами на данный момент, то большевики и белые в понятие народа не вмещаются. Они - не народ. А кто они? О большевиках С. Эфрон в своём новом лозунге промолчал. А белых вовсе вычеркнул. И Добровольчество перечеркнул и поставил на нём могильный крест. И этот вампирский призыв в конце статьи "ожить и напитаться духом живым" - к кому он обращен? К мёртвым? Или к живым, которые, по мнению С. Эфрона, потеряли вкус к жизни? Да разве не он сам произнёс фразу "не мы в России, а Россия в нас", которую так любила повторять М. Цветаева? А раз Россия в нас, то откуда этот назойливый и отвратительный запах мертвечины в его статье? Не потому ли, что пишет её духовный мертвец? И почему С. Эфрон взял на себя смелость говорить от имени мёртвых и от имени живых? "Чёрная плоть", о которой так живописно пишет С. Эфрон, это не есть сущность Добровольчества. Генерал Деникин в "Очерках русской смуты" посвятил моральному облику Армии не одну страницу. Он назвал их "чёрными страницами" [69, 442-451]. Но у Деникина есть тщательный анализ, почему эти "чёрные страницы" в истории Белой армии были, есть критика, есть попытка объясниться, как Главнокомандующий боролся с этой грязью, и есть покаяние. Прав был Главнокомандующий, когда сказал, что много написано, и ещё больше напишут об этой язве, разъедавшей армии Гражданской войны всех противников на всех фронтах. Прав он был, что напишут много правды, но и много лжи. Сущность Добровольчества была не в корысти. А. Деникин писал: "Главной своей опорой я считал добровольцев. С ними я начал борьбу и шёл вместе по бранному пути, деля невзгоды, печали и радости первых походов. <...> Я верил, что тяжкие испытания, ниспосланные нам судьбою, потрясут мысль и совесть людей, послужат к духовному обновлению армии, к очищению белой идеи от насевшей на неё грязи". Всё! Одно слово - "грязь", которая действительно была, но это не было главным, а главным было - вера в духовное обновление и вера в белую идею. И первое, и второе утрачено С. Эфроном. Он жаждет духовного оживления, а не духовного обновления. Он жаждет духовного оживления не для осуществления белой идеи, а для целей весьма далёких от неё. Потому что новый лозунг С. Эфрона "С народом, за Родину" без околичностей означает "На Родину, к народу". А народ для него теперь - пролетариат и крестьянство. И большевики, как ни странно, потому что и они - часть народа. В новом лозунге С. Эфрона враг - не обозначен. Нет врага. Генерал Кутепов в один из самых драматических эпизодов гражданской войны телеграфировал генералу Деникину: "Если в настоящее время борьбу временно придётся прекратить, то необходимо сохранить кадры Добровольческого корпуса до того времени, когда Родине снова понадобятся надёжные люди". Позже это и было исполнено. И вот один из "надёжных" людей, сохранённый генералами для Родины, пишет буквально следующее: "Сброшенные в море, изрыгнутые Россией, добровольцы очутились на пустынном Галлиполийском побережье". "Изрыгнутые" - слово продуманное, не случайное. Изрыгают негодное, вредное, ядовитое. Генералы добровольцев эвакуировали. Генералы считали добровольцев ценнейшими, опытными кадрами. С. Эфрон посчитал добровольцев блевотиной России. Не Россия "изрыгнула" добровольцев, а большевики столкнули их в море. Но в сознании С. Эфрона в 1925 году Россия уже ассоциируется с большевиками, что тоже весьма симптоматично. Что бы ни думал бывший подпоручик С. Эфрон о поражении Белой армии, в какие бы поверхностные и наивные рассуждения ни пускался, все его напыщенные рассуждения вдребезги разбиваются об одну-единственную фразу Главнокомандующего Генерала Деникина, уходящего в отставку: "Бог не благословил успехом войск, мною предводимых". Бог не благословил успехом войск, предводимых и новым Главнокомандующим Генералом Врангелем. Бог, а не люди, и уже тем более - не большевики. Мудрое и глубокое по смыслу высказывание Главнокомандующего Деникина перекликается с высказыванием русского мудреца Розанова: "Русь слиняла в два дня. <...> Значит, Бог не захотел более быть Руси". С. Эфрон в своей статье предложил новую надпись на знамени добровольцев, но в этой новой надписи исчезла цель - против большевиков. Исчезла случайно? Ничего случайного в этом мире не бывает. З. Фрейд сказал бы о данном случае, что подсознание С. Эфрона выкинуло за пределы надписи большевиков. А выкинуло потому, что и подсознание и сознание его готовится уже принять этих самых большевиков вместе с их чёрной плотью и террористической идеологией. Морально готовится, неуклонно и неудержимо. Симптоматично то, что в одно и то же время С. Эфрон пишет полную пафоса статью о добровольцах, а в частных письмах к сестре мечтает и надеется, что большевики простят ему его добровольческое прошлое и пустят в СССР. Так что пораженческий и отступнический, мертвенный дух статьи - не случаен. Саакянц права, говоря, что: "Характер Сергея был неуловим в своих тончайших противоречиях, незаметно сменяющихся". Зыбкость, неустойчивость характера С. Эфрона есть важная черта его характера, определяющая его судьбу. Эта черта указывает на слабость воли, беспринципность, зависимость от чужой воли и обстоятельств, отсутствие нравственного стержня, неразвитость духа. И как у всех людей подобного склада твёрдость является в них спонтанно, но именно тогда, когда в них созревает мысль следовать какой-либо идее, как правило, заимствованной, и за которую они в данный момент цепляются, как за якорь, удерживающий их какое-то время на одном месте. И чем зыбче их собственная натура, тем крепче они держатся за свой якорь. Швейцер сообщает, что, близко знавшая М. Цветаеву и С. Эфрона, Еленева сказала ей, что С. Эфрону по складу характера требовался "вожатый": "...любой мог взять его и повести за собой". Ударяя себя в грудь кулаком, С. Эфрон призывает добровольцев освободиться в себе "от тупого, злого, бездарного Жоржика", которого усматривал в себе самом. Статья С. Эфрона есть самооплевание. О явлении самооплевания хорошо сказал Степун: "Самооплевание - трусливое отречение от прошлого, <...> есть всегда утрата всякой веры в объективный идеал, в обязательный путь, в ответственный долг. Самооплевание потому гораздо больше, чем самооплевание. Оно всегда не только оплевание своего лица, но и оплевание в своём лице всякого образа и подобия Божия". Но если бы С. Эфрон занимался только самооплеванием, это было бы полбеды. Он оплёвывает и самоё Белое движение, и тех, кто погиб, и тех, кто остался жив. С. Эфрон видит в каждом добровольце героя и, подлеца одновременно: "Я делю добровольчество на "Георгия" и на "Жоржика". Но отсюда не следует, что каждый доброволец является либо тем, либо другим. Два начала перемешались, переплелись. Часто бывает невозможно установить, где кончается один и начинается другой". Кто дал право С. Эфрону делать такие обобщения? Почему он говорит от имени живых и мёртвых? Приписывать всем добровольцам своё - весьма специфическое видение проблемы - бестактно, жестоко, самонадеянно. Объявить павших добровольцев героями и тут же заподозрить в них негодяев - подло. Следует ли удивляться жалобам С. Эфрона в письмах к сестре, что ему в Праге плохо, что он чувствует себя под колпаком, что близких нет совсем. Общаться он смог только с теми добровольцами-эмигрантами, кто разделял его негативные взгляды на Добровольчество, а позже на Советскую Россию. Его тянет к людям, но тянет к себе подобным. С. Эфрон самонадеянно пишет сестре в Москву: "Работаю сейчас над рассказами о "белых" и "белом". Я один из немногих уцелевших с глазами и ушами. На эти темы пишут, чёрт знает что. Сплошная дешёвая тенденция. Сахарный героизм с одной стороны - зверства и тупость с другой. То же, что с вашими "напостовцами". У нас есть свои эмигрантские "напостовцы". Очень трудно здесь печатать из-за монополии маститых. Но кой что удаётся". Среди "чёрт знает чего" проза о белом движении Куприна, основанная на дневниковых записях добровольцев и кадровых офицеров, записки Генерал-лейтенанта, Главнокомагдующего Добровольческой армией Деникина, Генерал-лейтенанта Главнокомандующего Врангеля, белогвардейца Гуля, статьи философов Ильина, Федотова, политика Милюкова, писателя Арцыбашева и.т.д. Но все они - не в счёт, потому что у одного С. Эфрона - глаза и уши, и он один знает, как правильно освещать эту тему! Разве большинство уцелевших добровольцев были слепы и глухи? Конечно, не были. Но у них была, кроме глаз, и были сердце и совесть, которые не допускали делать обобщающие публичные высказывания, не допускали приписывать другим свои мысли и чувства, не допускали навязывать другим свою интерпретацию событий, не допускали поучать с высоты своей колокольни, не допускали оплёвывать своё недавнее прошлое. Кстати, С. Эфрон так и не закончил своей книги "Записки добровольца". Он редко что-либо доводил до конца. Судьба незавершённой книги неизвестна. Воспоминания добровольца поручика безусловно имеют право на существование, но они только тогда могут претендовать на философские обобщения, когда пишущий воспринимает детали и частности действительности не только глазами и ушами, но сердцем и духом, которые одни только могут обнаружить в действительности глубинные корни и извлечь наружу скрытые пружины, всё приводящие в действие. Только сердце и дух могут постичь высший смысл происходящего. Этот высший смысл С. Эфрону был недоступен. Сомневаюсь, чтобы серьёзные историки, политологи и философы, изучающие этот период времени, сочтут труды С. Эфрона по этому вопросу заслуживающими внимания и доверия. Единственно, для кого они могут представлять интерес, так это для психолога или психоаналитика, изучающего феномены самооплевания и ренегатства. Чтобы понять психологию этой подготовки к отступничеству, нужно прочесть статью Ильина "Родина и мы" (1926 г), которая является полной противоположностью статье С. Эфрона. Она тоже о Родине, о народе, о продолжении борьбы с большевиками, о чести и достоинстве русского офицера. Статья Ильина полна не пафоса смерти, а пафоса борьбы и жизни. В ней нет абстрактных призывов, идти куда-то с абстрактным народом, а поставлены вполне конкретные и предельно чёткие задачи, что нужно делать в эмиграции, как не потерять себя, свою честь и достоинство, как сохранить свои силы для России и борьбы с большевиками. Ильин писал: "Мы не должны поддаваться никогда и никому, кто пытается ослабить в нас стойкость белого сердца или скомпрометировать белую идею. Что бы они нам ни говорили, чем бы они нас ни смущали, какие бы "открытия" или "откровения" нам не преподносили". Это высказывание прямо относится к С. Эфрону, компрометировавшему белую идею. Побеждённым добровольцам нужно было не нытьё и копание в грязи, не разоблачительный пафос и не туманно-абстрактные призывы, а чёткая, твёрдая и положительная оценка их деятельности, пусть и обернувшейся неудачей, ясные задачи на ближайшее будущее, и столь же ясно очерченную перспективу. Цель была одна - избавление родины от заразы коммунизма, осуществляемого большевиками. В отличие от С. Эфрона, предлагающего "ожить и напитаться духом живым родины", Ильин говорит: "Да, я оторван от родной земли, но не от духа, и не от жизни, и не от святынь моей родины - и ничто и никогда не оторвёт меня от них!" У С. Эфрона родина "изрыгнула" белых, а у Ильина сказано: "От Родины оторваться нельзя! <...> кто раз имел её, то никогда её не потеряет, разве только сам предаст её". С. Эфрон пишет о потере вкуса к жизни в эмиграции, а Ильин говорит: "Эмиграция", "изгнание" меняют наше местопребывание и м.б. наш быт, но они бессильны изменить состав и строение, и ритм моего тела и моего духа". С. Эфрон зовёт присоединиться к народу, идущему, якобы, своим путём (подозревал ли об этом сам народ, смолчавший, когда большевики взяли над ним верх?), а Ильин говорит о возвращении к "новому строительству нашей России", "к возврату и возрождению нашей государственности", и о том, что "...возродить Россию должна Белая армия - орден чести, служения и верности - и белая идея". С. Эфрон призывает поменять надпись на знамени, а Ильин утверждает, что: "...верным может быть только тот, кто чему-нибудь религиозно предан, кто в чём-нибудь безусловно и окончательно убеждён". Прав был Ильин, и смотрел в корень, когда говорил; "У человека безверного и безыдейного нет и верности, в нём всё неясно, сбивчиво, смутно - в нём смута и шатание, и поступки его всегда накануне предательства". Это сказано о таких, как С. Эфрон. Он и был накануне предательства. Ильин настойчиво повторяет: "...нам надо всегда помнить, что главная беда - в красных, в тех, для кого покорённая Россия не отечество, а лишь плацдарм мировой революции". И о народе, о котором так пёкся С. Эфрон, И. Ильин не забыл и воздал ему то, что он заслуживал: "...красные это те, кто разжёг и возглавил собою дух бесчестия, предательства и жадности; кто поработил нашу родину, разорил её богатства, перебил и замучал её образованные кадры и доныне развращает и губит наш по-детски доверчивый и неуравновешенный простой народ". С. Эфрон призывает добровольцев почувствовать собственную вину, собственные ошибки, собственные преступления. Ильин говорит: "Белая армия была права, подняв на них свой меч и двинув против них своё знамя, права перед лицом Божьим. <...> Не от нашего выбора зависело стать современниками великого крушения России и великой мировой борьбы; мы не повинны в том, что злодейство создало это крушение и распаляет эту борьбу; не мы насильники и не мы ищем гибели и крови; насладимся тем благодатным успокоением и равновесием, которые даются чувством духовной правоты". Кстати, одной из наипервейших задач, которые предлагает офицерам-эмигрантам решить Ильин: "...во что бы то ни стало стать на свои ноги в смысле трудового заработка". Мудрейший совет, который прямо касается С. Эфрона. Ведь человека, нетвёрдо стоящего на своих ногах, легко соблазнить и подкупить. И. Ильин призывал соблюсти свою трудовую и бытовую независимость, как внешний оплот своего достоинства. Помимо этой наипервейшей задачи Ильин призывал офицеров ни на кого не надеяться, кроме Бога, вождей и себя, укреплять свои душевные силы для борьбы, искать людей, которым можно доверять, не поддаваться никогда и никому, кто пытается скомпрометировать белую идею, побороть в себе жажду власти, углублять и утончать разумение революции и её разрушительного действия в России в особенности, помнить, что час возвращения в Россию ещё не настал, что он придёт для всех белоэмигрантов одновременно. Какие из этих заповедей исполнил бывший белый офицер С. Эфрон? - Ни одной! Наконец - самое главное. Ильин в 1926 году предупреждает, что не следует слушать тех, кто уговаривает белоэмигрантов возвращаться: "Знают ли они, что предстоит возвращающемуся белому, если он не унизится до сыска и доносов? Не могут не знать. Значит, сознательно зовут нас на расстрел. <...> И если мы услышим ещё этот лепет, что "сатана эволюционировал" и что "теперь можно уже ехать работать с ним, договориться с ним, служить ему...вот только бы он сам захотел пустить нас к себе" - будем спокойно слушать и молча делать выводы: ибо говорящий это сам выдаёт себя с головой". Прозорливость Ильина поразительна. Горе тому, кто вовремя не прислушался к его мудрым советам.
В 1926 году С. Эфрон примыкает к евразийцам. Это, так сказать, промежуточная стадия его перерождения. Он пишет публицистические статьи о евразийстве, встречается с теми, кто побывал в Советской России и в его речи появляется новая лексика, которую он почерпнул из рассказов очевидцев новой советской действительности. В одном из сентябрьских (1926г.) писем сестре С. Эфрон глубокомысленно замечает: "Только находившись по России (я сделал не менее 3 ½ тысячи вёрст пешком) я понял, до чего мы мало её знали и знаем. Теперь, конечно, всё иначе. Горожане стали другими. Деревня приблизилась вплотную (смычка!)". С. Эфрон повторяет фразы об изменившихся горожанах, деревне и смычке, как попугай, не вдумываясь даже в их абсурдный смысл. Эти фразы почерпнуты им из советских газет, которые он теперь с увлечением читает. С. Эфрону хочется блеснуть перед сестрой своим знанием реалий Советской России. Поворот С. Эфрона к Совдепии начался в 1925-26 гг. В 1927 году М. Цветаева напишет, что С. Эфрон в евразийство ушёл с головой. Поначалу она лояльно относится к новому увлечению мужа и даже принимает некоторое участие в евразийском журнале "Вёрсты". Вскоре обнаруживается, что между теоретиками евразийства Савицким, Сувчинским, Трубецким, Флоровским, Ильиным, Вышеславцевым, Карсавиным, Якобсоном и евразийской "кламарской" группой, в которой был активен С. Эфрон, существует пропасть, ибо последний предполагал в "Вёрстах" не пропаганду теории евразийства, а пропаганду советского строя. Истинные евразийцы поспешили отмежеваться от С. Эфрона и его группы с их просоветскими взглядами и настроениями. М. Цветаева, не слишком ещё понимая, что происходит, с возмущением пишет Тесковой: "Читаете ли Вы травлю евразийцев в Возрождении, России, Днях? "Точные сведения", что евразийцы получали огромные суммы от большевиков. Доказательств, естественно. Никаких (ибо быть не может!) - пишущие знают эмиграцию! <...> Я вдалеке от всего этого, но и моё политическое бесстрастие поколеблено. То же самое, что обвинить меня в большевицких суммах! Также умно и правдоподобно". Большевицкие суммы, разумеется, были. И не настоящие евразийцы их получали, а группа С. Эфрона. Советские высокопоставленные боссы никаких сумм не жалели для того, чтобы подорвать и разложить белоэмигрантское движение изнутри. Другое дело, что С. Эфрон в 1927-28 гг. скорее всего этих сумм не видел и, может быть, и не знал о них. Но это не означает, что их не получали другие лже-евразийцы, которые были в тени. Но в середине 1928 года в письме С. Эфрона к сестре появляется многозначительная фраза "Кажется (тьфу, не сглазить) - моё материальное положение зимой должно улучшиться. Мечтаю о материальной поддержке тебя. До сих пор мне это не удавалось, но, Бог даст, удастся, наконец. Если бы жил один - давно бы сумел тебе помочь. Наличие семьи отнимает у меня право собственности на мой заработок". С. Эфрон не пишет, каков источник его предполагаемого заработка, но, скорее всего, это сотрудничество в еженедельнике "Евразия". Кто поддерживает материально это издание? Ответ, кажется, ясен. Это первый звоночек, но М. Цветаева и помыслить не может, ей и в голову не приходит, что дело с "Евразией" не чисто. Для всей белой эмиграции это издание стало одиозным из-за отчётливо выраженной просоветской ориентации. В 1928 году в голосе С. Эфрона появляются ещё более самонадеянные до глупости интонации: "Я горд тем, что мне всё главное из происходящего в Москве, и в России вообще, известно лучше, чем многим приезжающим из Москвы гражданам. И не только относящееся к литературе и искусству". Это он намекает, что ему известны и внутриполитические события. Своими лже-евразийскими и просоветскими настроениями, которые С. Эфрон не только не скрывал, но гордо демонстрировал, он настроил против себя русскую белоэмиграцию. Хуже всего было то, что неприязнь белоэмигрантов распространялась и ни в чём не повинную жену С. Эфрона. Один из старых эмигрантов вспоминает: "Марину Цветаеву я помню по Праге. Она была ещё юной, но её, бедной, все сторонились. К ней относились с опасением - и это всё из-за её мужа. Он действительно был очень неприятным господином, даже на первый взгляд". С. Эфрон - М. Цветаеву, свою жену подставил. Из-за С. Эфрона люди с нею не только опасались общаться, но и её произведения почти перестали печатать. В С. Эфроне поражает то, что из него постепенно вытекает то немногое собственное, что в нём было, и образующаяся пустота немедленно заполняется стандартными газетными советскими штампами, которые он повторяет автоматически, бездумно, с полной верой в то, что повторяет. Вот, к примеру, образчик его письма к сыну в 1938 году из Москвы в Париж: "Теперь французский пролетариат стал не только передовым классом, но и единственным представляющим и защищающим французскую нацию". Фраза, взятая не то из передовицы "Правды", не то из учебника по истории ВКПб. Сидя в Париже, С. Эфрон рассуждает о смычке города и деревни в СССР. Сидя в Москве - о роли французского пролетариата. Ему кажется, что он всё обо всём знает. Его самодовольство, категоричность, самонадеянность были бы смешны, если бы от них не несло подозрительным душком не то глупости, не то махрового фанатизма. В 1929 году - второй звоночек. В январском письме М. Цветаева пишет Тесковой, что у евразийцев раскол, что профессор Алексеев и другие утверждают, что С. Эфрон чекист и коммунист. Услышать о своём Белом лебеде, что он чекист и коммунист для М. Цветаевой страшный удар. Она воспринимает услышанное как ложь, и клевету, профессора Алексеева назовёт в письме негодяем, и уверяет, что, встретив его, не ручается за себя. Пройдёт три года и умная, трезвая и верно оценивающая ситуацию М. Цветаева напишет А. Тесковой: "С.Я. совсем ушёл в Советскую Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет". Нравственное падение С. Эфрона совершилось. Под влияние отца попали дети. Что С. Эфрон исподволь начинает воздействовать на сына, видно из процитированного отрывка. Дочерью С. Эфрон поначалу не очень доволен. Всё своё детство она провела с матерью и очень к ней привязана. Но постепенно тяжесть быта, необходимость постоянно помогать матери по хозяйству начинает подрастающую Алю раздражать и происходит то, что предвидела М. Цветаева - в дочери разгорается неприязнь. Она уходит из дома. Этой возникшей неприязнью дочери к матери, несомненно, воспользуется отец. О шестилетнем сыне С. Эфрон говорит то же самое, что говорил о нём. Когда ему было всего четыре года: "Мой Мур всё время рвётся в Россию, не любит французов, говорит запросто о пятилетке (у него богатая советская детская библиотека, присланная Асей), о Днепрострое и прочем. Ко мне привязан предельно. Способностей и ума невероятного". От кого, как не от отца набрался Георгий в своём возрасте всей этой информации. Но дело даже не в информации, а в отношении к ней. Ясно, что отец усердно прививает сыну лояльное отношение к советскому режиму. И весьма симптоматично - "мой Мур", а не "наш Мур". С. Эфрон как бы присваивает сына в единоличное пользование. Что-то даёт ему на это основание. Проходит ещё три года. С. Эфрон пишет сестре о сыне: "Учится очень хорошо, первый в школе. Нравом он буен. Исключительно способен и умён. Ему, конечно, нужно ехать в Советскую Россию. Здесь исковеркается". Как будто в Советской России нет возможности исковеркаться! С. Эфрон не понимает или не хочет понимать, что во Франции Георгий может, что совсем не обязательно! исковеркаться сам. В СССР его исковеркают обязательно. Вся советская система, весь советский режим были направлены на то, чтобы сделать из личности послушного, безличного члена коллектива. М. Цветаева высказывается несколько сдержаннее в отношении будущего сына. Она считает, что во Франции у него нет перспектив. Но М. Цветаева знала, что в Советской России сделают с её сыном. Она знает, что ей от него ничего не оставят: соблазнят бригадирством, пионерством, детским судопроизводством, лагерем, барабанным боем, знамёнами, клубами, физкультурой и.т.п. М. Цветаева не хотела видеть сына французом. И никогда не хотела видеть его советским. Ей хотелось, чтобы он оставался по языку, духу, воспитанию, культуре русским. И воспитывала его в русском духе, "вкачала в сына Русь, как насосом", по её собственному выражению. Но ей и в голову не приходило, что её сын должен жить в СССР. А рядом был отец, который терпеливо выращивал в сыне желание увидеть Советскую Россию. Внутри семьи шла ожесточённая борьба за души детей. М. Цветаева вкладывала традиционное, старое, устоявшееся. С. Эфрон соблазнял новым, неведомым, заманчивым, современным. Молодость падка на своё время, на современность. Ничего нет удивительного в том, что дети соблазнились новизной. Сын стал, как и дочь, союзником отца. М. Цветаева эту борьбу проиграла. Нет сомнений в том, что это для неё был страшный удар. В 1932 году М. Цветаева пишет цикл стихотворений "Стихи к сыну", в котором фактически уступает сына - отцу: "От неиспытанных утрат - / Иди - куда глаза глядят!". Утратила М. Цветаева, а не её сын. Сына родиной была по месту рождения Чехия. А глаза сына глядели в сторону СССР. Взгляд сына в эту сторону был направлен - отцом. М. Цветаева чётко обозначила свою позицию: "Русь - прадедам, Россия - нам, / Вам - просветители пещер - / Призывное: СССР/". ("Стихи к сыну") "Россия - нам", т.е. белоэмигрантам, Россию утратившим навеки. Эта ирония - "просветители пещер" - прямо направлена на мужа и сына, видимо обвинявших её в том, что она отстала от жизни, что светлое будущее - в СССР. М. Цветаева сдалась: "Езжай, мой сын, домой - вперёд - / В свой край, в свой век. / В свой час. - от нас, / В на-Марс - страну! / В без-нас - страну / В Россию - вас, в Россию - масс" ("Стихи к сыну"). "Езжай", потому что понимает, не удержишь насильно. Но езжай без нас, т.е. без тех, для кого Советская Россия есть что-то инопланетно-чужое, неведомое и неприемлемое. М. Цветаева резко отделяет свою Россию от России масс, советской, их - не её! - России. Теоретически отпуская сына, М. Цветаева капитулировала перед тройным напором: мужа и двоих детей. С. Эфрон пишет, что думает отправить Алю в СССР в 1935 году. Воспитанием Али С. Эфрон занялся в Париже: "...ей трудно живётся. Она много помогает по хозяйству, убирает комнаты, ходит в лавочку, чистит картофель и зелень, моет посуду, нянчит мальчика и.т.д.". Алей, подающей надежды в живописи, отец тоже гордится, хотя не особенно верит в то, что гравюра её призвание. Через четыре года его сомнения исчезнут, и он признает, что Аля замечательная рисовальщица. Единственно, чем он в ней недоволен, это её пассивностью. Он поможет Але избавиться от пассивности, а всю её энергию пустит в нужное ему русло. В июле 1936 года С. Эфрон пишет сестре: "Вообще Аля за последние 2 года очень выросла внутренне и (как всегда бывает для близких) для меня незаметно. Вдруг обнаружил в ней взрослого и большого человека, мне очень близкого". Чем ближе к отцу, тем дальше от матери. Дочь оправдает все надежды отца. В СССР она отправится первая в марте 1937 года. Семья объединится и сплотится против М. Цветаевой, такой, с их точки зрения отсталой, такой старомодной, такой ничего не понимающей в современной жизни, почти пещерной жительницей. Фраза "просветители пещер" не случайная фраза в её стихотворении. Так, "пещерной жительницей" её домочадцы называли в лицо. В последние годы они не очень-то стеснялись говорить ей гадости. Домочадцы давным-давно не с нею. С. Эфрон примкнёт к "Союзу возвращения на родину", организации инспирируемой и оплачиваемой НКВД. В 1931 году С. Эфрон сообщит сестре: "Я подал прошение о советском гражданстве. Мне необходима поддержка моего ходатайства в ЦИКе. Не медля, сделай всё, чтобы найти Б. Закса и попроси его от моего имени помочь мне. Передай ему, что я обращаюсь к нему с этой просьбой с легким сердцем, как к своему человеку и единомышленнику. Что в течение пяти последних лет я открыто и печатно высказывал свои взгляды, и это даёт мне право так же открыто просить о гражданстве. Что в моей честности и искренности он может не сомневаться. Моё прошение пошло из Парижа 24 июня". Бросса пишет, что это событие произошло в 1933 году, но у нас нет никакой причины не верить С. Эфрону, который лучше знал, когда подал прошение, т.е. в 1931 году. Итак, свершилось! Теперь пойдёт лобовая атака на М. Цветаеву, которая не мыслит себя в СССР. Недаром через год она напишет "Стихи к сыну". Её позиция тверда и неизменна. Она не едет. Туда, куда её тянут домашние, ей не надо. Там она была, там ей не место. Она знает это из собственного опыта. СССР чужая и враждебная ей страна. Пусть все уезжают, даже сын. Она - остаётся. М. Цветаева повторит это своё решение неоднократно в разных письмах, разным адресатам: Тесковой, С. Андрониковой-Гальперн, Буниной. Твёрдая позиция М. Цветаевой семью, в особенности С. Эфрона, ужасно раздражает. По какой-то причине ему не хочется, чтобы она оставалась. По какой-то причине он не может уехать без неё. Не исключено, что это было одним из условий, которые поставили ему его новые хозяева из НКВД. Возможно, он опасается, что его загрызёт совесть, если М. Цветаева останется одна в Париже. На что она будет жить? Кому она нужна в Париже? Наверное, он в спорах пускает в ход все эти аргументы. Но, скорее всего, непременный отъезд М. Цветаевой вместе с С. Эфроном есть условие, поставленное ему НКВД. Семья должна вернуться вся, целиком. Это было необходимо для пропаганды против белоэмигрантского движения. К тому же необходимы были заложники, на случай, если агент заартачится. С. Эфрон хочет получить принципиальное согласие жены - ехать, но получить его не может. В семье начинаются споры и ссоры. С. Эфрон пытается доказать свою правоту. Но его аргументация не только не убедительна для М. Цветаевой, но откровенно слаба. М. Цветаева видела плоды революции своими глазами, у неё есть опыт, а муж черпает свои доказательства из советских газет. Чувствуя слабость своей аргументации, С. Эфрон раздражается. По-видимому, раздражается и дочь. Эмоции начинают перехлёстывать через край. М. Цветаева понимает, что будь она хоть тысячу раз права, ничего она мужу и дочери не докажет. Она пытается взять себя в руки, и ничего домочадцам не доказывать, потому что ясно понимает бесплодность своих усилий, её просто не слышат, её просто перекрикивают: "Совет себе: научиться молчать (глотать). Словами я всё гублю и дома, и с чужими. Может молчащую меня жизнь стерпит.
Понять глубокую бессмысленность высказывания, всякого высказывания себя: всякого себя. Понять свою заранее и заведомо-побитость в бою, где ты как бы ни был силён выходишь - голый, другой же - как бы ни был слаб - с револьвером, которого он не сделал.
Я живу с читателями газет, с пересказчиками газет и на их пересказ перепечаток отвечаю КРОВНЫМ черновиком.
Высокомерие? Только ясно - зрение".
У М. Цветаевой действительно было ясно-зрение. Она всё предвидела. Что она предвидела, то и случилось. Семьи больше нет. Есть люди, живущие под одной крышей, и у которых совершенно разное мировосприятие. Причём одна С. Эфрон требует от М. Цветаевой, чтобы она приняла и разделила его взгляды. У М. Цветаевой возникает острое чувство одиночества. Это другое качество одиночества, нежели в Москве в годы революции. Это одиночество среди родных людей, и от этого оно горше и острее. М. Цветаева анализирует свои чувства: "Париж ни при чём, эмиграция не при чём - то же было и в Москве и в Революцию. Я никому не нужна: мой огонь никому не нужен, потому то на нём каши не сварить".
С. Эфрону долго времени ещё потребуется служить новым хозяевам, чтобы заслужить право выехать в СССР. В письмах к сестре С. Эфрон полон надежд. Он пишет, что очень возможно, что они скоро увидятся. Это написано в 1933 году. Здесь же он поясняет: "Отъезд для меня связан с целым рядом трудностей порядка главным образом семейного. Будь я помоложе - насколько бы мне всё это было бы легче. В ужасный тупик я залез. И потом с детства у меня страх перед всякими "роковыми" решениями, которые связаны не только с моей судьбой. Если бы я был один!!!!!" Это прямо вопль души! Не семья теперь "висит у него на шее", как он однажды выразился. На шее висит жена, которая ехать не хочет ни под каким видом. С детьми он уже сговорился. Впрочем, в этом же письме С. Эфрон сообщает, что в Россию поедет один. Проходит ещё десять месяцев. С. Эфрон сетует в очередном письме к сестре: "Почти все мои друзья уехали в Советскую Россию. Радуюсь за них и огорчаюсь за себя. Главная задержка семья, и не так семья в целом, как Марина. С нею ужасно трудно. Прямо не знаю, что и делать". НЕ ХОЧЕТ М. Цветаева ЕХАТЬ! И С. Эфрон ничего не может поделать. Проходит ещё семь месяцев: "Все мои друзья один за другим уезжают, а у меня семья на шее. Вот думаю отправить Алю. <...> С Мариной прямо зарез". Это написано в марте 1935 года. За протекшие четыре года, с тех пор, как С. Эфрон подал прошение о советском гражданстве, ему не удалось склонить М. Цветаеву уехать в СССР. В его отношениях с М. Цветаевой появляются непривычные настораживающие интонации. Нехорошие интонации: "Марина много работает. Мне горько, что из-за меня она здесь. Её место, конечно, там. Но беда в том, что у неё появилась с некоторых пор острая жизнебоязнь. И никак её из этого состояния не вырвать. Во всяком случае, через год-два перевезём её обратно, только не в Москву, а куда-нибудь на Кавказ. <...> К весне думаю устроить Алину выставку, а затем издать часть её рисунков" [261, 363]. "Перевезём" - о М. Цветаевой, как о мебели. Настораживает то, что С. Эфрон практически ставит жене "диагноз" - "острая жизнебоязнь". Это потому, что она не хочет уезжать в СССР, так сказать, боится, новой, прекрасной жизни в замечательной советской стране. Настораживает и то, что С. Эфрон категорически уверен, где М. Цветаевой лучше. Похоже, что её мнение - не в счёт, что бы она ни думала по этому поводу. Он, как ему всегда кажется, знает лучше. Что даёт С. Эфрону право на такие интонации? Почему он явно чувствует себя хозяином положения, несмотря ни на что? С. Эфрон теперь при деньгах. Он зарабатывает. Совсем недурно зарабатывает, если может позволить себе устраивать выставку произведений дочери и даже издать альбом её произведений. Каким способом он зарабатывает, теперь мы знаем. Он платный, т.е. штатный агент НКВД. Наконец-то он чувствует себя значительным человеком. С дочерью всё ясно. Она целиком и полностью на стороне отца и собирается уехать. Подрастающий сын живёт "разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом отца", скажет М. Цветаева. Фанатизм отца возьмёт верх над гуманизмом матери. М. Слоним вспоминал: "У него (Мура) одно было на уме - уехать в Советский Союз, он с упорством одержимого требовал этого от матери и сыграл большую роль в её окончательном решении". Большую роль, но отнюдь не главную. М. Цветаева знала, что ей нельзя ехать в СССР: "Не в Россию же мне ехать?! Где меня раз (на радостях!) и - два! - упекут. Я там не уцелею, ибо негодование - моя страсть (а есть на что!)" Хочет ли каторжник возвратиться добровольно на каторгу? Именно так ставила М. Цветаева вопрос о возвращении. Она не едет, потому что уже уехала. В отличие от С. Эфрона М. Цветаева знает, что делает. М. Цветаева пишет в 1934 году Андронниковой-Гальперн: "С.Я. разрывается между своей страной - и семьёй: я твёрдо не еду, а разорвать 20-юю совместность, даже с "новыми идеями" трудно. Вот и рвётся". Между 1934 и 1936 годом позиция М. Цветаевой в вопросе возвращения неизменна. Но её усердно продолжает склонять к отъезду вся семья. Соблазны такие: в СССР будут печатать, будут читатели. А увезти хотят почему-то на Кавказ в Тифлис. Она - в Тифлис, а С. Эфрон - куда прикажут. Значит и в СССР - одна. Наверное, С. Эфрон уверяет, что будет помогать материально. А что хочет сама М. Цветаева? Она пишет А. Тесковой: "Больше всего бы мне хотелось - к Вам в Чехию - навсегда. <...> А лес!!! А Вы!!! Дружба - с Вами! (Меня ни один человек по-настоящему не любит)". Так она чувствует. Не из чувства любви её хотят везти с собою, а из каких-то иных соображений. С. Эфрон уверен, что её место - там. Но может быть есть и ещё какие-то дополнительные соображения, нам неведомые. Интонации С. Эфрона, когда он говорит о М. Цветаевой с сестрой в письмах, становятся всё более самоуверенными и даже страшными. Если бы она знала, что он пишет! Вот кусочек его письма от 1936 года: "Очень может случиться, что Марина с Муром приедут раньше меня. Боюсь этого, т.к. Марина человек социально совершенно дикий и ею нужно руководить, как ребёнком. А с другой стороны - это может быть и к лучшему. Человек, привыкший к руководству, часто ведёт себя благоразумнее, чем когда предоставлен сам себе". Этот заботливо-снисходительный, высокомерный и наглый тон С. Эфрона невыносим. В этом тоне есть что-то предательское по отношению к М. Цветаевой. С. Эфрон говорит о ней, как о больной, чуть ли не сумасшедшей, слабоумной, которой надо руководить. М. Цветаева глубоко права, её никто не только не любит, но не понимает и не желает понимать. Её взяли за горло, и говорят, что когда придушат чуть-чуть, то ей станет легче дышать. Понимает ли она это? Несомненно! Почему она всё-таки уступила домогательствам семьи? Ведь она была так тверда все эти годы. Её мнение о режиме в России не переменилось. Но когда все - против неё, когда она кругом одна, что ей остаётся? Главное, чем её могли убедить: если они все уедут, а они уедут! даже сын не желает жить во Франции, она останется совершенно одна, без средств к существованию, без собственного жилья, без помощи, никому не нужная, стареющая, не печатающаяся. Возможно, они говорили, что она будет просить подаяние и умрёт под мостом. М. Цветаева ищет, за что бы ей зацепиться. Едет в Бельгию к приятельнице в надежде найти дружбу, но дружба не получается. Брюссель М. Цветаевой нравится: "В Брюсселе я высмотрела себе окошко (в зарослях сирени и бузины), над оврагом, на старую церковь) -- где была бы счастлива. Одна, без людей, без друзей, одна с новой бузиной". Цветаеваская мысль мечется от Праги к Брюсселю, лишь бы не в СССР, куда её насильно выталкивают. Ей везде - лучше, лишь бы не в СССР. Но в М. Цветаевой неистребимо чувство долга. Этим чувством однажды С. Эфрон уже воспользовался. Наверное, он убеждает её, как в случае с Родзевичем, что без неё они пропадут. И хотя М. Цветаева знает цену этим заявлениям, она даёт себя убедить в этом. Она пишет Тесковой, что не может уехать от С. Эфрона ни в Брюссель, ни в Прагу (никуда не может), потому, что он связан с Парижем. Не с Парижем связан С. Эфрон, а с агентами НКВД в Париже. Куда бы ни "перевёз" её С. Эфрон, М. Цветаева остаётся верна себе и ушедшей навеки России. С горечью и гордостью пишет она Тесковой: "Оборот назад вот закон моей жизни. Как я, при этом, могу быть коммунистом? И достаточно их без меня. (Скоро весь мир будет! Мы - последние могикане)". Именно это и раздражает домочадцев. Для М. Цветаевой есть три России, три Москвы - детства, юности, революции, и все разные. Ехать в СССР, для неё всё равно, что ехать за границу, настолько там всё - чужое. Не незнакомое чужое, а знакомое и ненавистное чужое. М. Цветаева видела большевизм вблизи. Она заглянула в лицо смерти. Иначе, чем С. Эфрон в Белой армии, но лицо смерти страшно всегда и в любом месте. С. Эфрон с большевизмом вблизи не встречался. Только издалека. О жизни в СССР он знает понаслышке. Умные люди предупреждают о коварстве большевиков - волков в овечьей шкуре. С. Эфрон их не слушает. Он слушает только таких людей, как он сам. Ему кажется, что все эти ужасы, о которых рассказывала М.Цветаева: голод, холод, разруха, террор давно прошли и теперь возрождённая Россия строит новое светлое будущее. Он хочет принять участие в этом строительстве. Он чувствует себя в долгу перед родиной. Он мало понимает, что происходит. Многие, слишком многие люди в то время ослеплены и оглушены пропагандой, которая усердно и успешно ведётся руководителями и средствами массовой информации СССР. Когда говорят об эволюции С. Эфрона, о его перерождении от белого офицера до агента НКВД, мне кажется это натяжкой. Заглянем в корень. Что мог усвоить с младенчества С. Эфрон от своих родителей? Мать С. Эфрона - революционерка-народоволка, презревшая и предавшая своё происхождение, семью, христианские заповеди. Отец - революционер-народоволец, террорист, на счету которого были и "мокрые" дела. Послушаем М. Цветаеву: "Детство С. Эфрона проходит в революционном доме, среди непрерывных обысков и арестов. Почти вся семья сидит: мать - в Петропавловской крепости, старшие дети - Пётр, Анна, Елизавета и Вера Эфрон - по разным тюрьмам. У старшего сына, Петра - два побега. Ему грозит смертная казнь, и он эмигрирует за границу. В 1905 году С. Эфрону, 12-летнему мальчику, уже даются матерью революционные поручения. В 1908 году Елизавета Петровна Дурново-С. Эфрон, которой грозит пожизненная крепость, эмигрирует с младшим сыном. В 1909 году трагически умирает в Париже, кончает с собой её 13-летний сын, которого в школе задразнили товарищи, а вслед за ним и она". Так М. Цветаева пишет Л. Берия, пытаясь выгородить перед советскими бонзами С. Эфрона, арестованного сотрудниками НКВД. Она припоминает все заслуги семьи С. Эфрон перед большевиками, которым путь к власти расчищали народовольцы. М. Цветаева в отчаянии обращается к советской власти, которая как Хронос пожирает, порождаемых ею самою детей. Несчастная М. Цветаева напоминает царя Приама, целующего руки Ахиллесу, руки, убившие столько его сыновей и соотечественников. Воистину миф предвосхитил - всё! Что мог усвоить в такой семье С. Эфрон, в семье государственных политических преступников, с упорством маньяков вовлекающих в свои преступные дела даже собственных детей! Нет, С. Эфрон не в ответе за дела своих родителей, но от них, он, несомненно, усвоил культ народа, который всегда и во всём прав. Оказавшись в Белой армии поневоле, С. Эфрон подсознательно подмечает, копит в памяти негативные явления, чтобы впоследствии выплеснуть свои впечатления о Белом движении на страницах своих статей. Оказавшись в эмиграции поневоле, ибо его несло, как щепку по волнам событий, С. Эфрон делает то же самое, но уже вполне сознательно. Он недоволен эмиграцией и белоэмигрантами, он не может найти с ними общего языка, потому что не разделяет их идеалов, мыслей и чувств. Кроме того, С. Эфрон не может состояться как профессионал ни в каком виде деятельности. Он перебирает театр, кинематограф, журналистику, редакторство, писательское дело. В любом из них он только любитель, дилетант. Любое дело, любая профессия требует усидчивости, терпения, настойчивости, времени, чтобы был успех. С. Эфрон не обладает ни одним из этих качеств. По характеру он чересчур зыбок и переменчив, чтобы длительно заниматься чем-то одним и всерьёз. И, может быть, в глубине его души всколыхнулось то, что было усвоено в младенчестве. Осуществилась мечта его родителей. В России как бы пришёл к власти как бы освобождённый народ. "Как бы", потому что ни одна из этих посылок не соответствовала действительности, но советская пропаганда всё это за действительность выдавала. С. Эфрон не внезапно решает, что его место в Советской России. Он исподволь готовился к этому шагу. Возможно, С. Эфрон рассчитывает, что в Советской России с таким солидным революционным багажом деятельности родителей он может сделать общественную карьеру, или карьеру журналиста. Он жаждет вырваться поскорее в СССР, чтобы поскорее начать новую жизнь. Не обходится, разумеется, без пафосных фраз, вроде следующих: "долг перед родиной", "исправить ошибку", "служить родине", "куда пошлют", "искупить вину" и.т.п. Добровольчество С. Эфрона на всём этом фоне выглядит проходным эпизодом. Его отречение от него закономерность. Отступничество С. Эфрона обусловлено не только его личными пристрастиями и симпатиями, но и деятельностью его родителей и их влиянием на него. С. Эфрон жаждет подчиниться новой власти, новым авторитетам. О таких людях, как он, М. Цветаева сказала в очерке о Брюсове "Герой труда", заметив, как охотно последний подчинился советской власти: "Первая примета страсти к власти - охотное подчинение ей. (Первая примета страсти к власти - охотное подчинение ей. Чтение самой идеи власти, ранга. Властолюбцы не бывают революционерами, как революционеры, в большинстве, не бывают властолюбцами. Марат, Сен-Жюст по горло в крови, от корысти чисты. Пусть личные страсти, дело их - надличное. Только в чистоте мечты та устрашающая сила, обрекающая им сердца толп и ум единиц. <...> Орудие властолюбца - правильная война. Революция лишь как крайнее и этически-отвратительное средство. Почему, властолюбцы менее страшны государству, нежели мечтатели. Только суметь использовать. В крайнем случае властолюбия нечеловеческого, бонапартовского - новая власть. Идея государственности в руках властолюбца - в хороших руках" [256, 61]. Вспомним характеристику, данную С. Эфрону дочерью, "мечтатель в крылатом шлеме". Мечтатель опасный, ибо властолюбивый. Вспомним новые властные и категоричные интонации в голосе наконец-то нашедшего себя и свой путь С. Эфрона, тайного агента НКВД. С. Эфрон стыдится своих дневниковых записей "Октябрь (1917 г.)". Послав сестре, видимо по её просьбе, эти записи, он пишет в 1931 году: "Свои воспоминания выслал, но с тяжёлым сердцем. Я их терпеть не могу. После этого ведь было напечатано и другое". С. Эфрон спешит отречься от своего недавнего прошлого, спешит выслужиться перед большевиками. Получив известие из Москвы, что Закс, на помощь которого он надеялся для получения советского гражданства, умер, С. Эфрон пишет сестре: "Сильно огорчён смертью Закса. Дело в том, что мне так хотелось явиться к нему в качестве побеждённого и убеждённого после нашей длительной разлуки. Мой случай, мне казалось, был бы ему подарком". Воистину жаль, что большевик Закс не дождался этого подарочка. Он бы очень порадовался. Как было бы не порадоваться, если бывший белый офицер, как мальчик, готов рапортовать, что он исправился, что он теперь хороший, что он свой, свой, свой в доску! Кстати, не тот ли это самый коммунист Закс, который был квартирантом в доме М. Цветаевой в 1918-1919 годах, и которого она с радостью увидела бы повешенным, войди в Москву Белая армия. Когда пришло известие, что убит Ленин, М. Цветаева была дома: "Вечер того же дня. Квартирант-коммунист Закс, забегая на кухню:
Ну что, довольны?
Туплю глаза, не по робости, конечно: боюсь слишком явной радостью оскорбить. (Ленин убит, белая гвардия вошла, все коммунисты повешены, Закс - первый)...". Если это тот самый Закс, то это даже не ирония судьбы, а какой-то чудовищный фарс, издевательство над чувствами М. Цветаевой, проще говоря, плевок ей в лицо от бывшего добровольца. Остаётся надеяться, что эти строки из письма С. Эфрона она никогда не увидела. С. Эфрона в СССР пустят. Правда, не так скоро, как он надеялся. И не через ту дверь, через которую входят порядочные люди. Как пишет А. Бросса: "...в Дом Сталина С. Эфрон попадёт через самую грязную из дверей. Истосковавшись за десять лет бесцветной эмиграции, он, наконец, утоляет свою жажду действия, действия с привкусом авантюризма - именно этого не хватало "вечному юноше". Об участии С. Эфрона в деле Рейсса уже много написано, и в книге А. Бросса, и в обстоятельной книге Кудровой, поэтому я не стану пересказывать то, что известно. Дело Рейсса "помогло" С. Эфрону. Как говорится, не было бы счастья,...В мгновение ока С. Эфрон оказался там, куда так страстно рвался. Но вряд ли он ожидал то, что произошло в дальнейшем. А произошло именно то, что и должно было произойти. Просачивалась ли на Запад информация о том, что происходило на самом деле в СССР? Не просачивалась, а текла довольно-таки широким потоком. Те, кто уже уехал в СССР, и пишут оттуда (некоторые возвращенцы почему-то совсем не пишут!) сдержанные письма, из которых трудно понять, как им там на самом деле живётся. Но правда о голоде на Украине, о большом числе "вредителей" и "врагов народа", отправленных в лагеря, о странных судебных процессах, на которых судят вчерашних революционеров, об истеричных собраниях трудящихся, требующих смерти, смерти, смерти врагам, доходит через заградительные фильтры советской пропаганды, торжественно и велеречиво повествующей о трудовых подвигах и свершениях советского народа. Во всех крупных городах Европы есть эмигрантские издания, где публикуются публицистические, философские и исторические труды, в которых авторы анализируют те события, которые происходят в СССР. Этих изданий много. Самые известные из них: "Путь", "Вёрсты", "Современные записки", "Вестник РСХД", "Числа", "Православная мысль", "Новый град", "Знамя России", "Новая Россия". О чём в них пишут? Что они противопоставляют медоречивой и лживой советской пропаганде, распространителем которой был "Союз возвращения на родину", генеральным секретарём которой был С. Эфрон?
Чьи голоса предостерегали белоэмигрантов от ошибочных мнений и поступков? Прежде всего, это философ Ильин, цитаты из сочинений которого, приведены выше. Философ и культуролог Федотов напечатал в тридцатые годы ряд разоблачительных статей, в которых вскрыл сущность большевизма, сталинократии, социализма, партийности. В статье 1933 года в статье "Правда побеждённых", напечатанной в "Современных записках", Федотов говорит о ВКПб: "...давно уже партия убила всякую возможность морального отношения к товарищу. Нужно быть всегда готовым раздавить слабого, предать доверчивого, уничтожить самого честного и стойкого борца, когда он стоит поперёк "генеральной линии". Федотов пишет об изумительном организационном аппарате, при помощи которого коммунистические вожди искусно играют на человеческой низости; о лжи, которой пропитана вся жизнь советского гражданина; о целенаправленном развращении советской интеллигенции. Федотов показывает, что большевики добиваются от интеллигенции не сочувствия советскому режиму, но безусловной покорности в выполнении директив. Федотов не обольщается темпами и размахом небывалого строительства, но показывает, что Европа обманывается, принимая большевистскую энергию за волю к созиданию. Он правильно указывает на то, что в основе этого полубезумного строительства всегда лежит пафос борьбы, но борьба не создаёт ценностей, а разрушает: "Большевизм уничтожил в себе все источники созерцания, радости, любви, то есть все источники творчества. Он родился в войне и до сего дня остаётся воякой на самых разнообразных источниках фронта: хозяйства, техники, быта, искусства, науки, религии. Всегда и везде уничтожение врага - главная цель". Трудно найти себе более точную и исчерпывающую характеристик.у советского режима. Если бы эмигранты, стремящиеся заслужить право на возвращение в СССР, прислушивались к трезвому и здравому голосу своего замечательного мыслителя, многие не выехали бы в СССР и остались бы живы. В статье 1936 года "Сталинократия" Федотов даёт блестящий анализ сталинского режима. В этой статье он приводит факты: "Начиная с убийства Кирова (1 дек. 1934 года), в России не прекращаются аресты, ссылки, а то и расстрелы членов коммунистической партии". Эмигрантам, читающим эти строки, следовало бы задуматься над тем, что если внутри страны происходят кровавые разборки между большевиками, то какая судьба ожидает "запятнавших" себя белых офицеров, вернувшихся на родину. В этом же году в "Современных записках" выходит ещё одна статья Федотова "Тяжба о России", в которой он пишет: "Трупным воздухом тянет сейчас из России. <...> Это заражение началось давно. Имморализм присущ самой душе большевизма, зачатого в холодной, ненавидящей усмешке Ленина. Его система - действовать на подлость, подкупать, развращать, обращать в слякоть людей, чтобы властвовать над ними - дала блестящие результаты". Лгут все, говорит Федотов. СССР это страна, где никто не может сказать правды. Поэты, учёные, художники соревнуются, выступая с унизительными покаяниями, клеветой и доносами друг на друга. Они клянутся в верности деспоту и отрекаются от идей, которым служили прежде. По всей стране разлита атмосфера злобы и предательства. Рабство развращает, говорит Федотов: "Есть степень насилия, которая при отсутствии героического или святого сопротивления, уничтожает личность человека, превращает его в лохмотья, лоскутья человека". Все статьи Г. Федотова это предупредительные удары колокола. Это набат, предупреждающий о ловушке, о страшной смертельной опасности, которой подвергают себя эмигранты-возвращенцы. Федотов пишет специальную статью "О чём должен помнить возвращенец?". Федотов предупреждает, что момент политического возвращения не наступил ни для одной из общественных групп эмиграции. Он предостерегает, что если возвращенец не окончательно одурел от чтения "Известий", он должен помнить, что едет не в свободную страну, а в тюрьму: "Никакая лояльность, никакая законопослушность не спасут его от неожиданного ареста, ссылки, каторжных работ - без всякой вины и даже видимого основания". Кроме жертвы и страдания возвращенцу придётся пройти через унижения, через отречение от Бога, если он верующий, от взглядов научных и профессиональных, если они не соответствуют советской идеологии. Возвращенец должен пожертвовать честью. Но ему придётся не только лгать и унижаться. "Весьма возможно, что он должен будет стать и предателем, потому, что он должен искупить своё прошлое. И нельзя наперёд давать зарок. Кто может поручиться за свои нервы в условиях научно организованных, хотя бы "моральных" пыток? <...> Глубочайший имморализм советской системы - не в терроре, а во лжи и предательстве, которые стали нормой, будничным фактом. <...> У советского гражданина нет выхода, кроме петли. Поэтому даже иудин грех отсюда мы не судим. Но свободный человек, который добровольно и заранее соглашается жить в условиях, которые могут его принудить стать Иудой, не заслуживает снисхождения. Никакое служение родине не оправдывает предательства. Никакая родина не стоит этой жертвы. <....> Если представить себе, что может ожидать там юношу, хотя и глупого, но чистого, который, не подозревая правды, хочет ехать служить родине, то всякая слабость и снисхождение с нашей стороны, а тем более умиление перед его энтузиазмом просто отвратительны. Не раскрывая ему глаза, мы сами становимся соучастниками в возможном растлении его души". В свете всего вышесказанного вспомним, какую работу поручало НКВД С. Эфрону не глупому и чистому юноше, а зрелому мужчине, который знал, что творил, и был готов на любые жертвы, ради того, чтобы оказаться в СССР. Он вербовал эмигрантов для войны в Испании. Понятно, что они должны были воевать не на стороне генерала Франко. За это, в качестве награды, им было обещано, если уцелеют, возвращение на родину. Разве не знал С. Эфрон всё то, о чём писал и не он один? Нет сомнений, что знал. В 1937 году в "Новой России" вышла ещё одна статья Федотова "Тяга в Россию", в которой автор предостерегает, что Россия окутана кровавым туманом, что надо быть безумцем, чтобы стремиться туда на собственную погибель. Федотов сравнивает Россию с костром, в огонь которого летят бабочки. Самое странное и поразительное то, что возвращенцы не смущаются казнями в России, о которых все эмигранты знают. Федотов называет возвращенчество болезнью русского национального чувства. Болезнью, потому что русский национализм имеет основой какой-то животный или растительный натурализм. Растение, вырванное из почвы, погибает. Русский человек, по мнению Федотова, ещё слишком похож на растение. Для русского, родина, прежде всего - не мысль, не слово, а узкая природная среда. В этом Федотов усматривает слабость и неразвитость русских. К этому можно ещё прибавить русскую привычку к коленопреклонённой позе. Понятно, что Федотов говорит так не обо всех русских, а только о тех, кто не смог адаптироваться за границей. Весь пафос статьи направлен на выражение одной главной мысли: человек, едущий в Россию рискует не только своей головой, но и головами других людей, головами членов своей семьи, что он рискует оказаться предателем и соучастником их гибели. Эту мысль Г. Федотов выделил в тексте графически, подчёркивая её ключевое значение. На что надеялись такие, как С. Эфрон? На то, что чаша сия их минует? На чём основаны были их надежды? На том, что они нужны своей новой родине? Они надеялись выслужиться перед ней? Замолить грехи за своё контрреволюционное прошлое? Всякий, говорит Федотов, несёт ответственность за свой выбор. Выбор был свободным, и чёрный шанс нужно было предвидеть. А если человек выбирает чёрный шанс, значит, он заранее согласился стать предателем и послать в подвалы НКВД неизвестного Х, чтобы подышать перед смертью воздухом России. Есть и варианты: послать в подвалы не Х, а родных и близких. И очутиться в этих подвалах самому. У Федотова есть пророческая фраза: "У советского гражданина нет выхода, кроме петли". Это относится к тем советским гражданам, которые осознали всю безысходность, весь ужас своего положения. Всё, о чём писал Федотов, М. Цветаева знала, поэтому ехать в Советскую Россию не хотела. Она чувствовала, что погибнет там. С. Эфрон не мог не знать то, о чём писал Федотов. Но С. Эфрон, по всей вероятности, не верил тому, о чём его предупреждали. Не хотел верить! С. Эфрон мог распоряжаться своей жизнью, как ему было угодно. Это был его выбор. Но он посчитал себя вправе распорядиться жизнью жены и детей. Соблазн малых сих - один из страшных грехов. С. Эфрон своих детей соблазнил. Кудрова правильно заметила, что семья отняла у М. Цветаевой право выбора. То, чем занимался С. Эфрон с 1934 года, выглядит малопочтенным, если не сказать резче, презренным делом. Вербуя людей, С. Эфрон посылал их на смерть. Те, кого он соблазнял ехать в Испанию, имели мало шансов выжить. Те, кого он соблазнял уехать в СССР, гибли в застенках НКВД, или в ГУЛАГе. "Вот думаю отправить Алю" - и отправил собственную дочь фактически в ГУЛАГ. То, что не хотел этого - дела не меняет. Сколько на совести С. Эфрона искалеченных судеб и истреблённых жизней? Ровно столько, сколько он навербовал, соблазнил, убедил, и шантажировал, как свою собственную жену. Главная беда С. Эфрона была в том, что он был орудием в руках своих хозяев из НКВД. Он слепо выполнял их приказы, не задумываясь, по-видимому, о последствиях и о нравственном законе. Когда нужда в этом орудии отпала, его просто уничтожили за дальнейшей ненадобностью. С. Эфрон сам выбрал свою судьбу. Но вся беда в том, что цепь его поступков последовательно и неотвратимо привела к гибели великого поэта, М. Цветаеву. Именно в этом была его главная вина. И именно в этом, как ни странно, было его предназначение. С. Эфрон должен был сыграть свою роль по модели мифа, и он её сыграл. Как человек он - виновен. Как участник мифологической мистерии - не виновен.
М. Цветаева в паре с С. Эфроном была - всё, как Пушкин был всё в паре с Гончаровой-Пушкиной. Как Пушкин был - полнота, так М. Цветаева была - полнота. Полнота, которая стремится заполнить пустоту. Как Гончарова, по выражению М. Цветаевой, рядом с Пушкиным "любая", т.е. легко заменяемая кем угодно, человеком того же уровня развития, что и она, так и С. Эфрон рядом с М. Цветаевой "любой". Здесь неизменная и незаменяемая величина - гений. Но "любой" рядом с гением всё же запланирован Провидением.
Молодая М. Цветаева, собирающаяся замуж за С. Эфрона, выскажет глубокую мысль в письме к Розанову: "Никто почти никто! - из моих друзей не понимает моего выбора. Выбора! Господи, точно я выбирала!" Даже на первый взгляд друзьям М. Цветаевой была видно несовместимость этих двух молодых людей. Но М. Цветаева действительно не выбирала. Именно такой первый встречный, в её терминологии, ей рядом и был нужен. Первый встречный, посланный Провидением. Можно что угодно думать по поводу Провидения и даже отрицать его, и тогда остается отослать сомневающихся людей к высказываниям Лосева о судьбе.
А теперь последний штрих к портрету С. Эфрона. На допросе в застенках НКВД на вопрос о жене он отвечает: "Никакой антисоветской работы моя жена не вела. Она всю жизнь писала стихи и прозу. Хотя в некоторых произведениях высказала взгляды несоветские". Показания против М. Цветаевой дал не только её муж, но и соратница С. Эфрона Эмилия Литауэр. Документ этот приведён в книге Кудровой "Путь комет". Последнюю фразу С. Эфрон мог бы не произносить. Он не должен был её произносить. Одной последней фразы, тем более произнесённой в кабинете следователя и зафиксированной в протоколе, достаточно было в те времена, чтобы погубить человека. Последняя фраза С. Эфрона есть не что иное, как донос. Никто С. Эфрона не тянул за язык произносить то, что он произнёс. Он произнёс это добровольно. И совершенно ясно, что для следователя важна эта, последняя фраза. Работа поэта - писать. А раз М. Цветаева высказала в поэтических трудах несоветские взгляды, значит, антисоветскую работу вела именно в этой форме.
После этой фразы арест М. Цветаевой был лишь делом времени.
Слишком снисходительно настроенные по отношению к С. Эфрону биографы М. Цветаевой ссылаются на её мнение о муже, что "это самый благородный и бескорыстный человек на свете". Эту фразу она произносила во французской префектуре, и повторяет в письме к Берия. Биографы забывают, что устами М. Цветаевой говорит само благородство и великодушие, страх за человека, которому грозит гибель. Её устами говорит прямо в лицо главному палачу страны само бесстрашие. М. Цветаева пишет Берия, что не знает, в чём обвиняют её мужа, но знает, что "ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен". Чего только не скажешь во спасение человека! Он - ваш, утверждает М. Цветаева. Он - с вами. И на настоящий момент это было правдой. Но правдой было и то, что С. Эфрон предал белую идею, предал своё прошлое, предал присягу, предал лучшее, что он когда-либо сказал: "не мы в России, а Россия в нас". Правдой было и то, что он внезапно бросил М. Цветаеву с сыном и бежал, отрезав ей все пути, кроме одного - в СССР. Читая письмо М. Цветаевой к Берия, нельзя не восхищаться её благородством, её преданностью, её храбростью, с которой она бросается на защиту арестованного С. Эфрона. Самое главное то, что свои собственные достоинства М. Цветаева бессознательно вновь и вновь великодушно приписывает С. Эфрону, пытаясь спасти его.
Во всех биографиях М. Цветаевой муссируется вопрос - знала ли М. Цветаева о деятельности своего супруга? Вопрос, на мой взгляд, совершенно праздный, поскольку ответить на него никто никогда не сможет. Кроме того, даже если бы мы и имели точный ответ на него, что из того?! Что бы это изменило? Допустим, что М. Цветаева знала. Из этого вовсе не следует, что она эту деятельность одобряла. Напротив, наверняка была в ужасе. Даже если она знала, что она могла сделать? Что изменить? Ничего! С. Эфрон давным-давно был сам по себе. М. Цветаева не имела на него никакого влияния в последние годы. Она могла только беспомощно наблюдать за происходящим. Но, скорее всего, М. Цветаева ничего не знала. Деятельность С. Эфрона была секретной. Нечего и говорить, что начальники НКВД требовали от своих сотрудников соблюдения полной секретности. Став фактически для М. Цветаевой не только чужим человеком, но и противником по убеждениям, С. Эфрон никогда не рискнул бы признаться, чем он занимается. Знавшие С. Эфрона люди отзывались о нём не всегда лестно. М. Кудашёва-Роллан вспоминает, что, купив "Русскую мысль" прочла в статье, об С. Эфроне, замешанном в убийстве И. Рейсса: "Я не могла себе представить, что он на такое способен, но два человека, две моих родственницы, хорошо его знавшие, говорили мне, что вполне способен". Имеется в виду, способен на убийство, потому что тогда думали, что С. Эфрон непосредственно в убийстве участвовал.
Коган рассказывает, что один человек, вербовавший С. Эфрона для службы в НКВД, характеризовал его как человека "очень холодного, храброго и способного на "мокрые дела". Ныне исследователи утверждают, что С. Эфрон лично И. Рейсса не убивал, что он-де не ведал, что Рейсса убьют. Некоторые биографы видят в том, что С. Эфрон лично И. Рейсса не убивал, чуть ли не оправдание. Но С. Эфрон принимал в этом деле живейшее участие, выслеживая Рейсса, как охотник выслеживает дичь. Что И. Рейсса должны убить, С. Эфрон, несомненно, знал, ибо к этому времени он достаточно уже поработал в НКВД и использовал их методы работы. К тому же дело Рейсса провалилось, потому и всплыло наружу. А сколько совершалось тайных, не провалившихся "мокрых дел"? И кто поручится, что С. Эфрон не принимал в них участие? На чём-то ведь основано убеждение некоторых людей, знавших его, что он мог убить. Пусть не Рейсса, а вообще - убить человека. Здесь позволительно задать встречный вопрос: а чем занимался С. Эфрон в Добровольческой армии? Может быть, картошку чистил? Или в шахматы играл? Он стрелял и убивал. На то и война, чтобы стрелять и убивать врага. Поэтому навык у С. Эфрона был. Но не о всяком человеке, прошедшем войну и убивавшем на войне, скажут, что он способен убить человека в мирное время, а о нём - говорили. По-видимому, было что-то в характере этого человека, что позволяло иметь о нём такое мнение. И - последнее. Самоубийство М. Цветаевой есть последнее звено длинной, логически развивающейся цепи событий, неудержимо и неуклонно, планомерно и неотвратимо подводивших её к петле. Погубили М. Цветаеву тщеславие, самонадеянность, авантюризм, инфантилизм, эгоизм и беспринципность её мужа С. Эфрона. Когда биографы говорят о страстной тяге С. Эфрона на родину, когда говорят, что он сам пал жертвой сталинизма, укажем на то, что у С. Эфрона был выбор, что он был предупреждён о возможных страшных последствиях не только для него самого, но и для его семьи.
Федотов писал: "У советского гражданина нет выхода, кроме петли. Поэтому даже иудин грех мы отсюда не судим. Но свободный человек, который добровольно и заранее соглашается жить в условиях, которые могут принудить его стать Иудой, не заслуживает снисхождения. Никакое служение родине не оправдывает предательства. Никакая родина не стоит этой жертвы".
С. Эфрон решил купить своё оправдание перед Советской властью ценой чужой жизни, и он добровольно и заранее в этих условиях жить согласился и потому снисхождения не заслуживает. М. Цветаева, став по вине С. Эфрона - поневоле! советской гражданкой, жить в этих условиях не согласилась и нашла тот самый единственный выход, о котором сказал Федотов - петлю.