Ладонь за окном - фаланги пальцев сгибает ветер в кулак. Он сильнее меня. Слышу пары водки за тем сиденьем. Сквозь щель между креслами струит запах. Только 7 утра. Она сидит на коленях у матери на круглом как мячике лбу торчат ворсинки вшитых ниток, впитавшие зеленку и капли спирта. Кудрявый ангел с неаккуратно заштопанным лобиком. Мама прижимает ее так нежно, защищая от вибраций автобуса, чуть напрягая мышцы только на поворотах, как может позволить вся уютная мягкость кожи ее рук и четко выглаженные теплые хлопковые рукава рубашки. Спросил бы ее кто-нибудь: "Ты где девочка?", а она в ответ: "Да в окружении мамы". И этот фронт больше никому не прорвать...
Он почему-то выбрал место рядом со мной, хотя автобус был полупустой. Плюхнул в кресло локтем, уперся в мою руку. Осовелый пассажир со стальной осанкой и синючеми глазами молчал пол часа, а потом начал. "Привет. Нас тут вертушка выбросила под деревней, а надо в город груз 200 встречать, а потом в Петербург возвращаться обратно. Понимаешь я не был тут лет 5 уже мы в горах то в лесах обитаем. Ну, ты понял, воюем. Я автобусов этих не видел асфальт этот, деньги. Помоги дойти до вокзала ну понимаешь я боюсь вот это все, людей, женщин ну ты понял я не могу на них смотреть, как с ними говорить. Я смотрю ты вроде нормальный. Там я живу привыкший уже к сыроте тушенке, а тут этот груз. Как матери седеют на глазах"...
Когда он все это выложил известное словосочетание "как матери седеют на глазах" наполнилось совсем другим ощущением. И произошло как будто на моих. Смотрит она на цинкового сына, а я на ее волосы, секунда и, как-будто, корни матери, извести из головы качнули. Той извести, что в пустоте слепой размазано по душе, когда стираются все цвета живые... "Я в день раньше убивал человек по 40 понял, как вот выходишь на задание все снаряжение килограммов 30 - мы из спецназа ГРУ тут щас с корешком накатили ты извини меня перегар есть я на тебя не буду"...
После человек, который остался жить после Афганистана и Чечни, еще раз 7 как слепой дед брал меня за руку своими окаменелыми пальцами и просил не бросать его там в городе. Перед выходом он добавил, что последние вообще в человеке умирают глаза. Может отказать сердце мозг, и ты уже вряд ли будешь осознавать картинку, но глаза живы пока не зашторят веки крепкие пальцы, кого-то там...
Мы сошли на станции, я проводил его к кассе и взял билеты до Питера. Он крепко обнял меня, а после затянулся сигаретой, до половины, так крепко, что закрыл глаза, опрокинул голову и спиной уперся в стену вокзальной пивнушки...
Я вспомнил все этого сейчас, когда перекручивал эти помидоры. Я спешил и плотно запихивал томат в мясорубку. Иногда в живот брызгала томатная плоть, задумаешься, бывает о чем-нибудь своем, и такая струя тут же в тебя красная и холодная от давления стеганет. В теле сразу ощущение подвала ледяного с цементным полом, с тускло живой лампочкой, в которой теплятся пару градусов....
И спустя годы, зимой, в забытом богом поселке мать с сединой, которая теперь не возьмет ни одна хна пойдет хрустеть снегом к кресту деревянному, где сын лежит. Посмотрит пусто вокруг, расчистит дорожку к могиле, чтобы гости ее завтра пройти смогли сюда, потом разревется и вот с этим чувством жара от слез и комом в горле которой не прокашлять никогда, побредет домой.
А в обед на следующий день на дорожке появятся свежие следы жены и дочери. Подойдут вместе за руку к родной фотографии, положат живые цветы на мягкий снег, и дочь уткнется в мамин живот. После мать поправит шапку ребенка, съехавшую с головы, обнажившую небольшой шрам на лбу, тоненькую полоску, как будто пластилином телесного цвета вмазанную...
А крест дубовый, под которым ледяные розы, как-нибудь ночью на крещенские морозы хрустнет глухо на секунду, в окружении бора соснового да занозы крепкие слева направо по кресту вгонит в себя же. Потянуться может, решил. Молодой все-таки...