Сейчас, на излете, иногда хочется оглянуться, бросить взгляд в прошлое, к истокам детства. Почему? - из-за пережитого за долгие годы?.. а, возможно, - жестокости нынешней жизни?.. или - всего вместе, включая грусть по потерянным иллюзиям?...
Рассказ мой не будет ни дневником, ни автобиографией, ни очерком, ни новеллой... Он построен на весьма отрывочных воспоминаниях, впечатлениях и переживаниях двух-трёхлетней девочки в блокадном Ленинграде, а затем в эвакуации. Естественно, кое-что сохранила моя память, о многом я потом узнала со слов родителей, коллег отца по работе, а где-то, вероятно, нафантазировала. И всё слилось в единое целое, и порою нельзя отделить одно от другого. Но несомненно, что написанное, несмотря на возможные неточности в подробностях, в целом соответствует действительности моей жизни и реалиям того времени. Хотя до сих пор для меня остаётся загадкой: как в памяти маленькой девочки могли отложиться, и так ярко, некоторые события той, далёкой блокадной жизни, ощущения голода и страха.
В БЛОКАДЕ
"Леба, леба, леба...", - слышу свой слабенький голосок в промёрзшей тишине ленинградской квартиры. В потолке зияло отверстие от попадания не то снаряда, не то бомбы.
Мне, девочке, не достигшей и двух лет, казалось, что где-то там, в глубине этого чёрного пятна, за потолком, скрывается неведомое существо - очень злое и страшное. И когда вдруг из пугающей тьмы доносился какой-либо звук, я шептала: "Бух, бух...", и, указывая пальчиком на это пятно, прижималась к маме.... в ожидании воя сирен и последующих взрывов. Непреходящее ощущение голода в моём детском сознании, вероятно, тоже связывалось с этим же невидимым, но злым чудовищем, которое почему-то преследует меня и маму. Когда ж наступала темнота, - я ощущала его присутствие повсюду: за окнами, за дверью, в каждом углу комнаты. И, уже к засыпающей, доносилось его угрожающее дыхание....
Однажды, проснулась в незнакомом месте. С любопытством оглядываю голые стены.... Окна... Белые занавески.... Сквозь них просвечиваются наклеенные на стекла крест-накрест полоски газетной бумаги.... Небольшой стол.... Несколько стульев.... Простенький шкаф..... Ничего пугающего....
Заходили и выходили какие-то тётеньки в халатах, повязанные косынками. В одной из них признала знакомую, бывавшую у нас дома. Затем заметила маму, которая, стоя ко мне спиной, что-то перекладывала в шкафу... И совсем успокоилась. Только теперь я обратила внимание, что лежу в своей кроватке, но в непривычной одежде. Вдруг кто-то окликнул маму: "Тамара Александровна! Дитя проснулось!.... Не беспокойтесь, мы и без вас справимся... Лучше, покормите ребёнка... Еда в котелке.... Там, на подоконнике...".
Этот, первый, завтрак в комнатушке, предоставленной отцу госпиталем, где отец, военный врач, проработал всю блокаду хирургом, показался мне необычайно вкусным. Быть может, потому, что к так называемой "хряпе", которой, главным образом, питались врачи, сёстры и нянечки, кто-то добавил кусочек сахара... Значительно позже, после войны, когда по праздникам, либо в связи с какими-то знаменательными датами, у нас собирались друзья и коллеги отца по работе в блокаду, из их воспоминаний вслух и шуточных разговоров я узнала, что легендарная "хряпа" готовилась на воде из наружных листьев чудом сохранившейся мёрзлой капусты.
А когда кто-то из гостей вдруг обращался к маме: "Мы помним, Танечка, твои лепёшки из дуранды.... Как ты ухитрялась печь их на воде, - она обычно отвечала: "А это - военная тайна...". А, если к дуранде мама добавляла немного клюквенного сока (иногда медперсоналу выдавали мороженую клюкву в небольших количествах), то, говорят, что вкус лепёшек становился необыкновенным.
В блокаду же, случайные посиделки в нашей комнатке выглядели иначе.
Мне они запомнились огромными тенями людей (при тусклом свете не то керосиновой, не то синей электрической лампы или коптилки), перемещающимися по стенам и потолку, ломаясь на границах,... разговорами полушёпотом,... иногда - тихим сдавленным смехом.... Это была одна из комнат флигеля, располагавшегося во дворе госпиталя. Она обогревалась "буржуйкой". Так называли круглую металлической печку, дымовая труба которой выводилась во двор через форточку.
Топили "буржуйку" всем, что могло гореть: досками от заборов, обломками стульев и другой мебели.
На растопку - шли старые газеты, какие-то бумаги, папки, иногда - книги. Печка отличалась тем, что быстро нагревала комнату. Но также быстро становилось холодно, особенно по ночам, как только переставали топить.
Здесь, в госпитале, я не испытывала уже того страха, что ранее охватывал по вечерам. Мне казалось, что папа и окружающие нас люди (особенно раненые на костылях) прогонят чудовище, подстерегавшее нас дома. Может быть, в меня, ребёнка, вселяло уверенность и то, что за окнами непрерывно днём и ночью сновали люди, приезжали и уезжали машины. Наблюдая из окна за происходящим, я старалась разглядеть лица солдат, особенно тех, кого несли на носилках.
Папа приходил на короткое время и, побыв с нами, или отдохнув немного, тут же исчезал надолго. Повзрослев, я узнала, что периодами в госпиталь непрерывным потоком прямо с фронта поступали раненые. И невозможно было сразу всех прооперировать.
А раненые лежали в коридорах и многие из них провожали врачей взглядом, как бы говоря глазами: "Доктор, спасите меня...". Но об этом мне рассказывали и отец и медсестра, которая с ним работала долгое время ещё с довоенных лет, значительно позже, когда я подросла. Постепенно я как-то свыклась с жизнью в госпитале
и не предполагала об ином существовании.
ЭВАКУАЦИЯ
Поэтому, когда я оказалась в полутёмном судовом помещении среди множества незнакомых людей, мне стало страшно.... Большинство из них - женщины с детьми... Кто с чемоданом, кто с котомкой, - они медленно заполняли пространство.
Дома этому предшествовали какие-то непонятные мне события, вызывая ощущения ожидания и тревоги. Мама и папа о чем-то возбуждённо переговаривались, складывая вещи. Мама часто плакала. Отец её успокаивал...
С наступлением сумерек, судно отчалило и двинулось во тьму Ладоги. Качало. Донельзя изголодавшиеся и замёрзшие старики, женщины и дети безучастно и обречённо жались кучками друг к другу. Иногда чуть слышно плакал ребёнок...
Отца, получившего разрешение сопровождать нас в этом рейсе, а заодно - и группу раненых, то и дело куда-то звали. Мама говорила: "Помогать...".
Потом, когда я подросла, она рассказывала мне, что якобы два судна шли из Ленинграда. Но одно немцы потопили. А нам повезло. Но, хотя об этом я узнала уже значительно позже, - всё равно не могла сдержать слёз... Мне, по-детски, было страшно.... Я и сейчас, на восьмом десятке лет, не могу вспоминать об этом без содрогания.
Затем - товарный вагон, "теплушка". Нары, а в середине вагона - "буржуйка". Здесь мы расстались с папой. Он обратным рейсом отправлялся в Ленинград, а нас эшелон должен был доставить, как потом говорила мама, в г. Бийск.
Вскоре поезд тронулся... Отец остался где-то там, в прошлом. И я впервые всем своим существом почувствовала беззащитность мою и мамы в этом непонятном и страшном мире, потерявшем привычные очертания и устойчивость. Вагон покачивался, стуча колёсами на стыках рельсов.... А мне вновь казалось, что нас преследует, уже будто бы забытое, чудовище, скрывавшееся в давно оставленной квартире. И люди,
мелькавшие перед глазами, при слабом фиолетовом свете одинокого вагонного фонаря в моём воображении превращались в неких фантастических очертаний существ.... Я не знала, чего ждать от них.... И держала маму за руку.... То ли от покачивания вагона, то ли от усталости и пережитого я незаметно уснула.
Однако, мы покинули эшелон в Муроме...
Мама, хотя она была очень слаба из-за голода (в блокаде отдавала мне свою пайку хлеба,... о чём я, конечно, не подозревала), помогала, как могла, начальнику эшелона. Ознакомившись с положением, она настояла на том, чтобы три вагона с особо ослабленными людьми оставили в Муроме, т.к. при их состоянии, они, скорее всего, погибнут в пути. Среди этих людей оказались и мы.
В ДЕРЕВНЕ МЕЛЕНКИ
Неизвестно кто так решил, но маму и меня, отправили на грузовой машине в деревню Меленки, где нам предстояло жить более двух лет.
Небольшая деревня у речки того же названия. Церковь.... Несколько десятков деревянных изб. Возле - сады и огороды. Невысокие заборы.... Кое-где и их нет. Дворняги лают.... Не - зло... Скорее от нечего делать...
Нас приняли в избе недалеко от церкви. Хозяева: дедушка Коля, седой старик, глухой и почти слепой с парализованной рукой, и его жена - тётя Паша, полная пожилая женщина с круглым добрым лицом. Почему я их называла дедушка Коля и тётя Паша до сих пор понять не могу. Вероятно, тетя Паша как-то с первой минуты казалась ближе мне, и, возможно, - моложе. Или её отношение к нам, чужим, незнакомым людям, проявлялось проще и ярче, чем у страдавшего физическими недугами дедушки Коли.
Как я потом поняла, оба они были искренне верующими людьми. Дедушка Коля в своё время служил звонарём.... Тётя Паша же (ко времени нашего появления) исполняла обязанности что-то вроде деревенского священника. И, когда мы впервые вошли в избу, меня поразило множество икон.... Я, до этого ни разу не видавшая икону, не могла оторвать глаз от Красного угла и от золотистого сказочного свечения, исходившего при горящих лампадах.
Через некоторое время, глядя на дедушку Колю, я становилась по утрам рядом с ним и повторяла слова молитвы. Дедушка Коля, молясь, поддерживал больную руку - здоровой. Я, вслед ему, делала нечто похожее, полагая, вероятно, что это необходимо при молитве. Иногда я была у него за поводыря. Он клал мне руку на голову, и так мы шли по деревенской улице. Куда - я уже не помню. А тётю Пашу, ложась спать, я часто просила: "Тётя Пашуня! Перекрести на ночь... Что-то сон не идёт...". И та крестила меня, приговаривая: "Спи, дитятко, спи...". А мама, молча, наблюдала за нами и как-то загадочно - грустно улыбалась. Я, ребёнок, не понимала тогда, что мы - евреи. Значительно позже, когда я пошла в школу, особенно во время так называемого "дела врачей", родители разъяснили мне, что это значит. Конечно, и дедушка Коля, и тётя Паша знали об этом. Но, видимо, как и мама, считали, что для Всевышнего это не имеет значения. Главное: идти к молитве с добром в сердце. И ещё мне мама рассказывала, что, когда долго не было писем от папы, и она страшно волновалась, тётя Паша, успокаивая её, зажигала лампады и творила молитву, как она говорила, "во здравие воина Беньямина..."
Когда в деревне случались какие-нибудь радостные события, и тётю Пашу приглашали как священника, она брала меня с собою. Я надевала сшитый для этой цели фартучек с большим карманом, и мы отправлялись на свадьбу или крестины.... А домой мы возвращались то с куском пирога, то с крутыми яйцами и т.п.
К тёте Паше и дедушке Коле часто приходили внучки. Две девочки постарше меня. Повыше ростом, круглолицые, как бабушка, краснощёкие. Я, рахитичный блокадный ребёнок с кривыми ножками и большим животом, не могла угнаться за ними. И, как сейчас понимаю, вероятно, это вызывало во мне неодолимое желание доказать, что и я могу. В результате, что-то терялось в ходе игры и приводило к обидам и ссорам. Но я не припомню ни одного случая, когда бы меня по-настоящему, преднамеренно обидели.
Вспоминается, как мы, сидя кто на чём (куске фанеры или доски), съезжали с ледяной горки. Меня мама одевала как можно теплее, а девочки катались налегке и, замёрзнув, бежали в избу, к бабушке, погреться на печи. А та их встречала каждый раз одними и теми же словами: " Опять с голой ж-й!?". В ответ - те лишь хихикали.
Я очень хорошо помню один эпизод из той жизни. Может быть, потому, что он мне послужил, как я поняла позже, случайным уроком душевной доброты. И главную роль в этом сыграла тетя Паша.
В доме, наряду с нами, жила молодая женщина, тётя Наташа. Тоже эвакуированная из Ленинграда. Как она оказалась у тёти Паши, - не знаю. Кажется, не без участия мамы.
Однажды, я увидела (впервые в моей жизни), как женщина красит губы. Это меня поразило. Но я сразу сообразила, что с помощью помады можно сделать что-то необычное. И, когда мы с дедушкой Колей остались одни, я нарисовала на стене цветок и рядом - нечто похожее на большого петуха. Особенно старательно я закрасила гребешок. Помню, что - осталась очень довольна своим рисунком. Неприятности начались с приходом тёти Наташи. Взглянув на картинку, она тут же бросилась к зеркалу, возле которого на полке лежал тюбик, и... увидела только жалкие остатки.
Её лицо окаменело. Казалось, она не может произнести ни слова. Затем, с незнакомой мне интонацией, выдавила беспомощно: " Что же ты наделала?". И вдруг я почувствовала себя очень виноватой в чём-то.... Когда же пришла мама и тоже сказала, что я совершила нехороший поступок, что тётя очень долго искала помаду, что для неё это так важно, я окончательно поверила в свою вину, мне стало страшно и жалко себя до такой степени, что была готова расплакаться. В эту минуту в дверях показалась тётя Паша. Увидев картинку, она на мгновение замерла, но по выражению лиц взрослых ( и моего) поняла, в какую я попала беду...
И, неожиданно, заулыбавшись, произнесла: " Ой, какая хорошая картинка! Юленька, ты нарисовала этого петушка!? - Точно, как у соседки нашей, у Агафьи. Молодчина! Будешь рисовать...".
Наступила тишина. А потом лица взрослых изменились, подобрели. Исчез страх. Я подошла к тёте Паше, ткнулась в её юбку и заплакала. Не знаю почему. Может, от обиды... Мама обняла меня.... В её глазах стояли слёзы.... Спустя много лет, я, вспоминая этот эпизод, осознала, как деревенская женщина своей врождённой добротой и тактом сумела несколькими простыми словами преподать урок человеческих отношений, показать всю никчёмность каких-то вещей, по сравнению с радостью ребёнка.... И взрослым людям, вероятно, стало то ли стыдно, то ли неловко.
Через несколько дней мама, находясь в Муроме, обменяла какие-то вещи на злополучную помаду и отдала её тёте Наташе.
Другим эпизодом, сыгравшим немалую роль в моей жизни - была встреча с девочкой из детского дома. Звали её Кимой. Уже будучи взрослой, я узнала, что КИМ - это аббревиатура: Коммунистический Интернационал Молодёжи. А до войны некоторые родители давали детям имена, связанные с революционной тематикой, индустриализацией и т.п. Может быть, и её родители последовали моде. Но не в этом суть.
Девочка, худенькая, темноволосая и, как мне сейчас припоминается, со светлыми глазами, поддёрнутыми невысказанной грустью. Конечно, возможно, я это сейчас придумываю. Доступно ли трёхлетней девочке постичь грусть в глазах, да ещё невысказанную? Но такое у меня сохранилось впечатление. Зажмурившись, я вижу эти глаза.
Отец, по её словам - на фронте. Где мама - она не знала. Так случилось, что на какой-то станции, та отстала от поезда. Девочку сдали в милицию.... А затем направили в детский дом. Не знаю в связи с чем, но моя мама бывала в этом детском доме. Иногда она и меня брала с собой. Так мы познакомились с Кимой. И она стала приходить к нам то в субботу, то в воскресенье и по праздникам... Мы привыкли к ней, и, вероятно, она к нам.
И вдруг, примерно через год после нашего знакомства, приехал папа Кимы...
Тётя Паша загадочно улыбалась: Господь сотворил чудо.... Но, как потом рассказывала мама, заведующая детским домом и она в течение года писали письма в разные города, где по словам Кимы, могли быть её родственники, а также запросы в разные организации, в том числе военные, с просьбой сообщить отцу о судьбе девочки.
И невероятное - действительно случилось. Перед отъездом Кима с папой пришли проститься с нами. Тётя Паша и мама едва сдерживали слёзы. Мы с Кимой плакали. Она подарила мне пионерский значок. С тремя языками пламени. Помню его и сейчас. И очень сожалею о потере. При каких обстоятельствах он исчез из шкатулки, где я хранила дорогие мне вещицы, не знаю. Наверное, - это было единственное, что Кима тогда могла подарить.
С годами, в трудные для меня времена и, казалось бы, в безвыходных ситуациях, я вспоминала Киму и случившееся с нею чудо.
ПРОЩАНИЕ
Вскоре настало время и нам покидать Меленки. Как только немцев прогнали от Ленинграда, мама начала готовиться в обратный путь. Я помню радостные лица ожидания и слёзы прощания. Тётя Паша напекла нам в дорогу коржиков из тёмной муки и положила в серого цвета мешочек, затягивающийся шнурком.
В один из дней, утром, ко двору тёти Паши подъехала грузовая машина. Какие-то немногочисленные люди
стоят кучкой. Мы с мамой в кузове. Там же свалены вещи. Внучки тёти Паши, любопытствуя, переговариваются между собой и смущённо поглядывают в мою сторону, вроде хотят мне сказать что-то, но стесняются... У мамы и тёти Паши глаза в слёзах. Машина трогается с места... Тётя Паша машет нам рукой, и вдруг побежала вслед, крича что-то вдогонку.... А над её головой, то ли от ветра, то ли от бега, порхает платок, и развеваются волосы, обычно собранные в узел на длинных шпильках, как было принято ещё до войны.
И такой она остаётся в моей памяти вот уже почти семь десятков лет...
Машина повернула за угол.... За нами шлейф пыли.... Перевёрнута последняя страница нашей жизни в Меленках...
Ещё долгое время мама переписывалась с тётей Пашей. Приглашала её приехать к нам.
Но почему-то не случилось. Может, здоровье не позволяло. А может, она, редко покидавшая свою деревню, не решалась, или не на кого было оставить дедушку Колю.
Но, как бы то ни было, я всю свою долгую жизнь с благодарностью вспоминаю тётю Пашу, рада тому, что Судьба подарила мне встречу с таким бескорыстным, добрым человеком.