Узенькая речушка делает крутой поворот направо. Немного дальше - налево, ещё более крутой. Ракиты, ивы склонились к воде с обеих сторон.
Левый берег высокий, местами обрывистый. На нём, поодаль, редко стоят маленькие домишки, какие с огородами, какие уже без.
Деревня Таволожанка. Где её искать, несложно показать на карте России или мира, тем более на глобусе. А вот на областных картах её нет. И никакой навигатор не поможет. Но деревня - вот она. Таволга, давшая ей название, по-прежнему машет розовыми метёлками с кручи вдоль реки.
Речка, правда, уже не та. Как-то быстро она обмелела. Я помню её другой, очень глубокой и быстрой. Ледоход на ней был настоящим ледоходом, с гулкими ударами и хрустом льда; половодье - с широкими разливами, ни проехать, ни пройти. На быстрине течение сбивало с ног; водовороты одинаково легко затягивали в свои воронки щепку, весло и сползший с подмытого берега куст. А в глубоченных омутах прятались огромные сомы. Одного такого громадину мне довелось увидеть.
Однажды, после июльских ливней, выше по течению прорвало очистные свинокомплекса. В речку хлынула жижа, и рыба всплыла, вся, бери - не хочу.
Краснопёрок, голавликов, вьюнов мы, пацаны, ловили руками или рубашками с завязанными рукавами. Ребята постарше саками таскали рыбу покрупнее. Взрослые острожили вилами с лодок. Вот тогда-то дед Панька, захвативший на всякий пожарный ружьё и застрелил огромного сомину. Дожидаясь помощников, он по воде дотащил его до пологого берега. Вчетвером погрузили на телегу. Мы все смотрели, раскрыв рты, забыв о рыбёшках, шевелящих плавниками в мутной воде возле наших ног. Сом на телеге не помещался, хвост свисал почти до самой земли.
Теперь для такого в речке не нашлось бы места.
Ещё пример - отец рассказывал, как после войны по всем дворам мужики собрали оружие: винтовки, пистолеты, гранаты, патроны - люди отдали всё. На двух подводах отвезли за деревню и утопили в проруби, под Чёрной кручей, в самом её начале. Там омут, со дна которого никто ничего так и не достал - невозможно. Уж отцу-то можно было верить. Он переплывал под водой всю речку - от берега до берега, кроме того нырял, на спор, в водоворот - у меня на глазах. Много лет спустя я узнал от него, что водоворот не так и страшен. Если не сопротивляться, воронка быстро затянет на дно. Там надо оттолкнуться посильнее и грести вверх. Лишь бы воздуха хватило.
А почему собрали оружие, мне рассказывала мать.
На краю деревни - курган. Зимой это горка. Самодельные лыжи, санки, ледянки, были почти у всех. Катались и на санях - гуртом затаскивали их наверх. Ближе к вечеру собиралась вся молодёжь. Веселились, кто как мог. Однажды, подвыпивший парень, шутки ради, бросил гранату. Как ему показалось - далеко. Мама с подружкой в это время катились вниз. Осколок на излёте пробил висок маминой подруги и застрял в голове. Девочка жила с ним больше года. А потом он начал двигаться вглубь и убил ее, как раз в средине лета.
На похоронах их одноклассник читал свои стихи:
Лилию вытащили из воды
Она ещё долго была жива.
А боль и горе предвидел ты?
Нет? Почему же посмел сорвать?
Я запомнил только это четверостишье. Наверное потому, что про лилии - что нельзя их рвать. Для ребёнка красота понятнее, чем смерть.
Мы росли среди цветов. От подснежников до подсолнухов - всё рядом. Но лилии, такие хрупкие, такие неземные были больше, чем просто цветы. Кроме того, они - "запретный плод". За ними надо было идти в заповедник, на Глубокое озеро. Или переплывать речку: там, на той стороне, в лесу - Марфуткино озеро. Самим пацанам ни туда, ни туда нельзя, только с большими.
Вокруг Глубокого - болотца с камышом и осокой. Когда я подрос, мы с ребятами ходили туда ловить рыбу. Караси - золотые, с коричневым отливом и серебристо-зелёные, с чёрной спинкой лини, клевали одинаково: всасывали наживку и стояли неподвижно, поплавок не всегда и вздрагивал. Ловили допоздна. Вода, тёмно-коричневого цвета, под вечер казалась чёрной. От контраста лилии как бы светились изнутри, горели волшебными белыми костерками. На Глубоком мы их не рвали, почему-то боялись заходить в воду.
Ужи, пиявки были и на Марфуткином озере. К тому же лезть в него запрещалось категорически - Марфутка схватит за ноги и утянет на дно.
Марфутка - русалка. Не совсем обычная, без хвоста и не голая - в лоскутах тины, как в зелёном платье. Когда-то она была очень красивой девушкой, Если верить полоумной бабке Маньке, пережившей своих детей и внуков: "А как сполнилося ей восемнадцать лет, утопилася бедная у речке". Причина стара, как мир - несчастная любовь. Почему переселилась в озеро, неизвестно. Говорят, что тёплыми вечерами, когда на том берегу, в комарином раю, уже поют соловьи и пытаясь заглушит их, беснуется лягушачий хор, она вылезает из озера, садится на корягу среди ивовых ветвей, и плачет, ничего не замечая вокруг. Людей русалка не любит и боится. Стоит подойти поближе или шумнуть - сразу плюхается в воду.
Не знаю, что пугало больше - Марфутка или пиявки, но мы, поддразнивая друг друга, всё-таки залезали в воду и плыли, стараясь держаться рядом.
Я приносил их домой, русалочьи цветы с длинными, (нырял под круглые листья, что бы оторвать), похожими на шланги, стеблями. Меня ругали, обещали, что если ещё хоть раз!...
Но было видно - цветам этим взрослые рады не меньше, чем я.
Люди, пережившие войну - поколение моих родителей, радовались всему. Сколько они пели - за праздничным столом; на посиделках - тёплым вечером на лавочках возле дома; по дороге на работу, по дороге с работы - и как пели!
Смеялись - надо всем. И над собой - не задумываясь. Новости у них были только хорошие, плохое не замечали или быстро забывали.
У моих сверстников такие качества - редкость. Природа отдохнула. А может наш романтизм растворился в прагматизме. Мы обесценили свои души в перестройках, погонях за прибылью и сверхприбылью. Нам приходилось многое ставить на карту. В результате каждый чего-то добился, занял своё место. А вот для деревни Таволожанка места уже нет, ни в нас, ни на карте. Скоро от неё совсем ничего не останется, разве что кладбище.
Я приезжаю туда раз в год, перед пасхой, привести в порядок могилы. Кладбище необычное. Когда-то его заложили на опушке соснового леса. Лес подступил ближе к деревне и оно оказалось в самой гуще. Толстенные стволы, соединившиеся кроны раскидистых сосен, хвойная подстилка, россыпь шишек - настоящий лес. И в нём холмики с крестами, плиты, памятники. Красиво, если кому по душе такая красота.
Несколько раз я брал с собой сына, когда он был подростком. Теперь снова езжу один, больше некому. Впрочем, не сомневаюсь, когда меня не станет, сын будет приезжать сюда. На него можно положиться.
Его сверстников мы считаем потерянным поколением. Считаем их потерянными мы, прагматики. Минус да минус, выходит плюс.
Он умеет любить, радоваться жизни, ищет и находит хорошее, быстро забывает о плохом, и - уверен, не сочтёт за труд проехать триста километров, что бы сгрести и убрать хвою, что-то подравнять, что-то подкрасить, присыпать дорожки белым песком.
Песок тут везде. Деревня стоит на песке. Летом дорога бывает твёрдой только после хорошего дождя. И тогда здорово гонять по ней на велосипеде: выведет мальчуган со двора свой "школьник", проедет до последних домов, свернёт к речке и понесётся вдоль обрыва . А там, внизу, по воде, над стайкой голавлей заскользит его тень. Он снова повернёт к деревне - по меже, через огороды. Слева подсолнухи, справа кукуруза - выше головы, почти как в тоннеле. Потом, между хатами, на улицу. И по тормозам. Куда дальше? Можно прямо, через проулок - в лес; можно направо, к другу Сане. Можно налево - домой. Везде отличная дорога, решай! Воздух пахнет дождём, солнце светит, впереди столько всего, знай - крути педали!
Он выбирает.
У него всё впереди.
Мне, давным давно застолбившему своё место, до сих пор не кажется странным, что этот мальчишка - я.