Лаптиенко Юрий Петрович : другие произведения.

Годы колымские

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   ГОДЫ КОЛЫМСКИЕ.
   Повесть-воспоминание
  
   Я решил записать то, что осталось в памяти о работе в геологических экспедициях. В поле я ходил шесть сезонов. Каждый длился от четырех до семи месяцев. Это была хорошая, замечательная практика, увлекательные, порою очень трудные путешествия, встречи, знакомства со многими интереснейшими личностями. Но прежде, чем говорить о походах по горам, следует рассказать о том, как мы попали в Магадан, о котором до того времени не имели никакого понятия.
  
   ПАРОХОД "ДВИНА"
   На этом старом грузо-пассажирском судне мы плывем в Магадан. Все пассажиры едут в трюме, где в несколько рядов стоят двухъярусные железные кровати. На кроватях, под ними и в проходах лежат и сидят люди. Пароход безбожно качает, его то поднимает, то опускает вниз и тошнота подступает к горлу. То один человек, то другой внезапно срываются с места и стремительно выскакивают на палубу. Многие не успевают подняться на нее, и сгибаются в три погибели там, где их застал приступ. Затем виновато возвращаются на свое место, где можно спастись от холода и поспать. А у нас такой возможности нет. Уполномоченный Дальстроя купил нам палубные билеты, пропив
  деньги , предназначенные на наш проезд в трюме, хотя бы на голых железных койках. Когда ждали в Находке парохода, он не просыпался от пьянки и однажды мы слышали, как он кричал: 'Пулю мне! Пулю! 'Может, раскаялся, что обворовал будущих студентов, а, может, по другой причине. Мы едем учиться в Магаданский горный техникум, где обещают хорошую стипендию и форменную одежду.Мы оставили институт по одной общей причине: не на что было жить.
   А пока на пароходе нам некуда приткнуться. Когда шли по Японскому морю, ласковый теплый ветер не мешал нам все время проводить на палубе . Вечером и ночью становилось прохладнее, и мы устраивались между спасательными плотами в закутке.
   Но вот и пролив Лаперуза. Совсем рядом, слева- сахалинский берег, а справа, далеко-далеко -загадочная Япония, о которой мы в то время почти ничего не знали. Какая она, как там живут люди? Слышали только о самураях да остались в памяти рассказы родителей о том, как зверствовали японцы на Дальнем Востоке в годы гражданской войны. Немного к этому прибавил и виденный в детстве кинофильм 'Волочаевские дни'. Как только миновали пролив , почувствовали перемену. Подул холодный и влажный ветер. От него не спасали наши старые телогрейки. Пришлось искать убежища потеплее. К тому же начался шторм. Волны с остервенением налетали на пароход, его корма и нос поочередно опускались в бездну, и от этой качки становилось нехорошо, мутило внутренности. Один из нас, троих приятелей, Борис Чукланов, летом поработал ловцом на рыбацком сейнере, где переболел морской болезнью и теперь не страдал. Он был родом из города Облучье Амурской области. В общежитии политехнического института мы с ним жили в одной комнате. Я в шутку звал его Куклуксклановым и когда произносил это слово, он просил говорить его потише и даже оглядывался. Когда он рыбачил на сейнере, я иногда приходил в порт и он кормил меня, всегда голодного, жареной треской. А однажды предложил продать с полмешка этой рыбы на базаре. Вечером, когда все моряки с его корабля ушли по домам, он накидал мне рыбы, я сложил ее в мешок , отнес в общежитие и засунул под кровать. Утром я взвалил мешок на плечи и рванул по холодку на базар. Но когда стал раскладывать улов на прилавке, с ужасом увидел, что вся рыба в червях.Они даже проели насквозь мешок. Я долго метался по городу в поисках места, куда можно было бы выбросить всю эту гадость. О холодильниках в те годы мы и понятия не имели, а в общежитии было душно и влажно. Второго моего товарища звали Коля Бубенов. Плотный, среднего роста крепкий парень с широким скуластым лицом и светлыми, зачесанными назад негустыми волосами.
   У Чукланова лицо было удлиненное, взгляд серых глаз смелый, решительный. Мы все время держались вместе. Питались хлебом, макая его в сахар-песок, купленный в Находке, и запивая кипятком, который можно было бесплатно брать из крана на пароходной кухне. Днем там заманчиво пахло морским борщом, жирным, щедро заправленным томатом. Но на борщ у нас не было денег.
   Далеко мы не загадывали. У всех нас была одна мечта. Только бы добраться до Магадана, сбросить свои телогрейки, получить черные шинели, синие брюки и кителя. Вот тогда заживем, получим специальность, начнем работать. Только бы доплыть...
   Какое суровое это Охотское море. Как пронизывает ветер, от которого никуда не скрыться. Мы жмемся, ищем хоть какой-нибудь закоулок, куда не доставал бы этот проклятый ветер. И, наконец, находим теплое местечко. Оказалось, что белая широкая пароходная труба это еще не труба, а кожух вокруг нее.
   Между трубой и кожухом достаточно места, чтобы скрыться от холода. Это место и стало нашим убежищем. Вот только долго там находиться было невозможно. Снизу, из машинного отделения сквозь железную решетку упругой струей поднимался горячий, маслянистый, насыщенный черной пылью воздух. После пяти минут пребывания в трубе приходилось выходить наружу, и, широко раскрыв рот, дышать, как галчонок.
   Отдышавшись, снова можно было заходить в наш теплый закуток.
  
   ОХОТСКОЕ МОРЕ
  
   Охотское море, сырая погода.
   Крутая несется волна.
   Она бьет упрямо о борт парохода,
   Как дьявол, как сам сатана.
   Здесь мужества может набраться мужчина,
   А ветер и режет и жжет,
   И тянет магнитом в морскую пучину,
   Как будто там кто тебя ждёт.
   Волна за волной набегает,
   Безудержной силы полна,
   А судно, как будто, шагает
   В упругую пропасть без дна.
   То нос парохода поднимет,
   То в бездну уронит корму
   Того и гляди опрокинет
   В холодную страшную тьму.
   Касатки вокруг парохода
   Снуют и на чудо глядят.
   Животные этого рода,
   Как будто, людей не едят.
   Семь дней и ночей Одиссея,
   То дождик, то вьюга мела...
   Россия, Россия, Россия,
   Куда же ты нас завела.
   У самой скалы приютился.
   Пустынный Нагаевский порт.
   За гребнем и город открылся
   Не город, а так - третий сорт.
   Колымская трасса пробила
   В болотах туманную муть.
   Как много она уводила
   Этапов в последний их путь.
   Но нас избежала та участь
   Нас ветер другой разбудил.
   Мы жизнь познавали, не мучась.
   И пел для нас Козин Вадим.
   Его и романсы и песни
   Хранит до сих пор душа.
   И трудно понять, хоть тресни,
   Кому он в Москве помешал.
   Никто никогда не забудет
   Тебя, золотой Магадан.
   Простят ли тебя твои люди,
   Кому ты судьбу нагадал.
  
   Семь суток продолжалось наше путешествие. Но вот пароход входит в бухту Нагаево. Вокруг поднимаются горы. Магадана не видно. Он за бугром.
   Нас сажают в грузовую машину и везут в санпропускник, где прожаривают одежду. Ну, а потом в общежитие. Это низкое одноэтажное здание с водяным отоплением и даже туалетом.
   На следующий день идём на занятия. Город еще строится. И строят его пленные японцы. На работу и обратно они ходят строем и поют наши, советские песни. В том числе "Катюшу" и "По долинам и по взгорьям". Вдоль главной улицы, которая называется "Колымское шоссе", стоят добротные многоэтажные здания. Ну, а в стороне от центра горбятся от старости деревянные коробки.
   В первый же день в столовой я встретил земляка, учившегося со мной в одной школе, Юрку Собченко, худого, высокого, со впалыми щеками. Только с ним поговорили, подсел носатый, очень смуглый парень, показавшийся нам нагловатым и бесцеремонным.
   -Вы откуда? Я из Бикина. Будем знакомы. - Пожав всем руки, он удалился. Со временем мы с ним подружились, и он оказался замечательным товарищем. Его звали
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Сергей Белый.
   Меня поселили в общежитии с более взрослыми студентами в маленькой угловой комнате. Самым старшим из нас был Алексей Оноприенко, которого избрали старостой группы. Другой сосед по комнате, Филипп Загайгора, как и староста, отслужил уже в армии офицером, а Гриша Орлов окончил пчеловодный техникум, но работать по специальности не захотел.
   Кормили нас, надо сказать, первый год не очень. Завтрака вообще не было, часто давали манную кашу, которая в конце концов так надоела, что смотреть на нее не хотелось. Но каждый день с проверкой приходил на кухню заместитель начальника Дальстроя, толстый, как бочка, полковник Никешичев. Никто никогда не слышал от него ни одного слова. К студентам он не подходил. Бывал только на кухне.
   Оноприенко, высокий, серьезный, деловой мужик, получал на группу ученические тетради. Ему удавалось добывать лишние , и мы продавали их на базаре. На вырученные деньги покупали хлеб. Таким образом, нам было легче, чем другим студентам. Но скоро лафа кончилась. У Оноприенки обнаружили туберкулез, и он вынужден был выехать на материк.
   Филипп Загайгора , доброжелательный, общительный, с хрипловатым голосом, устроился в какую-то контору ночным сторожем, и мы с Гришей ночевали вдвоем. В это время мне кто-то дал почитать "Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона". Книга захватила меня, читал я ее ночью, и порою становилось не по себе от жутких, описанных Конан Дойлом историй.
   Гриша был старше меня года на четыре. Высокий ,плечистый, симпатичный, с густыми каштановыми волосами , он должен был нравиться девчатам и однажды рассказал мне о своей любви к дочери квартирной хозяйки, у которой снимал комнату. Но хозяйка однажды захватила любовников в самый неподходящий момент. О женитьбе думать было еще рано, поэтому пришлось съехать и искать другое жилье.
   Однажды, когда мы пришли с ним с занятий, нас ожидал оперуполномоченный НКВД. Он начал расспрашивать о Филиппе, затем проверил его вещи. Мы спросили, что случилось, где Филипп. "В морге",- ответил энкаведэшник. Это слово мы с Гришей слышали впервые и не знали его смысла. Оказалось, что минувшей ночью Загайгору убили на месте работы, зверски зарезали. При этом исчезли его паспорт и партийный билет. Было две версии: или бандитам нужны были документы, или тут замешана официантка из нашей столовой, за которой Филипп ухаживал.
   Дирекция техникума устроила торжественные похороны. Был выставлен почетный караул из студентов. Один из студентов нашей группы ,красивый худощавый брюнет из Хабаровска Олег Синицын очень старался в карауле не шевельнуться и упал в обморок от чрезмерного напряжения. Через несколько лет после окончания техникума Олег погиб в Певеке почти так же, как и Филипп. После полевого сезона сидел с товарищами в ресторане. А за соседним столом отмечали освобождение из лагеря урки. Что-то кто-то кому-то сказал. Олег был вспыльчивый парень и бросил в воров бутылку. Его тут же ударили ножом. Удар был смертельным. А парень был замечательный. Красивый, стройный, хороший, добрый товарищ. Мы позна?омились с ним еще на пароходе. Когда сидели на палубе и макали хлеб в сахарный песок, подошел Олег, которого мы совершенно не знали.
   -Хорошо живете. А тут хоть помирай,- и , не обращая внимания на наши удивленные и возмущенные взгляды, отрезал себе хлеба, посыпал его сахаром и отчалил в сторону.
  
  
   ЗАБАСТОВКА
  
   Многие считают, что забастовки стали возможны лишь в период перестройки. А наша была при самом Иосифе Виссарионовиче, в 1949 году. Правда, забастовка была не ахти какая - студенческая, но, тем не менее, однажды в декабре вся наша группа второго ускоренного курса не вышла на занятия.
   Переполох это событие вызвало огромный и у дирекции, и среди преподавателей, и в Главном управлении Дальстроя. Начальником Дальстроя был в то время генерал Петренко. Ходили слухи, что именно он явился для Василия Ажаева прототипом главного героя из нашумевшего тогда романа "Далеко от Москвы". Мы, конечно, не знали, как прореагировал Петренко на ЧП в техникуме, но меры последовали незамедлительные. Однако прежде всего я расскажу, что же послужило причиной забастовки.
   В нашей группе занимались ребята, прибывшие из разных областей Дальнего Востока. Народ был довольно пестрый: одним не повезло с учебой в институте, других прельстили романтика и высокая стипендия, третьи бежали от жен и неудачной любви. Были в группе и зрелые люди, понюхавшие пороха на фронте.
   При наборе нам обещали с началом занятий выдать студенческую форму. Надеясь на это, многие приехали налегке, в одних пиджачках, стоптанных баретках да полотняных брючках. У некоторых больше ничего и не было. А тут начали поджимать морозы. От общежития на улице Парковой до техникума, который тогда располагался на теперешней улице Ленина, напротив гостиницы "Магадан", в ветхой одежке бегать было несподручно.
   Послали старосту к директору. Ему ответили: шьют, ждите. Еще месяц подождали - результатов никаких. А холода жмут - на дворе декабрь. Приобрести что-нибудь из одежды в магазине не было ника?ой возможности. Стипендия, хоть и была выше, чем на "материке", вся шла на питание. Да и ее не хватало. Жили полуголодными.
   А форма, надо сказать, была в техникуме замечательная - ну просто шик! Шинель, брюки, мундир из темно-синего сукна с двумя рядами пуговиц, как у маршалов: хочешь - борта отворачивай, хочешь - застегивай наглухо. Брюки с кантами, широкие. У шинели пристяжной меховой воротник. Плюс шапка, картуз, ботинки и валенки.
   Мысль не выходить на занятия, конечно, родилась не у всех сразу. Но понравилась всем. О последствиях не думали: все равно дальше Колымы не сошлют. Договорились: каждому отвечать за себя, никого не выдавать, ссылаться на отсутствие одежды и обуви.
   Однако нашлись доносчики. Доложили обо всем досконально, даже фамилии активистов назвали. Если бы мы сразу узнали, кто это сделал, наверняка проучили бы хорошенько. А так пришлось ограничиться словесными угрозами по адресу неизвестного стукача.
   В тот же день, после обеда, зачинщиков вызвали к дире?тору. Кстати, добрейший был человек. Фамилия Воинов не соответствовала его мягкому характеру. Был он довольно растерян. Видимо, ему самому здорово влетело. Пока дире?тор беседовал с активистами, в общежитие прибыли наш классный руководитель, комсорг техникума и помощник начальника политотдела Дальстроя по комсомолу. Они заняли одну из комнат общежития и стали вызывать нас по одному. Мы отвечали на вопросы, как и уговорились. Сутки прошли тревожно. Ожидали, что кому-то придется расстаться с учебой. Но все обошлось. Даже стипендии никого не лишили. Больше того: на следующий же день всем выдали телогрейки, шапки и вален?и. Вот такой результат. Хотя воспитательная работа продолжалась.
   Состоялось общетехникумовское комсомольское собрание. Секретарь комитета М. Ефимов осудил групповой невыход на занятия как политическое недомыслие, величайшую неблагодарность по отношению к партии и правительству, которые дали нам все, что нужно человеку для всестороннего развития. Директор техникума выразил надежду, что подобных инцидентов в техникуме больше не случится. Затем к трибуне увалистой походкой двинулся черноголовый, крепко сбитый второкурсник в короткой морской шинели.
   - Как могло случиться, что целая группа наших, советских студентов совершила прогул? За то, чтобы мы спокойно учились, во время войны такие же, как мы, юноши и девушки жизни своей не жалели. Молодогвардейцы, Лиза Чайкина, Саша Чекалин. Их имена вы все знаете. Я сюда приехал из Латвии. Туда только в сороковом году пришла Советская власть. Но какой там энтузиазм, какую активность проявляет комсомол! Какое желание учиться, несмотря на трудности! В общем, мы должны позором заклеймить шестую группу. Позор должен разделить и комитет комсомола, который допустил этот вопиющий случай.
   "Выскочка, лизоблюд", - молча негодовали мы по адресу выступавшего, но его речь, видимо, очень понравилась помощнику начальника политотдела Дальстроя по комсомолу.
   В конце собрания комсорг М. Ефимов обратился с заявлением, в котором просил освободить его от обязанностей секретаря в связи с предстоящей работой над дипломным проектом. Тут же в состав комитета по предложению товарища из политотдела Дальстроя был избран красноречивый оратор из Латвии. Звали его Владимир Крайнов. В тот же вечер на заседании комитета он стал комсоргом. Должен сказать, что насчет Латвии он порядочно слукавил. После техникума мы с ним сблизились, работали в одной полевой партии и однажды он, видимо, забыв о своей пламенной речи, рассказал о послевоенной Латвии совсем другое. К тем, кто приветствовал новую власть, там относились враждебно, и когда он работал в пожарной охране, ему сослуживцы устроили 'темную'. За то, что он русский, советский, а отец его-коммунист.
   На этом и закончилась история с забастовкой. Однако для бывшего и нового комсоргов она имела неожиданное продолжение. Через несколько дней их вызвали к старшему оперуполномоченному МВД. Усадили, заставили подробно обо всем рассказать. Говорил с ними толстый майор с тонким голосом, вежливый и обходительный. В основном его интересовало то, как комсомольские вожаки могли проморгать назревавший конфликт. На прощание майор пожал обоим руки и попросил о беседе с ним не распространяться.
   - А теперь можете идти, вот сюда, - он показал на боковую дверь, скрытую занавеской. - Впрочем, вы немного задержитесь, - попросил он Ефимова.
   Новоиспеченный комсорг открыл дверь и очутился в темноте. Попытался было ощупью найти выход, но тут откуда-то сбоку на него обрушился увесистый кулак. Он отлетел в сторону, где его поджидал второй удар. С минуту его били и пинали, бросая из угла в угол, как мячик, а потом открылась дверь, и последним ударом его вышибли прямо в сугроб. Не успел он отряхнуться, как следом таким же манером вылетел и второй комсомольский вожак. Они, не сговариваясь, поняли, что и об этом эпизоде рассказывать тоже никому не следует.
   Патриотическое воспитание было в техникуме на высоком уровне. В связи с этим вспоминается одно комсомольское собрание. Комсоргу Крайнову было перед этим собранием немного не по себе. Предстояло обсудить антипатриотическое, космополитическое поведение комсомольца Козлова.
   Когда студенты собрались, Крайнов открыл собрание. Все смотрели на Козлова, сидевшего на первой парте, невозмутимо заложившего одну руку за борт кителя. Мягкие рыжеватые волосы-падали ему на висок.
   -Начнем, товарищи, - поднялся из-за стола президиума секретарь. -Излагаю суть дела. Козлов заявил в своей группе во всеуслышание, что наши советские фильмы не идут ни в какое сравнение с иностранными. Козлов забыл, что он комсомолец, что живет в советской стране и что своим заявлением позорит честь советского студента. Есть предложение послушать его самого.
  
   Козлов встал. Тонкие бледные губы его были крепко сжаты.
   -Может он не подумал и так просто брякнул,- подал голос член комитета Ефимов. - И раскаивается в этом.
   -В чем я буду раскаиваться? - начал Козлов,- Я ведь не считаю, что Америка или Англия лучше Советского Союза. Речь шла о наших фильмах последних лет. О Мичурине, Мусоргском. Вот ты, Ефимов, с большим интересом смотрел их?
   -Здесь не диспут и вы провокационные вопросы членам комитета задавать не имеете права,- остановила Козлова завуч, в меру полная, черноволосая, красивая женщина.
   -Хорошо, я вопросы задавать не буду, но все же хочу сказать, что если бы вы разбирались в киноискусстве, то с вами можно было бы спорить,- запальчиво возразил Козлов.
   -Умный какой. Откуда ты то в нем разбираешься,в киноискусстве?- спросил Крайнов.
   - Меня отец неплохо просветил по этой части.
   -Кто он такой, твой отец?- следовательским тоном спросил студент Вяткин, маленький, въедливый, с лысиной на макушке.
   -Мой отец - культурный человек. Он познакомил меня с творчеством Бергмана, Антониони, Феллини, Чаплина и других режиссеров. Крайнов никогда не слышал этих имен, кроме Чаплина. Может, они и вправду выдающиеся, но ведь они обслуживают капиталистов, миллионеров.
   -А что вообще хорошего нашел ты в их картинах? - спросил он.
   -Не затевайте дискуссию,- шепнула ему рядом сидевшая завуч.
   -Там настоящее искусство. Я сижу и переживаю, забываю сам себя. Такие фильмы мне что-то дают, обогащают.
   -А наши, значит, ничего не дают?- заговорила негодующим тоном завуч. - Меня удивляет, что комсомольцы не могут дать отпор человеку, который называет себя советским студентом, а сам проповедует чуждые нам взгляды! Ведите собрание! - строго бросила она Крайнову.
   -Кто имеет слово?- секретарь обеими руками оперся о стол.
   -Разрешите мне?- стремительно вскочил с места Вяткин. - В то время, как все студенты изучают четвертую главу Краткого курса истории ВКП(б), Козлов увлекся иностранщиной и даже не скрывает этого. Подобным лишним элементам не место в наших рядах. Предлагаю исключить его из комсомола.
   - Поддерживаю! - подал голос с места Ефимов.
   -Есть другие мнения? - задал вопрос аудитории Крайнов. Хотя был уверен, что других мнений быть не может. - Тогда прошу голосовать. Кто за то, чтобы исключить Козлова из комсомола за космополитизм?- Все дружно подняли руки.
   Вечером Крайнов долго не мог уснуть. Пытался осмыслить, что же произошло. С одной стороны Козлов внушал уважение тем, что не струсил, не отказался от своих взглядов. С другой стороны возмущало, что взгляды эти были такие странные. Человек выступал против того, что, как будто, само собою разумелось, противопоставлял себя коллективу. Но всегда ли прав коллектив? Мучило се?ретаря и то, что в искусстве он, если говорить откровенно, мало что смыслил. Может быть, не надо было исключать, а ограничиться строгачом? Но ведь не я один решал этот вопрос, - успокаивал он себя, ворочаясь с боку на бок.
   После весенних экзаменов я отправился с несколькими однокурсниками на практику в полевую партию.
   Вечером к общежитию подъехал грузовик с высокими бортами. Мы покидали в него свои рюкзаки, залезли сами, мотор взревел и началось первое путешествие на трассу, о которой ходили самые невероятные слухи. В техникуме были ребята, уже поработавшие на приисках. Они рассказывали истории одну страшнее другой. О том, как каждое лето из лагерей убегают заключенные и занимаются разбоем на трассе, останавливая машины и автобусы. Как пытаются пробраться на материк и грабят геологов. Но все эти рассказы нас не пугали. Была слепая уверенность в том, что с нами ничего подобного не случится.
   Партия наша состояла из шести студентов и трех рабочих. Начальник партии почти все лето находился в городе и его обязанности выполнял один из наших товарищей, имевший для этого достаточный жизненный опыт. Он служил в армии офицером, потом что-то не заладилось с женой, вышел в отставку и уехал на Север.
   Партия наша была гидрогеологическая, нас оформили на должности буровых мастеров и все лето занимались мы поисками воды для строившейся электростанции. А зачислены мы были в штат управления почтовый ящик ?14 и работали на руднике Бутугычаг.
   Жуткие вещи об этом зловещем руднике рассказаны в книге А.Жигулина "Чёрные камни".
   Эта совершенно обособленная геологическая организация непосредственно подчинялась Л. Берии. Все, кто там работал, давали подписку не разглашать доверенную им тайну. А тайна заключалась в том, что искали и добывали работники этого учреждения. Я и сейчас не уверен, что имею право рассказывать об этом.
   Здание управления находилось на Парковой, за крепким забором. Попасть туда можно было, только дважды предъявив пропуск солдату, сначала в проходной у ворот, затем, войдя в здание. Почти все сотрудники управления, даже начфин, были одеты в военную форму.
   Начальником управления был генерал, высокий, плотный, в длинной шинели, носивший зимой вместо сапог хорошо выделанные оленьи унты. Генерал для меня тогда был такой высокий чин, такая недосягаемая фигура, что при встрече с ним в коридоре, я, как бедный гоголевский чиновник, робко жался к стенке и не решался поднять глаза.
   Дежурства по большим праздникам зародились именно в те времена, когда великий вождь и его соратники работали по ночам и заставляли бодрствовать до утра всю страну. Потом, когда я окончил техникум, мне тоже пришлось однажды коротать ночь в приемной генерала, и я с опаской и подобострастием поглядывал на один из телефонов, по которому в любой момент мог позвонить сам Лаврентий Павлович.
   Электростанцию строили заключённые. Каждое утро нас будил тяжелый топот их колонн, проходивших мимо наших палаток. Под конвоем солдат рыли они котлован для станции. Рыли вручную, кайлами вгрызаясь в землю. Котлован был огромный, глубокий. Заключенные копали его ступенями, перебрасывая землю с горизонта на горизонт, с террасы на террасу.
   Мы наблюдали за ними издалека. Сомнения нас не беспо?оили. Заключенные наказаны нашей родной Советской властью. А она зря, думали мы, никого не наказывала. Тем более, что тут были не какие-нибудь там воры или растратчики, а враги народа, "двадцатипятилетники". Недаром у каждого из них на спине был номер.
   Подойти ближе к работающим не давали солдаты-охранники. С ними я уже как -то успел познакомиться.
   Неделю подряд мы ходили на рудник документировать горные выработки. Брали пробы из рудных жил в штольнях, делали зарисовки канав и траншей, рваными ранами исполосовавших ближние и дальние сопки.
   Как-то, взобравшись на гору, я спохватился, что забыл на столе в конторе рудника "секретный документ" - прошнурованную и опечатанную сургучом полевую книжку. За ее утерю грозили всевозможными карами.
   И я помчался вниз по осыпям дресвы, рискуя сломать голову. Мелкие камни, вырываясь из-под ног, катились впереди меня. Примерно на середине горы, там, где голая крутая вершина сменилась пологим перелеском, невидимый горячий шмель прожужжал у самого моего уха и одновременно рядом, в кустах, ударил выстрел.
   Испугаться я не успел, но в мозгу мгновенно сработало: надо остановиться. Перевожу дыхание. Из кустов выходят два солдата с карабинами. Один передергивает затвор, разочарованно говорит другому.
   - Да это вольный.
   Я уже знал, что на сопке должен быть оперпост, и не один. Солдаты подходят вплотную. Румяные сытые лица.
   - Документы есть?- Показываю студенческий билет.
   - Студент прохладной жизни? Чуть было мы тебя... Долго жить будешь. Только не бегай больше. Понял?
   - Понял, - сказал я и пошел дальше медленно, оглядываясь по сторонам...
   Однажды вольный прораб, руководивший рытьем котлована, старый колымский волк, худой, носатый, с навсегда запомнившейся фамилией Комиссарчик пришел к нам и попросил задокументировать только что обнажившийся горизонт.
   Люди в котловане кишели, как в муравейнике. Не было слышно ни говора, ни окриков бригадиров. Работа шла размеренно, слаженно, споро. Казалось, действует живой, молчаливый, тысячеголовый и тысячерукий робот. И чудилось тяжкое, надсадное дыхание.
   Там, где мы с прорабом документировали борт забоя, никого не было, а когда уже заканчивали работу, заключенных стали собирать на обед. Мимо нас проходила группа одина?ово одетых в темную хлопчатобумажную робу, казавшихся одноликими, загорелых, пропитанных пылью, усталых людей. Они остановились. Вперед выступил один, приковавший к себе внимание тяжелым и мрачным взглядом, внушительной крупной фигурой. Кто он в прошлом, полковник ли, плененный немцами во время войны и не покончивший с собой, или ответственный работник, заметенный ежовыми рукавицами в 1937 году, а может быть, простой крестьянин, завоевавший авторитет в лагере умом и характером, угадать было не дано. Но что это был человек незаурядный, прирожденный вожак, чувствовалось по всему. Он еще подался вперед и, с угрюмой решимостью обращаясь к прорабу, напористо,требовательно, но с безысходной ноткой в голосе спросил:
   - Как жить дальше, начальник? Ведь двадцать пять, пять и пять. Мы уже знали, что двадцать пять-лагерный срок, пять лет-ссылка и еще пять-поражение в правах. Прораб молчал. Что мог сказать он, что мог ответить на этот вопрос?..
   Опишу однокурсников, с которыми предстояло работать целое лето. Хотя учились мы в одной группе, но жили в разных комнатах и близко ни с кем из них я сойтись еще не успел. А те, с которыми плыл на пароходе, попали в другие партии.
   Старшим был Василий Старков. На западном фронте ему побывать не пришлось, зато повоевал с японцами. В городе Комсомольске у него остались и жена и ребенок. Они писали ему письма, но он не отвечал. Видимо, жить с ними не собирался. Алименты со студентов не брали. Человек он был грубоватый, вспыльчивый, но отходчивый. К нему нужно было привыкнуть, чтобы не держать зло. Хотя он и бывший офицер, но общеобразовательный и культурный его уровень вряд ли был намного выше нашего. Роста высокого, фигуру имел поджарую, физически силен. Худощавое его лицо имело полупрезрительное выражение. На крутой лоб спадали прямые длинные волосы. Он был шатен. Общие дисциплины давались ему трудно, но помогали большое желание учиться, извинительные годы и наглый напористый характер. Если он отвечал на двойку, ставили тройку, если не отвечал совсем, то обязывали подготовиться к следующему занятию.
   Вторым был Саша Гладышев. До поступления в техникум он работал топографом на трассе и имел уже кое-какой опыт работы на Колыме. Родом из Томска, где окончил 10 классов, а затем курсы топографов, учебный комбинат в Магадане. Высокий ростом, симпатичный, Саша имел манеры довольно воспитанного человека. У него был неплохой дар рассказчика, говорил спокойным, красивым, уверенным басом. Мы любили его слушать.
   Третьим я опишу Василия Аношкина, будущего моего лучшего друга и приятеля. Было ему в то лето девятнадцать лет, но вид он имел вполне оформившегося серьезного мужчины. Рост имел средний, был широкоплеч, с узкой талией и очень развитым мускулистым телом. Лицо крупное с закругленным кончиком носа ,немного похожее на артиста, игравшего комиссара в кинофильме 'Чапаев'. Характер был у Василия твердый, настойчивый, решительный. Была у него редкая черта ценить у людей то, чего ему самому не хватало. Все его уважали, а я вскоре сошелся с ним очень близко.
   В то лето хорошие отношения сложились у меня с Сергеем Белым. Парень он был общительный, целеустремленный, если за что брался, всегда доводил до конца. У него было энергичное большеносое лицо, как я уже писал выше, очень смуглое и чистое. Чересчур тёмный цвет лица и черные жесткие волосы навели нашего работягу Саньку Лыско дать Сергею кличку "копчёный". Все мы ценили способность нашего товарища никогда не падать духом при неудачах и добиваться поставленной цели во что бы то ни стало. Сергей был родом из приморского города Бикина . На третьем курсе он потерял отца, которого убило током. Сергей сразу повзрослел и устроился на полставки в управление, где мы проходили практику. Надо было помогать матери и младшему братишке.
   Была в партии и девушка. Звали ее Люба Кунавина. Очень хрупкая, среднего роста, со слабым надтреснутым голосом, она нередко подвергалась нетактичным, далеко не рыцарским шуткам со стороны нашей братии. Неизвестно, что побудило двадцатитрехлетнюю девицу со слабым здоровьем бежать из дома под Хабаровском. Уж, конечно не романтика. Любе очень нравился Сергей Белый. Она специально попросилась в одну партию с ним и была настроена выйти за него замуж. Но у Сергея таких планов не было. И вообще нам о женитьбе еще рано было думать.
   Километров в десяти от нас работала еще какая-то партия. Там был парень подстать Любе по внешности и по характеру. Между ними быстро возникла взаимная симпатия и осенью состоялась свадьба.
   Довольно интересным человеком был в партии повар Илья Бойцов. Попал он в тюрьму за кражу продуктов с парохода, на котором плавал. Ходил в загранку. В его рассказах все время фигурировали города Сан Педро, Сан-Франциско, Сан-Марино. Любил петь песню "Храбрый, лихой повеса ростом был с Геркулеса, храбрый, как Дон Кихот". Родом был из Владивостока, часто вспоминал этот город, а на мою кепку с большим козырьком реагировал со смехом: "Сам на Ленинской, козырек на Пекинской". Пекинская и Ленинская - пересекающиеся улицы в его родном городе.
   Плавать он начал юнгой, и его наставницей стала первая женщина-капитан Щетинина. Он всегда уважительно отзывался о ней и называл ее по имени-отчеству. В лагере Илья заработал туберкулёз костей и часто жаловался на боль в ногах.
   Был еще один рабочий, очень любопытный тип. Ужасный врун и забулдыга. Небольшого роста, весь высохший от пьянства и чифиря, совершенно лысый,и фамилия его была Лыско. Он тем не менее старался представить себя в лучшем свете, авторитетно рассуждал на разные темы и, когда мы прибыли, отрекомендовался прорабом буро- взрывных работ. Однажды нас обворовали. Сашка Лыско проснулся на рассвете от странного повизгивания собаки, которая спала у него под кроватью. Взглянул на дверь и оторопел. Чья-то рука проникла в прорезанную дыру и пыталась снять крючок с пробоя. Сашка вскочил, схватил ружье, крикнул: "Стрелять буду!" Рука исчезла. За палаткой раздался топот. И только тогда залаяла собака. Лыско выскочил и выстрелил вслед убегавшему. Проснулись все. У Александра Гладышева и Василия Аношкина пропали пиджаки и брюки. У Василия их вытащили из-под головы. Он всегда спал так крепко, что однажды ночью свалился с кровати и продолжал храпеть, не просыпаясь, до самого утра.
   Вместе с пиджаками исчезли и документы. Пошли по следам вора и нашли свои бумаги. После этого случая стали по очереди дежурить по ночам. Ночи были темные. Хоть глаз коли. Сидели на посту в кустах рядом с палатками и зорко вглядывались в темноту до самого утра.
   Электростанция строилась в семи километрах от Бутугычага. Мы должны был разведать, достаточно ли в этом месте грунтовой воды для нужд эле?тростанции и будущего поселка при ней. Мы периодически измеряли базис протекавшей здесь речушки, в истоках которой находился рудник. Измерялась площадь поперечного сечения русла. Её умножали на скорость течения воды. Количество кубометров воды, протекающее за одну секунду и было базисом ручья.
   Начальник партии Алексей Георгиевич Гущин руководил нами по совместительству. Основная его работа была в Магадане. Он был руководителем гидрогеологического отдела управления. Имел добрую, спокойную натуру. Относился ко всем нам как старший товарищ. И однажды зимой пригласил Гладышева, Аношкина, Белого и меня в гости к себе домой. Его супруга , значительно моложе его годами, высокая, тихая женщина, приготовила нам закуску и мы ,как говорится, хорошо посидели.
   Все лето бурили мы грунт на станке, стараясь отыскать артезианский источник. Сделав скважину в одном месте, переходили на другое. Буровой станок и движок переносили на себе. Маховое колесо было весом около полутонны. Проблема заключалась в том, чтобы поднять его на попа, а потом можно было катить, поддерживая с двух сторон. Вдвоем, а то и втроем мы не могли оторвать маховик от земли. Подходил Аношкин.
   - А ну, отойдите.- Наклонялся. Лицо его вздувалось, краснела шея, и колесо медленно поднималось одними руками нашего товарища. Силу Василий накачал еще в школе. Он запросто делал одно из труднейших упражнений на кольцах-крест.А если случалось с кем-нибудь бороться, то так сильно сжимал противника, что у того хрустели кости и он молил его отпустить. Меня назначили в смену с Сергеем Белым. Он обслуживал буровой станок, я следил за работой движка. Обычно все шло нормально, движок тарахтел спокойно, а штанга медленно с буром на конце уходила в землю. На рукоятке станка был укреплен увесистый груз и процесс шёл без нашего вмешательства.
  Но однажды в цилиндре что-то хлюпнуло, он хватил воздуху, движок взревел и заработал с бешеной скоростью. Все затряслось и окуталось паром. Мы с Сергеем уже нМае видели друг друга. Крышка ба?а слетела и горючее плескалось на землю. Ремень грозил сорваться со шкива и закрутить кому-нибудь из нас голову. Чтобы остановить движок, надо было открутить пробку, закрывающую отверстие, в которое подается масло. Так как в цилиндре образовалось мощное давление, с трудом удалось открутить пробку ключом. Она со свистом пролетела мимо уха Сергея. Такие случаи повторялись не однажды. Движок мог сам по себе неожиданно взбелениться, и тогда к нему было страшно подойти. Казалось, что цилиндр движка не выдержит и взорвется. И выход был один - раскрутить пробку.
   Так мы работали все лето. Пробурили четыре скважины. Но воду не нашли.
   Иногда ходили на рудник, документировали канавы и штольни. Пробы нам отбирал молодой заключенный парень. Обедали в лагерной столовой. На первое всегда был суп темного цвета из гречневой группы, на второе перловая каша. Ну, и чай. Как-то вместе с нами ходил Илья. Было утро. Из одного дома вышел плохо державшийся на ногах очень старый интеллигентного вида человек. Он стал делать физзарядку. Илья бодро, но с большим уважением поздоровался с этим стариком, назвав его по имени-отчеству. А мне доверительно сообщил: ' Профессор. Его тут все знают. Сидит уже много, много лет.'
   Была на руднике библиотека. Я брал в ней книги. В то лето я прочитал 'Жизнь Клима Самгина.' Кроме меня, никто из наших ребят одолеть эту книгу не смог.
  Она показалась им и длинной и скучной. Зато все с удовольствием читали В.Шишкова. В конце апреля следующего года я снова ехал из Магадана на трассу, где должен был пройти геологическую практику после третьего курса техникума. Выехали в ночь на грузовиках, доверху нагруженных мешками и ящиками с продуктами и взрывчаткой. Я одет был в телогрейку, которую продувало неимоверно. Ещё кругом лежал снег, ночью примораживало и хотелось быстрее добраться до места, где можно было погреться и уснуть. Но до места было ещё ой как далеко. Когда перед рассветом остановились в местечке Хениканджа, оказалось, что весь груз придётся перегружать на тракторные сани, потому, что дальше машинной дороги не было. А трактора ещё не подошли.
   Я спрыгнул с машины, сделал небольшую пробежку. Потом раз пять-десять присел и почувствовал, что начался согреваться.
   - Эй, студент! Подходи, подешевело! - крикнул кто-то из сопровождавших машины геологов. Я подошёл и разглядел своих спутников. Один был пожилой, другим едва перевалило за тридцать. На крыле машины были разложены банки с мясными и рыбными консервами, нарезан хлеб.
   - Давай подкрепляйся, а то скоро поработать придётся.
   Пока ели, один из спутников, белолицый, высокий, с сочными губами рассказал, как во время прошлогоднего сезона конвоировал в Верхоянск трёх беглецов, которые околачивались возле базы геологов, воровали у них продукты и не давали спокойно жить и работать. Вести их пришлось трое суток.
   - Как же ты один решился на такое опасное дело? - спросил бородатый товарищ густым басом.
   - А что? Руки у них были связаны, у меня было двустволка, патронов хватало.
   - Что же ты трое суток не спал?
   - Почему же? Спал. На ночь я связывал им ещё и ноги и приматывал каждого к дереву.
   - Смелый ты парень, _ отозвался бородатый, которого звали Петро.
   - А как же на фронте мы четыре года воевали? В окопах, под пулями. А во время артиллерийского обстрела вообще не знаешь, куда бежать. Но бежать нельзя - расстреляют, - вмешался в разговор ещё один спутник, похожий лицом на бурята.
   - А как же солдаты всё это прошли, - продекламировал белолицый, фамилия которого была Михалапов.
   - Это кто сказал? - спросил Петро.
   - Это сказал дальневосточный поэт Пётр Комаров, твой тёзка.
   - За трусость многих расстреливали? - снова задал вопрос Петро.
   - Да, случалось. Часто попадали в такой переплёт необстрелянные новобранцы.
   - Кто читал книгу Фурманова "Чапаев"? - снова заговорил Михалапов. Там описывается, как он, комиссар дивизии в первом бою не выдержал и ушёл в тыл. И Чапаев ему ничего не сказал. Кто бы мог подумать.
   Между тем подошли трактора с санями. Мы перегрузили на них мешки и ящики из машины, уселись сверху и ринулись вперёд по ухабистой дороге. Впереди меня на мешках сидел пожилой прораб Борис Сергеевич с плоским ящиком на коленях. Он прижимал его к груди как какую-то драгоценность, и, когда сани на очередном бугре угрожающе накренялись, твердил одну и ту же фразу: "Ну, ребята, держись!' И это повторялось как заклинание, раз за разом. В мешках, на которых мы сидели, была взрывчатка, а в тщательно оберегаемом плоском ящике - капсули-детонаторы. Неосторожный удар и всё могло взлететь на воздух. Сани скользят, съезжают с дороги, наклоняются. Все внутри замирает, хочется слезть и идти пешком сзади саней.
   Мы едем до полуночи. Рядом со мной сидит рабочий из нашей партии. Он, как и все работяги, бывший зэк. Его звать Иван Иванович. Мордастый, крупный, сравнительно молодой. Он рассказал, что ездил на один день поджениться на вензону в Хениканджу. На перевалке он с самого начала, а теперь отпросился вот на один день. Как потом выяснилось, поездка эта стоила Ивану Ивановичу очень дорого. Вензона - лагерь для больных венерическими заболеваниями женщин, и cвидание с ними напомнило ему о себе недели через три. Болезнь его была самая опасная, самая позорная. Работяги, и вольные , и заключенные все лето над ним подсмеивались. Иван Иванович был бывший вор, бросивший свою блатную профессию. Когда он решился на такой шаг, воры устроили ему судилище и решили отпустить. А могли и убить.
   Было уже далеко за полночь, когда мы прибыли на перевалку.Она располагалась на той стороне реки Кулу. Я сильно продрог и осмысливать по молодости лет тот риск, которому мы совсем недавно подвергались, не собирался. Однако меня не оставляли мысли о том, как меня встретят в партии, с какими людьми придётся работать и жить долгие шесть месяцев.
   Нерешительно потоптавшись на морозе, заглянул в одну из палаток. Меня обдало теплом от жарко горевшей железной печки. На мешках вповалку отдыхали люди. Кто-то поднял голову.
   - Из какой партии?
   - Лаврова.
   - Не наш. Это в другой палатке.
   Но тут из угла я поймал чей-то лукавый взгляд. На меня смотрели живые, быстрые, огоньками вспыхивающие глаза. Их обладатель звонким гортанным голосом, в ослепительной улыбке обнажая крепкие белые зубы, пригласил: "Не ходи никуда. Сейчас чай пить будем".
   Он вскочил со своего ложа, усадил меня на вьючный ящик, заварил в кружке чай и протянул её мне. Затем вытащил из чехла охотничий нож, нарезал хлеба, достал масло и сахар.
   - Не стесняйся, - и все заглядывал мне в лицо, пронзая своими цепкими, необыкновенно подвижными глазами. А когда я подкрепился, стал укладывать меня на своё место под заячье одеяло.
   - А как же вы? -спросил я.
   - Ложись, ложись. Я сейчас на охоту собираюсь пойти.
   Засыпая, я слышал, как кто-то сказал после его ухода:
   - Неутомимый человек. Весь день мешки ворочал. Я рук поднять не могу, а ему хоть бы что. На охоту собрался.
   Утром меня разбудил оживлённый голос моего нового знакомого:
   - Всю ночь шел. Ни одной куропатки не спугнул. Устал, лёг на лыжи. Уснул, как убитый. Проснулся - надо мной на дереве два глухаря.
   Я вышел из палатки. На снегу лежали две огромные чёрные птицы. Приютивший меня ночью человек открыто и радушно заулыбался навстречу, протянул руку.
   - Неустроев, - его якутские матовые, гладкие скулы горели здоровым крепким румянцем. На ногах были унты, на голове - рысья шапка. В плечах он был не широк, ростом - не выше среднего. Но весь его облик и повадка говорили о неукротимой энергии и жизнелюбии. Работали мы с ним в то лето в разных партиях, встречались редко. Но случаю было угодно сделать его моим спасителем. Однако об этом речь впереди.
   А пока мне предстояло пожить здесь, на перевалке, целый месяц. Меня оставили вместе с рабочим Толиком Семиряковым охранять взрывчатку до прихода лошадей и основного состава экспедиции. Солнце уже грело вовсю, снег таял и дорога окончательно испортилась. Поэтому взрывчатку придётся летом доставлять вьючно на лошадях.
   Мы с Толиком неплохо устроились в домике с железной печуркой. Толик охотился и кашеварил, а я готовил дрова и накачивал силу на спортплощадке, которую оборудовал на лесной поляне.
   Кто-то оставил в домике книгу чемпиона страны по боксу Николая Королёва "На ринге". Я с огромным интересом её прочитал и сразу же загорелся стать сильным, крепким, выносливым.
   Вечерами мы вели долгие беседы. Толику было лет тридцать, он прошел огни, воды и медные трубы. На Колыму приехал не по собственному желанию, причислял себя к миру блатных и, стараясь завоевать у меня уважение, рассказывал всевозможные страсти о лагерной жизни, не забывая о своей роли в различных ситуациях. Неоднократно заходила речь и о побегах из лагерей и нападениях беглецов на полевые партии. -Бегут всегда урки с большим сроком,- рассказывал Толик. -Путь один - через Якутию. Вот и добывают они себе оружие, одежду, обувь и пропитание у геологов. Чтобы сильнее меня поразить, Толик сгущал краски.
   - Темной ночью подберутся к палаткам, повалят их на спящих и давай глушить кольями.
   - Что же, и в живых никого не оставляли? - веря и не веря, спрашивал я.
   - Оставляли, кто пожирнее.
   - Зачем? - холодел я. Мой собеседник испытывающе смотрел на меня.
   - Путь длинный, харчей на всю дорогу не хватит.
   - Да разве это возможно, чтобы человек человека..?
   - Схавал? - подсказывал Толик.
   - Эх, ты, фраер. Если вор в законе, он всё может.
   Однажды во время такой беседы снаружи послышались шаги, и в открытых дверях по?азалась знакомая черная борода старшего техника соседней партии Петра Трусова. Следом за ним перевалил через порог их прораб Борис Сергеевич. Вид у обоих был до того встревоженный, что они даже забыли поздороваться.
   - Беда, ребята,- сняв тяжелый рюкзак и горестно вздохнув, сказал Борис Сергеевич.
   -Что такое? - Толик вскочил с нар.
   - Беглецы, - бухнул густым басом Петро, и странно было видеть этого богатыря таким испуганным.
   Мы поставили кипятить чайник, и Борис Сергеевич рассказал, как вчера Петро с одним рабочим пошел охотиться в сторону нашей базы и обнаружил, что она захвачена бандитами.
   - Петро, давай подробней, как дело было, - попросили мы.
   Петро шлепнул полными сочными губами, загудел в бороду:
   - Меня будто кто в грудь толкнул, когда подходили к вашей базе. Надо, думаю, осмотреться сначала, чем черт не шутит. Приложил палец к губам, дал знать рабочему, чтобы не шумел, выглядываю из-за куста. Батюшки! Какие-то стриженые наголо рожи по базе разгуливают. Шепчу напарнику: "Чужие". Тот побледнел. Ну, мы и дали ходу. Не помню уж, как на своей базе оказались.
   - Плохи дела, ребята, - кашлянул Борис Сергеевич. - Я уж там и всплакнул немного. Неужто побили ваших? Очень уж геолога жалко, Николая Алексеевича.
   Мне тоже было жаль геолога. Он недавно окончил институт, но был уже женат и имел ребенка. Интеллигентный, вежливый, простой и доступный, он вызывал невольную симпатию.
   Петро поднял на своей базе тревогу. Выставили караул и, посовещавшись, решили идти за подмогой в партию Первушиной. До нее от нашей перевалки восемнадцать километров. Оттуда Борис Сергеевич собирался напрямик через горы совместными силами ударить по бандитам.
   Вечером мы долго обговаривали детали предстоящего сражения, а рано утром втроем двинулись в путь. У нас были охотничьи ружья, по двадцать патронов, заряженных пулями и картечью.
   Тропинка шла по высокой террасе, открытой со всех сторон. Борис Сергеевич наставлял нас идти осторожно, внимательно смотреть по сторонам, чтобы вовремя заметить засаду.
   Тропа шла на подъем. Снег местами стаял, местами лежал вязкой кашей, проваливаясь под ногами. К базе Первушиной мы подходили в полдень. На последнем этапе путь преградила река. Она была вровень с берегами. По ней плыли хлопья снега, кусты, валежник. Мы нашли узкое место и срубили дерево, росшее у самого берега. Его вершина упала на той стороне. Дерево касалось воды и ходило ходуном под ее напором. Мы буквально переползли по нему через реку. Теперь база Первушиной была недалеко. Я было рванул вперед, но Петро меня поостерег:
   -Давай осторожней! Может, беглецы уже здесь!
   - Все может быть, - поддержал его Борис Сергеевич.
   Невольно их настроение передалось и мне. Стало как-то не по себе. Мы шли, осторожно пробираясь между деревьями. В окрестностях базы было много тополей, ольхи и вербы.
   Показался дым, донесся собачий лай. Мы поползли по-пластунски. База была совсем рядом, но кусты мешали что-либо разглядеть. Вот послышались чьи-то голоса. Один голос по?азался мне знакомым. Я раздвинул кусты и увидел моего однокашника по техникуму Сергея Белого. Он и от рождения-то был смуглым. А здесь, под весенним солнцем, так загорел, что лицо сделалось совсем черным. Сергей был подстрижен наголо под машинку. Лысая голова, крупные черти лица и решительная походка придавали ему вид довольно живописный.
   Я вышел из кустов, хотя Петро пытался удержать меня сзади за телогрейку. Сергей удивленно взмахнул руками, выставил крупные, крепкие зубы в улыбке.
   - Откуда? А мы только вчера от вас вернулись. Ну и снегу на перевале!
   - И там все в порядке? --спросил подошедший Борис Сергеевич. - Ничего не случилось? Все живы - здоровы?
   - Там все нормально. А что?
   - А то, что тебя за разбойника приняли! - сказал я.
   - Сам ты разбойник, - засмеялся Сергей. - Идем в палатку, там все расскажешь.- Мы зашли в большую, жарко натопленную палатку и услышали, как снаружи Борис Сергеевич выговаривал Петру:
   - Как же это тебя угораздило? Всех на ноги поднял!
   - А черт их разберет, - оправдывался Петро. - Лысые все.
   - Дать бы тебе по лысине, - да возраст не позволяет, - проворчал Борис Сергеевич. - Ну, да ладно, идем чай пить.
   Вернувшись на перевалку, я снова занялся гимнастикой. Утром с подъёмом делал около двадцати упражнений, повторяя каждое не менее десяти раз. Затем следовал кросс. Каждый день я увеличивал расстояние на двести метров. Пока я занимался, Толик успевал убить пару уток и сварить их. После завтрака с полчаса я занимался силовыми упражнениями, вечером часов в пять - снова кросс, а после ужина лёгкая зарядка и холодные обливания.
   Когда сидели в избушке, Толик рассказывал о своей воровской молодости, хвастался похождениями. Во время войны он входил в одну из шаек,орудовавшую в Ташкенте. Обворовывали квартиры. Однажды я не выдержал и спросил: - Значит, одни воевали, а другие воровали? --А зачем мне было подставлять свой лоб под немецкие пули,- с нескрываемой злостью ответил Толик. Потом взял мою кепку с длинным козырьком, напялил ее на свою голову и, изобразив знакомую статую вождя, громко провещал: - Тридцать лет без Ленина по ленинскому пути! Было неприятно слышать такое насмешливое кощунство. --Ты бы Ленина не трогал,- возмутился я. - Могу и про Йоську кое-что сказать. Ты ведь доносить на меня не будешь? Сексотом не станешь? В конце мая к нам нагрянули гости. Рыжий, бородатый, крепкий старик, хитроватый хромой мужик средних лет и молодой простоватый парень, служивший первым двум предметом насмешек и подкусываний, которые сносил весьма терпеливо. Они шли с участка "Богатырь", расположенного за охотским перевалом. Теперь им надо было переправиться через Кулу, чтобы попасть на свой прииск. Но к реке ещё было даже опасно подходить. Поверх жёлтого, пухлыми буграми вздувшегося льда плыл широкий буйный поток.
   Вечерами кто-нибудь рассказывал историю своей жизни, разукрашенную слышанными где-либо необыкновенными случаями и воображением человека, долго живущего в малолюдье или одиночестве. Часто смеялись над простоватым парнем, которого прозвали Жилиным. И вот почему.
   Когда они шли к нам, в глухой тайге на высоком дереве увидели какую-то крупную птицу. Подстрелили её, но она не упала на землю, застряв в ветвях. Парень полез её доставать. Когда он добрался до птицы, раздались его крики: 'Жилин! Жилин!' Спутники его недоумевали. Но вот к их ногам свалился мертвый филин с хищно загнутым клювом и огромными стеклянными глазами. С той поры они стали называть парня Жилиным. Если далеко от берега протоки убивали утку, доставать её в ледяную воду лез Жилин. Однажды ему пришлось раздеться донага и проплыть по только что освободившемуся ото льда озеру метров двадцать. Когда он вылез на берег, то сначала от сжавшего все его тело холода не мог сказать ни слова, а затем, стуча зубами, выдавил: "Ну, братцы, пятки в душу ушли".
   Дней через десять наши гости, сбив плот, благополучно переправились на ту сторону. Мы снова остались одни.
   В лесу на сук дерева я повесил мешок, набитый мхом, и отрабатывал на нём силу ударов. С каждым днём мускулы мои становились крепче, а настроение бодрее. Ощущалось необыкновенная лёгкость во всём теле. Казалось, что я мог бы вырывать с корнями деревья. Такую силу я чувствовал в руках.
   Часто я бродил по берегу реки между деревьями, и душа моя пела от нахлынувших чувств. Мысли мои были далеко-далеко. Думалось о чём-то хорошем, что ожидает меня в грядущем будущем. Я смутно видел себя на каком-то полезном людям и почётном поприще.
   Мне было девятнадцать лет. Не изведавшее ещё любви сердце жаждало необыкновенной встречи, изнывало от переполнявших его эмоций здорового, сильного организма. Я смотрел на далёкие грозные тучи, за которыми скрывалось уходящее солнце и чувствовал, что впереди у меня еще много борьбы, труда, взлётов и падений, удач и горьких разочарований. И я бросал вызов всему, что будет мешать мне на пути, я жаждал борьбы и победы.
   В такие моменты мне хотелось петь, и я пел песни про "смелых и больших людей", песни, близкие мне по духу, родные по мотиву.
   Однажды Толик сообщил мне, что видел следы медведя. Я взял ружье и вышел на улицу. Медведь бродил где-то в километре от нашей избушки. День подходил к вечеру. Солнце уже не пробивало своими лучами лесную чащу. Его лучи скользили по вершинам деревьев. Было тихо и таинственно.
   След медведя я отыскал быстро. На вдавленном тяжёлой лапой мху ясно виднелись очертания круглой ступни и пяти пальцев. В тот момент, когда я рассматривал след, из-за невысокой сопки послышались странные громкие крики. Они стремительно приближались и казались рёвом страшного невиданного зверя. Подумал: 'А, может, залезть на дерево?' Я взвел курки моего ружья и в этот момент из-за сопки, беспрерывно каркая, вылетела ворона.
   В начале июня на том берегу реки появились костры. Это прибыли из Магадана основные силы нашей экспедиции. Дня два они ждали, пока спадёт вода, а затем начали переправляться через реку. Большинству людей приходилось идти вброд. А вода ещё была быстрая и довольно глубокая. Кто не сможет перейти, того перевезут лошади.
   Первым на наш берег вышел высокий мускулистый парень, как оказалось потом, бывший генеральский повар. Поваром стал он и у нас. Он взял правильно направление и завершил свой переход немного наискосок от того места, где входил в воду. Однако некоторым пришлось плохо. Я видел, как одного парня сбило с ног и понесло вниз. Его прижало к берегу, и тут к нему подоспели товарищи. Другой дошел до середины, а потом не удержавшись на ногах, несколько раз скрылся под водой. Но вот ему удалось подняться на ноги. Вода доходила ему почти до пояса. Он уже не решался двигаться, чтобы не быть сбитым снова, и закричал испуганно, зовя на помощь. Я вошел в воду. Течение тянуло ноги в сторону. Однако, видя впереди человека, которого вот-вот смоет, я не чувствовал ни холода воды, ни страха за свою жизнь. Я подошел к нему и подал ему руку. Он уцепился за неё, как клещ, и был спасён.
   Вскоре снова понадобилась моя помощь. Невысокий мужчина, дойдя до середины, почувствовал, что идет неправильно, остановился и стал звать на помощь. С берега ему кричали, чтобы он шёл наискось, но он ничего не понимал из-за шума воды. За спиной у него был вещмешок, а в руках узел с хлебом. Промедление грозило ему гибелью. Я снова вошёл в воду. Силы у меня были свежие, а роль спасителя их утраивала. Поэтому без особых усилий вывел на берег и этого. Таким же образом спас ещё одного и стал героем дня.Все рабочие в экспедиции были заключенными. На меня смотрели с восхищением, а начальник экспедиции пообещал представить меня к медали. После короткой передышки стали вьючить лошадей.
   Геологи сегодня не в почёте,
   А был на них большой когда-то спрос.
   Но если вы романтик,то поймете
   Тех, кто в тайге и тундре духом рос.
   Мы жили в общежитии по-братски
   Студентами, и вот пришла пора :
   Благословил нас мэтр Цареградский
   В дипломе росчерком уверенным пера.
   Работали на совесть и влюблялись.
   И есть что вспомнить, подвести итог:
   Как через Колыму переправлялись
   В весенний с ног сбивающий поток.
   Мы сотни верст пешком перелистали,
   Пройдя по сопкам долгий, долгий путь.
   Какие неизведанные дали...
   Ты вспомни этот край когда-нибудь.
   Билибино, Ожогино, Дружина-
   Маршруты повсеместно пролегли.
   А как мы замечательно дружили. Нам люди позавидовать могли.
  
   Тайги и тундры добровольный пленник
   На скалы лез, как к чёрту на рога.
   Я трактору предпочитал оленей,
   Испытывая крепость сапога.
   И было так заманчиво красиво
   В тайгу уйти на долгие года.
   Влекла туда неведомая сила,
   Влекла она неведома куда.
  
   В нашей партии будут работать три молодые женщины. Две Нины и Ида. Нина Мешкова , полная, круглощекая, улыбчивая,уже побывала замужем и отзывалась об этом периоде своей жизни неодобрительно. Вышла по совету родных за офицера. Но оказалось, что он ей совершенно противен, и она ушла от него.
   Нина Закулистова - маленький курносый шарик, очень непостоянного характера. У неё была очень маленькая дочь, которую она отправила в Москву к родителям и тоже жила одна, оставленная мужем.
   Ида не походила ни на одну из первых двух. Высокая, стройная с небольшой головой и чуть-чуть татарским обликом лица, имела скромную, непритязательную натуру. Прошлое её было не совсем ясно, но, судя по её некоторым рассказам и по намёкам её подруг, можно было полагать, что и здесь не обошлось без отвергнутой или обманувшей ожидания, в общем неудачной любви. Обо всём этом я узнал позже, а пока нам предстояло пройти восемнадцать километров, сначала по болотистой низине, затем по замшелому склону высокой террасы, поднимающейся над правым берегом реки Одери. Люди идут тяжело. День ясный, жаркий. С большим трудом добираемся до базы соседней партии. Развьючиваем лошадей, отдыхаем. Завхоз угощает девчат консервированными фруктами, а они - меня. Осталось преодолеть ещё шесть километров.
   Солнце было ещё на целую ладонь от горизонта, когда мы добрались до места. Все рабочие были заключёнными. Каждому оставалось сидеть немного. Поэтому о побеге никто не помышлял. Жили в палатках, а женщины с начальником - в деревянном доме. Бывший генеральский повар каждое утро угощал нас свежими, мягкими пышками.
   Следующий день был посвящён подготовке к маршрутам, и первый маршрут начался по склону крутой высокой горы, поднимающейся сразу от наших построек и палаток. Мы шли вчетвером: две Нины, я и геолог Лавров. Маршрут был ознакомительный, учебный. Геолог знакомил нас с залегающими породами, с методикой съёмки. По очереди делали геофизические замеры. Потом я ходил с Лавровым и с начальником экспедиции. Район был малоисследованный, приходилось часто давать названия ручьям и речушкам, которые наносились на карту. Один ручей, где было обнаружено небольшое рудное тело - начальник назвал моим именем. Видимо, в награду за спасение утопающих. Ручей назвали Лапюр.
   Вскоре Мешкова обварила кипятком ноги и все лето просидела на базе, занимаясь камеральной обработкой образцов. Закулистова с геологом ушла в отдалённый, языком выпячивающийся район, а меня назначили документировать горные выработки.
   Постепенно я всё больше сходился с Идой. Она занималась опробованием местных вод. Ходила она в маршруты с рабочим по прозвищу Карга. Прозвали так его сами ребята заключенные за его страшный старообразный вид.
   В отношениях с Идой я принял сначала тон насмешливый и, насколько мог, старался блистать остроумием. Она же не обижалась, а только просила над ней не смеяться. Постепенно мы стали друзьями. Долгими вечерами или в дождливые дни, когда Ида замеряла свои пробы, а я приводил в порядок свои записи, мы разговаривали на всевозможные темы. Она любила рассказывать о своей жизни на материке, о том, как училась в институте, откуда ушла со второго курса. Почти каждый свой рассказ начинала словами: "У нас в институте один мальчишка..." Меня это всегда смешило и наводило на мысль, что в свое время Ида была к этому мальчишке неравнодушна. Постепенно я узнал о ней всё, кроме, конечно, сердечных тайн. Я мог только о них догадываться. Этот мальчишка был её больным местом. Он, по её словам, когда их вместе послали на практику, быстро выдвинулся и был назначен начальником отряда.
   Мое отношение к Иде, ставшее чересчур предупредительным и далеко неравнодушным, не осталось, конечно, незамеченным. Однако никто мне об этом даже не намекал. Без Иды, без того, чтобы хотя бы просто побыть с ней вместе, я уже не мог. Когда она была в маршруте, с нетерпением ожидал её возвращения. Если оставалась на базе, а я работал на участке, старался быстрей закончить свои дела и почти бегом мчался в лагерь. Владевшее мною чувство, прибавляло мне сил, и физических, и душевных. Я не знал усталости. Утром и вечером по-прежнему делал зарядку, а вместо обливаний стал купаться в речке, температура воды которой не превышала 5-7 градусов. Купание было несколько своеобразным. Перед тем, как войти в воду, несколькими упражнениями разогревал тело. Окунувшись с головой в жгучий, сковывающий поток, пулей вылетал из него, не зная, куда бежать, неистово двигая всеми членами протестующего тела. Но постепенно организм привык к ледяной воде, и я мог находиться в ней с полминуты.
   Как-то в середине июля испортилась погода. Небо сплошь заволокло тучами, беспрерывно моросил дождь. Обычно в такие дни маршруты отменялись, и я решил повидать своих однокурсников, работавших в одной партии с Неустроевым. Попутно мне было поручено узнать, не пришла ли почта и выпросить у соседей флягу спирта.
   Выждав момент, когда дождь немного стих, я отправился в путь. Пройти мне надо было километров двенадцать. Сначала подняться вверх по одному из притоков нашей речки, перевалить хребет и спуститься к реке, на берегу которой стояла база соседней партии. Начальником партии была женщина по фамилии Первушина.
   Весь путь я почти пробежал бегом и через час с небольшим был уже у цели моего путешествия. На базе никого не было, кроме студента Вадика Овчинникова и пьяного завхоза, гонявшегося с ружьем за бурундуками. Он потерял уже всякое доверие. Во время полевого сезона пьянство строго пресекалось. А этот завхоз ухитрился завезти целую бочку спирта. Спирт у него изъяли и он хранился опечатанным у начальницы. Все же каждый день завхоз напивался пьяным. Это было загадкой для всех. И все звали его Толиком, хотя ему перевалило уже за тридцать. Высокий, с мутным взглядом водянистых глаз он производил не очень приятное впечатление. Во время войны был летчиком, командиром звена легких бомбардировщиков. Имел много наград, в том числе орден Боевого Красного Знамени. Но после войны не нашел себе места в жизни. Водка и приятели-забулдыги заслонили перед ним широкую и ясную дорогу, которая его ожидала. Он мог поступить в Академию. Но его увольняют из армии за нетрезвый образ жизни. И он покатился вниз по наклонной плоскости. Приятели завелись у него и здесь, в полевой партии. Они брали у него на складе все, что им было нужно. Ни денег, ни расписок он не требовал. Чтобы к концу сезона как-то выпутаться от угрожавшей ему растраты, Толик стал завышать суммы в заборных карточках рабочих и служащих. Пошли скандалы. Пришлось сделать ревизию. Обнаружилась большая недостача продуктов и промтоваров. Осенью за ним остался долг в восемнадцать тысяч. Он отрабатывал его несколько лет на одном из магаданских заводов.
   Ожидая, пока вернутся из маршрутов мои однокурсники, я познакомился с Вадиком и сидел у него в камералке. Зимой у него случилось воспаление среднего уха и после этого он стал плохо слышать, но хорошо понимал собеседника по движению губ. Я был для него человек новый и разговор у нас вначале не получался. Я говорил ему одно, он отвечал совсем другое. Получалось: "Здорово, кума!- На базаре была".
   Вадик хорошо рисовал и собрал уже целый альбом карикатур. Особенно ему удался завхоз, рыскающий по окрестностям базы в поисках бурундуков. Даже если человек был нарисован со спины, то его все равно можно было легко узнать по умело схваченным характерным чертам фигуры.
   Вечером мы с друзьями хорошо вспрыснули встречу, и я был в том состоянии, когда человеку море по колено.
   Уже темнело. Следовало остаться до утра, но я отправился обратно. До подъёма на перевал шёл по тропинке. Затем она свернула вправо, и я полез на гору. Неожиданно по- шёл дождь, подул ветер. Очень скоро стало совсем темно. Ощупью карабкался я по скользким глыбам гранита, громоздившимся от подножья до самой вершины. Чем выше я поднимался, тем все холоднее становилось вокруг, всё сильнее шёл дождь. Внезапно он сменился снегом.И это в середине июля месяца. Стали мёрзнуть руки и уши. Но вот и вершина. Здесь ветер дует сильнее, а снег валит хлопьями, как зимой. Быстрее вниз. Но что-то очень крутым кажется склон. И откуда здесь столько стланика? Его ветви иглами хлещут по лицу, обдают крупными гроздьями влаги, которая скоро не оставляет ни одной сухой нитки на моей одежде. А тут ещё фляга со спиртом оторвалась от пояса и её пришлось нести в руках. Но уже слышно, как внизу шумит разлившийся ручей. Я ползу на спине по почти отвесному склону, а когда спусткаюсь в распадок, оказалось, что он почти весь залит водой. Перехожу на бег, стараясь согреться, а дождь все моросит, все стрекочет вокруг. Распадок вдруг внезапно обрывается и я оказываюсь на берегу реки, хотя по моим расчетам до нее еще не менее полутора километров. Но самое удивительное, самое странное то, что речка течет в обратном направлении. Я стою не на левом ее берегу, как должно быть, а на правом. По инерции иду вниз по течению, хотя мне надо идти вверх. Через километр поворачиваю назад. Затем решаю остановиться, подождать до рассвета.
   Я нашел небольшой островок, не залитый водой, встал под лиственницу и стараясь согреться, под завывание ветра и шум дождя стал петь песни, все, которые знал с детства. А когда охрип, начал делать физзарядку. Но и это не помогало от холода. Как я жалел, что не захватил с собой спичек.
   Между тем стало светать. Я вглядывался вокруг, но не узнавал местности. И все же мне не верилось, что я заблудился. Вместо того, чтобы подняться на перевал и осмотреться, я снова побрел вначале вверх, потом вниз по реке.
   Тонкие нити дождя связали небо и землю мутной водяной пряжей. Серый туман висел в долине. Я все больше и больше чувствовал усталость. Меня бил озноб и хотелось есть. Потом вдруг потянуло на сон. Я выбрал место, бросил на него охапку веток, лёг и внезапно уснул.
   Проснулся я внезапно. Показалось, что где-то хлопнул выстрел. Я вскочил и начал озираться вокруг. Но ничего не было ни видно, ни слышно. Только рядом шипела, вздувалась пузырями и шелестела о подмытый берег река. Вдруг где-то за деревьями снова ударил выстрел. Я вздрогнул, хотя и ожидал его. А потом радостно закричал.
   -Э-э-э!
   Раздался ответный крик. Голос показался мне знакомым. Через несколько минут из лесу лёгкой походкой вышел человек в брезентовой куртке и мягких ичигах. Это был Неустроев. Ружье его было закинуто за плечи, в руках он держал пучок сухих веток.
   - Здорово путешественник! - весело приветствовал он меня и, не теряя времени на лишние разговоры и расспросы, принялся разжигать костёр. Вскоре от моей одежды повалил пар, а на костре закипел котелок с чаем. Я с аппетитом ел свиную тушенку, запивал её горячим чаем и рассказывал Неустроеву о своих злоключениях. Он слушал, не перебивая, затем сказал, что без ножа и спичек в тайге делать нечего. А потом спросил:
   - Что это за река, знаешь?
   - Никак не могу понять.
   - Это Иня.
   Только теперь я сообразил, насколько серьёзно было мое положение. Ночью в темноте и тумане, навеселе от выпитого с друзьями спирта, спускаясь с перевала, я попал совсем в другую водную систему. Иня течёт в Охотское море, на восток, а наши реки на север. И если бы я пошёл вниз по течению, всё больше и больше отдалялся бы от своей базы и вообще от жилья. Я спросил Неустроева, как он нашёл меня.
   - Тебе крупно повезло. Утром из вашей партии явился рабочий. Сказал, что исчез студент. Я пошёл на перевал, там ещё лежал снег и на нём остались твои следы.
  
   Ида ,конечно, давно уже поняла моё отношение к ней, но вела себя ровно, не приближая и не удаляя меня. Я чувствовал, что со мною ей было интересно и, когда была возможность, мы всегда были вместе. Я попрежнему над ней подтрунивал, а она делала вид, что обижается. Не могла она идти навстречу моему чувству, так как была лет на шесть старше. Не хотела, чтобы про неё говорили, что поймала на удочку мальчика.
   Поэтому, не подавая повода для надежды, боялась потерять во мне друга, и предоставила всё времени, решив что оно отрезвит постепенно мои пылкие желания. Я же считал, что пора выяснить отношения, но не знал, как приступить к этому щекотливому делу.
   Однажды Иде нужно было взять несколько проб в районе работ соседней партии. Вечером она собралась идти в их лагерь, чтобы с утра начать работу. Я пошёл её провожать. Лето уже кончалось. Лес покрывался жёлтой краской, блеклые листья покидали деревья. Комары сменились мелкой мошкой, от которой не спасали даже накомарники. Солнце скрылось, и вечер, прохладный и тихий, опустился на землю. Мы уже поднимались на перевал, когда Ида спросила, о чём я думаю.
   - Может быть, о тебе, - сказал я. Она промолчала.
   - Слышишь, - повторил я, желая услышать её ответ, - о тебе думаю.
   - Этого ещё не хватало, - ответила она. Я сразу сник и больше не сказал ни слова.
   Начальником соседней партии был Алексей Александрович Семенов. У них поспела брага, и когда мы пришли к ним, в большой зеленой палатке стоял нестройный гул голосов.В партии Семенова работала одна молодая женщина. Ее звали Тоня. Ухаживавший за Тоней старший блатной Санька не сводил с неё глаз. С Семёновым он разговаривал на ты, но более или менее уважительно. У Тони в Магадане был жених. Она собиралась осенью выйти за него замуж.
   Санька был видным парнем. Среднего роста, широкоплечий, налитый огромной силой, с приятной физиономией, он за свои двадцать семь лет никогда не имел паспорта. Не успевал его получить, как снова попадал в лагерь.
   Мой однокашник по техникуму Лева Бельский, с самой весны влюбленный в Тоню, тоже вертелся возле нее, то приглашая её выпить, то вместе спеть. Я достаточно хорошо выпил, чувствовал себя расстроенным после разговора с Идой, хотел ночью идти на свою базу, но она меня отговорила.
   Исследованием водных источников руководил у нас Константин Иванович Оболенский. За глаза мы звали его графом. Очень осторожный, медлительный, он к тому же не очень разбирался в геологии. Видимо,она была ему не по душе.Поэтому уже несколько лет занимался работами, не требующими никакого творчества, хотя ему уже давно надо было быть начальником партии. Блондин, немного выше среднего роста, он часто улыбался, выворачивая верхнюю губу, отчего улыбка его получалась как бы заискивающей. Иногда по вечерам он пел нам арии из опер негромким тенором, козлетоном, как выражался начальник партии, не любивший графа за лень и нерасторопность в работе.
   Константин Иванович вставал обычно поздно, выходил на улицу и долго смотрел на небо. Если замечал тучку, то выжидал до обеда, не пойдет ли из этой тучки дождь. Если же дождь заставал его в поле, он, не закончив работу, заставлял своих помощников вьючить приборы на лошадь и спешно возвращался на базу. А в это время опять выглядывало солнце, и день, по-прежнему ясный и теплый, уничтожал за каких-нибудь полчаса следы испугавшего графа ливня.
   Кроме меня в нашей партии работал еще студент-младшекурсник, однокашник Вадика Виктор Тонких. Как-то во время однодневной передышки он отправился на базу Первушиной проведать Вадика. Возвращался вечером. До базы оставалось километра полтора. В руках у него была только что вырезанная тросточка, во рту - папироска. Там, где ручей, бегущий с перевала, выходит в долину, перед пологой широкой поляной ровной стеной стоит лес. Когда Виктор вышел из этого леса, он остолбенел. В двадцати шагах от него из кустов карликовой березы поднялась и села на задние лапы фигура большого бурого медведя. Зверь любопытно уставился на человека. Папироска выпала изо рта Виктора, руки сами собой выпустили тросточку. Телом овладела непреодолимая слабость. Но вот она прошла. К ногам как будто кто-то приделал стальные пружины. Парень сделал сильный прыжок с места и помчался как можно быстрее. Боясь оглянуться, он несся до тех пор, пока не увидел свои палатки. Только тогда почувствовал себя в безопасности. В горле у него горело, сердце стучало так, что было слышно за пять метров. Он лег на спину и долго не мог отдышаться. Когда пришел на базу, лицо его еще было бледным. Сразу же нашлось человек семь охотников. Кто с ружьем, а кто с ломом или топором шумной ватагой побежали на указанное студентом место. Вот и поляна, где медведь ел голубицу. Здесь все им исхожено. Разворочены трухлявые пни, раскиданы муравейники. Охотники перевалили небольшую горку. По ее противоположному склону шел к воде мишка. Все закричали и вздумали его догонять. Но он резко развернулся и поскакал прыжками людям навстречу. Смельчаки рванули в обратную сторону. Тут уж, как говорится, дай Бог ноги.
   По вечерам мы с Виктором любили сидеть в стоявшей на отшибе бане и беседовать или петь песни. Особенно хорошо получались у нас "Из-за острова на стрежень" и "Ревела буря, дождь шумел". И вот однажды, когда слишком увлеклись вытягиванием слишком высоких нот, наше пение было услышано в палатке, где жили работяги. Те, кто относил себя к ворам, очень боялись, что к ним когда-нибудь нагрянут "суки" и всех порежут. Наши вокальные с Виктором упражнения были приняты за крики пьяных "сук", идущих бить урок. К Василию Семеновичу прибыла делегация из воровской верхушки и потребовала дать им оружие для защиты. Тем временем к бане осторожно подбиралась высланная навстречу заклятым врагам разведка. Наши голоса не были сразу узнаны, так как мы сидели в помещении. Разведчики заглянули в окна. Воры были оконфужены.
   Виктор не знал родителей. Воспитывался в детдоме. Во время войны служил юнгой на одном из кораблей Амурской Краснознаменной флотилии. Лицом он походил на драматурга Вишневского. Это был очень общительный, активный, отзывчивый парень. Окончив техникум, он быстро завоевал авторитет в коллективе и его прочили в секретари комсомольской организации. Летом он был назначен начальником небольшого отряда, работавшего в Якутии. Там он обнаружил у себя небольшую недостачу казенных денег, очень расстроился и , видимо, под влиянием алкоголя посчитал себя навсегда опозоренным, ушел в лес и застрелился. Осуждение у всех нас вызывала Закулистова. Она открыто заигрывала с бригадиром наших рабочих, тоже старшим блатным Борисом Пантюшкиным. Огромный верзила, несмотря на страшную бандитскую рожу, чем-то напоминал Маяковского. Глотал пантопон и другие возбуждающие таблетки.Во время быстрой ходьбы дышал тяжело, со свистом. Левая щека у него была изуродована ужасным шрамом. Это был след от разрывной пули, посланной немецким снайпером, когда Борис служил в штрафном батальоне. Рабочие его боялись, воры уважали за силу и смелость. Рассказывали случай, когда на полевую партию напали суки, он один не растерялся, схватил ружье ,метко стрелял и отбил "атаку"нападавших.
   Он увлёкся Закулистовой не на шутку и стал её преследовать. Сначала она играла им, забавляясь тем, что держит в повиновении такого сильного мужчину, но потом поняла, что дело может кончиться для неё плохо. Выведенный из терпения Борис может применить силу. Об этом, конечно, станет известно и ей, комсомолке, не сдобровать. Она начала избегать Бориса. Но он подступил с угрозами. Если бы у него был большой срок, дело могло окончиться убийством. Но ему оставалось сидеть несколько месяцев. Зарабатывать себе еще двадцать пять лет Борис не стал. Во время одной из ссор, часто между ними происходивших, он схватил ружье, заряженное холостым патроном, и выстрелил ей в ухо. Белая, как снег, от пережитого испуга она прибежала в барак и стала жаловаться Василию Семеновичу. Последний прочитал ей небольшую лекцию о нравственности, а Пантюшкина предупредил.
   Это был единственный случай, когда мы работали вместе с заключенными. Они с нами ходили в маршруты, сидели по вечерам у костра, пили чай, спали в соседней палатке. Что знали мы о них? Почти ничего, может, потому, что, как писал Пушкин, мы ленивы и не любопытны. Вникнуть в их судьбу, расспросить, посочувствовать мешала нам убежденность в том, что у нас в стране ни за что не сажают. И мы отгораживались от этих людей невидимым барьером.
   Было у нас несколько блатных. Они с работягами не общались, вели себя нагло, все шустрые, за словом в карман не лезли. При них вертелись двое пристяжных, или шестёрок - повар и сапожник. Эти тоже выдавали себя за воров, хотя на самом деле ими не были. Сапожник целыми днями пришивал голенища от сапог к резиновым галошам. Получалась очень удобная, непромокаемая обувь.
   Пантюшкин был жестоким, непредсказуемым человеком. За душой у него было два лагерных убийства. Однажды он рисовался перед нашими девчатами.
   - Убить человека только первый раз трудно. А потом кровь в голову ударит. Словно пьяный делаешься. Если не отберут - живому не быть.
   Хвастает, подумал я. Но один случай заставил поверить. Как-то я сидел в камералке и вошла бледная, запыхавшаяся Нина Мешкова.
   - Там Борис кого-то убивает! Удержите его. Какой ужас! - На базе, кроме меня, Виктора Тонких и завхоза, никого не было из мужчин. Я вышел на улицу. Из палатки, что стояла метрах в пятнадцати, доносились тяжелые удары, и с каждым ударом раздавался приглушенный утробный вскрик.
   - Боря! Боря! Не надо! Боря, не надо! - В груди у меня что-то дрогнуло. Я знал, что в раздоры между блатными нельзя вмешиваться. Мол, сами разберутся. Хорошо помнил я также слова Михаила Ивановича Калинина о том, что преступный мир должен сам себя уничтожить.
   Когда я вошел в палатку, удары и крики уже прекратились. На земле, всхлипывая, лежал каюр Калашников, бледный, высокий, очень похожий на киноартиста, игравшего в фильме "Яков Свердлов" журналиста. А посреди палатки на чурке дров сидел Борис. Лицо его было налито кровью, белые мутные глаза блуждали. У его ног валялся железный пестик, которым я толок каменные пробы. В пестике этом было килограммов семь.
   - Говори, сука, что ты ботал на перевалке?
   - Да я ничего там не говорил, - заикаясь, отвечал Калашников.
   Борис схватил пестик и, стоя на коленях, стал бить им по спине каюра с огромной силой.
   - Боря! Прости! Я больше не буду! - жалобно вопил избиваемый.
   Но тут в палатку вошел завхоз дядя Саша, человек уже в годах, бывший моряк. Он решительно схватил Бориса за руку и забрал у него пестик. Борис вышел из палатки. Калашников не шевелился. Затем застонал. Чувствовалось, что бандит отбил ему все внутренности.
   - За что он тебя так? - спросил дядя Саша.
   - Не знаю даже.
   В чём состояла вина этого человека, мы так и не узнали. Он, видимо, сказал что-то неодобрительное о блатных. А Борису передали. На следующий день каюр уехал на перевалку, бросил там лошадей и убежал обратно в лагерь.
   Вскоре работы были закончены. Уходя с базы, я в последний раз окинул места, где провел такое бодрое лето, где чувствовал себя таким сильным и мужественным, где ни разу не знал усталости, где посетило меня хорошее светлое чувство. Пусть оно было неразделенным,но оно было и , хотя и недолго, но согревало мою душу и оставило в ней след. Тем более, что я еще на что-то надеялся и не падал духом.
   Дождей давно мы не видели, и болотистая тропинка была сравнительно суха.
   Не доезжая до Кулу километра три, сделали большой привал. Нас с Ви?тором начальник послал с лошадьми, чтобы разгрузить их на том берегу реки, а затем на конях перевезти людей. Вода на перекате еле достигала коленей. На том берегу стояла палатка. В ней жили два человека: тщедушный сухонький старичок, как будто выпрыгнувший из народной сказки, и смиренный, молчаливый детина с руками, толстыми в предплечьях, как нога лошади. Старичок, говорливый, непоседливый, все время что-либо рассказывал, сыпал прибаутками, суетился, подбрасывая в железную печурку дрова. Когда же его молодой сожитель пытался что-нибудь сказать, старичок обрывал его внезапно: "Не болтай! Враг подслушает!'' Парень терялся и замолкал.
   К вечеру наш караван добрался до разведучастка "Победный". Там сидели дня три, пока не уговорили местных трактористов с помощью остатков спирта и чая перебросить нас к трассе. Я был опять послан вперед на случай, если подойдут машины из Магадана, чтобы задержать их до прихода трактора. Там в одной из палаток собрался настоящий шалман из заключённых, ожидавших отправки в лагерь. Одни играли в карты, другие наблюдали за ними, третьи слушали одного, сыпавшего блатными словечками.
   - Слушай сюда! - обращал он на себя внимание. -Был у нас один хмырь в Ростове. Собрались однажды у него после удачного дела. Принесли водки. "Давай хряпать" - говорим. Старуха его пошла в погреб, тащит сало.Хмырь напустился на неё: "Что ты волокешь нам сало ! Оно нам в тридцать третьем году в голодовку надоело! Капусты давай!" Только уселись за столом, он как вскочит: "Ребята! Гады! В шнифт! Попрыгали мы в окна и разбежались, а добыча наша у него осталась.
   Среди этой толпы разномастных людей оказался один молодой цыган, которого заставили плясать на потеху братии. Цыган начал с неохотой, но потом, поощряемый со всех сторон ,разошелся,пошел по кругу, а когда начал отбивать чечетку, какой-то кавказец закричал одобрительно: 'Заделивай, сынок!' Целые сутки просидели мы, ожидая машин. В техникуме вот-вот должны были начаться занятия. Поэтому впятером отправились на оживленный участок трассы, поймали машину. Денег, чтобы рассчитаться, у нас не было, и я отдал водителю в залог свой студенческий билет.
   Зимой, когда писали диплом, я послал двух своих закадычных друзей сватать Иду.Ждал их возвращения, места себе не находил, переживал, волновался. Мечтал о том, как обниму ее... Наконец, дождался. Пришли, заулыбались, поймав мой полный надежды взгляд. Бубенов не выдержал, сочувственно отвернул лицо, а Чукланов ,глядя прямо мне в глаза, заявил: - Плохи твои дела , парень. -Видя, что я сразу сник, тут же добавил: --Да ты не переживай. Ну, отказала, ну и что? Да и не пара она тебе. Мы так с Николаем думаем, что ничего хорошего из этой женитьбы не вышло бы. И запомни на будущее: всё проходит. Пройдет и это твое увлечение. И действительно прошло. А в глубине души на долгие годы осталось хорошее, светлое воспоминание о моей первой любви. Больше нам с Идой в одной партии работать не пришлось.
   Через полтора года я ехал в отпуск и в аэропорту встретил Нину Закулистову. Она была не такая разговорчивая, как раньше, и чем-то озабочена. Оказалось, ей предложили в двадцать четыре часа покинуть Дальстрой за аморальное поведение. Об этом сказал мне начальник аэродрома, когда увидел, что я знаком с этой женщиной.
   После окончания техникума я был назначен старшим коллектором полевой партии с окладом 1500 рублей плюс коэффициент в размере 70 процентов, плюс 20 процентов через каждые полгода работы. 21 апреля на двухмоторном самолете ЛИ-2 мы вылетели из Магадана и через четыре с половиной часа полета опустились на лед Индигирки около поселка Дружина. Селение это стоит на левом берегу реки. Население - якуты и русские. Два магазина: один от местных организаций, другой - дальстроевский. От Дружины нам предстояло 300 километров проехать на оленях в горы. Первая партия продуктов и часть людей были отправлены раньше. Мы ждали возвращения нашего геолога Неустроева и оленей. Он прилетел сюда еще в марте для заключения договоров и закупки продовольствия. Неустроев когда-то жил здесь и чувствовал себя как рыба в воде. Его энергия и умение ладить с местным населением очень помогли нам и избавили наших начальников от весьма хлопотных обязанностей.
   Через несколько дней прибыл Неустроев. Он был энергичен и жизнерадостен, как юноша и явился основной двигательной силой экспедиции. Общительный, хороший лыжник, прекрасный охотник, очень закаленный, Михаил Афанасьевич был настоящим кладом для любого начальника партии. Он заочно учился в техникуме и мечтал поступить на заочные инженерные курсы.
   На следующий день после его приезда мы тронулись в путь. Олени, запряженные по два в каждую нарту, везли муку, овес, рыбу. Упряжки были перегружены и людям приходилось в основном идти пешком. К вечеру сделали километров тридцать и остановились на ночлег в редком заполярном лесу. Поставили палатку, занесли в нее железную печь, поужинали ухой из нельмы и крепким чаем. Было тесно, жарко, но спалось крепко.
   На следующий день продвинулись еще на тридцать километров, а к исходу третьего дня оставалось километров двенадцать до лежащего на нашем пути якутского колхоза имени Ворошилова. Сам поселок называется Сыганнах. Утром начальник партии предложил мне, не дожидаясь, пока поймают и запрягут оленей, идти пешком. Мы взяли ружья и налегке отправились по еле заметной нартовой дороге.
   Вряд ли когда забуду я этот день, эту бедную, но замечательную северную природу, этот заполярный пейзаж в самом начале мая. Снег еще не думал таять, но солнце уже светило не по зимнему, и оставалось совсем немного дней, когда оно, преодолев сопротивление долгой зимы, растопит эти бесконечные снежные равнины.
   Пока шли, у меня в голове настойчиво, звучал мотив недавно услышанной песни "Летят белокрылые чайки". И сейчас, через много лет, когда услышу эту песню, сразу вспоминаю тот день, лиственничные перелески и между ними - раздольные, широкие, бесконечные озера, таящие подо льдом в глубоких ямах множество никем не ловленной рыбы.
   Так мы шли часа три. Затем запахло жильем. Лиственницу сменил кустарник. Пройдя его, мы вошли в поселок. Несколько десятков домов, расположенных в два ряда, образовали единственную довольно длинную улицу. Мы явились к председателю колхоза. Он жил в большой новой избе из трех комнат. Здесь же оказался районный прокурор, лет тридцати. С Семеновым они сразу же нашли общий язык, поскольку оба были лейтенанты. Я уже писал выше, что многим нашим начальникам партии были присвоены военные звания. Делалось это для закрепления кадров и материального поощрения.
   В поселке жило несколько русских. Среди них пекарь, которого я не видел, но про которого говорили, что он специально печет сырой хлеб, чтобы нажиться на экономии муки. Хлеб и правда был отвратительный. В этой связи я вспомнил военные годы, когда у на моем родном прииске из белейшей американской муки тоже пекли сырой хлеб и никто не мог приструнить пекарей.
   Был там еще латыш, высокий, богатырского сложения парень с лохматой шевелюрой и крупными рабочими руками. Он заключил с колхозом договор на строительство домов и справлялся с этой работой без помощников. Семиметровые бревна сам наваливал на плечи и относил к срубу. Характером же был тих и приветлив, как и все здоровые, большие люди. Был и еще один русский, бывший заключенный, отбывавший срок за бандитизм. Ничего богатырского в нем не было, но разъяренный был страшен. На моих глазах однажды разбросал человек пять, пытавшихся его утихомирить. У него была большая упряжка оленей, на которой он возил какие-то грузы. Этот человек добивался за большую цену довезти нас до места, но Семенов ему отказал.
   Мы тронулись дальше девятого мая. В первый же день достигли берега реки Уяндиной и продолжали дальнейший путь по ее руслу, занесенному снегом. Солнечные лучи, отражаясь от снежной поверхности, действовали на зрение.
   В первый день никто ничего не почувствовал. Но уже назавтра у нескольких человек появилась резь в глазах, и им пришлось в дальнейшем буквально прятаться от солнца. На второй день мы уже двигались не по реке, а свернули в неширокое ущелье - долину горной речушки. Чем выше поднимались, тем реже становился и без того чахлый лес, тем круче с обеих сторон обрывались скалы, тем уже становилось ущелье. За время пути произошло два маленьких происшествия.
   Внезапно обоз остановился. Я посмотрел вперед. Семенов, Неустроев и наши проводники смотрели куда-то вправо. Там, метрах в двухстах от нас, на самой вершине скалы стояло несколько снежных баранов. Неустроев прицелился из японской винтовки "орисака". Раздался выстрел, бараны скрылись. Один из наших проводников полез наверх. Там он нашел только несколько капель крови на снегу. Очевидно, рана оказалась не смертельной.
   В этот же день случилось и другое. В колхозе перед отъездом кто-то из наших ребят поймал на улице маленького пушистого щенка. Его назвали Тарзаном и решили взять с собой. Держали на руках. И вот, когда уже были почти на перевале, Витька Устинов, парень лет двадцати семи, уронил собачку, и она попала под нарты. Очевидно, у нее произошло сотрясение мозга. Она всё время скулила и вдруг, вырвавшись из рук, побежала в сторону от нашего пути. В это время там, куда бежал Тарзан, метрах в семистах, мы заметили крупного медведя. Он шел в ту сторону, откуда мы ехали. Бедная собачка не видела страшного зверя, а может, приняла его за большую собаку и бежала следом. Мы стояли до тех пор, пока фигура медведя, а за ней и маленький катящийся комочек нашей собачки не скрылись из глаз.
   Преодолев три перевала, мы спустились в долину реки Нинкат и прибыли на базу. Там уже находились старший техник, завхоз Борисов, человек пять рабочих и две собаки. На базе стояло три жилых избушки и пекарня. Мы занялись их обустройством.
   Завхоз Борисов был средних лет, ниже среднего роста, с хриплым голосом хорошо пьющего человека. В молодости сильно увлекался Есениным и был тогда от его стихов близок к умопомешательству.
   В один из дней Неустроев пригласил меня и двух рабочих поохотиться на диких оленей. Этих красивых животных становится все меньше и меньше. Человек безжалостно уничтожает все, что встречается ему на пути. И не задумывается над тем, что рубит сук, на котором сидит.
   Зимуют олени в тайге, а весной, спасаясь от комаров, уходят в тундру. Идут всегда одним и тем же путем. Здесь их подстерегают волки. И только рога да кости могут рассказать о жестоких схватках на перевалах. Неустроев сказал, что знает оленьи тропы и что идти надо в ночь, чтобы застать красавцев на рассвете.
   Отправились мы часов в пять вечера. Впереди шагал наш проводник и наставник с шестизарядной японской винтовкой "орисака". За ним шеф - повар Жора, сменивший баранку шофера на скитальческую жизнь в тайге. Замыкали шествие Витька Устинов и я. Витька - парень несколько шумноватый, с большим носом, придававшим нагловатое выражение его физиономии. Он был мастером на все руки. И печь мог сложить, и обувь починить, и повара заменить. За его нос работяги прозвали его "Кайло", но он не обижался, а только ухмылялся в ответ.
   Теперь я хочу немного рассказать о Неустроеве. Он был якут. Родился в семье охотника в Оймяконе, который до сих пор считается полюсом холода. Юношей, имея семилетку за плечами, приехал в Магадан, поступил в техникум, но началась война, техникум закрыли, и Михаил стал проситься на фронт. Но его направили в полевую партию искать золото. Он работал промывальщиком, каюром, потом закончил курсы топографов. Не было такой горной породы, которую он не мог бы определить с первого взгляда. Ему все было под силу. Он все умел и все мог. Это был Дерсу Узала нашего времени.
   Между тем личная жизнь ему не удалась. Его жена и двое детей жили в Оймяконе, а сам он каждый год пропадал в тайге и виделся с родными очень редко. Супруга не выдержала разлуки. Сам же он был верен ей всегда. Узнав об измене, Михаил забрал детей и их воспитанием занялась его сестра - директор школы. По горам он бегал без устали, как сохатый, всю жизнь закалял свое тело и не боялся простуды.
   В середине мая вскрылась речка, на которой мы стояли. По ней еще вовсю шел лёд, а Неустроев уже купался в обжигающей тело воде. Страшно было смотреть, как он бултыхается среди льдин. Выскочив из реки, быстро вытирал свое смуглое, сложенное из продольных плит мускулов тело и садился загорать. А загорать в заполярной тайге можно только в мае, когда солнце уже припекает достаточно горячо, а комары еще не появились.
   Михаил вёл нас на перевал. Снег уже сильно стаял, осел, хотя на южных склонах гор уже появились проталины. Через час мы преодолели водораздел с плоской голой вершиной, спустились в долину и подошли к невысокому и очень пологому перевалу.
   Здесь, по словам Неустроева, издавна проходил путь ежегодно кочующих оленей.
   Хотя день кончился, темнота не наступала, светила луна да и солнце, по-видимому, ушло не очень далеко от горизонта. Где-то закричала куропатка, ей откликнулась другая. Но мы не обращал на них внимания. Выглядывая из-за гребня горы, жадно смотрели туда, откуда должны были появиться олени. Так как было холодно, пришлось по очереди дежурить на пригорке, где дул ветерок. А внизу Михаил разжег костер и вскипятил чай. С неба нам мигали редкие звезды. Легкий сумрак окутал все вокруг и скрыл из виду дальние сопки.
   Так в ожидании прошла вся ночь. Уже перед утром Жора, неподвижно лежавший на бугре, вдруг зашевелился и замахал рукой, призывая нас к себе. Мы подползли, осторожно выглянули из-за укрытия. Никогда не забуду картины, которая предстала нашим глазам. Метрах в четырехстах от нас один за другим шли красивые, рослые, упитанные животные. Они только отдаленно напоминали тех заморышей, что ходят в упряжке, таскают нарты. Эти стройные великолепные крупы, эти огромные ветвистые рога и гордо откинутые назад головы. Очарованные и потрясенные, мы забыли о ружьях. Вот олени остановились, замерли, вслед за вожаком повернули головы в нашу сторону. То ли ветер до них донёс запах человека, то ли кто-то из нас слишком высунулся наружу, но животные нас обнаружили. Медлить было нельзя.
   - Стреляйте!- нетерпеливо шепнул Витька Неустроеву.
   В этот момент вожак мотнул головой, сделал огромный прыжок вперед и изогнув лебединую шею, гигантской иноходью помчался на перевал. За ним бросились остальные. Посредине этой живой цепочки бежала олениха с детенышем. Он был еще маленький, путался в ногах у матери, отставал, но сзади все время подгонял его весь белый с черными чулками самец.
   - Стреляйте же, Афанасьевич! Уйдут! - закричал Витька. Неустроев передернул затвор, прицелился. У него был меткий глаз. Он никогда не медлил, и мы ждали выстрела. Но его не последовало. Михаил опустил винтовку. А олени тем временем уже скрывались за перевалом.
   - Как же так Михаил Афанасьевич?- растерянно обратился к нему Витька.- Ведь олени ушли.
   - Им еще долго идти, -ответил Неустроев и в его тоне прозвучала такая тревога и сочувствие, будто речь шла не об оленях, а о близких ему людях.
   - Мы надеялись на вас и не пускали в ход свои ружья, - разочарованно проговорил Жора.
   - А я и не собирался стрелять,- вдруг просто, как о чем- то понятном и ясном сказал Неустроев.
   - Как так? Зачем же мы шли сюда?
   -А где ты еще такую красоту увидишь?- вопросом на вопрос ответил Михаил. Возвращаясь домой, я нисколько не жалел, что мы упустили оленей. Перед глазами стояли их мощные крупы и потешный беспомощный олененок.
   По договору с колхозом имени Ворошилова лошади к нам в партию должны были прибыть не позже 7 июня. Однако уже наступило 10-е, а кони вместе с каюром как в воду канули. Рано утром Неустроев вышел на поиски. Мы прождали его весь день. В тревожном ожидании прошла ночь. В это время особой темноты не бывает. Солнце только на некоторое время уходит за горизонт.
   Думали, гадали. Быть может, что-нибудь случилось с каюром? И только утром на тропинке из-за поворота показалась кавалькада лошадей. Животные шли цепочкой, привязанные одно к другому уздечками за хвосты. Это были малорослые, но очень выносливые якутские лошадки. Все лето они пасутся в тайге, без пастухов, а на зиму приходят в колхоз. Когда-то, очень давно, якуты жили в Средней Азии. Но пришли воинственные племена и прогнали их на северо-восток. Они ушли вместе с лошадьми и коровами. Другой скот не выдержал перехода.
   Впереди на белой кобыле сидел широкоплечий костистый старик с широким скуластым лицом и белыми редкими волосами. На лице его не было видно растительности. Старик время от времени громко стонал. Однако на седле сидел крепко. Сзади каравана на черном мерине без седла ехал Неустроев.
   Старик этот был каюр Константин Иванович Винокуров. Он почти не говорил по-русски. Неустроев рассказал, что нашел его километров в 20 от нашего лагеря. По словам старика у него разбежались лошади и когда он ловил их, одна свалила его копытом в грудь, сломала два ребра.
   - Врет он,- жестко сказал Неустроев.- И по-русски говорить умеет. Я его знаю хорошо. Это бывший шаман. В 30-е годы ему пришлось строить Беломоро-Балтийский канал. Не может он простить этого Советской власти.
   Винокуров все лето просидел на базе. Когда начальник просил его чем-нибудь заняться, он начинал стонать и знаками показывал на свою грудь. Лошади, за исключением двух, оказались совершенно дикими. С самого своего рождения они паслись в стаде и не знали ни седла, ни упряжки.
   - Будет мороки с ними - сказал Неустроев. Мы убедились в справедливости его слов на следующее же утро. Дикарей невозможно было поймать. Они совсем не давались в руки. Ходили по территории базы, ели хлеб, которым мы старались их приучить, но подойти к ним вплотную, чтобы надеть уздечку, было невозможно. Во время поимки одна кобыла очень сильно ударила копытом в бедро нашего повара Жору, который вызвался также быть каюром.
   За два часа мы не поймали ни одной лошади. Стал нервничать начальник партии Алексей Александрович Семенов. Так продолжалось бы до самого обеда, а может и вечера, если бы не подошел Неустроев, ходивший на сопку размечать канавы. Михаил взял длинную веревку. Один ее конец держал сам, другой отдал мне. Мы осторожно зашли сзади одной из самых непокорных лошадей, завели над ней веревку. Как только она коснулась холки животного, оно встало, как вкопанное. Оставалось только свести концы веревки на шее у заарканенной лошади. Таким же манером были пойманы и остальные кони.
   Через час наш караван двинулся на первую маршрутную стоянку в верховья так называемого Голубого ручья. Там были целые залежи мрамора, красного, синего, зеленого, голубого. Издали ущелье, по которому пробивался ручей, представляло собой очень красивое зрелище. Казалось, что это картина, написанная каким-то художником яркими, неповторимыми красками.
   Прежде, чем добраться до места назначения, пришлось снова помучиться с лошадьми. В Якутии, особенно в болотистых низинных местах, не принято ковать лошадей. И наши кони шли сравнительно спокойно, пока под их копытами была мягкая, покрытая мхом почва. Но как только начались камни, лошади стали растягиваться, дергать поводья, беспокоя и останавливая впереди идущих животных. Вдруг один жеребец опустился на колени и лег набок. Один из вьюков, в котором находилась геофизическая аппаратура, оказался в воде. Мы бросились поднимать лошадь, но она не проявляла ни малейшего желания встать. Оставалось одно - развьючить.
   - Погодите, его надо проучить,- сказал Неустроев. Он нагнулся над жеребцом и зажал ему ноздри пальцами. Через несколько секунд тот вскочил на ноги без посторонней помощи. Но в другой раз, когда завалился старый мерин, и мы бросились проучитъ его подобным образом, Михаил остановил нас:
   - Его надо развьючить. Он не хитрит.
  
   ПЕРВЫЙ МАРШРУТ
  
   В первый маршрут мы отправились с Неустроевым. Михаил шел впереди с молотком в руках, рюкзаком за плечами и с неизменной "орисакой". На пути могут встретиться горные бараны, а мы уже давно не ели свежего мяса. Геологам охотиться не запрещалось.
   Нам предстояло обследовать самую высокую гору района работ. Её высота была более двух тысяч метров. У одного из ее отрогов, спускающегося в долину, и начался наш маршрут. Михаил легко и уверенно поднимался вверх. Он зорко вглядывался в окружающие нас горные породы, детально разглядывал, рассматривал кварцевые жилы и зоны измененных, будто тронутых охрой, гранитов. Через каждые сто метров брал образцы, подписывал их, складывал в мешочки, и мы шли дальше. Каждый камень показывал мне, спрашивал, какие я видел вкрапления минералов, поправляя, когда я ошибался.
   В среднем каждый маршрут составлял 10-13 километров. Весь исследуемый район покрывается сетью маршрутов, отстоящих один от другого на тысячу метров. Каждый маршрут состоит из геоточек, которые наносятся на карту. При этом описывается участок, пройденный от одной геоточки до другой, и берутся образцы залегающих пород. Постепенно вырисовывалось геологическое строение исследуемого участка работ.
   На перевале еще оставалось немного снега. Он уже сильно стаял, осел, и все же мы проваливались в него чуть ли не по колено.
   Спускаемся ниже и идем по склону. Домой возвращаемся по другому отрогу, так же тщательно его обследуя. А вечером долго сидим у костра рядом с палаткой, наслаждаемся отдыхом, пьем чай и не можем напиться. А потом укладываемся и крепко спим.
   Наутро снова идем в маршрут. Неустроев что-то тщательно засовывал в рюкзак перед тем, как тронуться в путь. Я иду вторым. У меня на груди - геофизический прибор. Сегодня с нами идет рабочий Санька Лыско. Я знаю его уже третий год. Мы вместе были с ним в одной партии на Бутугычаге в .
   Санька попал на Колыму еще до войны. Прошел огни и воды и кем только ни работал. А попал в заключение за хулиганство. В пьяном виде обругал матом какую-то девицу на улице. Человек он безобидный. Ему уже тридцать лет. С виду сухой, как щепка. Он уже много лет мечтает выехать на материк. Но всякий раз, когда он, полный радужных надежд, собирается расстаться с Колымой, его хватает только на то, чтобы добраться до Магадана. Он пропивает там все деньги, пока ждет парохода.
   Санька любит петь, хотя совсем не обладает музыкальным слухом. Он знает по одному куплету из разных песен и в лирическую минуту угощает нас своим музыкальным винегретом. Начинает обычно несколькими строчками из Вертинского или Лещенко надрывным голосом:
   Здесь идут проливные дожди.
   Их мелодия с детства знакома.
   Дорогая, любимая жди,
   Не отдай мое счастье другому...
   Затем идут куплеты из "Далеко, далеко, где кочуют туманы", потом "Где ж вы, где ж вы, очи карие" и заканчивает неожиданно и бодро: "Но шофер баранку не бросал".
   В маршруте Саньке не до песен. Во-первых, его изношенный мотор никак не может привыкнуть к скорости, с которой ведет нас Неустроев. Поэтому ему нужно во что бы то ни стало поддержать свои силы чифиром. А для этого надо остановиться и разжечь костер. Отставать же ему нельзя. Его обязанность -принимать в свой рюкзак образцы.
   Через каждые сто метров я останавливаюсь, включаю прибор и записываю его показания. Впереди, отбивая образец, стучит молотком Неустроев. Его зеленая куртка мелькает то там, то здесь. Он поджидает меня, а когда подхожу, показывает кусок гранита, весь испещренный вкраплениями какого-то тусклого минерала. Боясь ошибиться, я долго верчу в руках камень. Бормочу: "пирит, халькопирит, арсенопирит. Нет, не то".
   -Давай, не отставай, говорит Неустроев, - а то, кроме пирита ничего знать не будешь. Глаз набивать надо. Что знаю - покажу.
   Теперь мы идем рядом. Вместе определяем породу, называем минералы. Как только присаживаемся, чтобы описать геоточку и оформить образцы, далеко отставший Сашка тоже делает привал и варит чифир. Варит он его в кружке, поджигая мох. Так как он не может нас догнать, камни приходится нести нам с Неустроевым.
   На середине горы мох кончается. Сашке нечем разжечь костер и он обессиленно садится на камни. Дышит как загнанный олень. Михаил отправляет его вниз, а мы карабкаемся все выше и выше. Над нами тучей вьются комары. Они набиваются снизу в накомарник, кусают шею, лицо, уши.
   Наконец мы достигаем линии снегов. Михаил останавливается, снимает рюкзак и вытаскивает из него мелко нарубленные дрова. Я поражаюсь его предусмотрительности. Через минуту уже пылает костер, на нем стоит котелок, в который Неустроев насыпал чистого зернистого снега. Тогда еще не было атомных испытаний. Мы ничего не слышали о радиации. Когда вода закипела, он всыпал в нее чай и сразу же снял котелок. Затем достал консервы, масло, сахар. Первый раз в жизни я пил чай в маршруте. В прошлом году мы обычно запивали консервы холодной ключевой водой. Чай с сахаром и с маслом на высоте двух тысяч метров показался мне божественным напитком. Неустроев никогда не пил сырой воды, признавал только чай, причем горячий, прямо с пылу. С тех пор я всегда носил с собой в маршруты котелок, а если его не было, кипятил чай в кружке.
  
  
   Как-то дожди шли несколько дней подряд, и Неустроев отправился на охоту за баранами. Его не было целые сутки. Вернулся он ни с чем, но возбужденный тем, что с ним произошло. Он долго шёл по водоразделам, спускался вниз, опять поднимался, но баранов не было. Наконец наткнулся на них неожиданно. Самец, самка и двое детенышей вышли из-за скалы ему навстречу, остановились, затем повернули и побежали назад по устланному мелкой сланцевой щебенкой водоразделу. Первым шел огромный самец. Издали его можно было принять за небольшого лося. За ним мелкими прыжками скакали ягнята. Сзади их подгоняла мать. В нее-то и прицелился наш охотник. В тот самый момент, когда дикая коза готова была скрыться за поднимавшимся сахарной головой останцом, раздался выстрел. Бараны скрылись из глаз. Подбежав к останцу и взобравшись на него, Неустроев увидел, что самка, тяжело дыша, лежит на боку под скалой. Он выхватил нож и прыгнул вниз, оставив ружье наверху. Бедное животное, собрав последние силы, поднялось на ноги и, оставляя за собой кровавые следы, побежало прочь. Он шел по следу всю ночь. Возможно, что, пройдя еще немного, наткнулся бы на раненого барана. Но пора было возвращаться и преследование пришлось прекратить.
  
   НА РЫБАЛКЕ
  
   Мы давно уже не ели свежего мяса, а в реке, на которой стояла база, водились хариусы. На удочку, они не ловились. Видимо, были сыты. Неустроев решил ловить их сетью. Вечером, после маршрутов, он повел нас вниз по течению реки. Необходимо было найти хороший плес, где могло быть много рыбы. Отмахиваясь от комаров,мы едва поспевали за нашим вожатым. Видимо, он знал, где надо рыбачить.
   Он ничего не делал наугад, на авось. Вот Михаил остановился и стал развязывать рюкзак с сетью. Мы прибавили шаг и оказались на берегу довольно глубокой и широкой ямы.
   Солнце уже село. Было прохладно. Комары не давали даже носа высунуть из-под накомарника. Между тем Неустроев распутал сеть и начал раздеваться.
   -Держите конец - скомандовал он, по самые плечи залез в воду и растянул снасть от берега до берега.
   -А теперь загоняйте рыбу - крикнул Михаил. И пока мы бегали по берегу и палками и камнями загоняли бедную рыбу в сеть, он, совершенно голый, сидел в воде и держал и натягивал снасть.
   Рыбы наловили целое ведро. Когда возвращались, кто-то заикнулся о том, что если бы не комары, то можно было бы поймать еще больше. Неустроев рассердился:
   -Где комары! Какие комары!Это разве комары! От этих его слов всем почему-то стало стыдно.
   Километров в десяти от базы Сергей Белый обнаружил небольшое рудное тело, уходящее в глубину скалы. Показания приборов давали в этом месте большие результаты. Вести разведку более детально не было уже времени. Поэтому в следующем году Сергей был направлен сюда же во главе отряда. Проработав здесь целое лето, он не обнаружил больших запасов металла, разработку месторождения посчитали нецелесообразной.
   В августе часто заходила речь о том, каким путем выбираться из этого отдаленного района. Ждать всем оленьего транспорта - не хватит продуктов. Немыслимо было также идти пешком до берега Индигирки. Путешествие длиной 400 километров по болотам выдержит не каждый. Уморили бы лошадей и застряли на полпути. Оставался один вариант. Добраться до притока Индигирки реки Уяндиной, построить там лодки и плыть до поселка Ожогино. Это около тысячи километров. На базе же оставить двух-трех человек, чтобы с началом зимы они вывезли на оленях весь накопленный за лето материал и снаряжение.
   24 августа все было готово к отъезду. По пути мы сделали последний маршрут и поздно вечером, уже в темноте, присоединились за перевалом к остановившемуся на ночлег каравану. Я крепко уснул в палатке после первого длинного перехода. На следующий день мы добрались до базы полевой партии Разгильдеева, и дальше тронулись вместе. Вспоминается, как при выдаче зарплаты в Магадане одного разгильдеевского рабочего рабочего кавказской национальности кассирша спросила:
   -Вы из какой партии? - И он ответил:
   -Половая партия Разгильдяй.
   Впереди перевалов больше не было. Тропа вела вниз. Долина расширялась. Лес становился крупнее и чаще. К вечеру окончательно спустились с гор и сделали остановку. А назавтра достигли перевалочной базы Котельникова. Заведующий базой жил здесь с женой-якуткой и маленькой дочерью. По весне, в большую воду сюда доходили катера, которые завозили для расположенного в верховьях прииска необходимые грузы. Прииск назывался Депутатский.
   Котельников, немногословный, с тяжелой походкой, /у него были отморожены на обеих ногах пальцы/, средних лет мужчина занимался охотой и рыбной ловлей. Он держал крупную, с длинной косматой гривой лошадь и огромного, преданного одному хозяину волкодава. Об этой собаке мы много наслышались ещё до прихода на базу. Она не боялась никакого зверя, пасла в лесу лошадь, а когда та вечером не хотела идти домой, бросалась ей на спину, и хватала зубами за холку.
   Собаку эту звали Верный. При нашем появлении она обнюхала каждого пришельца. И когда гладкий', коричневый, с удлиненной головой пес легкой кошачьей поступью приближался к человеку, тот невольно затаивал дыхание, старался не шевелиться и боялся чем-нибудь не понравиться этой собаке Баскервилей. Обойдя нас, Верный обратился к нашей псарне, которая, повизгивая, жалась в стороне. Познакомившись со своими слабонервными сородичами, он не тронул, не обидел ни одного из них.
   Никто из нас не решался войти в избу Котельникова, когда там был пес. И лишь Неустроев не испытывал никакого подобострастия к Верному. Как-то ему надо было зайти к хозяину базы. Спорой своей походкой подошел он к дому и взялся за скобу. Не успел открыть дверь, как на грудь ему бросился пес. В руках у Михаила был железный обруч от бочки. Не растерявшись, он ловко поддел обручем собаку под шею. Та отскочила, но через мгновение снова бросилась на нашего геолога. И опять Михаил подставил железное кольцо и подцепил им Верного. Раздался грозный окрик хозяина, и пес пропустил Неустроева.
   Мы решили сделать две лодки, способные поднять не менее двух тонн груза. Груз - это наиболее интересные образцы пород, отобранные из канав и маршрутов.
   Несколько человек отправились на противоположную сторону реки, где рос строевой лес. Оттуда переплавили его плотами. Теперь надо было распилить деревья на доски. Никому из нас никогда не приходилось ни пилить вручную лес, ни, тем более, делать лодки. Но все тонкости этого дела знал Неустроев. Поэтому мы не сомневались в успехе задуманного нелегкого предприятия. Продольная пила нашлась у Котельникова и Неустроев показал нам, как ею действовать. Эта очень трудная работа далась не сразу.
   Но прежде надо было сделать козлы. За это взялся Толик Семеряков, с которым мы год назад охраняли взрывчатку на Кулу. Сбил он козлы быстро, а когда поставил на ноги, посыпались остроты:
   -Толик, смотри,как бы они у тебя не убежали. - Ноги у деревянных козлов так комично торчали в стороны, что создавалось впечатление, будто они сейчас пустятся в пляс. Толик расстроился, обиделся и ушел в палатку.
   Бревна очищали от коры, затесывали с двух противоположных сторон, размечали шнуром толщину будущих досок и закатывали на козлы. Один пильщик стоял наверху, другой - на земле. После нескольких движений немели руки, приходилось часто отдыхать. Постепенно привыкли, работать стало легче. Пока мы пилили, Неустроев рыскал по берегу и среди обнаженных корней росших там деревьев подобрал необходимое количество заготовленных самой природой шпангоутов. Когда лодки были сбиты, их тщательно проконопатили, залили щели варом. Затем оба судна были спущены на воду и загружены. На одной посудине установили железную печь, на которой решили готовить в пути пищу. Всего нас отправлялось в путешествие одиннадцать человек. Предстояло длинное плавание. Но оно не казалось нам трудным. Мы вначале отнеслись к нему, как к интересной забавной прогулке. Надеялись, что река сама доставит нас до места назначения.
   В путь мы отправились без Неустроева. Ему нужно было провести через опасные топи лошадей и сдать их в колхоз. Никому другому нельзя было поручать это ответственное дело.
   Рано утром 7 сентября наша флотилия отчалила от берега. Течение здесь было быстрым, и вскоре база Котельникова скрылась за изгибом реки. Однако полагаться только на течение мы не могли и сразу же взялись за весла. Одна лодка была четырехвесельная, другая - двух.
   Был у нас с собой старый патефон и несколько заигранный пластинок. Им не давали отдыха. Особенно доставалось песне Антоши Рыбкина в исполнении Бориса Чиркова.
   В первый день мы сделали около тридцати километров. Течение на этом отрезке реки было довольно быстрое и веслами работать приходилось мало. На ночь остановились на низком песчаном берегу. Пока ставили палатки, поспел ужин-уха из свежей рыбы, которой нас снабдил Котельников.
   Чем ниже по течению, тем шире становилось русло, тем медленнее несла свои воды Уяндина. По обеим ее сторонам тянулись болотистые низины, поросшие самой распространенной на севере породой деревьев -лиственницей. Горы остались позади. Но прежде, чем продолжить рассказ о нашем путешествии дальше, я вернусь к тому, как ходил на охоту, когда мы жили на базе Котельникова.
   В этих местах круглый год, кочуя с места на место от Индигирки до Яны, охотился маленький старичок-эвен по фамилии Винокуров. Был он тщедушен на вид, с мелкими чертами лица, но скор и подвижен на ноги, несмотря на довольно пожилой возраст. Имел он пару оленей и возил с собой мальчишку лет двенадцати, приходившемуся ему не то внуком, не то племянником. У мальчишки этого совершенно не было ни ресниц, ни век. Черненькие узенькие глазки смотрели из щелок, как бы прорезанных скальпелем хирурга. Видел он ими очень хорошо и был не по годам развитым лесным человеком.
   Семенов имел короткоствольное французское выставочное ружье. При выстреле оно издавало очень громкий звук и больно било в плечо прикладом.
   Такие ружья я видел в итальянской картине "Под небом Сицилии". Начальник дал мне его сходить на охоту. Я отправился с мальчишкой-эвеном и молодым рабочим Витькой Шибалевым.Витька был другом Толика Семерякова. У Семенова они работали не первый раз. Однажды зимой жильцы дома, где жил Алексей Александрович . застали Витьку на крыше, когда он пытался украсть сушившееся там белье. Хотели сдать парня в милицию. Но вмешался Семенов: сказал, что это он послал Витьку снять белье, которое повесила его жена, а он перепутал веревки. Мы собирались настрелять уйму уток на ближайшем озере. До него было километров восемь по кочкам. Мы шли на ночь, чтобы начать охоту рано утром. Придя на место, заготовили дров и уселись у костра недалеко от поросшего осокой и гусиной травой берега. Озеро имело в длину метров восемьсот, а ширина его не достигала и ста метров. Кругом стоял негустой хвойный лес. Ветра не было. По тихой гладкой поверхности воды у противоположного берега плавали группами по пять-шесть штук утки. Где-то в траве вправо и влево от нас тоже сидели утки. Всю ночь слышалось кряканье, свист и возня собирающихся в табуны перелетных птиц. Время от времени стонала гагара. Эта птица может кричать на разные голоса. То она ухает, как леший, то плачет, как ребенок, то стонет, как умирающий лебедь, то верещит, как утка.
   Среди ночи на озеро сели гуси. Их гоготание продолжалось до утра. Как только начало светать, мы с Витькой пошли обходить озеро справа, а мальчишка-эвен - слева. Он имел малокалиберную винтовку, и с нашими дробовиками ему было не по пути. Он мог стрелять только по неподвижной дичи. Гуси, не подпустив нас к себе и на сто метров, с шумом поднялись, сделали круг над озером и полетели на юг.
   Мы держали ружья наготове. Высокая трава поднималась у берега широкой полосой. В этой-то траве и скрывались утки, то и дело взлетавшие из-под наших ног. Но пока мы вскидывали ружья и старались прицелиться, было уже поздно. Так мы обошли пол-озера, не убив ни одной утки. Я решил держать ружье у плеча и шел, пока не занемели руки. Но только опустил двустволку, как целый десяток птиц поднялись метрах в пяти от меня одна за другой. Я выстрелил, не целясь, и промазал. Утки рассыпались в разные стороны, а потом снова сошлись в стройную группу и опустились в дальнем конце озера. Эта охота стала мне надоедать, и я решил один вернуться в лагерь. Я вышел из леса и пошел по одной из едва заметных на мокром мху тропинок. Направление выбрал не очень уверенно, так как, идя на озеро, не старался запоминать путь.
   Тропа скоро куда-то исчезла, и я шел, не разбирая дороги, наугад. Вдруг впереди услышал гогот гусей. Целое стадо их с громким криком поднималось в воздух. Я выстрелил и один из гусей, уже оторвавшийся от земли, снова опустился на нее, побежал, пытаясь взлететь снова. Но, пролетев метров десять, снова упал в траву. Я бежал следом, стараясь не потерять раненую птицу из вида. Заметив длинную гусиную шею среди кустиков голубицы, я лег и осторожно пополз. Гусь не замечал меня. Он тревожно вертел головой, стараясь отыскать в небе свое родное стадо, которое делало круг над ним, зовя его призывным, требовательным криком. Я выстрелил и голова скрылась. Когда я подбежал к нему, он был еще жив.
   Тут я услышал крик. Ко мне подходил человек. Это был эвенский мальчик. Оказалось, что я кружил около озера и не отошел от него и семиста метров.Мальчик посмотрел на меня иронично,по-видимому, осуждая в душе за неумение ориентироваться в лесу. А ведь я действительно мог заблудиться. Мы вернулись к нашему костру и оттуда все вместе с единственной добычей - убитым мною гусем вернулись кратчайшим путем на базу Котельникова.
   От берега реки до Сыганнаха /так назывался поселок якутского колхоза/ было километров двенадцать. Семенов и Разгильдеев отправились туда, чтобы разобраться с арендой лошадей и оленей. Разгильдеев должен был вместе с Неустроевым добраться , до Дружины, чтобы оттуда раньше нас попасть в Ожогино и выслать навстречу нам катер. Вечером Семенов с одним из рабочих на трех лошадях с продуктами и двумя бачками спирта возвращался на берег. Дорога грязная, топкая, вязкая. Лошади часто по брюхо проваливались в болото. Приходилось развьючивать, вытаскивать животных и снова вьючить. В одном особенно топком месте передняя лошадь завязла и стала биться. Вторая, которую вел Семенов, испугавшись, сделала круг и обернула вокруг его шеи уздечку, конец которой он привязал к своему поясному ремню. Так и стоял он, окруженный бьющимися полудикими лошадьми, с петлей на шее, без сбитых на землю очков и с двумя бачками драгоценной жидкости в руках, пока не пришел на помощь сопровождавший его рабочий.
   В Магадане Семенову из частей геофизических приборов сделали миниатюрный батарейный приемник,и мы слушали последние известия и музыку. А соседняя палатка без конца крутила пластинки. Изабелла Юрьева пела нам "Твои письма" и Белую ночь". Наша затерянность, длительность водного путешествия создали ту исключительную обстановку, при которой частое повторение одной и той же мелодии не вызывает к ней отвращения. Музыка входит в душу на всю жизнь. И теперь, через много лет, песни, которые сопровождали нас тогда, всегда вызывают в памяти картины пережитого.
   Семенов каждый вечер просил меня ставить антенну, обещая, что я буду слушать радио наравне с ним. Завернувшись в одеяло, он надевал наушники, какое-то время слушал, затем передавал их мне, наказав не забыть выключить приемник, когда буду засыпать. Однако я отходил ко сну незаметно. В наушниках гудело, пищало, трещало. Но я ничего не слышал и утром получал выговор от начальника. А вечером повторялось то же самое, так как залазить на дерево с антенной, кроме меня, было некому. Скоро батареи сели окончательно, и приемник был положен на дно вьючного ящика.
   На пятый день путешествия выпал снег. И сразу же подул холодный ветер. Устраиваясь на ночлег, пришлось разгребать выпавший с неба не очень приятный подарок, стелить ветки на мокрую землю и устанавливать печь и без того в тесной палатке.
   К счастью, первый снег скоро растаял, и мы воспрянули духом. Днем и ночью утки, гуси, лебеди косяками спешили к югу. Но подстрелить нам ничего не удавалось. За день мы так уставали, что еле хватало сил вечером установить палатку. Тут уж не до охоты. Да и птицы, видимо, чуяли скорое приближение зимы и пролетали, не задерживаясь.
   Уяндина имела множество проток, излучин и стариц, и часто мы не знали, по какому из двух рукавов раздвоившейся реки плыть так, чтобы не забуриться в высохшее русло.
   Наряду с утками очень много на нашем пути встречалось гагар. Это довольно крупная птица с длинным носом, очень жестким, насквозь пропахшим рыбой мясом и плотным, не пропускающим воду пухом. Испуганная гагара редко поднимается в воздух, для этого ей нужен большой разбег. Обычно она убегает по воде, громко хлопая о ее поверхность крыльями. Гагара - очень чуткая. Не успеешь спустить курок, а она уже скрылась под водой, долго оглядываешь поверхность воды: где же нырнувшая птица? И видишь ее уже метрах в ста позади.
   Однажды мы устроили настоящую пальбу по гагаре из всех имевшихся у нас ружей и чуть не перестреляли друг друга, так как в пылу азарта не заметили, как лодки оказались одна против другой.
   После недели пути мы достигли рыбачьих стоянок Абыйского колхоза. Здесь я впервые увидел рыбачью лодку-ветку. Она сбивается из двух досок и чтобы плавать на ней, необходимо большое умение. Равновесие сохраняется попеременным чередованием ударов двухлопастного весла. Я попробовал на ней поплавать, оттолкнулся от берега и не знал, как к нему пристать снова. Ветка клонилась то в одну, то в другую сторону, грозила перевернуться и накрыть меня с головой.
   Рыбаки -якуты нам рассказали, что до Индигирки останется всего семьдесят километров после того, как мы достигнем последнего крупного притока Уяндиной- Хатымчира. Но сначала нужно было выбраться из Абыйского района. Вот уже неделя, как мы плывем по нему. И когда с надеждой спрашиваем изредка встречающихся рыбаков "какой район" и слышим: "Абый", настроение явно падает. А когда выплыли за него, то каждый левый приток принимаем за Хатымчир. Но на следующий день новый Хатымчир сбивает все наши планы и расчеты. Продуктов оставалось очень мало и если бы не рыба, не знаю, что бы уже ели. Во время одной из стоянок поставили сеть и поймали несколько щук. Одна из них сильно прокусила палец Толику Семерякову. Вечер был прекрасным. Такое можно было прочитать только у Аксакова. В лучах заходящего солнца плескалась играющая рыба. Изредка по воде била хвостом щука, и плеск чебаков прекращался, а на поверхности от этого удара расплывались широкие круги. Затем снова над водой появлялась рыбья головка, за ней другая, и рыбья пляска продолжалась с прежним неистовством.
   Рыба ловилась не только на наживку. Ёё можно было таскать даже на пустой крючок. За какой-нибудь час мы наловили ведра четыре чебаков. После удачной рыбалки настроение заметно поднялось. В этот вечер наш патефон играл дольше обычного.
   Наутро поплыли дальше. Привыкнув к гребле, могли работать веслами без устали с утра до вечера. Река становилась все шире, а течение сделалось совсем незаметным. По берегам ее на высоких деревьях часто гнездились огромные орлы. Близко они не подпускали.
   У руля мы сидели попеременно, ружья наши лежали заряженными. Я заведовал карабином и двумя десятками патронов к нему. Как-то, сидя на корме, я увидел пролетавшего прямо над нами гуся. Схватив карабин, выстрелил. Слышно было, как пуля ударила в крыло птицы. Гусь по?ачнулся, нырнул вниз, как ныряет попавший в воздушную яму самолет, затем еще сильнее замахал крыльями и полетел дальше. Видимо, свинец в медной оболочке задел только оперенье.
   В этот же день я чуть не стал жертвой собственной забывчивости. Карабин лежал сбоку от меня на корме стволом вверх, я решил проверить, спущен ли курок, нагнулся, нажал на него, и пуля прожужжала в нескольких сантиметрах от моего уха. Семенов побледнел, да и другие мои товарищи были ошарашены. Я же даже не успел напугаться. По-видимому, я поставил оружие на боевой взвод, собираясь стрелять пролетавших гусей, но они свернули в сторону, а затвор так и остался не спущенным.
   Нередко в подмытых водой берегах реки мы находили останки древних животных: бивни мамонтов, куски позвоночников, черепа.
   Слово Хатымчир не сходило с наших уст. Эту проклятую речку и ругали, и смеялись над ней, и издевались за то, что она так жестоко нас обманывала. Уже несколько раз нам казалось, что впереди мы видим Индигирку, но подплыв ближе, приходилось приветствовать еще один Хатымчир.
   Наконец, 22 сентября утром увидели то, чего так долго ждали. Уже третьи сутки не было никаких притоков ни слева, ни справа. И вот впереди начало открываться что-то невиданное, широкое и просторное, как бы подернутое дымкой тумана, какие-то гигантские открытые ворота. Это была Индигирка. Мы побросали весла, смеялись и кричали от радости. Потом начали палить из всех наших ружей.
   Все ближе и ближе устье Уяндиной, вливающей двумя широкими рукавами свои мутные воды в такой же мутный поток одной из великих восточно-сибирских рек. Не здесь ли, не этими ли берегами проходили когда-то казаки-землепроходцы. Не по их ли следам плыли сейчас мы в век атома и электричества. Не так труден наш путь, но, как бы там ни было, а нам выпала честь пройти по следам отважных, прославивших некогда русскую землю.
   Индигирка шириною около километра. Течение тихое. Оно беспокойно волнуется от встречного северного ветра. Если не грести, то лодку может даже понести назад, вверх по течению. От устья Уяндиной до Ожогино - около ста километров. Нам еще плыть да плыть. Но продукты на исходе. Надеемся на попутный или встречный катер. Гребем изо всех сил. На руле сидит наш начальник Алексей Александрович Семенов, полный, круглолицый, курносый мужчина сорока лет. Он коренной москвич. Перед войной после окончания горного института был направлен работать на Колыму. Во время первого отпуска в 1946 году приехал домой и сразу же предложил своей однокурснице выйти за него замуж. Она такая же полная, добрая, симпатичная женщина. Растут-подрастают две девочки-погодки.
   Когда мы сидели в Дружине и ждали весной оленей, рабочие ухитрились сварить бражку и напились. Один из них, по фамилии Васютинский, пожилой, закаленный всеми ветрами и морозами, в общем-то безвредный мужик, развеселился и без конца повторял частушку:
   -Эх, Семеновна, подсыпай зеленая!
   Зашел, Алексей Александрович. Подумал, это в его адрес направлена песня, вспыхнул, возмущенно сказал:
   -Первым же самолетом отправлю назад! -Но, конечно, не отправил назад Васютинского наш добрый начальник...
   Волны гуляли, как на море. Незаметно оказываемся далеко от берега. Обращаем внимание на растерянное лицо нашего рулевого. Он почему-то снял весло с уключины и неудобно держит его подмышкой. Лодка поворачивается бортом к волне. Вода захлестывает через борт. Алексей Александрович снимает очки и хочет протереть их. Он очень близорук и без очков может не узнать даже хорошо знакомого человека. Пока возился с очками, чуть не упустил весло. Мы буквально впряглись в свои весла, но лишенная управления посудина еще дальше удаляется от берега. Если перевернется, шансов на спасение будет мало. А вернее не останется никаких. Положение становится критическим. Я кричу начальнику, чтобы он посадил весло на уключину и поставил лодку поперек волны. За мной закричали все. Тут уж не до субординации. Были какие-то очень опасные минуты, когда силы волн и наши казались равными. Алексей Александрович передал руль мне. Я поставил лодку поперек волны, и мы постепенно стали приближаться к берегу и уже не удалялись от него более, чем на тридцать метров.
   Между тем погода портилась, ветер крепчал и продвигались мы медленно. Расчеты наши доплыть до Ожогино за три дня не оправдались. За два дня мы сделали не более тридцати километров. Иногда нас обгоняли катера с баржами, мы пытались обратить на нас внимание, кричали, стреляли в воздух, но они не останавливались. Спешили доставить грузы в самые отдалённые поселки.
   Продуктов уже не было. О рыбалке не могло быть и речи. Нужны были совсем другие снасти. А тут еще выпал снег. Теперь, видимо, окончательно. Поставив палатки, мы разбрелись по берегу и стали жадно есть тронутые морозом сладкие плоды шиповника.
   Ко мне подошел Семенов. В руках у него была двустволка, а за плечами висела малокалиберка. Он показался мне возбужденным.
   -Послушай,- начал он, как обычно сильно заикаясь. - Сейчас вышел на озеро. Подстрелил двух уток. Хотел достать их, а тут прямо на меня -росомаха. Метрах в пяти. Но не кинулась. Стрелять не решился. Подумал: ребятишки, Нина. Как-то жалко их стало. Вдруг промажу. Раненый зверь в сто раз опасней. Будь другом, пойдём на озеро. Я беру "орисаки" и иду вслед за начальником. Входим в кустарник. Я настораживаюсь, готовый стрелять, когда появится страшный зверь, которого никогда не видел. Семенов подзывает меня ближе.
   - Вот здесь ее встретил. Я вижу старые следы лося. Померещилась ли нашему начальнику росомаха, или он позвал меня достать убитых уток, которые были далеко от берега? Чтобы до них добраться, пришлось промочить ноги.
   Мы вернулись к палатке. В это время донёсся шум мотора.
   На мгновение его заглушил звук выстрела. Мы бросились к берегу. Сомнений быть не могло. За нами шел катер. На его носу, впереди рубки рулевого стоял и махал нам рукой Неустроев. Мы были спасены. Сдав лошадей в колхоз, наш неутомимый геолог по болотным тропам добрался до Дружины , откуда по радио связался с Ожогино. Там ему сказали, что нас не видели и не имеют представления, где мы находимся. Тогда он зашагал в порт. У берега стоял всего один катер. Его капитан встретил Михаила неприветливо.
   -Что? геологи? Какие геологи? Я тут причем? У меня свои задачи.
   Михаил показал бумагу, в которой говорилось, что все организации должны содействовать и помогать предъявителю сего удостоверения.
   -Не могу ,-упорствовал капитан.
   -Заводи! - Неустроев направил на упрямца ружье, приставил дуло к груди. - Отвечать будете,- пробормотал побледневший моряк.
   - Давай без разговоров заводи свою шарманку! Там люди погибают!
   Если бы Неустроев не проявил настойчивости, нам пришлось бы плохо. Одним шиповником силы не восстановишь.
   В Ожогино мы поселились на окраине поселка в пустом бараке. В Магадан отсюда можно было попасть только самолетом. Ждать его пришлось полтора месяца, до того момента, как замерзнет грунт весьма примитивного аэродрома. Бродили по поселку, ходили в кино, ездили в лес за дровами. В бараке стояла железная печь, которую приходилось топить чуть ли не круглые сутки. На улице часто шел снег, еще чаще дули метели, но морозов не было.
   Повадился к нам ходить в барак один старик, еще очень крепкий с виду, рыжебородый, худощавый, с резкой, отрывистой манерой разговора. По его словам жил он здесь давно, все его знали, и он всех знал. Старик умел много и интересно рассказывать. Была у него необычная поговорка "гони гусей", которую он вставлял в свою речь к месту и не к месту, и мы вскоре прозвали его "Старик - гони гусей". Никто из нас не знал, чем он занимался. А когда его спрашивали, где и кем он работает, уклончиво отвечал, махнув рукой: "Да работаю помаленьку, гони гусей". Однако вскоре его специальность стала нам известна.
   Как-то ранним утром один из наших работяг шел по еще не проснувшемуся поселку. Вдруг он услышал скрип полозьев. От стоявшей неподалеку уборной, впрягшись в сани с большим широким ящиком, двигалась подпоясанная кушаком фигура. В ней без труда можно было узнать нашего нового знакомого.
   -Ну, что? Погнал гусей?- спросил его парень. Старик ничего не ответил, махнул рукой и свернул в сторону от дороги. Больше он к нам не приходил.
   Прозвища всем давал Санька Лыско. Он по прежнему чифирил, не имел уже ни одной волосинки на высохшем желтоватом черепе, был легок, как перышко, и имел походку человека, пораженного спинной сухоткой. Неустроева, быстрого, подвижного, с горячим взглядом черных якутских глаз прозвал росомахой.
   И правда, было какое-то внешнее сходство у Михаила с этим хищным, опасным зверем, хотя Неустроев лично опасности ни для кого не представлял.
   Близорукому, ничего не видевшему без очков Семенову дал кличку Линза. Сергей Белый за свою смуглость получил прозвище Копченый. Сутулого рабочего Костю из партии Разгильдеева Санька наградил кличкой Горб. Длинноносого нагловатого Витьку Устинова прозвал Кайло. Сибиряку Жоре было приклеено прозвище Кержак, сухощавый, поджарый старший техник Морозов назван Сохатым, а я - Коростелем, очевидно за знание стихов Есенина.
   Между прочим, когда Саньку распирало изнутри лирическое настроение, он тоже читал вслух Есенина:
   Коростели, коростели,
   Оттого и люди опростели
   Под тяжелой ношею труда.
   Больше он не знал ни одной строчки. Двухмоторный ЛИ-2 прилетел за нами 6 ноября. Перед этим рабочие где-то достали спирт, напились и устроили на взлете драку. Не успели их разнять, как техник Гриша Иванов вдруг заорал благим матом и стал кататься по полу самолёта от страшной боли в ушах.
   Вышел летчик из своей кабины и посоветовал продуть Грише уши. Мы стали дуть, от чего он закричал еще сильнее.
   -Да не так!- сказал летчик, зажал себе пальцами нос и надул щеки. И Гриша быстро избавился от боли. Он - фронтовик. Когда воевал под Москвой, однажды был послан в город за снарядами. По пути машину остановила красивая, ладная женщина в кожаном пальто и шлеме на голове. На обочине стояла застрявшая "эмка".
   -Я забираю у вас машину,- сказала она.
   - Нельзя,- возразил Гриша.
   -Я Гризодубова. Возьмите записку для оправдания.
   Что касается Саньки Лыско, то ему по прибытии в Магадан удалось-таки выбраться на материк. И вскоре Сергей Белый получил от него телеграмму: "Гуляю в Москве. Целую- Саня". Больше мы о нем ничего не слышали.
   ТЫ ПЛЫВИ, МОЙ КОРАБЛЬ, ПЛЫВИ
   Залегла на висках седина.
   Вспоминаются юности годы.
   По реке, где не чувствуешь дна,
   Мы однажды неслись в непогоду.
   Каждый день от темна до темна
   Звал вперед горизонт темно-синий.
   Опьяняя сильнее вина,
   Пел романсы нам голос красивый...
   Рассекает волну каравелла.
   Ты плыви, мой корабль, плыви.
   И поет нам с утра Изабелла
   О большой настоящей любви.
   Налегай на штурвал, рулевой,
   В Заполярье прорубим окно.
   Ну, а если ударит волной,
   То пойдем мы на самое дно.
   Наша лодка плывет и плывет.
   Где-то каждого ждет дорогая.
   А пластинка поёт и поёт
   И нам плыть, и нам плыть помогает.
   В следующем году весной, когда геологи выезжают в поле, я отправился в Магадан, чтобы сдать приемные экзамены в политехнический институт. Решил хотя бы заочно получить высшее образование. Приемные сдал легко, но как показало время, к дальнейшей учебе, к упорному овладению такими дисциплинами как высшая физика и сопромат, готов не был. Да и душа не лежала к этим наукам. Мне нужен был институт гуманитарный. А в Магадане тогда их не было.
   В начале июня я вернулся в Нексикан, куда всех нас перевели год назад, взял трех рабочих и отправился с ними в партию Крайнова, которая базировалась в верховьях Индигирки. Надо было проехать четыреста километров до поселка Усть-Нера, затем на катере до устья реки Иньяли. Весь этот путь был проделан без приключений.
   Крайнова и других геологов я на базе не застал, но мне была адресована записка, в которой начальник предлагал занять оставшихся в лагере людей на различных работах по благоустройству, завершить незаконченное строительство жилья. На другой день я расставил работяг по местам, а сам отправился в отряд Бориса Сабуцкого, чтобы овладеть методикой забора эманационных проб. Сабуцкий расположился километрах в трех от базы. У него было двое рабочих. Один - уроженец западной Украины по имени Иван, худой, забитого вида парень. Другой, невысокий плотный "зверёк", как называют в лагере не русских, болтливый и немного заблатнённый.
   Борис очень подружился со своим рабочим. Они частенько варили брагу, напивались, и устраивали дуэли из малокалиберных винтовок. Прятались за пнями на довольно большом расстоянии и стреляли друг в друга. Ни я, ни начальник об этом не знали. Следующим летом они опять работали вместе, и одна из дуэлей окончилась плачевно. Рабочий попал Борису прямо в лоб.
   Я быстро усвоил принцип работы и возглавил другой отряд, в который включил прибывших со мной из Нексикана людей. Обследовать надо было склоны сопок. Работа заключалась в том, что через каждые пять метров брались пробы почвенного воздуха, которые тут же замерялись специальным прибором.
   Там, где бралась проба, ставился пикет-колышек с номером и обозначением партии. Дело пошло быстро. Мы старались с Борисом не отстать друг от друга. Сначала делали по сто, потом по сто пятьдесят, а в отдельные дни рекорд достигал до 240 точек.
   Вечерами долго засиживались у костра.В поле, пока люди еще не все знают друг о друге, можно услышать много интересных историй. Из моих людей самым заметным был Иван Андреевич Киберев-Баранов.
   Иван Андреевич был крупный мужчина с привлекательным лицом, обворожительной улыбкой и вежливыми, чуть-чуть наигранными манерами. Он любил часто повторять извинительную фразу "виноват-простите", умел играть на гитаре и часто пел песню с припевом:
   Никогда не поздно встретиться.
   Был бы только разговор.
   Где же ты теперь, моя ровесница?
   У каких озер и гор?
   Насколько я знаю, кроме припева, он больше ничего не помнил. Много позже я написал текст к этому припеву. А тогда меня хватило всего на одну строчку: "Мы стояли на Иньяли."
   Играет на гитаре
   Мошенник и бандит.
   Лишь по струне ударит,
   Мне душу бередит.
   А может, не мошенник,
   А может, не бандит -
   С три короба отшельник
   Про жизнь наговорит.
   Горит костер у берега,
   Палатки, как стога.
   Сверкают в небе серьги,
   И месяц гнёт рога.
   Геологи беседуют
   И пьют горячий чай.
   Большие непоседы
   Нашли здесь свой причал.
   Заржали рядом кони,
   Кусают комары,
   И где-то птица стонет
   В распадке у горы.
   Какие здесь истории
   Рассказывают всласть.
   И полыхают зори,
   И снится чья-то пасть.
   Струна о чём-то просит
   И шевелит уста,
   И далеко уносит
   В обжитые места.
   Лет до двадцати Иван Андреевич был Барановым. Отца он не помнил, а у матери его в Мичуринске был свой дом с садом. Когда парень подрос, свел знакомство с ребятами, которые ввели его в курс своих не совсем чистых дел. Арестован он был за соучастие в квартирной краже. Срок отбывал на Воркуте. Во время войны оттуда бежал и пошел добровольцем на фронт. Однако до передовой дело не дошло. Он встретил знакомого, который помог ему устроиться в ансамбль песни и пляски. В этом ансамбле он провоевал до победы. После демобилизации он приезжает в Забайкалье, женится и берет себе фамилию жены. И Баранов превращается в Киберева.На работу устраивается секретарем в сельсовет. Получив в городе для колхоза сорок две тысячи, он сбегает с ними. И приезжает к матери в Мичуринск. А там вскоре ввязывается в драку, попадает в милицию, где ему припаяли сразу и за побег и за хищение общественных средств. Роста Иван Андреич был среднего, широкоплечий, достаточно упитанный, с полным симпатичным лицом и располагающими к себе манерами. Другого рабочего звали Андреем.Невысокий, остролицый, с рыжеватыми волосами, он был довольно расторопным и сообразительным малым. Во время войны служил в морской пехоте, а уже в мирное время, будучи в охране эшелона с провиантом, не воспрепятствовал краже продуктов его же товарищами-солдатами. И так попал в лагерь. Андрей загорелся мыслью овладеть нашей специальностью и с нетерпеньем ожидал прихода начальника, чтобы тот помог ему в этом стремлении. Однако работа наша была секретной, и ни я, ни Крайнов вводить его в курс дела не имели права.
   Через несколько дней прибыли маршрутники. Двое из них- Чугуевский и Александров, окончившие наш техникум, и Иван Иванович Ушаков-высокий, вальяжный мужчина средних лет с физиономией пьющего человека. Особенно его выдавал лиловый нос.
   Приехал на Колыму из Москвы и говорил, что его брат в кинофильме 'Свадьба с приданым' играл главного героя. Имел прекрасный нюх, и где бы ни собиралась компания, Иван Иваныч был там и пил на дармовщинку. Чугуевский - худой узкоплечий брюнет с раскачивающейся походкой, доброжелательный, спокойный парень. Александров- мускулистый красивый блондин. Я с ними обоими быстро сошелся и потом, в общежитии жил зимой с ними в одной комнате. После суток отдыха все они стали готовиться к обработке другого района, а мне был задан большой профиль в окрестностях нашей стоянки.
   Начались напряженные однообразные дни. Нам дополнительно дали повара по фамилии Зайцев. Он всю войну служил в кавалерии и, когда я рано утром будил его, моментально вскакивал, как по тревоге, и рука его невольно тянулась под подушку, то ли за пистолетом, то ли за саблей. Это движение осталось у него с фронта. Был он человеком безвредным и простодушным.
   Пока готовился завтрак, я делал гимнастику. Много внимания уделял развитию кистей рук, сжимая и разжимая их с силой. Постепенно довел количество движений до трех тысяч . Для развития шеи делал мост на голове. После завтрака проверял прибор и мы шли на профиль. Один рабочий был возле меня, а другой с помощью шестигранного лома и кувалды пробивал отверстия для замеров. Профиль наш лез в гору по сильно залесенному, каменистому склону высокой террасы, скалой обрывавшейся к Индигирке. Часто мы вспугивали белок. Бросали работу и гонялись за прыгавшим с дерева на дерево зверьком. Как-то сбитая палкой белка, быстро очухалась и вскарабкалась на одиноко стоявшую столетнюю лиственницу. Андрей полез на дерево. Метрах в двух от земли зацепился рукой за сухой сук. Но тот обломился и Андрей трахнулся задницей о твердый грунт. Застонал от боли. -Ништяк, Андрюха, я поглядываю!- насмешливо крикнул Кибирев, но тому было не до смеха.
   Недалеко от палатки осы свили гнездо. На него однажды напоролся Киберев. Потревоженные насекомые с угрожающим жужжанием закружились вокруг. Одна впилась ему в шею. Убегая, он почувствовал еще укол в спину. Отмахиваясь фуражкой, прижал одну к голове и та ужалила его в макушку.
   -Ой! Ой !- стонал Иван Андреевич. -Голова закружилась!
   -Ништяк, Андреич! - Я поглядываю! - в свою очередь подкусил его Андрей.
   На одном из профилей мы встретили много гнезд земляных пчел. Почти на каждой линии - гнездо. Ребята шли позади и все выжидали, не нарвусь ли я на больно жаливших насекомых, однако на мою долю не пришлось ни одного укуса. Я был худощав и не боялся пчел. От них особенно страдают полные люди.
   Как-то мы увидели выше по склону горы сохатого, который, заметив нас, быстро исчез. Пожалели, что не было с собой ружья. А Андрей пошутил: "Надо было ему на хвост соли насыпать. Куда бы он к черту делся.'
  
   В августе шли сильные дожди. Речка разлилась и унесла бочку с селедкой, которую завхоз держал в русле, чтобы она не испортилась от жары. По поводу унесенной бочки мы часто с Чугуевским и Александровым упражнялись в составлении остроумного акта на списание не только этой потери, но и других недостач и упущений.
   В палатке в моем отряде стояла печь. Труба была выведена горизонтально рядом с дверью, над палаткой был натянут тент. Он все время нависал над трубой. Вечером перед сном я поленился посмотреть, не касается ли тент трубы. А ночью проснулся от крика и шипения. Палатка горела как порох. Сон мой пропал мгновенно, а соображение работало с быстротою пули. Меня обдавало жаром. Огонь подходил к моему углу.
   -Приборы спасайте! - крикнул я, метнулся к лежавшему в другом углу длинному ящику и вытащил его наружу. Затем так же быстро вынес и остальные инструменты. Рабочие спасали постели. Не успели сохранить только кое-что из одежды. У меня сгорели портянки и один ботинок. Палатка почти вся превратилась в пепел. Того, что от нее осталось, не хватило бы и на пару трусов. Ночь стояла ясная и холодная. Рабочие мои были напуганы и удручены больше меня. Они боялись, что за палатку придется платить.
   Я взял Киберева и отправился на базу. Было четыре часа утра, когда мы пришли с ним на место. Я вошел в палатку к начальнику.
   -Ты что? - спросил он.
   -Угадай,- ответил я. Угадать он, конечно, не смог. - Погорели!
   - Как? - уставился Крайнов с любопытством. Я рассказал.
   Крайнова звали Владимир Георгиевич. Прямодушный, смелый, открытый, никогда не унывавший, решительный. В техникуме , который окончил с отличием, не только был комсоргом, но еще и возглавлял команду боксеров. Однако тренировки посещал нерегулярно. И однажды на областных соревнованиях , выйдя на ринг неподготовленным, заработал нокаут. Уехав из Латвии, он поступил на курсы радистов в Петропавловске-на-Камчатке. Жил в общежитии, где царила сплошная пьянка. Чтобы эта атмосфера не засосала его,решил еще раз окончить десятый класс. --- -Зачем это вам?- Спросила директор вечерней школы. ---Чтобы не спиться,-откровенно ответил он. Палатка была размером четыре на пять метров и стоила около трех тысяч. Был составлен акт о лесном пожаре, который ,якобы,случился в наше отсутствие и всё уничтожил. За литр спирта к акту приложили печать на ближайшем прииске. Осенью по возвращении домой акт у нас однако не приняли и пришлось нам, итээровцам сброситься по триста рублей.
   Как-то посетили нас инспектирующие - главный геолог Судаков и инженер-геофизик Дмитриев. У меня как раз в те дни сильно разболелся зуб. Лечил я его гимнастикой и кроссом. И вот, когда, спасаясь от боли, я бежал по направлению к Индигирке, мне и встретились инспектора, только что прибывшие на катере.
   -Что случилось?- с тревогой спросили они.
   -Зуб болит! - бросил я, не останавливаясь. Они в недоумении переглянулись и -поспешили на базу, опасаясь, что там произошло что-то нехорошее.
   Под баню у нас весной была сооружена постройка, но она оказалась настолько тесна, что решили лучше мыться прямо на улице, нагревая воду в огромной железной бочке, а холодную черпая из русла.
   Так прошло лето. Когда работы закончились, я был послан с одним рабочим сдавать лошадей в якутский поселок Тюбелях, который находился километрах в сорока ниже по течению Индигирки. Свободные лошади были привязаны за хвосты одна к другой.
   Хорошо пробитая тропа сначала шла по скалистой террасе, часто пересеченной оврагами, а затем спустилась в ровную низину, очевидно, оставшуюся после отступившего когда-то русла реки. Здесь мы увидели старинное якутское кладбище с курганами и склепами. Недалеко от кладбища стояла избушка. В ней застали двух женщин. Купили у них молока, напились и поехали дальше.
   Раза три встречались нам табуны одичавших за лето лошадей. Каждый табун водил выделявшийся силой и красотой жеребец с хвостом до земли и хищным, неприступным оскалом зубов. Один такой жеребец дважды кидался на нас,а за ним мчался и весь табун и в такие мгновения было не по себе. Дикие лошади могли смять и растоптать нас. Пришлось стрелять по вожаку мелкой дробью, это его останавливало. И еще раз мы напились моло?а на ферме, где держат колхозных коров. Коровы -маленькие, привыкшие к большим морозам и скудному корму. Якутские колхозы налоги государству не платили и находились на самообеспечении.
   Уже к вечеру мы подъехали к поселку, расположенному на самом берегу реки. Постройки в основном новые, чистые, светлые. Есть школа, клуб. Из низовьев Индигирки сюда сообщения нет. Препятствием служат большие пороги расположенные несколько ниже Тюбеляха по течению реки. Когда мы въехали в поселок, на улице было людно. Молодежь играла в волейбол, старики наблюдали за игрой. Еле нашли председателя.
   Вокруг собралась толпа. Многие выражали одобрение по поводу хорошего состояния животных. Взяты они были в худшем виде. В приемке участвовали все: и председатель, и парторг, и директор школы, молодой парень, недавно окончивший институт. Почти половина поселка носит фамилию Стрелковых. Есть еще Винокуровы и Неустроевы. Большая часть лошадей была принята с хорошей упитанностью, остальные с удовлетворительной. Если арендованные кони сдаются с более низкой упитанностью, чем были приняты, то согласно договору арендатор выплачивает дополнительно определенную сумму за откорм и отстойку.
   Переночевали мы у каких-то хозяев, куда устроил нас директор школы. Наутро вышли пешком восвояси. Дорога уже не казалась такой длинной, как вчера, и все же грязь, многочисленные валуны и тяжелые кирзовые сапоги не способствовали быстрой ходьбе. К тому же, неудобно поскользнувшись на огромном в камне, я растянул связку на правой ноге. От этого идти стало трудней. Темнело. А мы все шли. Но вот показался огонь костра. Мы крикнули. Нам ответили.
   Все перебрались уже на берег Индигирки. Пока нас не было, у завхоза исчезла бочка топленого сливочного масла, оставленная только на одну ночь на месте бывшей базы. Обыскали все окрестности, но бочки не нашли. Потом, уже в Нексикане, выяснилось, что масло похитили рабочие.
   Хочу еще рассказать, как мы смотрели кино. Однажды из Усть-Неры приехала кинопередвижка. Движок мы восемьсот метров несли на себе. Аппарат же весил немного. Киномеханик привез несколько картин и крутил их все подряд. Для этого в самой большой палатке повесили простыню. Печь убрали и снаружи у отверстия для трубы поставили аппарат. Я лежал на нарах, устроившись на всю ночь под одеялом. Смотрели "Садко", "Любовь Яровую" и еще что-то, уже позабывшееся. Временами я просыпался, смотрел и опять засыпал. За удовольствие каждый из нас заплатил полста рублей.
   Чтобы уехать домой, мы разделились на три группы, так как маленькие катера не могли вместить нас всех. С первой был отправлен Иван Иванович, повезший расчетные документы и основную часть рабочих, которых следовало побыстрее рассчитать, поскольку они уже были не нужны управлению. Вторыми тронулись Чугуевский, я, Сабуцкий и Саша-студент. На берегу остались Володя Александров, которому предстояло сдать взрывчатку, и начальник партии с бочкой грибов и бочкой брусники. Заготовил их ему живший неподалеку ссыльный старик-бендеровец, которому запрещалось жить в населенных пунктах. Зимою мы ведрами таскали от Краснова эти грибы. Они очень хороши были на закуску.
   Отплыли мы днём. Катер тяжело шел вверх по течению. Бурная река, сжатая высокими берегами и скалами, с шумом несла свои волны мимо бортов. На поворотах река обнажила скалы. Хорошо были видны пласты залегающих осадочных пород. Можно было наблюдать и складки, в которые сжаты эти породы, изогнутые, наклоненные и даже местами стоящие вертикально.
   В Неру прибыли засветло. Нам разрешили остаться на катере, пока не найдем машину. День уже кончался и было решено переночевать, а потом уже искать транспорт. Ночь оказалась неспокойной. Какие-то типы еще с вечера начали бродить возле катера, высматривая, нельзя ли чем-нибудь поживиться. Конечно, это были недавние заключенные, освобожденные по амнистии. С нами были секретные документы и ночью мы по очереди дежурили. Часа в два я проснулся от окрика над головой. На посту стоял Сабуцкий. Чугуевский тоже поднялся. В темноте был виден силуэт человека, идущего с руганью по направлению к катеру и не остановившегося после предупредительного окрика Сабуцкого. - Стреляй! - крикнули мы стоявшему на носу Борису. Из ствола, заряженного пулей, вырвался огонь, на мгновение осветивший тьму. Огненная птичка пролетела над крышей стоявшего неподалеку здания. Бандит повернул назад. Больше до утра нас никто не беспокоил. Весь следующий день бродили по поселку. Попутных машин до Нексикана найти не удалось. Уже поздним вечером повар договорился с шофером крытой кузовной машины, привозившей сюда фельдпочту.
   Мы быстро погрузились, выехали на трассу и понеслись со скоростью шестьдесят и более километров в час. Повар и я устроились в кабине. Меня сразу же потянуло ко сну. Я дремал, а повар занимал разговорами водителя, опасаясь, как бы тот не закимарил за рулем. Так прошла ночь.
   В Аркагале, где добывают уголь для всей Колымы, мы сделали остановку, позавтракали и двинулись дальше. Шофер то и дело показывал места, где часто случаются аварии со смертельными исходами. За один только рейс от Магадана ему случалось наблюдать две-три аварии. "То смотришь, машина на машину налетела, то водитель уснул за рулём". "Как бы тебе самому не уснуть",- подумал я, с опаской поглядывая на нашего кормчего, уже две ночи не спавшего. И вот, не прошло и двух минут, вижу, что дорога остается всправа, а левые колеса нашего ЗИСа повисли над канавой. Забывшийся водитель опомнился, но было уже поздно. Ударившись о противоположный крутой склон кювета левым бортом, машина с размаху упала на правый. Я оказался внизу. Надо мною - повар и шофёр.
   Больше всех испугался повар. "Быстрей! Быстрей вылазь! Сейчас рваться будет!"- кричал он водителю. Наконец шофёр, а за ним и мы с поваром вылезли наружу. Из будки в кузове ничего не было слышно. Еле-еле открыли перекосившуюся дверь, оттуда по одному начали вылезать наши товарищи. Одному немного придавило ногу запасным скатом. Чугуевский появился с разбитым лбом.
   -В полумраке вижу, рассказал он,- прямо на меня летит лопата. Прикрыться было нечем.
   Шофер удручен - лопнули рессоры. Уговаривает нас в случае чего не говорить, что он уснул. Подъезжает техпомощь. Видя, что с этой машины уже не будет толку, мы перегружаемся на попутный МАЗ, который доставил нас до места.
   В Нексикане узнали, что с Иваном Ивановичем в пути тоже случилось происшествие. Не доплыв до Неры несколько километров, капитан катера почему-то повернул к берегу. Как только причалил, на борт поднялись какие-то люди. Это были грабители. Огромный детина подошел к Ивану Ивановичу и, ни слова не говоря, полез к нему во внутренний карман пиджака. Иван Иванович оттолкнул его руку.
   -Ты что-нибудь клал мне в карман, что лезешь туда?- возмутился он.
   -Молчи, сука!
   Рабочие все, включая и тех, которые выдавали себя за блатных, притихли, как цуцики, а Ивана Ивановича уже окружили со всех сторон бандиты. "Начни сопротивляться, - подумал он,- ткнут ножом и сбросят в реку. И никто не заступится, не поможет". Было у него с собой четыреста рублей и он отдал их. Обобрав еще несколько командировочных, рецидивисты спокойно сошли на берег. Было ясно, что старшина катера вольно или невольно был в сговоре с жуликами.
   Осенью на наше общежитие напали бандиты. 14 октября 1953 года у здания Западного горнопромышленного управления в Сусумане стояла бежевого цвета "Победа". На ней только что прибыли из Магадана два ответственных работника Дальстроя. Водитель, средних лет мужчина в кожаной шапке и накинутой на плечи "москвичке" сидел на своем месте, курил.
   К машине подошли двое. Один смуглый, среднего роста, лет двадцати семи. Он был в зеленой расстегнутой телогрейке, в черном, довольно приличном костюме и хлопчатобумажном свитере. Другой - худой, высокий, краснолицый.
   -Земляк! - приоткрыл дверцу машины смуглый. -Подбрось до моста, вот так надо, -он провел ребром ладони по горлу.
   -Не могу, хлопцы, - заартачился водитель.
   -А что так? - вступил в разговор длинный и сел рядом с водителем на сиденье. -Ох, и фартовая у тебя машина. Дай-ка закурить, земеля.
   Желая быстрее отвязаться от неприятных гостей, водитель достал портсигар. Длинный взял две папироски, одну положил за ухо, другую зажал во рту и придвинулся вплотную к шоферу, прикуривая. Тот почувствовал, как что-то твердое уперлось ему в ребро, и тут же хлопнула задняя дверь. Это вскочил в машину второй бандит.
   -Давай к мосту, быстро! - жестким баритоном приказал тот, что сидел на заднем сиденье. Водитель побледнел, завел машину и тронул по направлению к трассе.
   У перил моста через реку Берелех стоял здоровый детина в лохматой шапке, наушники которой не были подвязаны сверху и торчали в разные стороны.
   -Бриллиант здесь, а Кота что-то не видно, - сказал длинный. - А ну стой, земеля.- Увидев своих в машине, детина на мосту свистнул. Из под косогора вылез юркий парень с лицом, к которому кто-то недавно приложил кулак. Оно было в синих припухших пятнах, под глазом выделялся чуть затянувшийся рубец. Бриллиант и Кот втиснулись на заднее сиденье.
   -Давай в Нексикан, - приторно ласково посоветовал водителю тот, что сидел с ним рядом. До Нексикана было двадцать пять километров.
   -Отпустите меня, ребята, мне ведь от начальства попадет, взмолился шофёр.
   -На пику захотел, сука! - перебил хриплым басом Бриллиант. - Мы еще подумаем, что с тобой делать.
   Водителя прошиб пот, он почувствовал, как застучало сердце. Убить могут. Таким бандитам ничего не стоит. За два года жизни в Магадане он наслышался всяких историй о грабежах и убийствах, в которых правда была искусно перемешана с вымыслом. Дорогой Кот азартно рассказывал подельникам, как он вчера вечером начисто обыграл какого-то Седого. А когда завиднелись крайние дома Нексикана, водителя заставили ехать к столовой. Там к машине подошел человек кавказского происхождения, выдававший себя в поселке за дружинника, но любивший пробовать силу своего кулака в основном на добропорядочных жителях. Звали его Ибрагим.
   -Ну, нашел вахлаков? - спросил его Бриллиант.
   -Давайте к итээровскому общежитию.
   -Где оно?
   -Да вон сразу за поворотом, налево.
   В общежитие ворвались втроем, краснолицый остался стеречь шофера.
   -Ложись, суки!- но тут же почувствовали, что попали не туда. В этой половине жили работяги, тоже бывшие заключенные. У них брать было нечего. Да и испугать их было трудно. Несколько человек схватили что попало под руку и готовы были дать отпор налетчикам.
   -Вы что? Своих грабить? Или адрес перепутали?
   Бандиты поняли, что итээровцы живут в соседнем подъезде и ринулись обратно.
   -Ложись!- с порога закричал Бриллиант. В коридоре находились завхоз одной из полевых партий и геолог Федя Горковенко, кряжистый полутяжеловес-боксер.
   Кот приставил нож к животу завхоза. Тот с готовностью показал, где у него деньги, а где документы. Бриллиант наступал на Федю. Тот с ходу влепил бандиту хук и, видимо, заставил его себя зауважать. Налетчик ел Федю своими мутными глазами, Федя тоже в упор смотрел на него.
   А в комнате налево в это время разыгрался поединок между старшим техником Толей Матющенко, который как раз чистил свою одностволку, и третьим бандитом. Увидев его с ножом в руке, Матющенко вскинул ружье. Надо сказать, что Толик был парень не робкого десятка, немного занимался боксом. Где надо и не надо выставлял напоказ свои мускулы. Считал, что фамилия Матющенко такому бравому парню, как он, не подходит и собирался заменить её на Матюшенко.Так звали известного руководителя восстания на броненосце "Потемкин".
   Однажды, хвастаясь своими мускулами,Толя попал в неловкое положение. Зашел к нам в общежитие Ваня Ежов, чемпион Колымы по боксу в легком весе, бледный, не броский выпускник нашего же техникума. Незнакомому человеку он мог бы показаться даже щуплым. Работал он где-то на участке и рад был потолковать с однокашниками. Матющенко был тут как тут.
   -Слушай, Иван, а вот от этого удара ты смог бы защититься? И выбросил кулак прямо к носу Ежова. Тот, мгновенно среагировав, направил свою руку вразрез и довольно ощутимо влепил Толику по подбородку.
   -Ты что? - опешил тот с обидой.
   -Ничего, - ответил Иван.
   -Но я ведь слегка, понарошку.
   -И я понарошку. - Все вокруг засмеялись.
   ...Бандит вытащил нож из кармана. Толик спустил курок. Но выстрела не последовало. В стволе не было патрона. Налетчик замахнулся. Наш боксер бросился в сторону и очутился под вешалкой. Нож пролетел через комнату и ударился в стену, отбив кусок штукатурки. Толик сорвал с вешалки полушубок, бросил его на голову бандита и выскочил в коридор, а затем заскочил в дальнюю комнату. Быстро закрыв дверь на крючок, крикнул:
   -Нас грабят!- Обитатели комнаты еще не знали, что происходит в их жилище. Толик вдруг схватился за грудь и расстегнул рубашку. Под левым соском у него была небольшая ранка.
   -Не помню даже, когда ударили.
   А Федя и Бриллиант все еще стояли и ели друг друга глазами.
   - Ложись! -несколько раз пытался унизить Федю бандит. Но не тут-то было. Нашла коса на камень. Раздался шум на кухне и налетчик бросился туда. Из своей комнаты вышел с ружьем в руках Мишка Фетисов, белобрысый, длиннорукий, широкоплечий хоккеист. Мишка жил в техникуме со мной в одной комнате и был родом из Большого Невера. В детстве хулиганил, никому не уступал в драках.
  
   Ружье у Мишки было заряжено холостым патроном. Он наставил его на Бриллианта.
   -Уходите отсюда! Стрелять буду!
   - Как бы не так, - прохрипел, бандит. Мишка успел заметить черные густые брови, темные глаза и тяжелый подбородок. В руках налетчик держал невиданной конструкции нож на пружине. В тот момент, когда Мишка нажал на курок, Бриллиант с силой ударил рукой по стволу. Порохом обожгло лицо школьнику, который зашел перед этим, чтобы перемотать коньки.
   Бандит наставил нож Мишке в грудь, оттянул пружину. Тот успел повернуться влево и подставил под удар правую сторону тела. Почувствовал, как что-то холодное вошло в него, но боли вначале не было. У него вырвали ружье и стали бить прикладом по голове. По лицу бежала кровь. А бандит все бил и бил Мишку по голове. Стоявший у печи повар Дармороз перехватил ружье.
   -Что ж ты делаешь! Убьешь ведь! - и вдруг перестал чувствовать левую руку. Ему самому всадили пику прямо под мышку. Как потом выяснилось, нож прошел в двух миллиметрах от сердца.
   -Хватит. Все,- нашел в себе силы произнести Мишка после очередного удара прикладом и сел на стул.
   Бандиты собрали награбленные вещи, в том числе баян, радиолу, гитару и скрылись так же быстро, как появились. Машину нашли на следующий день на обочине дороги, которая вела на горный участок. Водителя налетчики отпустили, и он явился в милицию.
   У Мишки и Дармороза были очень серьезные раны. На их счастье в Нексикане в это время работал бывший кремлевский хирург Меерзон, осужденный в свое время по делу Горького. Он сделал две блестящие операции и спас жизнь нашим ребятам. А Бриллианта арестовали в Магаданском аэропорту и осудили на пятнадцать лет.
   Во время ограбления меня в общежитии не было. В тот вечер я ходил с одним товарищем в кино. Дармороз с Матющенкой нам встретились на обратном пути. А Мишку увезли на машине. Когда мы узнали все подробности, я подумал: а как бы сам себя вел себя и что бы испытывал, если бы не ходил в кино.? Очень сочувствовал Мишке Фетисову и удивлялся его смелости. А между тем многие ребята считали, что он не должен был выходить из своей комнаты. Я подумал, что они оправдывали свою трусость и нерешительность. С другой стороны, никто не знал, насколько оправданным было в таком случае применять оружие. Убьешь бандита и попадешь в тюрьму. Вот чего опасался Мишка, выходя на поединок с грабителем с холостым патроном. -Когда судили бандитов,их друзья приходили в общежитие и угрожали нам, добиваясь, чтобы никто не свидетельствовал против виновных. Но запугать им никого не удалось. И тогда они подложили взрывчатку под угол дома, в котором мы жили, причем под тот угол, где стояла моя кровать. Но взрывчатку во время обнаружили и убрали. ----Прошло четверть века. Федя Горковенко по прежнему жил в Нексикане, в поле уже не ходил, работал председателем месткома геологоразведочной экспедиции. И вот однажды зимой на пороге его кабинета появился человек в шапке, торчавшие в стороны наушники которой напомнили о чем-то давнем, полузабытом. У вошедшего было серое лицо и затрудненное дыхание.
   -Вы по какому вопросу?- спросил Федя, вглядываясь в лицо человека, с которым, как ему показалось, где-то встречался.
   -Хотел узнать, положена ли мне какая-нибудь пенсия или пособие?
   -А стаж у вас есть трудовой?
   -Нет у меня стажа, - глухо ответил проситель.
   -Документы хотя бы есть какие-либо?
   - Вот справка об освобождении.
   -Федя прочитал фамилию и сразу вспомнил, кто стоит перед ним. Это был тот самый бандит, которому Федя когда-то влепил хорошую оплеуху и не получил сдачи.
   -Значит, пособие? А вы вспомните, как грабили общежитие ИТР и резали молодых парней ни за что, ни про что.
   В глазах человека, всю свою жизнь просидевшего в лагерях, Федя не заметил раскаяния.
   -Я вижу, здесь мне вряд ли помогут,- безнадежно проговорил старый знакомый.
   Но Федя помог бывшему бандиту и налетчику. Устроил его дневальным в общежитие. Однако тот вскоре умер. У него была мерцательная аритмия.
   И опять я у Крайнова. Геологом у нас Чугуевский. Входим мы в состав экспедиции Ольги Емельяновны Наташинской. Второй партией руководит ее супруг Леонтьев. В свое время он работал у нее прорабом, не имея высшего, а может, даже и среднего образования, влюбился, долго ухаживал, хотел стать мужем. А ей очень нравился студент-практикант из нашей группы Анатолий П. Она писала ему в техникум любовные письма, он показывал их нам. Леонтьев несколько раз вызывал Анатолия на серьёзный разговор, советовал отойти в сторону и даже угрожал.
   Но у нашего студента не было к Ольге Емельяновне большого чувства, тем более что она была старше его. Он не отвечал на её письма. И она вышла за Леонтьева, а Анатолий после окончания учебы, женился на одной из наших уборщиц, бывшей заключенной.
   На материке она окончила железнодорожный техникум и работала начальником поезда. Во время одного из рейсов пожалела какую-то женщину, взяла ее в вагон без билета. И поплатилась, получив три года тюрьмы... Работать предстояло на правобережье Колымы. Забрасываемся в поле через поселок Зырянку. В начале марта туда вылетел Чугуевский. Мы его с некоторых пор стали называть Чугуевичем. Он закупал продовольствие, фураж, необходимые промтовары. Следом за ним вылетаем и мы с начальником. Устраиваемся в гостинице. Здесь живут уже знакомый мне Костенко, назначенный старшим техником к Леонтьеву, и Альберт Иванович, худощавый, невысокий молодой человек, тоже старший техник той же партии. Они заключают договора на заброску продовольствия тракторами и на аренду лошадей.
   Вид у Альберта Ивановича был немного разбитной. Узкоплечий, с небольшими светлыми усиками над низко опущенным носом, светлые рыжеватые волосы, зачесанные на затылок, карие, немного лукавые глаза - таков его портрет.
   Когда он начинал работать в управлении, с ним случился казус, по поводу которого потом много смеялись. И который стал своего рода анекдотом. Ему надо было забросить грузы для полевой партии из Магадана в поселок Кедон. Ждал самолета. Вдруг объявляют: кто в Коркодон- грузиться! Кедон и Коркодон перепутались у него в голове. Он покидал весь свой груз в машину и загрузил им самолет. А когда прилетел в Коркодон,, выяснилось, что попал не туда. На другой день мы начали закупать продукты и свозить их в полупустующее здание. В этом доме жил Собченко со своей беременной жёной Надей. Дня через два прибыл инженер - геофизик Кабин и его жена лаборантка Катя, довольно красивая татарочка. Кабин только что из института, не очень уверен в себе.
   Первым трактором едем я, Кабин с женой, Надя и несколько рабочих. До базы сто километров. Половину пути преодолеваем без приключений. Ехали и днем,и ночью. Помню лес, какие-то озера, снова лес и так до самого утра.
   Утром равнина кончилась. Начались горы. Здесь, у их подножья, расположена конбаза Ворона. Трактора остановились. Трактористы стали выламываться, набивать себе цену. Они считали, что у нас есть спирт и ждали угощения. Мы же перед отъездом не подумали об этом. После долгих препирательств с механиком ликвидируемого разведрайона, в подчинении которого находился транспорт и который, на наше счастье, оказался здесь, в ночь выезжаем дальше. Дорога уже не та: то поднимаемся в гору, то опускаемся вниз, сани все время наклоняются и, кажется, что мы вот-вот опрокинемся и полетим вниз.
   Среди ночи опять остановка. Трактористы уверяют, что дальше пойдут крутые подъемы, и сани наши трактор не поднимет. Советуют перегружать половину поклажи на другие сани, не совсем исправные, которые здесь оказались кем-то брошенные. Мы колеблемся. Решаем выждать. Почванились, почванились механизаторы и повезли нас дальше.
   Начало светать. Пошел снег. Я сидел наверху, закутавшись в одеяло. Взобравшись на гору, дорога повела нас вниз, и там, в долине, мы увидели поселок. Это был закрывающийся разведрайон. Здесь велась детальная разведка на железную руду. Промышленных запасов она не показала. Все отсюда уже почти вывезли. Люди тоже покинули селенье. Застали мы только сторожей, заведующего складом и начальника разведрайона, черноусого невысокого грузина. Я спросил у него, где мы можем располагаться. Он показал несколько домиков на окраине. Начали выгружаться. Устроили рабочих. Кабин, я и Надя заняли жилище начальника района. Это был аккуратный, чистый и светлый домик с крашеным полом и оконными наличниками.
   Рано утром на следующий день подъехал Чугуевский. С ним прибыл техник Андрей, окончивший курсы учебного комбината. Это был парень смирный, трудолюбивый и послушный. Он страшно любил говорить, рассказывать, о чем попало, не задумываясь о том, интересно это или нет его собеседникам. Предметом его болтовни были какие-то истории без начала и конца. Андрей был украинец, небольшого роста, с большой лысеющей головой, крупным прямым носом, тонкими губами и простецким выражением лица.
   Я познакомился с ним ещё в Нексикане. Перед выездом в Зырянку стоял как-то у нашей конторы. Шагах в пятнадцати от меня переминался с ноги на ногу совершенно незнакомый мне человек, который вдруг заговорил. Он стал подходить ближе и рассказывать какую-то историю. Волей-неволей пришлось его слушать. Так я узнал Андрея.
   Пищу готовили мы сами, соблюдая очередь. Читали книги, играли в шахматы. Вечерами пели песни, и рабочие удивлялись, где мы берем спирт. Они не понимали, что можно петь без выпивки, просто от хорошего настроения. В продуктах недостатка не было, и мы соревновались в приготовлении обедов и ужинов. Варкой борща всегда руководил я, научившись этому еще двенадцати лет отроду, после смерти моей мамы. Вкус портил сухой картофель, который никому не нравился, он надоел нам еще в техникуме. Свежих овощей мы не видели много лет.
   Своей специальностью Кабин владел неплохо, объяснять умел толково и ясно. Мы быстро изучили приборы, с которыми придется работать летом. А они менялись каждый год. Андрей пропадал у Кабина с утра до позднего вечера. Разбирал и собирал приборы, чертил таблицы, делал все, что говорил ему инженер, хотя многое и не входило в его обязанности. В конце концов стал жаловаться на головные боли. До того заработался бедный. Но трудолюбие пошло ему на пользу. Через несколько лет он уже работал начальником шахты в Сучане.
   Так мы прожили с неделю, затем пришел еще трактор. С ним прибыли Крайнов и завхоз Василий Иванович Дармороз. В нем с первого взгляда можно было узнать заядлого выпивоху. Красный нос выдавал его с головой. Между прочим, все завхозы, с которыми приходилось иметь дело в полевых партиях, были люди нетрезвые. Таков же был и Василий Иванович.
   До лета еще было далеко. Только начался апрель. Под лучами солнца стал оседать снег. Времени для подготовки к полевому сезону было много. Готовили приборы, знакомились с геологией района, читали художественную литературу. Все мы наголо подстриглись под машинку, чтобы к осени снова отрастить волосы.
   Начальника беспокоил вопрос с лошадьми, который оставался неясным. В Зырянке ему сказали, что получить коней можно будет на конбазе Ворона, которая находится в сорока километрах от нас. Однако из некоторых источников было известно, что на этой конбазе животных на две партии не хватит. В таких сомнениях мы находились, пока не подъехал Леонтьев. Он привез новые сведения, из которых явствовало, что лошадей надежнее получить в Зырянке.
   И вот с последним трактором я и пожилой рабочий дядя Вася, захватив седла /до сих пор не пойму, зачем их нам всучили, так как коней придется вести в поводу/ едем в Зырянку, чтобы, получив там лошадей, доставить их на базу, как только стает снег.
   В гостинице живет инженер-геофизик Марина Дуветова. Я знаком с ней по Нексикану. Она прибыла из Минусинска год назад вместе с геологом Кинкладзе на правах его жены. Они поселились у начальника партии Ниорадзе, жена которого, красивая грузинка с белой точеной шеей, стала отговаривать Кинкладзе от женитьбы на не понравившейся ей с первого взгляда Марине. Дуветова была невысокого роста ,вся круглая, как колобок. В поле в прошлом году она поехала на Алдан, а Кинкладзе - в другую экспедицию. Видимо , уже тогда в их отношениях появилась трещина, потому что осенью они встретились как чужие. Марина стала жить с Надей, которая тогда еще не была женой Собченко.
   В Зырянке мы часто беседовали с Дулетовой о кино, искусстве, о литературе. Она была более меня начитана, более красноречива и это меня привлекало.
   У Костенко был рабочий, разбитной моложавый малый. Как-то он рассказал свою историю. На материке у него была соседка, к которой он был не равнодушен. Когда она окончила медицинский техникум, он в письме предложил ей выйти за него замуж. Она согласилась и прилетела на Колыму. Жил он с молодой женой не совсем в ладу. Что-то им мешало. Вернее всего - его слабость к спиртному. Однако он сильно любил ее и в Зырянке каждый день ходил на почту в ожидании писем. Их долго не было. Но однажды пришла телеграмма, огорошившая его своим содержанием. "Жора, я вышла замуж. Куда девать твои вещи?"
   - Несколько дней он ходил сам не свой, а потом пересилил себя, немного успокоился. Грозился после поля рассчитаться с ней, но, в конце концов, решил, что не стоит связываться.
   В Зырянке прожил я с полмесяца. К этому времени выяснилось, что в самом поселке лошадей нет. Все они отправлены на лето в район сенокосов. Пока не вскрылась река, мы едем туда с попутным обозом. Уже тает. На дороге, густо унавоженной за зиму, стоят лужи. Лед на Колыме на четверть залило водой. За рекой болотистая, еще покрытая глубоким снегом низина. Много озер, крупных, длинных и круглых. Дорога подтаяла. Лошади проваливаются по колена.
   Тепло. Греет солнце. Выезжаем на берег широкого озера. Возчик говорит, что на том берегу конбаза. Ширина озера - семь километров. Здесь кони проваливаются в снег еще глубже. Мы движемся медленно. Далеко впереди завиднелись очертания построек. Слева наперерез нам, по пояс увязая в снегу, идут два человека. Это охотники с конбазы, где они работают конюхами. За поясом у каждого - связка убитых уток. Оба высокие, с мужественными обветренными лицами. Они присаживаются к нам на сани, усталые, потные.
   Подъезжаем к высокому берегу. Сходим с саней, чтобы облегчить лошадям крутой подъем. Видим три жилых избушки, за ними - две длинных конюшни с сеном на крышах. Нас разместили в одном из домов. Кроме дяди Васи, со мной еще рабочий от Леонтьева, по национальности башкир с исковыренным оспой, помятым лицом. На фронте пуля попала ему в рот, выбила зубы, задела язык и пробила навылет шею. С тех пор он стал плохо разговаривать, не говорил, а кричал, издавая малопонятные гнусавые звуки. Физически он был силен, вспыльчив и свиреп с виду.
   Заведовал конбазой молодой симпатичный парень, живший в отдельной избушке с вывезенной во время отпуска с Украины еще совсем юной, забавной женой-хохлушкой. Это была единственная здесь женщина. Остальной народ - холостяки, за исключением одного старика-конюха, сравнительно молодые парни.
   Потянулись дни, однообразные и скучные. Пока не стает снег, нечего и думать трогаться с места. Я, как и в прошлые годы, занялся гимнастикой. Уходил по санному пути в лес и там утром и вечером делал физзарядку. Когда стал исчезать снег и обнажился высокий ровный берег озера, к упражнениям добавил кросс. Убегал километра за полтора по твердому, протоптанному конскими копытами берегу, занимался там, а потом бегом возвращался на конбазу.
   Частые выпивки в Зырянке расстроили желудок, возбудили печень. После десяти дней упражнений живот мой подтянулся, боли исчезли, появились бодрость, легкость, ощущение силы. Вечерами играли в дурака, в шестьдесят шесть, в преферанс. Но я это дело никогда не любил.
   Все больше и больше прилетало гусей и уток. На озере они собирались гнездиться. Днем и ночью их крики оглашали окрестность. На мелях обнажились густая осока и гусиный лук.
   Скоро снега совсем не стало. Бродя по окрестностям, я обнаружил много озер, соединенных между собою узкими глубокими протоками. Уровень воды в озерах был не одинаков, и она перебегала по протокам из одного водоема в другой. Тут расположились на лето тысячи гусей, уток, гагар, куликов самых различных пород и мастей. Я нигде до этого не видел столько перелетных птиц. Казалось, что птицы окружили конбазу плотным кольцом. По утрам, выйдя на улицу, я видел, что все озеро и берега его черны от копошащихся, сидящих, плавающих, ныряющих, радующихся пришедшей в этот далекий изобильный край весне птиц.
   Прилетели сюда и лебеди, их небольшой караван дал круг, а затем с красивым пением начал снижаться по направлению к глубокому гладкому озеру за негустым смешанным лесом. Рядом с лиственницами здесь росли довольно толстые березы, из которых стекал прозрачный янтарный сок, и застывал на стволах красными полосами на белой сахарного цвета коре.
   Я крадучись, осторожно подхожу к озеру, и внезапно падаю в траву. От
   берега одна за другой выплывают крупные, необычайной красоты белые птицы. Шеи у них изящными дугами подняты над водой. Головы небольшие, аккуратные, гордо покачивающиеся в такт движениям. Но вот они почуяли меня, встрепенулись, расправили могучие крылья, ударили ими по воде и с беспокойным стенаньем поднялись в воздух. Сделав круг над лесом, они опустились в дальнем конце озера. С тех пор я часто ходил сюда любоваться на лебедей. А они тем временем начали делиться на пары. Каждая пара облюбовывала себе отдельное озеро и селилась на все лето до осени.
   В местных озерах водилось очень много водяных крыс-ондатр. Идешь вдоль берега, а они одна за другой - хлюп в воду. Приглядишься и видишь: плывет пушистый зверек, перебирая широкими перепончатыми лапками, а потом исчезает под высоким берегом. Там у них жилища, норы. Ондатр здесь тогда никто не промышлял.
   На том озере, где я впервые увидел лебедей, была маленькая лодчонка - ветка. Я решил на ней прокатиться. Уселся поудобнее, взял весло и оттолкнулся от берега. Лодка закачалась, грозя опрокинуться. Но вскоре я научился держать равновесие и спокойно поплыл по ровной глади озера. Воды я не боялся, поскольку все мое детство и юность прошли на реке.
   Утки и гагары, вспугнутые моим вторжением в их владения, с недовольным шипением и криком начали удаляться в дальний конец озера. Я подплыл к небольшому илистому островку, крупной площадкой выступавшему из воды.
   Смело ступив на него, я по плечи ушел под воду и не достал дна. Это был ил, поднявшийся на поверхность и плотной массой образовавший коварный кусочек суши. Каким-то чудом я не ушел под него с головой, а задержался раскинутыми в стороны руками. Осторожно выползая на поверхность, я всем телом ложился на прогибавшийся подо мной трясучий ил. Подполз к лодке и ухватился за нее руками. "Ну, теперь спасен", - подумал с облегчением и только теперь перевел дыхание. Взобраться в лодку для меня особого труда не составило и скоро я был на берегу. День был жаркий, я разделся, выжал и высушил одежду. Когда я рассказал о моем приключении ребятам, они удивились, как я быстро научился управлять их неустойчивой лодкой и посоветовали не садиться в нее, когда поблизости никого не было. "Мы сами на ней плавать боимся",-сказали они.
   От нашего местопребывания до конбазы Ворона, по рассказам конюхов, было около пятидесяти километров. Как мы ни расспрашивали, каким путём лучше идти, никто ничего не мог сказать определенного. Мы догадывались, что они боятся, как бы их не послали сопровождать нас, и делали вид, что никогда в той стороне не были. Тогда мы решили с дядей Васей сами разведать дорогу и однажды утром отправились в путь. Я знал, что если идти на юг, то обязательно пересечем зимник и потом по нему, обходя озера, можно дойти до конбазы Ворона. Этого плана мы и стали придерживаться.
   В первый день охотничья тропа привела нас к небольшому озеру, еще покрытому льдом, но у берегов его образовались двух-трехметровые водные преграды. Мы обошли озеро. Тропы дальше не было. Идем по лесу. Опять озеро. Переходим его по льду и держим путь на юг. Вскоре выходим на берег такого озера, противоположный берег которого теряется за горизонтом. По этой глади должен идти зимник. Идем полчаса, час. Наконец в чаще леса замечаем какой-то просвет. Делаем рывок и мы на дороге. Но она вся залита водой. По ней идти нельзя. Идём по обочине.
   Лес кончается. Выходим снова на озеро, вытянувшееся в виде гигантской восьмерки. Потом мы узнали, что оно так и называется - Восьмерка. Здесь лед еще крепок. Шагаем по середине, внимательно осматривая берега. Нам кажется, что вот-вот появится конбаза. Справа завиднелся стог сена. "Подходим", - решили мы и ускорили шаг. "Теперь мы дома", - говорит дядя Вася. Ничего не видя впереди, досадую на свою близорукость. Идем пятнадцать минут, двадцать, полчаса. Никакой конбазы. Скоро уж и озеро кончается. Опять стог сена. У дороги на берегу - остатки костра, кругом разбросаны щепки. Видимо, кто-то делал зимой сани.
   Разводим костер, подогреваем консервы, кипятим чай. В надежде на то, что скоро выйдем к жилью, съедаем все, что у нас есть из продуктов. Идём дальше. Километра два дорога проходит по березовой роще. Впереди что-то блестит. Выходим из леса и перед нами новое озеро. Вдалеке, как в тумане, виднеются горы. Осматриваем берега. Ничего нет. А по льду идти нельзя, он залит водой. Шагаем по правому берегу. Озеро остается позади. Нам начинает казаться, что и конбаза - позади или в стороне. Не может быть, что мы до нее еще не дошли.
   Темнеет и ничего не остается, как заночевать. А утром, видимо, придется повернуть назад. Иначе заберемся в такое место, откуда и выбраться будет нельзя. Усталость заставляет быстро уснуть, немного подсушив портянки, так как шли, по колена увязая во мху. Это болото отняло у нас последние силы и надежду. Но когда мы сидели у костра, мне показалось, что я услышал выстрел. Вот только - где? Впереди или позади! Уже на рассвете снова издалека донесся выстрел. Кто-то стрелял впереди. Конечно, это могли быть просто охотники. Но они должны знать, где же эта проклятая конбаза.
   Когда рассвело, дядя Вася пошел к берегу очередного озера, до которого мы не дошли немного вчера. Вернулся он минут через пятнадцать и сообщил, что конбаза видна километрах в трех. Стоит только обойти озеро. И вот мы у гостеприимных, хорошо встретивших нас хозяев. Мы рассказываем, как шли сюда, они угощают нас жареной рыбой, утками.
   После отдыха решаем идти дальше, на базу партии. Посоветоваться надо было с начальником насчет лошадей. До партии - сорок километров. Идем по грязной тракторной дороге. От конбазы путь ведет на гору. Километра через три взбираемся на невысокий перевал. С него крутой спуск вниз, в распадок. Идем дальше то на гору, то вниз, то опять на гору.
  
   И вот сверху открывается внизу широкая долина с текущей у подножий гор блестящей рекой. Спуск крутой, короткий. Нас радостно встречают, обо всем расспрашивают, кормят. Болят ноги от длинного непривычного перехода. Ходим словно на костылях. Но на следующий день все как рукой снимает. Мы готовы отправиться в обратный путь. За самоотверженность Крайнов выдает дяде Васе денежную премию -сто пятьдесят рублей. Осенью он жалел о своей опрометчивости, так как они были взяты из его собственного кармана, а карман этот в первые годы начальствования был не очень широк. Мы еще не заработали тогда всех положенных надбавок. За все утери, дорожные растраты руководителю, как подотчетному лицу, приходилось расплачиваться самому.
   Обратная дорога не показалась нам такой уж длинной. Ведь она была теперь знакома. После ночи отдыха на конбазе Ворона идем немного по другому маршруту. Нам показали более удобный и короткий путь. Все время шагаем по берегам озер, еще не совсем освободившихся ото льда. Кругом много уток, но стреляем не очень часто, так как убитую далеко от берега птицу невозможно достать. Иногда они пролетают над нашими головами, и мне удается сделать удачный выстрел, после которого большая черная утка "торпан" резко пошла вниз, ударилась о вершину высокой березы и камнем упала к нашим ногам. Все произошло в какое-то мгновение. Дорогой мы убили еще пару уток. Примерно на полпути мы сделали из наших трофеев хороший обед и сытно поели. К вечеру были уже на сенокосе, где ребята угостили нас хорошо утоляющим жажду сладковатым березовым соком. Отсюда до конбазы было рукой подать.
   За время нашего отсутствия из Зырянки пришло указание, что здесь мы должны получить только шесть лошадей, а остальных - на конбазе Ворона. На следующий день отправляемся в дорогу.
   Вначале всех коней ведет в поводу дядя Вася. Затем трех лошадей он отдает леонтьевскому рабочему. Я впереди выбираю дорогу. Доходим до первого озера. Тропы дальше нет. Под ногами кочки, пни, завалы. Лошадям идти трудно. Они проваливаются, спотыкаются, падают. Вот завалилась самая задняя лошадь.Леонтьевский работяга понукает ее, оглашая лес громкими криками. Вдвоем поднимаем ее. Забираю у него повод и веду сам. Так, часто останавливаясь, поднимая то одну, то другую упавшую лошадь, идем до самого вечера. Останавливаемся ночевать. Прошли всего километров пятнадцать.
   С утра начинается то же самое мучение. Одному человеку приходится все время подгонять коней сзади, а переднему с силой тащить за узду. Животные дергают головами, пятятся, проваливаясь в мягкий болотистый грунт. Идти с ними совсем не то, что одним, налегке. То и дело рвутся повода. Приходится часто останавливаться.
   Берега озер, по которым мы пробираемся, завалены упавшими деревьями, гнилыми березовыми вершинами, непроходимый кустарник временами преграждает нам путь, и мы движемся вперед со скоростью черепахи.
   Наступил второй вечер, а до конца пути еще было далеко. И только на третий день к вечеру мы стали подходить к конбазе. Озеро обошли не справа по болотистой низине, а слева по высокому, сухому берегу. Здесь паслись кони. Своих лошадей мы спутали и отпустили к ним.
   На конбазе нас ждал рабочий Мамед, азербайджанец. Он подружился с конюхами, угощал их чифиром, а они его мясом и рыбой. Лошади, которых мы получили здесь, были совсем не те, что мы привели. Они почти не привыкли возить на спине людей. Два жеребца то и дело норовили укусить седоков за ногу или, играючи, встать на дыбы и опрокинуться на спину. Я оседлал большого сильного мерина Мишку. Выезжаем шумно. Лошадей приходится с километр вести в поводу. Только успел дядя Вася сесть на облюбованного им белого жеребца, как тот стал падать на спину. Но дядя Вася успел соскочить в сторону. Несколько сильных ударов бича заставили лошадь подняться. Старик снова в седле, крепко держит поводья, крепко прижимает стремена к налитым бокам лошади. К полудню все кони окончательно присмирели. Куда только делись их буйные повадки, частое ржание и дико горящие глаза. А к концу пути они почти выбились из сил и их вели в поводу, то и дело вытаскивая из грязи. Мой мерин оказался самым выносливым. Меня тоже дорога не утомила. Так закончилась эпопея получения и доставки лошадей.
   На базе уже начались работы по съемке ближайших участков. Мне рассказали о ссорах Кабина с рабочими. Особенно не ладил он с Мамедом. С одним из работяг даже подрался однажды, выйдя победителем. Кабин был физически хорошо развит. Крупные мышцы выделялись на его тяжеловатом, с длинной талией теле. Однако в отношении выносливости он был слаб. Как-то, возвратившись с охоты, до того устал, что чуть ли не вполз к нам с Чугуевичем в избушку и попросил есть, хотя до своего жилища было всего метров шестьдесят.
   Уставал он и потом после маршрутов. Видимо, много сил отнимала молодая жена-татарочка. Он до того трудно переносил кочевую жизнь, что даже спать в палатке ложился, не раздеваясь, редко умывался.
   Среди наших рабочих были довольно оригинальные личности. Обращал на себя внимание Мамед, о котором я уже говорил выше. Он был среднего роста с красивым лицом и приятным певучим выговором. Энергичный, сообразительный, иногда вспыльчивый, он пользовался уважением. Алимжанов - казах, маленький, с облупленным носом пуговкой, всегда злой и недовольный, напоминал хорька. Первое время он враждовал с Мамедом и другими, борясь за авторитет. Ему часто попадало, так как был слаб физически.
   Был у нас еще казах, пожилой, невысокий с морщинистым желтым лицом, уравновешенный, с чувством юмора. С ним никогда не было скучно. Звали его все дядей Мишей, а прозвище он имел "Одна водичка". Звать его так стали потому, что он часто повторял эту фразу вместо поговорки. Когда его спрашивали "как дела", он неизменно отвечал: "Одна водичка".
   Если ему что-нибудь удавалось сделать, он восхищался, любуясь плодами своих рук: "Одна водичка". Придавал этому выражению самое различное значение: и удовлетворение, и недовольство, и иронию.
   Только однажды мы видели дядю Мишу вышедшим из равновесия. Между ним и Мамедом вспыхнула ссора, кажется, из-за Алимжанова. Мамед схватил нож и бросился на Водичку. Дело было на базе, в избушке, где они жили. Дядя Миша выбил раму и выскочил на улицу. Там он схватил топор и полез опять в окно. Мамед в свою очередь удирает через дверь. Так они гонялись друг за другом, пока их не разнял подоспевший Чугуевич.
   Через несколько дней после нашего приезда на базу прибывает Наташинская. Среднего роста, с тонким сосредоточенным, словно ушедшим в себя лицом, она была строга и немногословна. Разговаривала в основном с Крайновым. Нас своим вниманием не удостоила. За открытые ею месторождения ее хотели выдвинуть на Сталинскую премию. Однако что-то помешало. Вернее всего-ее еврейское происхождение. Пробыв у нас сутки, Каташинская отправилась в партию своего супруга. Поговаривали, что летом она не баловала Терентьева нежностью. 'Работать надо, а не постельными делами заниматься'- говорила ему.
   Через день я отправился в первый маршрут. Студент Ганька с прибором шел со мной. Маршрут наш больше проходил по болоту, чем по горам и длина его в общей сложности достигала около сорока километров. Пройдя болото, двигались у подножия отрога. Приходилось продираться через заросли густо растущего стланика. Изредка попадались россыпи малознакомых и вовсе неизвестных мне пород. Я описывал их и откалывал образцы. Ганька все время отставал, и мне приходилось его ждать, часто останавливаясь. Километров через семь стали взбираться вверх по склону, шли по горе, затем опять вниз, пересекли долину и снова на водораздел. Домой вернулись в сумерках последними.
   Ганька и другой студент -Прокоп- прибыли к нам с Наташинской. Оба они были якуты по национальности. Прокоп был умен, начитан. В геологии разбирался отлично. Ганька же в этом отношении был слаб. Зато незаменим как таежник, житель лесов. Развести костер, поставить палатку, завьючить лошадей никто не мог так быстро и ловко, как умел это делать он. К тому же был очень смирного нрава, что выгодно отличало его от слишком самолюбивого сородича.
   В начале июля мы всем составом двинулись в долину реки Дремучей. До нее- километров двадцать пять к востоку. Сначала перевалили водораздел, у подножья которого находится наш поселок, затем по хорошо набитой тропе
   спустились в соседнюю долину, и пошли вверх по протекающему по этой долине ручью. Стало уже темнеть, когда мы спустились в долину Дремучей и подошли к ее руслу.
   Караван наш растянулся, лошади отстали. Кое-как находим место для лагеря у впадения в реку небольшого ручейка. Расчищаем полянку, рубим жерди для палаток, разводим костер. Подходят лошади. Развьючиваем, ставим две палатки. Одну для рабочих, другую для ИТР.
   Утром иду в маршрут с Ганькой. Шагаем вверх по левому берегу Дремучей, затем пересекаем долину, взбираемся на правый водораздел. Возвращаемся поздно. Дни стоят жаркие, комаров тучи, ночи теплые и душные. Накомарники не снимаем сутками. Даже едим под сеткой, поместив чашку с супом или кашей на колени. Накомарники сшиты из мелкого тюля цилиндром, накинутом сверху на фуражку или шляпу. Нигде на Колыме я не встречал более теплого места, чем в долине этой реки, расположенной ниже уровня моря.
   С утра поднимается горячее солнце. Идешь и изнываешь от жары, иногда останавливаешься у ручья, раздеваешься и окунаешься в холодную ключевую воду и снова идешь, задыхаясь от жажды. Пить хочется непрерывно. И вспоминается что-то вроде анекдота. Идут по горе, по самому верху геолог и студент. Первый занят своим делом, хотя тоже думает о питье. Студент мечтает. Подсчитывает, сколько он заработает за лето денег, на что их потом потратит.
   -Эх, сейчас бы кваску,- мечтательно говорит геолог.
   -Да, в Москву бы не мешало, - поддакивает студент. А вода только внизу, в ущелье. Наверху же одни раскаленные камни да серый кварцевый песок, в который превратились со временем разрушенные горные породы.
   В середине дня кипятим чай в кружках, заваривая его покрепче. Пьем горячий, прямо с пылу. Если чай немного остыл, он уже кажется невкусным. Ночью также нет спасенья от жары. Спать невозможно. Снимешь накомарник, не будет покоя от укусов. Накроешься с головой одеялом -задохнешься. В течение нескольких дней вместо сна какой-то бред. Все похудели и осунулись. На шее и руках - красные пухлые пятна от укусов насекомых. Все время молим судьбу, чтобы послала нам холодные ночи.
   Место очень глухое. Недаром речке дано такое название. Русло ее узкое, тихое, с высокими берегами, на которых черт ногу сломит - до того они трудно проходимы. Деревья свалены ветрами вдоль и поперек, образуя завалы. Какая-то пугающая тишина стоит в этом девственном лесу. Не слышно птиц, не видно зверя. Идешь по извилистому, обрывистому берегу, торопишься, оглядываешься, ломая с треском сучья под ногами, стараешься быстрее выбраться куда-нибудь на поляну или возвышенное место, чтобы вздохнуть вольно, полной грудью.
   Однажды, уже перед отъездом на другую стоянку, мы с Ганькой заблудились в маршруте. Вначале все шло хорошо. Начали съемку по правому водоразделу реки, сперва по его подножью, затем взобрались вверх по отрогу. Жара была неимоверная. Перед подъемом замочили свои рубашки в болотной воде. Но они быстро высохли. Под ногами был мох. Попадались и лужи от стаявшего снега. В одну из таких луж я лег прямо в одежде, и, переваливаясь с боку на бок и на спину, как лось, насладился живительной прохладой.
   Пошли дальше. Мокрая куртка приятно холодила тело. Вдруг совершенно неожиданно за горой, на которую мы поднимались, что-то ударило, как будто, из пушки выстрелили. Это гремел гром. Надвигалась гроза. Стали наползать темные тучи. Солнце скрылось и сразу стало прохладно. Подул ветер. Гроза разразилась в тот момент, когда мы были на самой вершине.
   Обвешанные металлическими приборами, мы подвергались риску быть пораженными разрядом молнии. А такие случаи уже были. Одного геолога ударило так, что на его ногах задымились резиновые калоши. Он еле выжил. Долго лежал в больнице.
   Моего товарища Бориса Чукланова тоже стукнуло, но разряд, видимо, был небольшой. На мгновение он почувствовал себя невесомым, а потом упал. Придя в себя, снял приборы и отошел от них в сторону.
   Мы с Ганькой поспешили спуститься ниже по склону. Там, уже под сильным дождем, развели костер и стали пережидать неожиданно свалившуюся на наши головы непогоду. Одежда моя еще не успела высохнуть от недавнего купания, а тут еще дождь, и я дрожал, проклиная прохладу, которую призывал еще недавно. Дождь лил часа два, мы промокли до нитки, несмотря на костер, который непрерывно поддерживали.
   Наконец все утихло, хотя небо еще было покрыто тучами. Кругом стоял туман от испаряющейся, долго не видевшей влаги земли. Осмотреться и определить правильное направление было трудно, поскольку нас окружал лес.
   Спустившись вниз, мы оказались в густом лесу. Ориентироваться было совершенно невозможно. Пришлось снова подняться на гору. Однако туман не позволял обозреть местность. Тогда решено было спуститься в какой-нибудь крупный ручей и найти его на карте. Так и сделали. Изгибы ручья и окружавшие нас горы соответствовали изображенным на карте. Хотя полной уверенности, что перестали блудить, мы не чувствовали.
   Наступала ночь, но темноты не было. Мы начали подниматься на перевал. С него увидели долину Дремучей. Я уже писал о том, что, идя вдоль русла этой реки , пробираясь через поваленные деревья и густой колючий кустарник, испытываешь непонятную жуть. Так было и в этот раз. Тем более что была ночь, чуть-чуть приподнявшая свое покрывало. Очень обрадовались, когда наткнулись на плававшую под берегом утку с только что выведенными утятами. Мы погнались за ними. Один утенок отстал и забился в траву. Там мы и нашли его. Он был совсем мал и жалобно пищал. Мы отпустили его. Как только он отплыл на порядочнее расстояние, мать, звавшая его все время призывным покрякиванием, выплыла из густых зарослей, и утенок присоединился к своим братьям и сестрам.
   В лагерь мы вернулись в четыре часа утра, голодные, но еще более уставшие. Наскоро перекусив остатками холодного ужина, завалились спать. Проснулся я от сильной жажды. Пошарив вокруг себя рукой, нащупал чайник с компотом. Я выпил его весь, не отрываясь, и снова забылся мертвецким сном. Когда опять проснулся, не понял, что на дворе: утро или вечер. Второй палатки не было, людей тоже, кроме повара, мывшего в реке посуду. Он сказал, что уже вечер и что начальник велел и нам перебираться на новую стоянку. Ну, нет. До утра мы отсюда не двинемся.
   Вскоре подъехал дядя Вася, сделавший первый рейс. А утром мы с Ганькой не стали дожидаться, пока каюр с поваром завьючат лошадей и пошли вперед, к перевалу, за которым вчера сбились с пути. За перевалом начали съемку по одному из отрогов, постепенно теряющего высоту по мере приближения к руслу Эльдикана. На его левом берегу и был разбит новый лагерь. В ширину река метров пятьдесят. Там, где мелко, течение быстрое, стремительное. Много перекатов, за которыми - тихие, глубокие плеса. Здесь много рыбы, в основном хариусов.
   Лошади, которые уже давно должны прийти, почему-то задерживались. Не пришли они и к утру. Продукты у нас были, но вся соль осталась там, на Дремучей. Покушав несоленой, противной каши, разошлись по маршрутам. Мы с Ганькой отправились вверх по правому берегу реки. В этот день Ганька потерял свой якутский нож, а я приобрел прекрасный охотничий тесак, с какими ходят на медведя. Приобрел, надо сказать, не совсем честным путем. Мы остановились кипятить чай на высоком водоразделе, где местами еще сохранился снег. Расположились в кустиках карликовой березки. Нарезали хлеба, достали сахар, масло и стали трапезничать, громко прихлебывая вкуснейшую ароматную влагу. Немного посидели, любуясь панорамой бескрайных горных систем, протянувшихся до самого горизонта и слившихся с далеким бирюзовым покрывалом неба.
   Дальше пошли по гребню. И тут Ганька хватился своего ножа, оставленного на привале. Возвращаться было далеко, да и можно было не найти то место. Поэтому не стали задерживаться и продолжали путь. Домой возвращались левым берегом, по низкой болотистой террасе, заросшей все той же карликовой березкой, которая годится только лишь на веники. Метрах в ста от берега увидели палатку. Подходим. Никого нет. Ни золы от костра, ни свежих дров, ни следов оленей. Прямо на земле несколько мешков с мукой и один с солью. А у самого входа лежит нож, сделанный из упругой стали. Я взял нож себе, так как хозяева палатки, по-видимому, не появлялись здесь очень давно. Оправдание, правда, не совсем логичное, но нож уж был больно хорош.
   Палатка, очевидно, принадлежала пастухам оленьих стад, угнанных на новые пастбища. Долгие годы неприхотливых северных животных мучила жестокая болезнь - копытка. У них заболевали и гнили ноги. Никакому лечению олени не поддавались. Но при частой перемене пастбищ болезнь отступала и уже не так косила стада. Поэтому сюда из далеких якутских колхозов ежегодно пригонялись тысячи голов оленей в поисках белого лишайника-ягеля.
   Когда мы проходили здесь дней десять спустя, в палатке уже жили пастухи, а на сопках стали встречаться небольшие группы довольно смирных животных с ветвистой порослью на головах.
   Мы перебрались на новую стоянку, а дяди Васи все не было. Как в воду канул. Послали человека на Дремучую, но там он никого не застал. Пища не лезла в глотку. Чтобы как-то выйти из положения, клали в суп или кашу больше консервов. Но это плохо помогало. И только на пятый день пришли лошади с каюром и поваром. Они тоже заблудились.
   Перейдя речку,они углубились в лес. Не заботясь о сохранении взятого направления, забрались в такую чащу, в такие дебри, куда и солнце даже не заглядывает. Старались выйти из леса, но шли не в сторону перевала, а параллельно ему, поскольку за деревьями ничего не было видно. Седловина давно осталась справа. Наконец, поняв, что заблудились, остановились. И сами, и лошади были замучены. Дождались утра, проведя тревожную ночь, досадуя на свою поспешность и неосмотрительность.
   Утром дядя Вася полез на дерево.
   -Во-о -он пятно! - закричал он, чуть не сорвавшись с лиственницы. Быстро завьючив лошадей, двинулись по указанному каюром направлению. Кони часто спотыкались, задевали вьюками за деревья. Но дядя Вася, не обращая внимания, спешил вперед, к пятну, которое увидел с дерева. Так они шли полдня, а лес все не кончался и пятно не появлялось.
   Обессиленный повар вынудил дядю Васю остановиться. И снова не потерявший надежды каюр лезет на дерево. И опять где-то видит пятно, полагая, что это палатка. Идут до самой темноты, забыв про еду и жажду, про то, что давно надо дать отдых лошадям. И только когда за отыскание выхода из этого бесконечного леса взялся повар, они вышли на старую стоянку. Здесь-то и встретился о ними Мамед, посланный за солью. С тех пор мы часто смеялись над дядей Васей, вспоминая злополучное пятно, которое он произносил с ударением на "я".
   Закончив работу на южной границе района, мы стали продвигаться к истокам Эльдикана, сделав еще на его берегах три стоянки.
   Оставалось еще два дня работы по ту сторону водораздела Эльдикан-Просторная и с маршрутами будет покончено. Рано утром все отправились по своим направлениям с тем, чтобы вечером выйти уже на новую стоянку. Только вышли, загремел гром, поползли черные тучи и хлынул дождь. Молнии били совсем рядом. Удары грома следовали сразу же за вспышками электрических разрядов. Гроза скоро прошла, а дождь не переставал. На перевале я сошелся с Крайновым и Чугуевским. Маршруты пришлось отложить.
   Подождали лошадей и пошли следом, промокшие до костей. Входим в лес. Под ногами кочки, путь преграждают завалы. Лошади проваливаются, оступаются, тянут одна другую назад. Дорога становится все хуже. Лес густеет. Приходится разобрать лошадей и вести каждую в поводу. Вместо дождя идет мокрый снег и град. В голову лезут стихи Есенина "Дорога довольно хорошая. Приятная летняя звень...". Я твержу их вслух, выводя из терпения измученного начальника.
   С перевала спускаемся очень долго. Подходим к ручью. На высокой террасе ставим палатки и сразу наступает ночь. Наскоро поужинав, ложимся спать. Никак не могу согреться и накидываю на себя все, что есть из одежды. Наконец засыпаю мертвым сном. Утром Крайнов уходит на базу, а затем снова на Эльдикан задавать горные выработки. Когда мы возвращаемся в основной лагерь, мне передают наказ Крайнова отправиться на участок горных работ и оставаться там до их окончания. Я отдыхаю сутки и утром следующего дня с рюкзаком, наполненным одеялом и продуктами, с карабином за спиной поднимаюсь на высокую крутую гору возле базы, осматриваю с высоты окрестности и иду по водоразделу, протянувшемуся далеко-далеко. Мне предстоит пройти около сорока километров, оставив в стороне Дремучую и выйти снова на Эльдикан.
   Сначала шагаю по голым скалам и каменистым россыпям. В полдень спускаюсь в ручей, кипячу чай, обедаю, продолжаю путь по травянистому склону и поднимаюсь опять к вершине. Местность постепенно меняется. Меня теперь окружает осенний лес. Тишина. Водораздел широкий, с пологими склонами. И вот слева, извиваясь змейкой, часто скрываясь за лесом, показывается Дремучая. Справа начинается долина Эльдикана. Спускаюсь в нее по одному из отрогов. Снова чувствую голод и жажду. Как только дохожу до воды, кипячу чай, кладу в кружку огромный кусок сахару.
   Время подходит к вечеру. Прибавляю шаг,хотя и чувствую усталость. Вдруг впереди - крик. Иду быстрее, должна быть где-то здесь якутская палатка, в которую мы заходили с Ганькой. Кричу. Слышу ответный голос, через несколько минут подхожу к каюрам, они угощают меня крепчайшим плиточным чаем. Каюры спросили меня, не брал ли кто из наших людей их охотничий нож. Нож лежал у меня в рюкзаке. Какое-то время во мне боролось желание вернуть нож хозяевам с искушением оставить его у себя. И последнее победило. Слышу, как от крепкого чая стучит мое сердце. Усталость, как будто, уходит. Но не отошел я от палатки и на километр, как ноги почти отказываются нести меня вперед. Часто падаю, спотыкаясь в темноте. Вот-вот должны быть наши, даю выстрел из карабина, но ничего не слышу в ответ.
   Вот и маршрутная стоянка. Но людей нет. Значит, они должны быть ниже по реке. Иду опять. Наконец сквозь шум воды слышу голоса. От радости стреляю еще раз. Метров триста еще пробираюсь по прибрежным кустам ивняка. Голоса все ближе. На том берегу горит костер. Перехожу речку по перекату. У костра сидят, дожидаясь ужина, Водичка, Алимжанов, Мамед и каюр. Крайнов, разбросав другой костер, натаскал на его место прутьев и устраивает постель. Только мы с ним успели улечься, как пошел дождь. Пришлось перебираться в палатку.
   Утром начальник знакомит меня с новыми обязанностями, поручив документацию канав. В ночь он уходит с лошадьми на базу. Мамед и Алимжанов бьют канавы. Водичка поварит. Рядом с палаткой - склон невысокой сопки с невидной снизу вершиной. На склоне этом полно красной смородины. Много также маслят, подосиновиков, и Водичка угощает нас жареными грибами. Я давно их не ел и никак не могу насытиться. От ягоды оскома на зубах и щиплет горло.
   Вечером Алимжанов, я и Водичка отправляемся глушить рыбу. Метрах в пятистах от палатки тихий плес, хорошо видно каменистое дно. Поблескивая чешуей и шевеля жабрами, как застывшие, стоят навстречу течению головами хариусы. Их окраска под цвет воды и чтобы заметить рыбу, надо хорошо приглядеться.
   Бросаем несколько "куропаток". Это консервные банки с аммонитом и капсюлем. Когда муть оседает на дно, несколько десятков рыб всплывают кверху брюшками. Некоторые остаются на дне. Очевидно, у них лопнул воздушный пузырь. Бежим на перекат и ловим оглушенных хариусов. И тут выясняется, что Алимжанов боится брать в руки живую рыбу. Считает, что она может его укусить.
   Отправляем на базу партию проб из канав и десятка четыре хариусов. Пока Алимжанов возвращается с лошадьми, канавные работы заканчиваются. Остается полмешка взрывчатки. Её надо уничтожить. Ссыпаем аммонит прямо на мох, кладем капсюль, поджигаем шнур. Отходим метров за шестьдесят. Томительно ждем взрыва.
   Наконец высоко взлетает сноп огня и одновременно мощный удар потрясает окрестности. Подбегаем и видим совсем маленькую воронку во льду. Подо мхом была вечная мерзлота.
   Через полчаса подъезжает Алимжанов. Увидя воронку, недоуменно спрашивает: "Что, опять канавы начали бить?"- Мы смеемся. Ему пришлось сделать еще два рейса, чтобы забрать палатку и остальное имущество. После возвращения на базу началась новая, самая трудная эпопея.
   Весной, получая в Зырянке продукты и фураж, Чугуевич не рассчитал точно, сколько их понадобится на лето, не учел, что пробудем в поле не полгода, а всего четыре месяца. Слишком много было завезено муки и консервов. И если на базу их доставляли на тракторах, то теперь вывозить пришлось лошадьми.
   До берега Колымы - около семидесяти километров. Пока мы были на Эльдикане, с первым рейсом был отправлен Андрей. Только мы вернулись на базу, и он туда прибывает.
   В чем дело? - спрашивает его Крайнов. Оказывается, он пришел сообщить, что через болото пройти невозможно. Ликвидировать прорыв начальник посылает меня. Подозреваю, что Андрей просто не осмелился пойти на риск, побоялся, как бы не пришлось отвечать за лошадей, если что случится. Рабочие его не слушались, так как он совершенно не мог распоряжаться людьми.
   Болото оказалось не таким уж страшным. Подо мхом оно было покрыто льдом. И мы и лошади проваливались всего до колена. Первая лошадь стала, а потом завалилась. Быстро развьючили ее, подняли и вывели на твердое место. Следующую переправили через трудное место по-другому. Один вел в поводу, стараясь не дать ей остановиться, а двое с боков поддерживали вьюки и одновременно подталкивали животное вперед.
   Дальше путь был тоже по болоту, но топких мест больше не встречалось. По берегу речки шла хорошо утоптанная конная тропа. По ней каюры отправились без нас, а мы с середины пути решили плыть на плотах. Переночевали. Я уснул у костра, накрывшись телогрейкой. Проснувшисьутром, увидел, что кругом лежит снег. Но он скоро растаял. Мы срубили несколько сухих лиственниц, нарезали таловых прутьев для связывания бревен. Прутья парили на костре, затем скручивали и делали кольца. Кольцо одевалось на два соседних бревна, сверху его натягивали на перекладину и вбивали кол.
   Сначала сбили пробный небольшой плот. Я поплыл на нем "на разведку". С собой взял только топор. Течение медленное. Приходится все время отталкиваться шестом. Часто попадались деревья, упавшие поперек реки. Надо было прорубать проход в завалах. К вечеру проплыл километров пять, не больше. Бросил плот и вернулся назад.
   На следующий день прибыли еще лошади. С ними начальник. Он привез резиновую лодку. Мы погрузили в неё два вьючных ящика с документами, и Крайнов отплыл. Следом поплыли и мы с взрывником Василием, парнем лет двадцати, с яркой улыбкой и сильно веснушчатым лицом. После того, как доплыли до места, где я оставил маленький плот, движение замедлилось. Снова начались завалы. К вечеру мы были еще далеко от устья. Ночевали втроем с каюром, который вел лошадь на Колыму, чтобы забрать лодку.
   Еще полдня и мы достигли мелкого устья речушки, где наш плот застрял окончательно. Взрывник остался на берегуКолымы, а мы с каюром и Крайновым вернулись на базу. Посовещались и решили, что половина лошадей будет возить груз на конбазу Ворона, а половина - на берег Колымы. Лошади отдыхали только ночью. Трава уже пожелтела. Корм был плохой. Животные с каждым днем слабели. Я ходил и с тем и с этим караваном.
   Когда мы делали еще первый рейс, пришлось проходить мимо одного большого озера. Остановились ночевать на его берегу. Солнце закатывалась за горизонт. Был тихий вечер.
   -Ребята, гля! Ле-бя-дь! - вдруг вскричал дядя Вася, показывая на большую белую птицу, летавшую над озером в поисках рыбы. Это была чайка. Она иногда замирала на одном месте, затем камнем падала в воду и взлетала вновь, держа во рту карася или чебака. С этого дня дядю Васю стали звать "лебядь".
   Мучительно труден был последний рейс . Я вышел лошадям наперерез с конбазы и встретил их через час, чтобы, разгрузившись, доставить назад для сдачи. Накрапывал дождь. Измучились лошади, устали каюры. Особенно плохо шел мерин Мишка, тот самый, на котором я ехал весной, когда коней только получили. Мишка останавливался через каждые десять-пятнадцать шагов и не мог идти. Часть груза с него переложили на других лошадей. Но и это не помогло. Я взял тогда бедную лошадь на свое попечение. Пришлось совсем освободить ее от вьюков.
   Оставалось пройти еще метров восемьсот, когда Мишка встал окончательно. Я хотел все же довести его до стоянки, но он упал. Долго безрезультатно поднимал его. Зажимал ему ноздри, но это не помогало. Тогда я накинул ему на шею петлю, обернул конец веревки вокруг дерева и начал тянуть. Когда лошади перехватило дыхание, она собрала последние силы и встала на ноги. Широко и неудобно расставленные ее ноги дрожали, опираясь на неустойчивые высокие кочки. Я нарвал Мишке травы и оставил его здесь на ночь, надеясь, что к утру он отойдет.
   Утром Алимжанов пошел собирать пасшихся коней и что-то долго не возвращался. Я отправился посмотреть на Мишку и вдруг услышал испуганные крики Алимжанова. Иду быстрее. Ищу место, где вчера оставил лошадь, и натыкаюсь на ее холодный труп. Шея бедного мерина вытянута. Голова опущена в воду между кочками. Воду эту сковал сверху лед. Видимо ночью конь хотел напиться, упал, да так и не смог, обессиленный, оторваться
   от воды.
   Когда я подозвал Алимжанова, вид у него был очень напуганный. Он клялся, что Мишку еще не видел. Я вернулся на конбазу и потихоньку от Ворона сообщил Крайнову о случившемся. Погибшая лошадь стоила три тысячи. Это была сравнительно небольшая сумма. После нашего отъезда уже на конбазе погибло еще несколько изнуренных нами лошадей. Испытывали ли мы к ним какую-либо жалость. Нет, тогда не было этого чувства. А вот сейчас через много лет очень и очень стало жалко бедных лошадок.
   Мы, наконец, покинули конбазу и отправились на берег уже без лошадей, налегке. Прошедшие накануне дожди вызвали разлив рек. От устья речушки, где собрались все наши люди, до главного русла Колымы путь преграждала бурная широкая протока. Ее надо было преодолеть во что бы то ни стало. Иначе можно было куковать хоть до снега.
   Завхоз предлагал соорудить плот из брезента, но Крайнов на эту затею только рукой махнул.Я тоже к затее завхоза отнесся с недоверием. Он часто выпивал и дважды за лето в пьяном виде выбивал из сустава руку. Чтобы ее вправить, приходилось давать ему сопровождающего до Зырянки. Мы сбили с Крайновым плот из трех бревен и переплыли на ту сторону протоки. Перед этим какой-то большой лохматый пес с хвостом -метлой пристал к нам на берегу. Очевидно, отстал от охотников. Завидев нас, он радостно замахал своим хвостом, который держался у него горизонтально. Мы покормили бедную собаку, и она от нас не отходила.
   Оказавшись на острове, мы поспешили на берег Колымы. Зырянка находилась на противоположной стороне километрах в десяти вниз по течению. Ширина реки в этом месте - метров пятьсот. Течение быстрое, но не бурное. Противоположный берег высок и обрывист. Он все время подмывается, и глыбы наносов обваливаются и падают в воду. Мы хотим дойти по берегу до поселка в надежде, что там-то найдем на чем переправиться. Однако путь преграждает еще одна протока и перейти через нее нет возможности. Видим - снизу поднимается моторная лодка. Кричим, стреляем, но бесполезно. Лодка прижимается к тому берегу, проплывает мимо. Решили заночевать здесь.
   Ночью в километре от нас на берегу появляется костер. Слышен шум голосов. Очевидно, какие-нибудь покосчики. Утром идем к этим людям. Каково же было удивление, когда оказалось, что это наши люди, каким-то образом перебравшиеся через протоку.
   Завхоз наш Василий Иванович Дармороз когда-то служил во флоте. Он-то и научил сделать из брезента и травы легкий и подвижный плот. Вместо сена можно использовать кусты, прутья. Они кладутся на брезент, края его заворачиваются и скрепляются жердями.
   Мы посовещались и решили вдвоём с Крайновым доплыть на этом плоту до Зырянки. С шестами в руках устроились на необычном, легком как перышко, корабле так, чтобы придать ему наибольшую устойчивость, и оттолкнулись от берега. Мощное течение подхватило нас и понесло вниз. Плот был очень послушен и мы управляли им, гребя шестами, как веслами. Неслись мимо высоких берегов, каменистых кос и многочисленных притоков и проток. Через каких-нибудь полчаса показалась Зырянка. Поселок стоит на острове. Справа его омывает Колыма, слева - широкая, похожая на реку протока. Здесь расположен затон местного пароходства.
   Направляем плот в протоку. Течение здесь небольшое. Но много водоворотов. Нас начинает вертеть на одном месте и затягивать в глубь. Чувствуя опасность, гребем изо всех сил. Наконец преодолеваем напор воды и выходим из воронки. Пристаем к берегу, вытряхиваем из брезента прутья и оставляем его у какой-то хозяйки поблизости.
   Идем по деревянному тротуару. Навстречу - Наташинская. Обрадовалась нам, расспрашивает, как и что. Идем в контору пароходства. Наша начальница добивается, чтобы дали катер съездить за людьми нашей партии. Вечером все доставлены в Зырянку.
   Ждем самолета. Летим домой. В Нексикане меня ждет повестка в армию, но идти на службу в этом году не пришлось. На комиссии нашли у меня повышенное давление крови. Зимой я уехал в отпуск, а после него устроился в Магадане, в нашем же управлении, так как нексиканцев всех перевели в Сеймчан, в другой район. В городе обосноваться мне помог Василий Семенович Потана, временно замещавший начальника отдела.
   Назначен я был в Омсукчано-Ольскую аэрогеофизическую экспедицию, в отряд геолога Наумова. Наумов - молодой симпатичный парень, скромен, даже немного застенчив. Прост в обращении и не строг с рабочими. Два года подряд он вместе с Василием Аношкиным работал на Чукотке в бухте Амбарчик, на самом берегу Северного Ледовитого океана.
   Район работ нашему отряду был определен в окрестностях поселка Омсукчан, где впоследствии были найдены большие запасы металла. А вот нам на него наткнуться не удалось. Хотя мы бродили по тем же самым сопкам.
   Экспедиции было придано несколько самолетов АН-2. С их помощью геофизики обследовали горы на содержание редких металлов. Самолеты должны летать на весьма низкой высоте, над крутыми скалистыми сопками. Иначе приборы ничего не покажут. От летчиков требовалось большое мастерство. Во время первых полетов наши операторы чувствовали себя, как при морской качке. Их беспрерывно тошнило. Потом постепенно привыкли.
   Это была опасная работа. Один самолет разбился, врезавшись в гору. Причем, за штурвалом на нем был мой земляк Вовка Никулин.
   Осталась жена и двое совсем маленьких детей - двойняшек. Супруга погибшего была тоже моя землячка и подруга детства Галя, когда-то жившая по соседству.
   В конце июля я направился на базу экспедиции, чтобы сообщить, что у нас закончились продукты. На трассе меня догнала машина. Часа через полтора был в Омсукчане. Там ждало меня известие о призыве в армию.После службы в ней жизнь круто переменилась.
  армии жизнь круто переменилась. Передо мной открылось новое поприще. Оно захватило меня на многие годы. Но об этом в другой книге.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"