Когда он возвращался домой, то медленно, неспешно шел по Большой Пушкарской, ни о чем в общем-то не думая, подходил к своей парадной, складывал зонт, потом долго поднимался по темной лестнице, все вверх, вверх - сто сорок четыре ступеньки - на шестой этаж, в мансарду.
Он любил смотреть в окно на мокрые крышы, на темные, бесцветные в сумерках стены, его рассеянный взгляд замирал на трещине в стекле окна дома напротив, на горшке с геранью за ним, который он, конечно, разглядеть не мог, т.к. был близорук, но эта герань не могла не существовать, ибо взгляд уже зацеплялся за нечто, что не могло не быть цветком в горшке, хотя, возможно, ему лишь так казалось, эта могла быть просто царапина, заусеница в пространстве, ошибка обыденного мира.
Он, наверное, и не знал никакого другого мира кроме обыденного: город под дождем, крыши домов, пятна брандмауэров в размытом пейзаже, короткие шпили домов в стиле модерн. Этот мир сводился к вечерней музыке, одинокому ужину, заученным прогулкам, запамятованным строчкам стихов, мерным извечным дождям.
Самой необыденной вещью в его жизни был старинный книжный шкаф из мореного дуба, доставшийся ему вместе с квартирой. Книги в нем могли исчезать, так и оставшись непрочитанными, или наоборот появляться из ниоткуда, прямо из небытия. Впрочем, он этих таинственных явлений совсем не видел. Он мог, например, открыть шкаф и случайно вытащить оттуда красочную историю газо-динамической лаборатории, что в Петропавловской крепости, и долго потом смотреть на нее с недоумением, пытаясь сообразить откуда же на полке взялось эта странная книжка, кто ее туда поставил, ведь сам бы он никогда этого не сделал. И ведь знал же он, но не замечал того, что никто кроме него в этой невнятице не повинен, потому что ключ от шкафа уже давно потерян, а замок настолько пришел в негодность, что каждый раз открывая шкаф, приходится его выбрасывать и ставить новый. Не замечал он и того, что уже полгода никто к нему в дом не заходит, что дом окружен процессом благоустройства, проводимого согласно всем канонам фортификационного искусства, а в парадной на страже стоит нетрезвый электрик, встречавший каждого зашедшего двумя таинственными словами: vanitas vanitatum... Всего этого он не замечал.
Он не замечал, хотя наверное и знал, что без него не было бы ни этого города под дождем, ни старого доходного дома с темной и долгой лестницей, ни таинственного книжного шкафа.
Он замечал только ее ненаписанные письма, хотя буквы расплывались, свеча гасла - то ли от сквозняка, то ли от его дыхания, то ли просто так - и было трудно читать то, что хотелось прочесть, то что должно было прочесть, то что было сказано в ее письмах. Но сказка о ней - совсем другая сказка.