Аннотация: Рассказ пришёл по почте на адрес клуба.
Призрак безумия...
Именно! Именно он сопровождает меня всю жизнь: крадётся по следу, как тень, не опережая, но и не отставая.
Мне стыдно! Щёки горят огнём! И жар... Хочется сбросить рубашку...
И ещё хочется сделать себе хуже. Раз уж не могу сделать что-то лучше - хочется ещё и усугубить - опуститься на самое дно...
Но, в глубине души, это не отвага - это отчаянье! Мне страшно! Я боюсь этой тени! Боюсь, что всё же настигнет... Раз так упорно следует стражем - всегда рядом...
Может отдаться уже? Пусть забирает?
Но тут встают силы самосохранения - ополчением: вроде враг подошёл к городу, держащему осаду, и весь народ встаёт на защиту города, который важно сохранить любой ценой.
Я - город. Безумие - моя осаждающая тень.
Чего она хочет от меня? Зачем ей покорять? Ничего не известно! Она совсем не ставит в известность о своих планах на мой счёт. Понимаете? НИКТО не информирует о планах на вас!
Это ли ни некая неформальная - неписанная жестокость? Всяк живой объект объемлет вас, как ему надо, и при том не ставит вас в известность о наступающих объятиях!.. А если в его планах вас сожрать? А вы не имеете ни малейшего представления, что перед вами не компаньон вовсе, а ваш личный пожиратель? Что тогда? Чем вам грозит такая неосведомлённость?
То-то и оно! За мной по пятам следует тень сумасшествия, а я делаю вид, что... ведусь вверх, что некто ведёт меня к Богу! К Богу, мать их!..
А КТО сказал!? Кто уверил? В чём оно проявление Божественного управления? Кто вообще в курсе подобного? И на каком бы основании, якобы, 'уверил'?
Даже теоретически всё разбивается в пух и прах. И уже сумасшествие предстаёт во всей очевидной близости... Уже до него в минуту рукой подать. Но оно всё ещё не здесь. Зато КАК БЛИЗКО! Стоит мне начать думать о том или о тех, кто 'ведёт', но... не подаёт, мать их, доказательств... Я уже почти вижу их врагами. Как неких извергов: издеваются нарочно! По какой-то собственной прихоти не ставя меня в известность - ВЕДУТ, сволочи, - 'туда не знаю куда'...
На фига им я? Зачем тащят, едва не волоком?
Всё фигня! Никуда меня не тащат! Это я тащусь от собственного тащения! Это я тащусь хилыми своими мощами туда, где надеюсь сохраниться... Я так боюсь пропасть без следа, что уже потеряла всякий контроль - просто мечу территорию, стыдно как!... Отвратительно! И ничего не поделать... Страх вне приличий. В страхе делают такие вещи, за которые позже можно и самоубиться...
Вот ведь парадокс? Сначала из страха погибнуть человек делает жутчайшую стыдобу и подлость, а потом... не в силах пережить - режет себе глотку или суёт башку в петлю... То есть, по-факту, выполняет-таки то, чего боялся до усрачки. Причём выполняет САМ - то, от чего сохранялся, приняв грех на душу...
Как парадоксален человек...
И опять стыдно.
Непрекращаемо стыдно. Почему мне так стыдно быть человеком? Почему эта немеряная гордыня быть ВЫШЕ?
И кто вообще уполномочил 'быть выше'? Что за нелепое самозванство? Этакий Степан Разин во плоти! Лжедимитрий!!! Царевична неубиенная!
Да, ладно уж... Чего теперь! Эко разошлась... Несчастная.
Пора бы уж поуняться. Срамота!
Да только что толку? Ну, вот я устыжаюсь, пыл и острота конфликта опадает. Как половой орган у мужичка, над которым насмеялись. Вожделение увядает. А что остаётся? Что пребывает во мне ПОСЛЕ такого упадания истерии страха? Остаётся тихий, так и не лопнувший волдырик. В котором тлеет болезнь. Болезнь, сознающая себя в отчаянном страхе лишиться рассудка.
Когда-то в далёком детстве мама рассказала историю, как в нашей родне случилось 'возмездие'.
Было это так.
В семье очень набожных маминых предков слишком долго не было детей. Так долго, что они усомнились, удостоятся ли хоть когда-то вообще такого чуда. Слишком всё говорило за то, что не дождаться им дитёночка в столь преклонном возрасте. Тогда-то набожная женщина - моя, между прочим, родственница и пошла 'в церкву', - как тогда говорили, - и взмолилась послать ей ребёночка, и в свою очередь взамен пообещала всё сделать, чтобы посвятить ребёночка Богу. По-сути, женщина пообещала нерождённое дитя ОТДАТЬ Богу - пообещала жертву.
И совершенно чудесно вскоре забеременела. Девочкой.
Девочка родилась, и подрастая, как специально - оказалась на редкость нелюдимой: всё время проводила в одиночестве, размышлениях и созерцании. Совершенно не похожая на обычных деревенских девчушек. И к сельской бытовой жизни не проявляла ни малейшего интереса. Как, собственно, и к женской своей участи. А внешне оказалась очень хороша собой. И когда повзрослела - нашёлся жених, который стал свататься. Хороший парень - наредкость завидный жених. Дочка же встала в отказ: умоляла мать не отдавать её замуж, а просилась уйти в монастырь - на колени вставала, просила мать отпустить.
Мать же, понимая, что лучше жениха во всей деревне не сыскать, всё же уговорила дочку... Для своего спокойствия и счастья дочери отказаться от такого жениха мать сочла непозволительной роскошью... Сыграли свадьбу.
А дочка вскоре после наступившей беременности сошла с ума.
Остаток жизни она провела в лечебнице. А мать в храме, распластавшись ниц у икон, оплакивая собственный грех клятвопреступления и дочкину судьбу.
Вот так, не сумев сдержать клятву и добровольно отдать обещанное Богу - отдать пришлось всё равно... Только вот неизвестно кому.
Куда ушла дочка, когда её не пустили к Богу? С кем пребывала её душа, когда ушла от людей? После сумасшествия она больше не признавала никого из родственников - никогда, в том числе родившуюся собственную дочку.
Полагаю, что эта история потрясла меня на всю жизнь, наложив отпечаток на всё. В том числе, произошло сознавание: расплачиваться приходится пусть даже и много лет спустя. Даже в случае, если давно позабыл или не согласен с 'немыслимой ценой'.
Так сумасшествие, случающееся с людьми непоправимой бедой, оказалось близко. Сначала чужое. Но... оно вошло. Вошло и стало бродить неким субьектом. Вокруг да около. А вскоре стало понемногу заходить и внутрь моих комнат - погостить.
Как-то раз призрак сумасшествия замаячил зримо: в непосредственной близости он уселся в комнате свидетелем-друганом - рядом на скамейке...
Это было в камере. Обстоятельства нарисовали тогда такой пейзаж: дабы проучить недающего взятку, но заподозренного в заработках 'нарушителя общественного порядка', этого 'нарушителя' - в данном случае молодую девушку, плохо сознающую, что вообще происходит - засунули в милицейскую машину, сопровождая эмоциональными и физическими пинками. А после - в камеру, якобы, до выяснения личности. Невезение незадачливой барышни заключались в том, что её угораздило связаться с иностранным студентом, который не был в курсе о необходимости платить всякому в штате обслуги иностранцев, кто в курсе, что он изволил встретиться с советской девушкой наедине.
Меня же поразило в служителях 'отечеству и закону' отсутствие малейшего желания 'не причинить вреда ближнему' - поразило до душевного шока, в котором-то призрак сумасшествия и уселся со мной рядом, а ещё вернее - вскоре впился прямо в сердце, заставив усиленно искать хоть какую-то верёвку, чтобы успеть повеситься в туалете, пока не пришлось увидеть несчастную собственную мать, приползшую на опухших ногах 'привезти паспорт для удостоверения личности' в милицейский участок, где решили оградить её дочурку.
Позже я осознала, насколько важно забрать у заключённого всё режущее и колющее, и ремни, и шнурки, и даже заколки. Шок от отсутствия справедливости и здравого смысла людей очень реально может привести к очевидному помутнению рассудка. И вот в этом помутнении человек, не умея пережить, запросто может лишить себя жизни. Если бы в тот вечер мне удалось найти хоть какой-то способ повеситься - я сделала бы это несомненно. Переживать то, что невыносимо, не шло в сравнение со спасительной простотой накинутой на шею петли с всего лишь последующим прыжочком вниз, закрепив вкрёвку или ремень где-то на трубах в туалете. Если бы отчаяние не сопроводилось тогда помутнением рассудка, то проблема вообще-то никак не могла выглядеть такой уж 'смертельной'...
Потом были и другие события... С тех пор я уже ВИДЕЛА призрак. Всякий раз, когда он появлялся рядом - периферийным зрением я наблюдала... Всякий раз он или находился рядом, или... входил в грудь, бунтуя; вызывал движения несогласия такого рода, что казалось грудь может лопнуть. В таких случаях по невидимым каналам в мозг просачивается сигнал, и... он 'уплывает'. Некий беззащитный бумажный кораблик, попавший в зону тумана. И начинается заторможенное ожидание. Пока кораблик качается, грудь слегка 'забывается', и уже страх сломаться, как бы загипнотизированный, усыпает. И прекращается наблюдение за борьбой в груди, и приходит желание уснуть.
Так призрак сумасшествия не оставляет... И регулярно возвращается напомнить о себе. Сильный или слабый - я узнаю его любым. Знаю его шаги. Как приходит - иногда накоротко, иногда бродит фоном за спиной... Тогда тревога не имеет видимой причины, но зато хочется себя пожалеть, укачать - лежать тихо и незаметно, чтобы никто не догадался. Не догадались, что спрятавшись, я подыхаю от страха сойти с ума.
Закупорить двери - "на всякий случай"... Вдруг...
Там чужие... Они ДРУГИЕ, они знают 'как надо' - умеют управлять собой. Я тоже знаю как надо, но... сделать 'как надо'" - не в состоянии. На самом деле разум уже сотни раз рисовал, что рано или поздно, но всё же сделаю, что должна. Но фактически... страх не суметь этого сделать преследует тенью - с маниакальной настойчивостью изводит так, что делать именно и кажется уже не важно, потому что 'нужно самосохраниться' от перенапряжения - отдохнуть как следует.
Главное, чтобы не увидели. Не увидели, что 'отдыхая', я валяюсь на кровати, как старое полотенце, которому давно позабыто применение. И ему совершенно не хочется знать, если честно, что происходит вокруг. Сколько ещё родственного мусора - полотенцев и тряпок, тарелок, бумаг, писем, коробок и пакетов - сколько неиспользованного и позабытого валяется вокруг. Мусор живой валяется среди неживого.
Вы не задумывались, когда вещь становится мусором? Когда ею перестают пользоваться, но при этом зачем-то не выбрасывают. Точно так и с человеком. Неважно ценны его умения или нет: когда ЭТО перестаёт быть использованным - он... мусор.
А раз мусор, то... почему же так получилось? Почему в сто раз более неприспособленные и примитивно-организованные люди - не мусор? Развлекают себя в бассейнах и консерваториях - наслаждают, ухаживают за ногтями и бесконечно укладывают волосы, готовят салаты и выжимают соки - почему они так важны для себя и в то же самое время бесконечно тратят себя на окружающий порядок? Где-то тут скрылся парадокс. Как же выкарабкаться из бесконечного заслуживания, не заслуживая?
Пытаясь хранить себя от бессмысленных трат - начинаешь быть неиспользованным вовсе - быть мусором... Где-то ведь есть выход из ловушки? Но... напрягаясь в поиске его логическим путём - усугубляешь собственную пойманность безумием. Усугубляешь крепость ловушки. И парадокс крепчает, вместо того, чтобы развалиться, как вожделенно жаждет организм. Он так жаждет, что - порождает собственное силовое поле, на котором уже колосится конопля кайфования от возможности ничего не делать - вообще безответственно, то есть осуществлять собою РОСКОШЬ безответственности.
Слова нанизываются одно за другим, как бусины, и выстраивают некий парад смыслов, которые спорят, пересекаются, обнимаются в объятиях - родят новые мысли. И нет этому конца. Но из мыслей не родится порядок. Из мыслей родится только привычка и жажда мыслить ещё и ещё. И опьянение мышлением опять напоминает о призраке сумасшествия.
Мы опять существуем в ОДНОМ пространстве. Такие дела...
Расскажу об одной женщине, с которой свела судьба в самом начале эмиграции. Её звали Сина. Мой тогдашний бойфренд снял у Сины для меня комнату - на заре наших отношений. На углу 83 улицы и Бродвея - чудесный район. И квартира у Сины была огромная: что-то 4 больших комнаты, 2 туалета, отдельная кухня и комната для присуги. Квартира арендовалась ею более 30 лет, потому цена рента, контролируемая городом, не соответствовала рыночной стоимости - была дешевле раза в четыре минимально. И менеджемент спал и видел её сдать в рент заново, выселив Сину. На неё натравляли инспекторов и ещё уж не упомню кого, мечтая как-то выжить. Но та стойко держалась, закупорив двери на несколько замков, и лишь весьма изредка показываясь на улицу. Окна тоже всегда плотно занавешевались.
Когда-то художница, Сина не была совсем обычной. Возрастом за шестьдесят, она не могла справляться с задачами жизни и жила, не справляясь. В результате, бытовые вопросы постоянно не решались, но откладывались и накапливались, и вскоре уже мало кто сомневался, что она 'не в себе' или попросту 'ку-ку'. Однако амбиции на свой счёт у художницы не желали сдаваться, вопреки явно потерпевшей крах оценке их от людей. Особенно ясно это становилось по преодолению порога её квартиры. Тут открывалась картина внутреннего мира Сины с особым откровением, вызывая немалые эмоции.
Первое, что приходило на ум: не сатанистка ли здешняя хозяйка?
Большущий коридор, выводящий к комнатам, весь мерцал горящими свечами: большими и маленькими, церковными и декоративными - на полу и на шкафу, подвешенными на стене или стоящими на старинном огромном комоде с зеркалом. И меж свечами витал специфический запах - где-то постоянно жглись восточные ароматные палочки... Так же повсюду стояли литые белые гипсовые скульптуры. Они изображали страдающего Христа. Или других мучающихся святых, а может и демонов - не понять толком: качество скульптур вообще не отличалось ни уровнем исполнения, ни вкусом. И всенепременно скульптурки эти - все до одной - были забрызганы красными 'потоками, струями, пятнами, каплями крови': повсюду красное - на фоне белого гипса. Однажды я спросила: 'Сина, ну и зачем ты их все поголовно красным-то залила?' На что она ответила, с некоторым превосходством над моей 'наивной несообразительностью': 'Я ж не виновата, что Бог сделал кровь КРАСНОЙ?' Что тут было возразить?..
Моя миссия пребывания в квартире заключалась в разглядывании и восхвалении выставляемых произведений Сины. И ещё нужно было время от времени смотреть на авторские спектакли: перед видеокамерой она, разыгрывая сценки, строила поистине презабавные рожицы и гримаски, вытащив предварительно зубные протезы. То есть, оставляла рот с единственным торчащим из пустых дёсен зубом. Зрелище было просто уникальным. И делала это так, что запросто заняла бы призовое место на каком-нибудь конкурсе по типу 'рассмеши зрителя'. Даже и безо всяких сомнений. Записанное на плёнку шоу одного актёра демонстрировалось всем, кто соглашался посмотреть. Я хохотала до слёз. Но смотреть повторно было некогда. А ещё Сина постоянно меняла оформленные в прозрачные пластиковые коробки из-под видео фотографии, которые развешивала в туалетной комнате десятками. Это походило на персональную выставку картин с постоянно обновлявшейся экспозицией. При том, сама Сина пользовалась по большей части другим туалетом. В высоких прозрачных коробках фотографии напоминали формой некие 'современные иконы' и вызывали мысли о какой-то кощунственной пародии. Внутри изображения были либо чисто фотографическими, вроде вот: сидит сама Сина - ни мало, ни много - на унитазе; оголена; большие груди висят объёмными дынями, а на лицо накинуто какое-то парчёвое покрывалко, при том, что унитаз под оголённой задницей просматривается, а ноги и живот под грудью, всё задрапировано. Вероятно, предполагалось, что зритель сам обнаружит важный сокрытый смысл в такого рода искусстве фотографии. Я же не обнаруживала. Но не переставала удивляться, с какой упорной настойчивостью она ждёт реакций, культурно не выпрашивая на словах, но цепко следя за глазами, и на энергетическом уровне как бы надавливая, чтобы я высказалась сама.
Другие инсталяции предстваляли из себя иллюстрации из книг по искусству, над которыми 'немало поработали'. Например, в готовую картину вклеено фотографическое лицо самой Сины или кого-то из знакомых, соответствующего размера; одежда, изображённая на иллюстрации, в некоторых местах заменена кусочками настоящей парчи, шелковых лоскутков, кружев и т.д. И ещё, вдруг, что-то добавлено из другой иллюстрации.
То есть, Сина делала, по-сути, детский коллаж, но относилась к этому, как к непризнанному искусству. Так ванна, коридор и кухня представляли собой 'галереи художественного творчества', перемежаемого кучами откровенного хлама: старых пластиковых стаканчиков, пузырьков, кассет, карандашей и ручек, пакетов, плассмассовых вилок, обрезков от иллюстраций, центовых монет, промасленных карамелек, засохших ломтиков хлеба и ещё непонятно чего - всё не перечислить...
К тому же, Сина, вероятно, принимала какие-то наркотики. Их приносили парни, её друзья, которых приходило вообще-то немало. Звонили и приходили. Веселились в её комнате, а частенько ночевали. И порой, наутро она орала нечеловеческим визгом, будто её или обокрали, или ещё что-то натворили. Разобрать толком не удавалось, особо, что и не требовалось, так как орала Сина, как мне думается, для себя. Впадала в бешенство истерии на почве то ли отходняка, то ли психологической травмы, а может и того, и другого. От нее постоянно уходили, и это, кажется, обижало. Однако, не удивительно: гостящим парням было лет что-нибудь около тридцати-тридцати пяти, а Сине 68. Часто это были чёрные парни. Чем они занимались в закрытой комнате не обсуждалось. Дверь со стеклянной серединкой на время посещения гостей всегда оказывалась плотненько занавешена изнутри. Иногда ночевал не один человек, бывали и женщины. Все числились близкими друзьями, все приносили что-то в подарок - чаще съестное. При всей видимости дружеских отношений - Сина попросту использовала гостей, прибедняясь и принимая за всё плату натурой: едой, кайфом и мелкими деньгами. Вероятно, ещё и интимом. Кокетничала она напропалую, как девочка. И разговаривала много и забавно.
Стоит ещё упомянуть о живописных полотнах. Коридор, кухня и ещё одна свободная комната были заставлены живописными картинами Сины, как в запаснике музея. А часть картин размещалась на стенах и шкафах.
Один из русских - её друган и вправду зарился на эти картины, хотел что-то потырить и жаловался, что она слишком зорко охраняет. Парню виделась ценность картин в том, что они были совершенно очевидно написаны сумасшедшей. Вот с этим я соглашалась на все сто! А другую ценность признавать никак не могла. Помню одну картину, висевшую в коридоре прямо по ходу: всеми цветами радуги детски написанную толстую голую бабу с вытаращенными глазами, - тут надо отметить, что все персонажи живописных полотен Сины неизменно изображались с ужасающе вытаращенными глазами и высунутыми языками - прямо как личное клеймо автора... Так вот, полулежит эта баба, задрав и распахнув ноги на зрителя, как в кресле гинеколога, так что, собственно, видна скорее не сама баба, а непосредственно её пизда. По другому, не извратив изображённый образ, выразиться было бы неправильно. И даже сказать, что видна пизда - тоже не совсем верно. Потому что там образ пизды есть, но самой её как раз и нет: а есть на её месте пасть с просматривающимся красным горлом и языком, а главное - оголёнными выставленными чуть не в два ряда акульими зубами. Размером это вот 'горло' едва ли не метр - занимает половину картины с расставленными ногами. Выше на лобке, разумеется, дикие белки глаз. Жутковатое зрелище. И сразу наводит на мысль о ненависти художницы к изображенной 'хищнице'. Озабоченности гармонией цвета в картине не было совсем, не малейшей.
Всё катрины Сины представляли собой вопль сумасшедшего, которому важно вопить. И почти все включали вытаращенные глаза, будь они на метровом многоцветном лице, или влеплены в изображённое дерево - все они орали выпученными глазницами с выкатившимися яблоками полу-красных белков о каком-то ужасе, преследующем их.
В целом, квартира и образ Сины произвели на меня вообще оглоушивающее впечатление. Вот когда ощутилась тонкая грань между контролируемым 'сумасшедшим характером' и неконтролируемым психозом, который есть болезнь. Утренние визги Сины были свидетельством того, что поезд её уже не вернётся. Не смотря, что картины говорили о болезни души, сумасшедшие припадки говорили уже о болезни тела. То же означала жесточайшая неспособность продержать хоть одну поверхность в комнате не заваленной 'необходимыми предметами' жизнедетельности, как открытки, бумажки, ножницы, катронки, тряпки, резинки, ёлочные игрушки, стекляшки, книги, железячки, диски, использованные лампочки, проволочки... И поскольку не выбрасывалось ничего годами и десятилетиями, то ежедневная уборка заключалась в перекладывании с одной поверхности на накануне освобождённую и позже - на вновь освобождённую. Короче, никакая поверхность не могла остаться не заваленной хотя бы и один полный день. В самом начале я ещё пробовала разбирать на кухне, но быстро поняла бесполезность траты времени... Чтобы лечь спать, Сина разгребала ладонями серединку проваленного дивана и, свернувшись калачиком, не раздеваясь, помещала себя в ямку расчищенного места. Кровать в комнате вообще была завалена так, что и не догадаться, есть ли она как таковая. Однажды я случайно обнаружила выступающую полированную деревяшечку и спросила, не кровать ли там в углу под возвышением из тряпок. Сина рассказала, что кровать, только разобрать нельзя - некуда сложить всё, что сверху. По комнате она тоже, бывало, передвигалась не без труда: стоя на одной ноге, часто разгребала на полу место другой ногой. Только две комнаты жильцов были свободны. Я отказалась оставить скульптуры, равно как фотографии и картины Сины, сославшись на беспокойные ассоциации. Она обиделась, но подчинилась. Деньги за рент поначалу решали.
Однако, долго терпеть жильцов, которые живут 'как в гостинице' хозяйка не могла. Так что... я продержалась 7-8 месяцев, другие и того меньше. Критический срок наступал через 3 месяца. Она выпроваживала очередного жильца за неумение с ней ладить и жить 'одной семьёй', что предполагало неустанно слушать истории Сины, рассматривать её искусство и приносить продукты, помимо денег за рент.
Так на заре американской жизни передо мной предстал вариант одного из возможных развитий собственного будущего. За исключением какого бы то ни было шанса на большую квартиру, арендуемую за небольшие деньги. Такая возможность тут имеется только у стариков, которые живут по тридцать и пятьдесят лет без переездов, и никак не светит таким непристроенным эмигранткам как я...
Собственно, я хотела перечислить ключевые случаи, когда сталкивалась с призраком безумия - случаи, когда он говорил со мной непосредственно. Обычно эти речи сопровождались фактами жестокого отчаяния. Но всё же, правдивости ради, следует отметить, что таких приступов, как когда-то, теперь не происходит. Теперь он чаще бродит фоном, сзади, напоминая о себе осознаванием невозможности контролировать собственное поведение.
Представьте себе, как это: проснуться утром, сначала лежать, бесполезно пытаясь сосредоточить в себе желание и намерение встать. Пролежав лишний час, наконец, подняться и пройти в душ. Проведя в душе более получаса, в конце концов, причесаться и одеться, и вдруг... вмиг понять, что... на работу вы попросту не пойдёте. То есть усечь, что решение... принято, и вы - СВОБОДНЫ.
Оказывается, всё утро организм от начала и до конца боролся с тем, чтобы разрешить себе на работу не пойти. По факту, вы признаёте, что несмотря, что никаких особых дел ваш родной организм не придумал за время бессмысленного лежания поутру, не придумал и заставил себя идти на работу. Очевидно, что РАБОТУ он за важное или хоть достойное себя ДЕЛО - не держит... Само это уже весьма плачевно и, надо сказать, не слишком здраво, не находите? Ну, допустим... (Хотя страх 'не уметь собою управлять' уже ловко встал стражем, и уже держит ушки на макушке. А ведь стоять ему, похоже, уже поздновато? Ведь факт НЕУПРАВЛЕНИЯ налицо? Чего же теперь-то бояться, когда всё уже СОВЕРШИЛОСЬ?) Но ладно, продолжаю... Я вдруг нахожу, что решение было принято в обход моего согласия, в обход нахождения уважительной причины, ведь она попросту не нашлась. Значит? Значит тело 'соображает' само! И не нуждается в моём одобрении принятия решения. Вот тут-то можно бы не согласиться с состоявшимся фактом неуправления и принудить тело выйти из дома - управить им разумно? Минутное дело, ведь уже одета? Но... удовольствие подчиниться 'принятому решению' настолько велико, будто соответствует скинутому с плеч тяжёлому мешку. Я с радостью понимаю, что НЕТ НИКАКОЙ НУЖДЫ идти на работу. Её и впрямь особо нет, у меня уже давненько договорённость, что хожу соображаясь с возможностями, и по свободному графику. Но пугает то, что график этот... становится какой-то уже ни в какие рамки не годный. На самом деле всё ещё хуже, чем можно было ожидать. Где-то в той зоне, которая не контролируется умом вообще, я попросту знаю, что исчерпала возможности роста в данной профессии, и теперь хожу на работу только из-за того, что просят и из-за того, что платят. А это больше не работает движущей силой. Дело в том, что у меня накоплено довольно денег. И, хоть и говорят, будто денег не бывает слишком много - организм не хочет делать лишних телодвижений. Попросту не хочет, понимая, что они уже ничего не решают.
Где здесь грань между нормально функционирующей личностью и безумным потаканием опускающегося организма? Разве НЕ ТАК уходят в безумие? Дело в том, что я отлично знаю, что именно так. Та фаза пути, на котором стою сейчас, видимо СОВПАДАЕТ с путём в отрезание себя от общественных норм - с путём в 'затворничество'. Но, к сожалению, не в келье, а в каморке. Закупорившись от взглядов, наблюдая, куда выведет тело, взявшее власть в свои руки, отобрав её в своё время у ума - то есть совершив революцию в отдельно взятом человечке. И мысль, что заработанных денег при моём образе жизни запросто хватит на лет пять-восемь безработного существования - не спасает от страха, который парализует, уговаривая вернуться. И стоит дурацкая иллюзия, будто вернуться я смогу, ещё не поздно - меня ждут на работе, меня ждут хотя и малочисленные друзья, ждут на новом поприще вновь освоенной профессии - везде ждут... А, я сжимаясь от страха, УХОЖУ, и ничего не могу с этим поделать...
Смотрела фильм.
Люди, отягощённые талантом - вообще лёгкая добыча для безумия. В фильме показана молодая женщина, скульптор, полюбившая Родена - ставшая его ученицей и любовницей. Упасть в пропасть не трудно. Совсем не трудно. Она, поднявшись к высотам созидания художника-творца, упадает в пропасть безумия и доживает жизнь в лечебнице, так и не справившись или не захотев вернуться. Правда, надо помнить, что всегда упадание сопровождается эмоциональной затронутостью. Мне везёт, я умею выделять эмоцию, и отпускать, если она не созидающая... А девушка в фильме была слишком вовлечена в эмоциональные оценивания реальности. Разумеется, это ошибка... Весьма опасная. Так что, судя по анализу собственно имеющеющихся в моём распоряжении качеств, сумасшествие мне грозит не сильно. Зато невозможно угрожает страх. И полная неосведомлённость, когда же он себя исчерпает.
Так что... пожалуй, нет смысла перечислять ситуации, в которых призрак входил в мои комнаты? Что толку вспомнить их ещё раз? Лучше всего... Что может быть лучше? А что хуже? Опять глупости! Опять бессмысленность: слова выплывают птичьими клиньями и уводят... Усыпляют, укачивают...
Человек стареет, и старость вызывает сожаление. Какой ей стать, чтобы вызвать радость? Хоть бы тридцать раз решила я, какой ей стать - она не послушает, как не послушалось тело и не вышло на работу, несмотря на то, что его уговорили, чисто вымыли и приодели к выходу - оно разделось и увалилось туда, где ему нехлопотно и привычно. Тело просто устало трепыхаться и тупо желает оставаться там, где есть. Вот и вся правда. А ум хочет хотеть. А оно ему не подчиняется...
Когда-то проблемы отсутствия энергии решались просто. Садилась на воду: день, два, три без еды - сотворяли настоящие чудеса. Всё это можно повторять и теперь. И, конечно, однажды повторится... Но...
Пока я ощущаю только усталость, лень даже выздоравливать.
На самом деле сумасшествие не такая уж неприятная вещь. И осознавание этого вообще пугает сильнее сильного.