- Ну, куда мне потом идти, если я, к примеру, уже добрался до "Глаза Тейде"?
- Как куда? Той же дорогой, которой ты туда пришел! К городку Томаймо. Какие еще варианты?!
Этот парень смотрел на меня с кривой улыбкой человека, которому казалось, что его разыгрывают. А началось всё с безобидного вопроса, который очень меня интересовал: куда направляться после "Глаза Тейде", если предположить, что я добрался до него со стороны океана, по старому виадуку и через два ущелья. Поскольку спускаться тем же путем назад было бы идиотизмом. Но именно это "если предположить" сбило с толку парня из нашего спортзала, которого я спросил о его знании пути наверх.
- Ничего не понимаю. Ты скалолаз?
- Нет. Но мне хочется именно с этой стороны. Там красиво.
- Что значит "хочется?! Со стороны океана? Нету там пути! От воды до виадука почти сто отвесных метров! А потом два ущелья! Невозможно! Ты хоть карту смотрел?!
- Нет. Вот поэтому мне очень нужно знать - куда мне потом идти? Если предположить, что я уже дошел.
- Да не дойдёшь ты! - парень мучительно завёл глаза куда-то под череп и в отчаянии махнул рукой.
- Увидимся в понедельник, - сказал я и добавил с выражением: - Аста луэго.
Парень недоверчиво кивнул головой, по всему полагая, что мы уже не увидимся. Поскольку в ожидающих меня девственниц он не верил. Я, впрочем, тоже.
Санти, продавец счастья в нашем порту, всю жизнь проживший на острове с неосторожным названием Ибица, и, как мне неоднократно казалось, очень сильно впитавший в себя дух именно этого названия, почти с надрывом кричал мне на своём ибическом испанском: "Нету там никакого пути! Пробовали уже!"
Это было чистой правдой. В данном направлении уже неоднократно пытались проходить неосторожные туристы. Только за прошедшую неделю с этих скал, прямо под взглядами находящихся в порту, таких застрявших на стенах проходимцев снимали с помощью вертолёта три раза, причем, в последнем случае, две группы спасателей скидывали путешественникам еду и одеяла на ночь, чтобы те могли спокойно переночевать на высоте метров пятьдесят от воды на почти отвесном склоне. Остаётся неизвестным, удалась ли им спокойная ночь в одном из живописнейших уголков Гигантов, но утром, опять же под увлечёнными взглядами из порта, вертолёт снимал со стены спасателей и спасаемых, после чего даже сам проход снизу к скалам огородили почти танковыми ежами и повесили предупреждение на четырех языках, из которых русский был самый красноречивый: "Здесь нельзя! Очень плохо!"
Постоянно почесывая себе шею и хлопая в ладоши Санти надрывался:
- Ты будешь четвертым за эту неделю, которого снимут на вертолёте и предложат кофе в полиции. За пять тысяч евро.
Штрафы огласили недавно. Поскольку местным властям поднадоело тратить деньги налогоплательщиков на вертолётные прогулки для перепуганных туристов. Сумма этой экскурсии была установлена и оглашена по местному телевиденью и освещена в печати.
Махнув головой, я глубоко посмотрел в рожденные на Ибице глаза:
- Я пройду. Без веревок. Потому что у меня их нет. А дорога есть. Увидишь.
Санти обречённо проводим меня взглядом, по инерции хлопнул в ладошки и почесал уже заметно покрасневшую шею. А я добрался до спортивного зала, где во время тренировки и произошла беседа о моём предполагаемом направлении после того, если я настолько же предположительно уже там.
Утром следующего дня, после совершенно бессонной ночи, выпив чашечку кофе и отправив несколько прощальных писем по социальным сетям, я со своим коллегой и компаньоном по имени Хайко добрался на машине до конца крутой дорожки, где находилась частная вилла "Каса Бланка" и от которой начинался песчано-каменистый путь к подножью Гигантов. Невозмутимо смотрящий на меня приятель заботливо уверил меня в том, что если я вернусь - он будет меня ждать
- Что означает это твоё "если", Хайко?
- Ну, если ты спустишься назад с той стороны, я могу за тобой подъехать, да?
- Никаких "если", а исключительно "когда". Так вот когда я спущусь с той стороны, мне будет приятно увидеть тебя там.
- Договорились. Позвони мне, когда или если начнёшь спуск. Я подъеду. А пока желаю тебе сломанной шеи и ног.
- Иди в задницу, - ласково сказал я ему, давно не обращая внимание на немецкий вариант поговорки "Ни пуха, ни пера", как пожелание в стиле "закона подлости", когда сбывается то, что загадано не было. Немцы пошли в этом смысле ещё дальше, сразу желая тебе то, что с тобой теперь просто не в состоянии случиться, поскольку загаданное всегда сбывается наоборот. Я не стал думать на эту сложную тему, поскольку сейчас передо мной стоял противотанковый ёж с разноязычными надписями о том, что если прямо пойдёшь, то назад дороги нет. А перед этим ежом, перегораживая тропу, стоял тёмно-зелёный легковой автомобиль, в котором я увидел две мужские головы, обтянутых совершенно невозмутимыми лицами.
- Чё за любовь? - вслух сказал я сам себе и прислушался к своему гипертрофированному чувству осторожности, которое сказало мне, что пока не надо. Чтобы проверить свои опасения, я достал сотовый телефон и сделал вид, что серьёзно общаюсь с далёким собеседником, в разговорном волнении не замечая ничего вокруг, включая баррикады. Я прошёл за окутанную полицейскими ленточками конструкцию, сделал несколько шагов по каменной тропе, как вдруг услышал не особенно дружелюбный окрик:
- Добрый день. А вы куда?
Удивлённо обернувшись, я увидел одну из невозмутимых мужских голов, наполовину вышедшую из машины. Опустив телефон и поддерживая приподнятыми бровями выражение недоумения, я переспросил:
- Вы говорите со мной?
- Да, конечно. Эта тропа закрыта. Вернитесь, пор фавор, и не заходите дальше ограждения. Это может быть опасно.
- Спасибо, я просто посмотрю вон там и сразу...
- Пор фавор, вернитесь!
- Яволь! - почему-то по-немецки ответил я, возвращаясь назад, смотря при этом в напрягшиеся головы и дружелюбно пожимая бровями. - Вообще компрендо, но проблема!
Окружной дорогой спустившись к океану, я вышел на песчаный Пляж Гигантов, который по неизвестной мне причине называется "Пляж Морганий". Кто, кому и зачем моргал на этой не совсем счастливой полоске песка - я не знаю, но точно в курсе, что именно в этом месте однажды со скалы отвалилась каменная глыба и придавила двух отдыхающих женщин, после чего песочный рай был надолго закрыт, пока строители не забетонировали весь склон и не зашили его в проволочную сетку. Возможно, речь в названии пляжа шла не о морганиях, а о подмигивании, но и с этой информацией я также не знаю, что делать, поскольку смерть - это всегда смерть, а в случае нечаянного знакомства с ней во время долгожданного отдыха уже не обращаешь внимания, что непосредственно перед событием и сразу после него жизнь острова была, как обычно, более склонна к морганию, чем к умерщвлению, либо к обсуждению происшествия при многозначительном подмигивании, что лишний раз доказывало, что жизнь, тем более своя, это всё-таки жизнь. И ей, в общем, плевать. Смерть просто отвечает ей тем же.
Пройдя весь пляж вдоль, я остановился. Передо мной снова стояли из каких-то палок сделанные ежи, окутанные красно-белой ленточкой. На одной из конструкций висела уже знакомая мне надпись, убеждающая читателя в том, что всё крайне плохо. Переступив через это импровизированное заграждение, я по огромным камням допрыгал до самого конца отмели и остановился - дальше была только вода и уходящие вверх каменные стены. Запрокинув голову я оглядел скалистый склон. Где-то далеко наверху можно было разглядеть ниточку водного виадука, который и являлся моей целью. Ещё раз посмотрев вверх и придя к выводу, что подъём вполне разумный, я слегка подтянул свой рюкзачок и полез.
Я действительно не альпинист. И не горный проходчик. Мне неизвестно, как лучше прокладывать тропы и, находясь на склоне, не знаю тонкостей определения расстояния до объекта, чтобы понять - где я нахожусь, сколько мне ещё надо, и какого вообще мне это нужно. Неоднократно задирая голову вверх, чтобы разглядеть светлую полоску виадука, которую я старательно держал в моём воображении, я не находил её взглядом, справедливо полагая, что с этого угла её просто не видно. Но подъём без видимой цели становился почти бесконечным, и я успел подумать о том, каково это вообще людям забираться по действительно отвесным стенам, не видя долгожданного края.
Через какое-то время гладкие каменные уступы сменились сыпучей кашей и я, словно блоха карабкаясь по мелкому крошеву, неоднократно прилипал к движущемуся грунту всем телом, чтобы меня не утащило вниз, вслед за неожиданно пришедшей в движение осыпающейся массой. В такие секунды хотелось оттолкнуться от склона всеми конечностями и взлететь куда-нибудь вверх, поскольку ощущение под собой шевелящегося пуза скалы не придавало уверенности в исходе мероприятия, а, напротив, уменьшало его. Уже отчётливо матерясь, встретив по дороге несколько разноцветных пауков, каких-то мелких змей и даже одну дохлую рыбу, неизвестно как попавшую сюда, я вдруг увидел прямо перед собой белый край глиняного виадука и, раздраженно сбросив с руки откуда-то свалившуюся ящерицу, упёрся в долгожданную тропу покарябанным подбородком.
- Вашу мать! - это я сказал громко и отчётливо, поскольку именно в тот момент, когда я положил своё лицо на вполне себе широкую тропу, до сих про державшая меня опора единым покрывалом поползла из-под ног куда-то вниз. Полностью взобравшись на дорогу, я смотрел, как под частой россыпью мелкого камня скрывается только что побеждённый лихорадочный путь, засыпанный вместе со странной рыбьей судьбой: - Рыбку... жалко... - напоследок пробормотал я и уже окончательно повернулся к тому, что мне предстояло с настоящего момента.
Передо мной лежал тот самый виадук, когда-то проложенный здесь отчаянными ребятами. Очень давно, когда над островом не летали вертолёты, а в домах островитян не стояли душевые кабины, местные гуанчи или их потомки прогрызли в скалах эти сорок сантиметров горизонтальной поверхности и уложили глиняный желоб, в который из горных источников стекала пресная вода. Таким же образом собиралась дождевая влага, дополняющая своими каплями общую массу живого источника. Уже позже потрескавшуюся от старости глину залили по краям обычным бетоном, продлив срок жизни водной артерии ещё на много лет. Сейчас здесь почти не было воды. Точнее, она была, пополняясь редкими дождями, но стекала из тех же самых пещер в бетонную старину без конкретного адресата - люди на острове пользовались водопроводом, который сделал из когда-то героической водной магистрали просто героическое прошлое.
На этом склоне было сравнительно безопасно, хотя бетон в некоторых местах раскрошился настолько, что отваливался целыми кусками при желании его отвалить. Я шел и гадал - кто, как и когда укладывал под этот желоб откуда-то принесённые рыжие камни, которые на общем чёрном фоне смотрелись совершенно чужими, хотя именно они поддерживали рассыпающуюся глинянную жизнь.
Здесь было красиво. Здесь было красиво всё, хотя на этом сумасшедшем на всевозможные красоты острове практически не было мест, которые не имели бы свою историю, звучание и жизнь. Но сейчас, с высоты почти ста метров над уровнем океана, мне открывался вид на порт Лос Гигантес, казавшийся отсюда небольшой каменной рамкой, положенной в воду, в границах которой искрились крохотные крупки катеров, лодок и яхт. Всю эту картинку можно было укрыть двумя сложенными вместе детскими ладошками. Выезжающие из порта суда смотрелись небольшими чёрточками, за которыми тянулась белая полоска с настолько продолжительной жизнью, что казалось - она ждёт возвращения того, кто её только что оставил. За только что вышедшей из порта яхтой с обеих сторон вспыхивали белые протуберанцы, и я не сразу понял, что это дельфины, сопровождающие идущее под парусом судно.
Сделав несколько кадров с этого великолепия, я снял свои шорты, засунул их в рюкзак, затем положил туда же фотокамеру и затянул рюкзачные ремни так, чтобы он не болтался на спине. Затем я закатал свои чёрные боксёрские трусы таким образом, чтобы задница была большей частью обнажена, поскольку дело было утром, на солнечной стороне, как раз напротив уже внятно поднявшегося солнца, и не использовать такую шикарную возможность загореть скрытой частью тела я не мог. После этой процедуры, ещё раз подтянув ремни рюкзака и напоследок подкрутив нижнее бельё, я двинулся дальше по ломанному камню тропы.
До первого ущелья я добрался быстро, несмотря на частые остановки с целью посмотреть по сторонам и в очередной раз похвалить себя за то, что выбрал такой замечательный маршрут и в такое замечательное утро. Солнце облизывало мою бронзовую задницу, а я, получая в спину ощутимые тепловые удары, уверенно двигался вперёд, внимательно смотря под ноги с целью не наступить на какую-нибудь трещину. Уже почти привыкнув к ширине тропы и к шуму мягко посвистывающего ветра я был похож на прогуливающего географию школьника, потому что именно это сравнение возникло в голове в тот момент. Завернув за очередной скалистый выступ и пройдя через короткую скальную пещеру, я вышел с другой её стороны и тут же остановился, смотря на тропу перед собой. На близком расстоянии от стены в полнейшем беспорядке валялись перья, окружающие явно мёртвое птичье тело. Я подошел ближе. Очень крупный голубь, с поломанными крыльями и практически полностью вырванным хвостом, оперение которого, разбросанное повсюду, и привлекло в первый момент моё внимание. И ещё одна деталь лезла в глаза. У птицы не было головы. Вместо вырванной с корнем шеи виднелась лишь красная лунка в обрамлении перьевого воротника, забрызганного бурой и засохшей кровью. Трупик был достаточно свежий, не больше суток, кровь даже не успела почернеть, а ещё из-под маленького тела торчали две костлявые ноги, на одной из которых болталось красное номерное кольцо.
За свою жизнь я ещё не видел окольцованных птиц. Единственный раз, когда мне довелось встретить нечто подобное, это залетевший ко мне на балкон голубь, достаточно смелый или наглый, чтобы предоставить возможность сфотографировать его с расстояния вытянутого крыла. Но это случится только через два года, а сейчас я смотрел на мёртвое птичье тело, рассматривал аккуратно вырванное место шеи, и не двигался с места. Мне вдруг захотелось понять, кто это был, куда летел, и отчего потерял голову, хотя именно эту безымянную птицу я сразу узнал.
- Что ж ты, парень. Мог бы и дождаться. Я бы помог.
Я не стал себе объяснять, чего ему было нужно дождаться и в чём могла состоять моя помощь, потому что я не был убеждённым помощником голубей, а сейчас перед моими глазами всплывали вчерашние рисунки, на которых я уже видел эти останки, нарисованные мягким карандашом, но очень твёрдой рукой.
Неожиданная картинка вытащила из моей памяти другие сюжеты, в которых я сам убивал голубей, да, это было раза четыре или пять и делал я это с пищевой целью, научившись процессу у своего однополчанина, парня из Ферганы, который за двухметровый рост и почти сто двадцать килограммов веса носил прозвище "Малыш". Он часто работал на кухне, показывая нам, новобранцам, чудеса армейского кухонного дела, и однажды, ради забавы, предложил попробовать свежей голубятины.
- Только что поймал парочку. Там мяса мало, на один зуб. А если два голубя - то на два.
Смотря на его исполинскую фигуру можно было предложить, что на два зуба ему пойдёт разве что средних размеров лошадь вместе с её всадником: "Будет, чем полакомиться - конь на обед, молодец на ужин!", но в данном случае речь шла именно о двух ещё живых голубях, прыгающих на белых ниточках по столу и бьющих друг друга крыльями.
- Бери и откручивай голову. А потом бросай тушку на снег. Это интересно.
"Малыш" отцепил от нитки одну птицу и подал её мне. Я взял голубя в руки, в недоумении смотря на чёрный клюв, искренне не понимая, каким образом здесь что-то можно отвернуть. Но сам Малыш, спокойно улыбаясь мне толстыми губами, сделал это с уверенностью прирождённого птичьего убийцы. Он зажал бьющееся тело свободной рукой, зацепив голову голубя между средним и указательным пальцами, и одним резким движением её оторвал. Попытавшись повторить этот простой рецепт убийства, я таким же образом сжал левой ладонью свою тёплую птицу, слегка придавив между двумя пальцами правой руки её отчаянно дергающуюся голову. Теперь надо было дёрнуть сильно и резко, так, чтобы сразу вытащить голубиную шею из пернатых плеч, но что-то сдержало мою руку в последний момент, какой-то рефлекс обычной человеческой жалости к ещё живому существу, и движение получилось недостаточно мощным, сопровождаясь отчётливым костяным хрустом, из которого я понял, что только что сломал голубиную шею. Однако, птица не стала неподвижной, забившись в моих руках ещё сильнее, что сбило меня с толку на пару секунд, но затем, снова поймав странно и обессилено болтающуюся голову между двух пальцев и послав к чертям все добрые глупости, которые только увеличивали чужую агонию, я рванул изо всей силы, не почувствовав ни малейшего сопротивления, и уже через секунду стоял с трепыхающейся тушкой в одной руке, зажимая в другой ладони оторванную голубиную голову, бесполезно открывшую свой клюв.
"Тебя как звали-то?" - я общался с лежащей передо мной на тропе мёртвой птицей, вспоминая то время, когда, уже под конец службы, набравшись странного среди людей опыта, я наблюдал, как обезглавленные пернатые тушки прыгали по белому снегу, разбрызгивая во все стороны тонкими струйками, словно из шприца, алую кровь. Маленькие оторванные головки, остающиеся в моих ладонях, какое-то время ещё жили, успевая сделать несколько зевающих движений клювом и натягивая на оранжевый глаз полупрозрачную кожу век. Голубиное мясо не уступало по вкусу куриному, но было нежнее и обладало особым привкусом убийства, поскольку лишить жизни свободную птицу было всё-таки чем-то иным, нежели порубить топором задуманного под суп индюка. Мне не было стыдно или неудобно, нет, но само ощущение, что ты прерываешь жизнь другого существа, не связанного с тобой личной враждой или домашним хозяйством, действительно придавало голубиному мясу вкус какого-то мрачного запрета.
- Ну, прощай, окольцованный, - сказал я почти неслышно, - есть я тебя не буду. У меня курица с собой.
Сказав это, я перешагнул через окровавленный перьевой труп и пошел дальше по горячим раскрошенным камням.
До второго ущелья я добрался быстро и, войдя в него, прислонился спиной к рыжей стене, рассматривая странные линии огибающих меня двумя ладонями тёплых скал. Они были похожи на женское лоно, и я долгое время удивлённо смотрел в него, словно подглядывающий подросток, просто пытаясь представить себе, как вообще могла появиться такая замечательная форма, учитывая текучую вулканическую природу всего находящегося вокруг меня. Почему-то вспомнилось, как я, ещё совсем мальчишка, лет десяти или двенадцати, смотрел через аккуратно разбитое местными пацанами подвальное окно за моющейся в душе общежития молодой девушкой, которая мылила себя настолько бережно, что это ощущение какой-то особой осторожности к женскому телу я потом не смог вытравить из себя никогда. Пена стекала по её бедрам, по торчащим грудям и между круглых ягодиц, а я смотрел на неё завороженными глазами и не отдавал себе в то время отчёта, что моё состояние имеет вполне земное название. Я любовался ей. Любовался плавными движениями её рук, такими же линиями её тела, голыми плечами с прилипшими к ним длинными каштановыми локонами, коричневыми ореолами сосков и уходящей в мыльную пену тёмной полоске волос между её ног. А когда она вдруг подняла на меня свои глаза, они показались мне такими огромными, словно не находящими себе место там, во влажном подвале, полном душевых кабин. Именно эти глаза оттолкнули меня от разбитого окошка словно рукой, и я бежал оттуда так быстро, как будто кто-то гнался за мной, чтобы наказать лишь за то, что мне понравилось только-что увиденное. И сейчас, при взгляде на развёрнутые передо мной тёплые каменистые складки, я снова был заворожён тем, на что смотрел, понимая, что это всего лишь имеющие собственную историю рождения скалы, дальнейшая жизнь которых не зависела от меня. Сделанные фотографии даже приблизительно не передавали то, что я видел, и меня почти злили появляющиеся на экране фотоаппарата картинки, в которых не было ничего, кроме обычных камней. Хотя, возможно, фотокамера этого просто не понимала.
Я оставил каменное влагалище позади себя практически без остановки, бодро спустившись в него и полностью в мыле выскочив из него с другой стороны, снова взобравшись на почти разрушенную змейку виадука. К этому моменту я уже набрал хорошую крейсерскую скорость и шагал, временами балансируя, вбивая поношенные кроссовки в крошево под собой. Было желание успеть пройти большую часть пути до того, как я почувствую мои неподготовленные к таким нагрузкам ноги, поскольку днём ранее на тренировке я долбил именно их, презрев предстоящий подвиг и справедливо полагая, что и с убитым низом до верха доползу. И едва я успел в очередной раз подумать об этом красивом, но легкомысленном геройстве, из глубин моего правого бедра до находящейся в болтающемся положении головы дошел характерный судорожный сигнал.
Сигнал был слабый, первый, но у меня уже имелся опыт того, как быстро распространялась эта зараза по усталым ногам, не давая в конечном итоге сделать ни шага, настоятельно требуя беспрекословной остановки, отдыха, ночлега и вообще.
До ночлега мне и моему живому телу было ещё далеко, а вот остановиться и не дать едва родившемуся ощущению стать сильным - это я мог. И сделал. Раскрыв рюкзак я обнаружил, что мне совершенно неинтересны рис с курицей, доведенные бьющим в спину солнцем почти до жареного состояния, однако наличие всего полутора литров воды, которой, как я думал, мне хватит на всю эту Одиссею, заставили сказать в адрес моей организации одно очень плохое слово.
Легко перекусив и несколько тяжеловато встав на слегка передохнувшие ноги, я прислушался к внутренней погоде и с удовлетворением подумал, что всё ерунда, а я всё-таки доберусь. "Дойдём до Глаза, а там вместе посмотрим" - здраво размышлял я, шагая по витиеватой зигзагообразной тропинке, связывающей пройденное сексуальное ущелье, из которого я только что родился, со скальной гривой, ведущей непосредственно к цели моего пути. И на очередном зигзаге, пробуя на неподвижность похожий на сжатые зубы камень, я зацепился пяткой за один из его клыков и под бодрый треск поднял правую ногу в пыльном кроссовке вверх, с интересом рассматривая безжизненную кишку болтающейся оторванной подошвы.
- Замечательная обувь, долго служила... - великодушно пробормотал я, вытягивая из покалеченного кроссовка шнурок и перевязывая им ступню вместе с останком обуви, притягивая к ней расслабившуюся резиновую деталь. Затем я встал, опёрся на сладкий воздух выдвинутой вперёд челюстью и твёрдым шагом не имеющего выбора человека двинул вперёд.
Впереди рассыпалась каменная крошка с редкими гранитными плитами, в которые врос исполинский камень, похожий на вытянутый в небо палец, угрожающий всем, кто проходил мимо. Это был "Палец Тейде", последний ориентир по дороге к "Глазу", а рядом с ним стоял мужчина с мёртвой недоеденной курицей в рюкзаке и двумя стаканами воды там же, гусарски отставив в сторону ногу с дёргающейся в бедре судорогой и крепко вбив в почву изуродованный кроссовок, чьей достопримечательностью был один красивый бантик на видавшем виды шнурке. Этим мужчиной был я, но сама картина ласкала моё воображение настолько, что я какое-то время думал о себе в третьем лице, в форме пыльного сказания вслух напевая дальнейшее развитие путешествия:
"И шел он долго, пересекая всё пересекающееся, оставив силы далеко позади, а усталость ещё раньше, ступая на землю твёрдой поступью разорванного до колен мяса, болтающегося под его рюкзаком длинными лианами с живущими в них чудесами и чудовищами, и не было в его жизни другого пути..."
- Не.. ерунда какая-то... - сказал я сам себе, шагая вперёд по скальному хребту широкой поступью первопроходца, физически представив неудобство мясных штор, в которые превратились бы мои ноги, если оба кроссовка заявят о завершении своей карьеры. - Так не надо. В случае чего один ремень с рюкзака срежу - будет такая красивая подошва, что просто любо и даже хорошо.
В этом месте выше меня уже не было ничего. Обзор предлагал картинку яркую и сочную, от которой хотелось дышать и орать одновременно, но я только дышал, размеренно и глубоко, в уме пытаясь представить, где же сейчас может находиться этот самый "Глаз Тейде", поскольку упомянутая огромная дыра могла, по рассказам, вместить в себя поставленный торчком автобус с находящимся над ним перешейком метров семь в высоту, а я сейчас не видел выше себя ничего, кроме неба. Поэтому ни о каком перешейке надо мной речь идти не могла, и меня это не то, чтобы беспокоило, но несколько напрягало.
- Где же эта грёбанная дырка? - словами поручика Ржевского размышлял я, не придавая вопросу ни каплю непристойности. Я думал о камне. Только о нём. И когда я подумал о нём ещё раз, спустившись по медленно уходящему вниз хребту ещё несколько метров, я вдруг понял, где, собственно, нахожусь.
- Глыбу вашу, подошвами отшлёпанную... эта сволочь подо мной.
Не имея карты на руках и не умея в них толком ориентироваться, я не представлял, каким образом попаду в нужную мне дыру, поскольку туристические маршруты мне были неизвестны, а свои я прокладывал из расчёта "куда глаза глядят". Я видел и шел. А если не видел - шел туда, где, как я полагал, находилось нужное мне место. И с "Глазом Тейде" получилось именно так. Своим тараканьим маршрутом, ползая по горячим камням, как по раскалённой сковородке, я пёр в зримый горизонт, используя места, куда мог крепко поставить ногу. У меня не было плана или заранее выверенного пути, у меня не было ничего, кроме дыры в скале на горизонте, в которую я смотрел и шел по невидимой нитке под ногами, закончившуюся именно здесь.
- Ты подо мной... ты, сука каменная, живёшь прямо подо мной... - я повторял это сам себе не потому, что был глух, а просто чтобы понять, каким образом мне двигаться дальше - пути вперёд больше не было. Впереди было несколько каменистых порогов, круто уходящих вниз, к океану, куда мне не надо было совсем, да и путь там был такой, что даже для моего оторванного разума это было слишком. Попасть оттуда к отверстию под моими ногами было нельзя и единственной дорогой для меня было вернуться к зигзагу из каменистого влагалища, взять левее и ниже, чтобы обойти вокруг скалистой гряды и попасть к "Глазу" с привычной тропы, по которой к нему водят туристов. Но на этот путь у меня уже не было ни сил, ни времени. Да и желания тоже. Потому что я уже здесь. И "Глаз" находится под моими гудящими ногами. Мне нужно лишь спуститься к нему по одной из стен, образовывающих нечто вроде Триумфальной Арки. Со стороны океана спуск был совершенно отвесным и почти гладким, что сразу охладило мой зад на предмет дополнительного загара. Я решил спуститься с обратной стороны и, не давая себе время передумать, тут же спрыгнул на ближайший порог, упёрся руками в землю и, перебросив тело вниз, нащупал ногами достаточно широкий каменный выступ. И снова куда-то полез.
Направление было плохим. С самого начала именно таким и я чувствовал это уже по тому, что очень скоро моё тело приняло даже не вертикальное положение, а уходило ногами дальше вперёд, под скалу, поскольку это было как раз начало закругления того самого перешейка, на котором я стоял несколько минут назад, но размеры самой конструкции не позволяли мне осмотреть всю арку сразу, и единственное, о чём я сейчас думал, это что я буду делать в этой дыре, болтаясь на самом её верху, имея под ногами высоту, в которую можно было торчком поставить междугородний автобус.
Пальцы держались цепко и мышцы рук составляли со спиной великолепный ансамбль, который давал мне уверенность в том, что я не сорвусь прямо сейчас. Может быть потом, позже, но не сейчас. Для каких-нибудь знаменитых и опытных скалолазов это была, наверное, плёвая задача, но я не был знаменитым, и опыт скалолаза приходил ко мне не на забытых вершинах, а на сибирских соснах, по которым я залазил до самого верха, пока держали хрупкие ветки с каплями прилипающей к ладоням смолы, и раскачивался там на тонкой верхушке, хохоча сам над собой и плюя в зелёную кашу внизу. Мне просто хотелось попасть в эту чёртову дыру, стать соринкой в огромном вулканическом глазе, который не заметит моего существования, даже если я буду при этом моргать или подмигивать сразу всем камням, за которые хватался за сегодняшний день.
Следующий перехват был уже настолько дерьмовым, что я пожалел, что забрался сюда. Не имея возможность крепко упереться в скалу порванным кроссовком, я скользил по камню ногой, пытаясь сжатыми в щепотку пальцами ступни удержать болтающуюся на ней обувь. Пальцы рук тоже не радовали бодростью, а по раскоряченному на всю акваторию заду в закатанных чёрных трусах гулял теневой ветерок, мягко похлопывая по загоревшим за сегодняшний день местам.
Выступ, за который я должен был схватиться, не манил собой, но другого подходящего здесь просто не было. Была лишь не слишком лёгкая, но проверенная дорога назад, чтобы вскарабкаться снова на самый верх, отдышаться, выпить глоток воды и запалить захваченную с собой сигнальную ракету, давая таким образом сигнал находящимся в порту, что я это сделал.
Я мог просто вернуться. И я хотел этого. Но вот эта дурацкая мужская ржа, разъедающая собственноручно избиваемый здравый смысл, противилась такому варианту изо всех сил. Хотя и сил уже почти не было. Пальцы рук ныли так, что казалось, их можно кусать, не вызывая чувствительности. И в этой дилемме "назад наверх или дальше вниз" прошла ставшая бесконечной минута. Всё это время я висел, распластавшись на каменном склоне почти в отрицательной вертикали, нащупывая съехавшим кроссовкам надёжную опору и смеясь сам над собой, представляя со стороны свой загорелый зад.
Похожий на карниз камень, за который я схватился, чтобы выбрать более удобное положение в спуске к дыре, показался мне достаточно прочно вживлённым в массу скалы. Наплевав на неудачу установить левую ногу в рваной обуви на что-нибудь крепкое, я схватился за каменный карниз обеими руками и уже собирался перебросить себя ещё ниже, как весь гранитный позвоночник, в котором была зажата моя хрупкая опора, в одном движении обломился неприятной шуткой и я наконец-то захохотал вниз, ломая судорожно корябающие стену ногти, отваливаясь от скалы спиной назад и даже не пытаясь представить, как это всё сейчас произойдёт. Всё ещё сжимая в кулаках куски сланца, я свободно летел вниз, всего на пару секунд успев увидеть вспыхнувший в глазах свет, бьющий с обратной стороны скалы в эту слепую, но почему-то действительно красивую дыру вулканического глаза, через который находящиеся в порту люди могли увидеть крошечное падающее тело голожопого дурака, решившего выбрать между отсутствием здравого смысла и обыкновенной глупостью.
Я ждал удара о землю, ждал этого тупого тяжелого шлепка по всему телу, которое сомнётся в неопрятный ком из поломанных рёбер, рваной обуви и недоеденной курицы. И когда первое касание острых камней начало со звериной силой выдавливать мои внутренности, я вдруг понял, что это последнее, что я сейчас чувствую, и через несколько мгновений мне будет всё равно, с какой стороны у моей земли небо, потому что именно в него я смотрел сейчас. И сразу после того, как я это понял, взорвавшаяся в голове вспышка стёрла все мои желания до белого листа, на котором уже ничерта не было видно.
- Хрен вам, - пробормотал я решительно, собственным голосом стирая только что увиденную картинку, прижимая губы к самому камню и поднимая влажным выдохом каменную пыль. Сизый запах сланца залез мне в нос и я чихнул так роскошно, что действительно едва не сорвался, вдавливая себя с новой силой в отвесный склон и весело фыркнув от зрелища оставшихся на скале чёрных от сланцевой пыли соплей. - Хрен вам, леди и неледи... - лезем назад, наверх, и пошла она Сибирью, эта глазная дыра, в зад какому-нибудь междугороднему автобусу...
Осторожно переместившись в более вертикальное состояние, я с трудом, но довольно уверенно залез обратно на холку "Глаза", расслабленно свалившись за выступающим из камня исполинским куском сланца и достал сотовый телефон. Мне ответил продавец счастья Санти, за чей ненормативный испанский язык мне часто хотелось утопить его в свежей желудочной жидкости.
- Санти, это я. Фотоаппарат у тебя далеко?
- Ты где, амиго мио, мы тут о тебе уже пари заключили! Ты же не позволишь мне проиграть?
- ты выиграл. Я над "Глазом", прямо над ним, сейчас зажгу сигналку - увидишь.
- Как тебя туда занесло?!
- Понятия не имею. Готовь камеру, куло, у меня времени на разговоры нет - ноги мёрзнут, домой хочу.
- Ты смешной, Серхио. Дёргай запал, я готов! Но имей в виду - я проиграл!
Алый огонь сигнального факела вырвался высоко вверх, осыпая меня искрами и какими-то похожими на сгоревшую бумагу хлопьями, а белый дым залил собой весь мыслимый горизонт. Конечно, это только так казалось, поскольку дым просто окутал меня и всю верхушку, где я стоял, а пламя жадным языком действительно победно высунулось в небо, заливая моё лицо розовым цветом и ощущением окончательно сделанной работы.
Только поздним вечером, забрав у Санти карту с отснятыми фотографиями, я увидел, насколько ничтожным был этот огонь и этот дым, практически неразличимые на синем покрывале совершенно безразличного неба. То, что казалось мне видимым из космоса, не могло даже привлечь внимания тех, кто находился в порту. Только тогда я оценил настоящие масштабы места, через которое недавно прошел, в очередной раз завидуя своей собственной звериной интуиции на опасность, преданно ждавшую меня на хрупкой дороге к слепому вулканическому зрачку.
Дорога назад получилась быстрой, трудной и лёгкой одновременно. Примерно представляя себе, где находится деревушка Томаймо, я взял себе прямой вектор в её сторону и пошел почти по туристическим маршрутам, за всё время не пересекая ни единого раза протоптанной человеком тропы. Я продирался между сухими кактусами, подстреленным лосем сбегал вдоль покатых склонов, не имел ни малейшего понятия, куда в следующий момент ставлю ногу и съезжал вместе с лавиной каменистого грунта вниз, плюясь и кашляя затем, словно шахтёр, попавший под обвал и выглядел я при это точно так же.
На одном из относительно свободных от кактусов склоне я обнаружил тоннель с высокими рельсами, ведущими глубоко внутрь горы. Не задавая себе вопросов я просто вошел в него, споткнувшись о какой-то механизм на входе, и пошел вглубь, принюхиваясь к мокрому воздуху и пытаясь разглядеть что-то впереди. Метров через сто я перестал видеть совсем, а моя старенькая Моторола обеспечивала мне света ровно столько, чтобы я мог увидеть парочку змей на почти невидимом полу прямо передо мной, после чего я развернулся и пошел назад, к далеко впереди сверкающей звезде выхода, прислушиваясь к гулко шагающему по рёбрам сердцу.
- Не бойся, дурак. Это же просто темнота, в которой живут самые обыкновенные змеи. Причём, ты даже понятия не имеешь - какие.
Свет снаружи выглядел таким ослепительным и желанным, что уже сейчас я почувствовал, насколько замечательный день сегодня у меня был. Ноги дёргались от судорог каждые пару секунд, кроссовок допевал свою последнюю песню, но шнурок был прочен, голова не болела, а день ещё не прошел. И когда я спустился ещё немного вниз, я наткнулся на одиноко стоящий дом возле маленького заброшенного бананового поля, с натянутыми поверх него жилами проволоки, на которой висели останки защитной плёнки, похожей сейчас на клочья желтой разорванной кожи.
В одной из стен дома я увидел простенький алтарь, красивый именно своей совершенной простотой, маленькими фигурками святых, стоящих возле двух горящих свечей и участливо смотрящих верующими в меня глазами. Да, я знаю. И согласен с ними. А когда я сказал что-то уже забытое, чтобы поддержать с дружелюбными фигурками разговор, в мою дёргающуюся ногу ткнулся чей-то влажный нос и, опустив голову, я увидел маленькую собачку, почти щенка, который сказал мне какое-то смешное собачье слово. Затем он провёл по моей ноге мокрым носом ещё раз. И мне захотелось пить.
Мне захотелось пить так, как я уже забыл, что такое возможно. Ещё в армии, после многокилометровых бросков в пыли и противогазах по жаре, я помню это требовательное и поразительное ощущение жажды, когда из первой попавшейся колонки вода наливалась прямо в пропотевшую пилотку, стекая через пальцы драгоценными каплями, судьба каждой из которых была очень важна. Нечто подобное я испытывал сейчас. А когда я поднял взгляд от щенка прямо перед собой, я увидел глиняный желоб, точно такой же глиняный желоб, вдоль которого я карабкался там, наверху, с другой стороны от скрывающих океан скал, тот самый виадук, казавшийся мне обыкновенным прошлым, полуразрушенной героической глупостью, жизнь которой какие-то безбашенные дураки зачем-то поддерживали высоко в горах, чтобы здесь, прямо перед собой, я увидел круглый желоб с грубыми мазанными стенками, за которыми журчала та самая, давно утерянная, а теперь снова обретённая вода. Я опустил сложенные ладони прямо внутрь и черпал живую воду горстями, полностью опуская в неё расплавленное лицо и хлебая неосознанную мною влагу большими глотками, заливая горящее нутро снова и снова, как будто тушил давно разгоревшийся пожар.
Хайко уже ждал меня на шоссе. Я позвонил ему сразу, как вышел из тоннеля, примерно прикинув, сколько времени мне понадобится, чтобы выйти к дороге. И едва я сел в машину, ноги стянуло запоздалой злой судорогой, которую я разминал и гладил до самого дома.
- Ну что, получилось?
- Получилось, мой немец. Что русскому хорошо, то немцу смерть.
- Красиво. Ты меня обидеть хочешь?
- Ничуть. Танцевать пойдём?
- Сначала доедем.
.....
- Подскажите, где тут можно деньги поменять?
Я обернулся на вопрос, заданный по-немецки, и увидел стоящего передо мной сухонького старичка с небольшим рюкзаком за плечами. При взгляде на этого человека перед глазами вставали Джек Лондон и Фенимор Купер с их новеллами и рассказами об обветренных покорителях Аляски времён Золотой Лихорадки, с кучей звенящих историй, в которых звучали индейские кличи, слетали в обрывы почтовые дилижансы, а женщины в широких юбках и с суровыми глазами того времени без промаха палили из винчестера по летящей в воздухе стреле.
Абсолютно белый волос, настолько густой и плотный, что, казалось, он был полон впитавшихся в него свинцовых белил. Кирпичная кожа лица и шеи переходила в почти жёлтую бумагу возле ключиц, обрезанных линией воротника. Цвет колючих, но весёлых глаз наполнен такой же отчаянной синевой, какой хвасталась белизна его волос. "Ты добрый", - подумал я, смотря в эти голубые глаза, - "Добрый.. но сил тебе не занимать, несмотря на сухие руки". Руки у старичка были похожи на ветки - увитые жилами и тонкими бечёвками мышц, они производили впечатление высоковольтного кабеля, который может шарахнуть, если до него дотронуться без приглашения. "Ну и типаж..," - продолжал размышлять я, попутно объясняя замечательному деду дорогу до обменного пункта. Я с удовольствием сфотографировал бы его, но моя камера находилась внизу, в лодке у причала, и было неудобно просить ждать лишь для того, чтобы сделать пару колоритных кадров.
- Вот... примерно так... здесь просто. Не заблудитесь. Вам понятно?
Старичок не мигая смотрел на меня смеющимися глазами и вдруг, словно не услышав, задал встречный вопрос, указывая жилистой ладонью на ломанную кромку скальной гряды Гигантов:
- Это же "Глаз Тейде" вон там, правильно? Надо же, вчера утром, когда я туда полез, я не думал, что его так хорошо видно из порта. Хотя начал я именно отсюда.
"Глаз Тейде" действительно был виден отсюда очень хорошо, словно из зрительского зала, просматриваясь по всей ширине выходящих из воды каменных утёсов. Но дело было не в этом. Я давно хотел добраться туда, просто как-то не предоставлялось возможности, да и хотелось какого-то дополнительного драйва, а не скучного путешествия со стороны скрытой отсюда деревни Томаймо, откуда и проходила привычная туристическая тропа. Это было красиво, но просто. Моим желанием было добраться до "Глаза" со стороны океана, по этим скалам, откуда только за прошедшую неделю было снято три группы людей. И вот сейчас передо мной стоял Фенимор или Джек, и говорил мне, что он там вчера уже побывал. Именно так, как хотел я. Это было неожиданно и даже несколько нагло. Я ещё раз оглядел молоко его волос и кабельные мышцы рук, и уже с другим вниманием уставился в насмешливо смотрящие на меня два куска неба.
- Вы туда попали с этой стороны? По виадуку и через ущелье?
- Да, у меня карта была. Это оказалось не очень просто для моих коленей, но было очень красиво и я даже зарисовал кое-что себе в блокнот. Кстати, там не одно, а два ущелья.
- Точно, ущелья там два.. погодите, что вы сделали?! - Этот мой неожиданный возглас был действительно непроизвольным, поскольку я был уверен, что не ослышался. - Вы... зарисовали в... блокнот?
Всё-таки моя обычная сдержанность меня немножко подвела и выглядел я, скорее всего, несколько обескураженно, поскольку старик не отвечал мне секунд пять, смотря на моё весёлое недоумение и улыбаясь в ответ крепкозубой улыбкой:
- Да, я зарисовываю то, что мне нравится. В блокнот. Ручкой или карандашом. Так интереснее. Не пробовали?
- Как сказать... - осторожно начал я, - у меня, вообще-то, художественное образование. И в деле наброска я, надо признаться, немножко понимаю. - Помедлив ещё пару секунд я спросил: - А можно... э... посмотреть?
- Конечно, - Старик с готовностью перебросил рюкзак на левую руку и правой выудил из него блокнот в длинном жестком переплёте. - Вот, тут немного, но это свежее. И первые рисунки именно с вчерашнего маршрута.
Я открыл обложку, поймав выпавший изнутри цанговый карандаш, зафиксировал его на тугой спирали, связывающей страницы блокнота, и начал смотреть.
Это не были шедевры. Рисунки не поражали академизмом линий или богатством штриха. Там были просто картинки, на которых без труда можно было проследить, где человек был и что он видел. Он видел едва заметную тропу вдоль обрыва. Он заметил колючие кусты вдоль первой расщелины, каменное влагалище в глубине второй и указывающий в небо "Палец Тейде" на её вершине. Он прошел вдоль желоба, по которому стекали капли пресной воды с окрестных скал и погружался в обнимающие его каменные ладони. А потом я дошел до рассыпанных по камням перьев вокруг обезглавленной голубиной тушки. Птица лежала среди собственных поломанных крыльев, а на следующем рисунке крупным планом была изображена когтистая лапка, зажатая номерным кольцом.
Я закрыл блокнот и протянул его хозяину. Да, здесь не было мастерства Микеланджело. Но дело было не в этом. Передо мной стоял улыбающийся немец лет шестидесяти пяти, с жесткими руками и мягким голубым взглядом, который рисовал то, что видел. Там, где проходил. Чтобы запомнить те места, откуда возвращался. В двадцать первом веке. Он не снимал фотокамерой или на телефон. Он просто рисовал. Обычный немец. Имени которого я даже не знал.
- Вас как зовут?
- Хольгер. А вас?
- Сергей. Жаль, но я не могу похвастаться тем же. Последний раз я держал карандаш в руках, когда... не помню.
На секунду мне стало неудобно. Всего на секунду. Просто от сознания того, что я, с художественным образованием, у которого была когда-то очень недурная графика, не могу показать этому сукиному немецкому сыну класс хорошего наброска. Потому что у меня ничего этого нет. Зато я завтра пойду по пройдённой им тропе. Я уже знал это. Смотрел в его голубые глаза и знал. Что завтра я туда полезу. Да... завтра я тоже буду там.
Он протянул мне руку:
- Спасибо за помощь, Сергей. Мне пора.
- И вам, Хольгер. Вы меня смотивировали.
- Ну, это не совсем так. Мотивирует не сам человек. А то, что он делает.
"Удачи, голубоглазый", - сказал я, смотря в удаляющуюся спину с жиденьким рюкзачком на ней. "И мне", - добавил я вполголоса, почувствовав во рту жажду по стекающей с гор воды, вкуса которой я ещё не знал.
![[]](/img/l/lanowoj_s_a/zzz999-158/1717.jpg)