Пыльный свет задрожал в прожилках золотистых глаз, медленно свернулся... и бледно-розовое фойе театра погрузилось в гулкую холодную мглу.
Спектакль закончился.
Высокий, сутулый мужчина в черном прямом пальто и черной фетровой шляпе с поникшими от влаги полями небрежно намотал белый шелковый шарф вокруг морщинистой, небрежно выбритой шеи, толкнул плечом широкую стеклянную дверь, обдавшую его удушливым теплом и, спустившись по трем стертым гранитным ступенькам, вышел на улицу под козырек парадного подъезда театра.
"Зря Скотт прикурил сигару от свечи... Взял грех на душу", -- пряча в поднятый воротник потухшие глаза с узкими прорезями зрачков, подумал Серафим Фогель, с тихим присвистом выдохнул остатки театрального смрада и, окутанный знобящим шепотом дождя, побрел вверх по переулку.
В клубящемся багровом шаре, переливающемся в ночном мареве беспечно бурлящего города, десять веков отражающегося в мутной воде извивающейся медлительными петлями реки, -- в этом шаре, взлетающем в застланную плотными облаками бездну, застрял одинокий удар колокола, возвестивший о начале следующего дня.
"Странно, очень странно, что новый день всегда рождается в пугающей тишине ночи... Да, жизнь, безусловно, талантливее нас. Иногда она придумывает такие повороты... А какая совершенная эстетика! Уму непостижимо!"
Спираль невыносимой и, казалось, замершей боли вдруг развернулась в догорающем огненном шаре, но он оборвал это мгновение, уносящее его за мглистые пределы вселенского купола, пролетел над набухшим от дождя Фогелем, в задумчивости преодолевающим мощеный булыжником мостик над мерцающей паутиной железнодорожных путей, и исчез в слезящейся мороси.
"Это -- Серафим Фогель. Я не знаю кто он такой. Видимо, завсегдатай театральных премьер... Ну да черт с ним и с его золотистыми глазами!
Наша жизнь талантливее нас, но она подчинена почти патологическому стремлению узнать, что находится за осязаемой сферой жизни. Смерть!.. Да, лишь смерть смывает границы отягощенного человеческим опытом сознания и приподнимает полог тайны нашего прошлого и будущего. Вот, наверное, почему с таким благоговейным ужасом мы ждем рокового часа освобождения от невыносимых оков талантливого бытия!..
Простите, забыл представиться, меня зовут Огюст Селестен Декарт. Я -- душегуб, а попросту говоря -- убийца. Эта ошеломляющая тайна предстала передо мной всего лишь несколько мгновений назад, когда я покинул окровавленное тело дежурного пожарника Старого драматического театра Бориса Никерина, упавшего с колосников на пыльную сцену. Но об этом позже".
2
Начало марта было гадким.
Тонкий покров напорошенного в масленичную неделю снега быстро превратился в хлюпающую коричневую жижу, с садистским наслаждением разъедающую обувь.
Обглоданные очнувшимся от зимней спячки солнцем сосульки, истекая, обреченно падали на проступивший из-под наледи асфальт, разбрасывая по растоптанной грязи прозрачные осколки.
Зябкий сероватый свет сполз в открытое окно мансарды, ощупывая на синей стене проморенные рамы театральных эскизов, и, не углубляясь в пестрые перспективы безжизненных интерьеров, равнодушно заскользил по книжной стенке, вырисовывая в глянцевых обложках альбомов и книг размытые очертания мастерской, но на последней полке, зачарованный синеглазой Венерой, вдруг ярко вспыхнул и в тот же миг, словно опомнившись, проскочил, дрогнув в испуге, темный провал входной двери, шурша пробежал по крошкам на полукруглом столе, накрытом красно-белой полосатой скатертью в бурых разводах, потеплел в карельской березе старинного комода и замер на прозеленевшем черном кресте двухведерного медного самовара.
Завершив привычный утренний кругооборот, колкий мартовский свет бледным мазком скатился на ворох измятых одеял на узком лежаке, сколоченном из досок, и вкрадчиво тронул подрагивающие веки крутолобого мужчины с прямым, чуть вздернутым носом. Тот вздрогнул, вытянулся в полный рост, и тяжелый, почти квадратный подбородок с обветренными губами вынырнул из-под клетчатого, коричнево-белого одеяла.
Судорожно ощупав шершавую доску, большой палец правой руки с неровным ногтем в кожных наплывах вошел в дыру выбитого сучка. Борис подтянулся, чтобы вытереть забугрившийся лоб от застилающего глаза пота, но это опрометчивое решение чуть было не стоило ему жизни.
Пальцы левой руки, до белизны сжимающие ту же грязную доску ограждения третьей рабочей галерки театра, неожиданно разжались... и, закусив окровавленную губу, напрягая последние силы, -- с оглушительным треском лопнул рукав под мышкой форменного темно-синего пиджака, -- Борис неимоверным рывком перенес на правую руку всю тяжесть своего короткого рыхлого тела, барахтающегося над полутемной сценой, и зацепился локтем за доску, а затем просунул голову в пространство между дощатым ограждением и перилами, отполированными крепежными ремнями и канатами.
Не успел он отдышаться, как боковым зрением увидел стремительно летящий вверх калкаш с ржавыми грузками, растаявший в облаке малинового бархата.
Устрашающе огромная рука в коричневой кожаной перчатке, сжимающая длинный четырехгранный кинжал, взметнулась над его вытаращенными карими глазами и опустилась залитый потом лоб.
Витая рукоятка кинжала с головкой кобры вонзилась в толстую угреватую кожу и, оставив кровавую вмятину между бровей, исчезла в малиновых складках.
Глотнув воздуха, Борис понимающе закрыл глаза, и его побелевшие пальцы разжались...
На авансцену, освещенную мертвенно-голубым светом, следом за глухим ударом обмякшего тела брызнула острая струя дымящейся крови, мгновенно впитавшаяся в зеленый половик сцены.
-- Бред! -- облизывая губы, прохрипел Олег и, открыв глаза, уставился мутным взглядом на черный крест самовара. -- И мальчики кровавые в глазах...
Он хотел было повернуться на правый бок, но, почувствовав прохладное прикосновение невидимого под одеялом тела, резко отпрянул к стене и забрался всем своим смуглым телом на измятую подушку.
Переведя дыхание, он осторожно отогнул уголок одеяла: на подушке, в ореоле спутанных пепельных волос с серебристым отливом бледнело тонко очерченное лицо спящей девушки.
Олег медленно склонился к ее запутавшемуся в волосах уху и прошептал: "Истекаю клюквенным соком!"
Глаза девушки пробежали круг под сиреневыми веками со смазанными ресницами, она вздохнула, с тихим шипением выдыхая сырой мартовский воздух, и ее искусанные губы, словно цветок, раскрылись в предчувствии поцелуя.
-- Истекаю клюквенным соком! -- прокричал Олег и отвернулся к стене, закрыв лицо руками в ожидании хлесткого удара.
Вмиг проснувшись, девушка села, подминая под себя подушку, инстинктивно прикрывая руками маленькие груди со вспухшими сосками от настойчивых прикосновений и лишающих сознания поцелуев.
-- Обалдел, что ли! -- с сонной укоризной сказала она. -- Так же можно до смерти напугать! -- и стала протирать заспанные глаза узкими ладошками с длинными пальцами. Но утренний холодок, проникший вслед за серым светом, накрыл ее матовое тело россыпью колючих мурашек, и она заползла обратно под одеяло.
-- Мне приснился страшный сон! Меня хотели убить или я кого-то пытался убить, не понял, -- похрипывая, проговорил Олег, склоняясь над лицом девушки, и вдруг перекатился через ее растаявшее под одеялом тело, сунул ноги в коричневые шлепанцы, подхватил со спинки стула махровый халат цвета морской волны и исчез за тусклой медью самовара, бросив на ходу: "Наташа, я опаздываю на репетицию!"
Где-то этажом ниже глухо и отрывисто залаяла собака.
-- Ничего... Ничегошеньки у нас не получится! -- сбросив одеяло, подумала вслух Наташа и, прищурившись, стала рассматривать свое красивое упругое тело, предоставив гадкому и циничному марту беззастенчиво ласкать порозовевшую грудь, лоснящийся живот и курчавое лоно.
Под натиском его дрожащих в страстном нетерпении рук она нарочито медленно растворила багровеющие в тени вьющихся волос *ворота ада*, облизнула покусанные пухлые губы и в глубоком вздохе запрокинула голову... но тут потухший взор ее зеленых глаз упал на маленькую фотографию, вставленную в золоченную раму небольшого соблазнительного натюрморта с мрачными шершавыми ананасами, переспелыми бананами, янтарной гроздью винограда и хрустальным кубком кроваво переливающегося вина.
Наташа села и, близоруко щурясь, придвинулась к фотографии яркой брюнетки с сияющими глазами. На белом поле под фотографией было размашисто написано крупными буквами: *Your Varushka*.
Мелькнув зыбкой тенью в меди самовара, девушка спрыгнула с лежака, подошла к широкому окну во всю стену, потянулась, сведя острые лопатки над похрустывающим позвоночником, и, скользя отсутствующим взглядом по проявляющемуся в сизом мареве огромному городу, неуловимым движением надела черные кружевные трусики.
-- Твоя Варюшка далеко, а я рядом... -- грустно вздохнув, прошептала Наташа и, подойдя к старинному зеркалу, стоявшему на комоде, умелыми взмахами мягкой кисточки уничтожила следы бурной ночи.
3
В те самые мгновения промозглого утра, когда гадкий март страстно, но безуспешно пытался овладеть пребывавшей в печали Наташей Нардовой -- исполнительницей главной женской роли снимающегося на независимой киностудии *Студия-11* фильма *Ландскнехт* из тетралогии *Бархатное подземелье*, главную роль в котором играл Олег Грюн, -- он, то есть Олег, тридцатипятилетний актер Старого драматического театра, недавно вернувшийся в столицу из семилетней творческой ссылки в провинцию ("Талант никогда не бывает безупречен, дорогие мои!" -- говорил он, играя в баскетбол на плоской крыше городского театра), -- в эти мгновения, Олег рассматривал свое *ублюдочное* лицо (так он думал о себе в часы черной меланхолии) в узком зеркальце маленькой ванной комнаты с пожелтевшим растрескавшимся кафелем и думал о Барбаре, о той самой *Варюшке*, фотографию которой он вставил в раму натюрморта, висевшего в его временном логове, предлагая лицезреть гостям и незримым ночным посетителям неожиданно свалившуюся на его бедную голову американскую любовь.
"Иллюзии, сладкие иллюзии... Pretty woman! Tootsie! Нет, она не девушка моей мечты! -- Ему не нравились сизые мешки под глазами, отекшими от неумеренных возлияний после спектакля и совсем ненужного секса. -- Целый месяц сниматься в Риге в соседних павильонах, а встретиться случайно в Москве... Нет, это судьба!.."
И его похмельное сознание перескочило на размышления о фильме.
Больше всего его бесил режиссер. "Как он не понимает, что во мне перегорает материал! Воплощает свои оккультные теории о переселении душ. Все, с меня хватит, буду только исполнителем. Он хотел живую марионетку, он ее получит! Куда им всем до Анатолия Исаевича!"
-- Глазки сюда! Руку туда! Улыбнись! Замечательный кусок! -- передразнивал актер живо воображаемого режиссера и резкими мазками накладывал пенку для бритья на сильно старившую его серую щетину. -- Кусошник!
Двойные лезвия под косым напором дрогнувшей руки мягко вонзились в кожу, и две тонюсенькие полосочки моментально заполнились кровью.
-- А, черт! -- выругался он и, быстро добрив шею и левую щеку, с остервенением бросил *жиллеттовский* станок в граненый стакан на стеклянной полке, открыл кран с холодной водой и погрузил лицо в подставленные ладони.
Солоноватый привкус крови пробежал по деснам, подняв волну беспричинной ярости, однако не успел Олег выплюнуть воду и в очередной раз ругнуться, как тяжелый удар потряс его затылок: он ткнулся головой в порыжевший фарфор раковины, но то ли инерция удара, то ли холодная вода заставили его распрямиться.
Прозрачные струйки, извиваясь, катились по его лбу с красным кружочком над переносицей, по закрытым глазам, по едва трепещущим крыльям носа, по развалившемуся в блаженной улыбке большому рту с тонкими губами, по массивному, выдвинувшемуся вперед подбородку...
И вдруг, словно внутри него лопнула струна, он стал кругами оседать на замызганный коричневый пол.
-- Зря я прикурил сигару от свечи. Взял грех на душу, -- пробормотал Олег, укладываясь на половую тряпку в блестках пыли. -- Опять кровь?! Я не хочу крови! Оставьте меня!
Его протяжный хрип, наверное, и спугнул скользкие руки мерзкого марта.
4
В блеклом дежурном свете, отраженном от черных стен сценической коробки, лужа бордовой крови, напоминающая *итальянский сапог*, вздрагивала и дымилась под мерными ударами увесистых капель крови, вытекающих из рваной раны на руке Бориса Никерина, по локоть затянутой в пролом стены.
"И впрямь дымится", -- подумал он и невольно передернул плечами от пробежавшей по телу судороги.
-- Гадина! Тебе не помогут ни стены, ни время! Ты ответишь за все! -- послышался из-за кирпичной стены тихий, с присвистом, голос.
Резкий рывок, и рука пожарника исчезла в дыре.
Больно ударившись виском о кирпич, выступавший из кладки заложенной двери, Борис охнул от ужаса, целиком поглотившего все его существо, и, теряя сознание, стал сползать на дощатый настил второй галереи сцены, но в это мгновение от показавшегося оглушительным треска ломающегося мизинца в его сознании, растерзанном ночным кошмаром погони по темным закоулкам театра, с пронзительной ясностью возник силуэт человека, закутанного до пылающих яростью глаз малиновым бархатным плащом, который стоял на деревянных ступеньках с другой стороны стены и руками в коричневых кожаных перчатках цепко держал его ладонь, выгибая безымянный палец.
"Кто это?! Неужели?!" -- мелькнула в голове пожарника безумная догадка, но мерзкий хруст сломанного пальца пронзили его конвульсивно содрогающееся тело.
Горячая струйка крови сбежала в его беспомощно растопыренную ладонь, и в кружащейся лиловой пелене угасающего сознания он услышал угрюмый от сдерживаемого гнева голос своего мучителя.
-- Нет, Декарт! Не хочу я твоей крови! Она смердит! Я уничтожу твой мерзкий дух! -- Пальцы мучителя разжались, и в померкших глазах Бориса мелькнула малиновая тень. -- Ты сам захлебнешься в ней!
Гулкое эхо злорадного возгласа скатилось по каменным ступенькам лестницы вслед за растворяющимся в густом сумраке малиновым плащом.
Осторожно вытащив изуродованную руку, Борис сел на вздохнувший под ним настил галерки и откинулся к стене, пытаясь хотя бы на несколько мгновений отрешиться от тупой боли и разлетающегося по театру эха угрозы.
Когда, наконец, эхо смолкло, он открыл провалившиеся в сизую тень глаза и с плохо скрываемым страхом посмотрел на руку: кровь исчезла, лишь задранный рукав пиджака был чуть присыпан красными кирпичными крошками.
Ошарашенный этой странной метаморфозой, пожарник инстинктивно согнул сломанные пальцы: они двигались как обычно, сжимаясь и разжимаясь вместе с другими пальцами.
Безо всяких усилий он вскочил на ноги, одернул рукав, стряхнул кирпичные крошки и, похолодев от пронзившей его догадки, обернулся: пролома в стене не было, лишь треугольный кусочек черной краски оттопырился вверх, обнажая серую штукатурку.
-- Все! Твое время вышло!
Будто ужаленный, Борис подпрыгнул, перегнулся через ржавые трубы перил и увидел, как по сцене сквозь металлический каркас неразобранной декорации летит малиновый плащ, сопровождая расплывающуюся по сцене тень.
Отпрянув от, казалось, задевшей его тени, он припал завибрировавшей спиной к стене, стремясь растечься по ней.
-- Пришло время умирать! -- полоснул его голос порхающего в пляске смерти призрака.
Обхватив голову руками, Борис зажал ладонями уши, но стоило ему коснуться *сломанными* пальцами *ушибленного* виска, как перед ним предстал размытый сиреневой пеленой образ того, кто преследовал его всю эту безлунную ночь.
-- Вспомнил, Декарт! Ты все вспомнил, мерзкая тварь!
Отражаясь от помертвевших в ужасе черных стен сцены, торжествующий голос огненной спиралью промелькнувших воплощений разорвал сознание Бориса Никерина.
-- Все! Пришло время умирать!
-- Ты не сделаешь этого! Тебя нет, Мартин! Ты умер! -- в отчаянии завопил пожарник и, спотыкаясь о грязные жилы проводов прожекторов, бросился к металлической лесенке, ведущей на третью галерку.
Дробный грохот его черных военных ботинок на толстой негнущейся подошве, судорожные рывки ручки закрытой двери, чердака монтировочного цеха, оглушили Бориса, поэтому он не услышал как смолк поток проклятий и тоскливо завыл, но спустя несколько мгновений вдруг будто кожей ощутил окутавшую его тишину.
"Что это? Может, он исчез..." -- размазывая по лицу липкий пот, подумал Борис и, подавшись всем телом к перилам, заглянул вниз: сцена была пуста.
Тут он вспомнил, что на противоположной стороне галерки, огражденной металлической сеткой, у софитных подъемов есть дверь на чердак.
Держась за серый истертый канат, спускавшийся с колосников, Борис взобрался на перила, мысленно примерился к прыжку на софит...
-- Барбара! Я отомстил за тебя!
Душераздирающий вопль разъяренного противника сбросил пожарника с перил, и он полетел вниз, но в последний миг успел зацепиться левой рукой со *сломанными* пальцами за дощатое ограждение галерки.
-- Барбара?! -- просипел Борис, и перед ним возникли подернутые лунными проблесками очертания стройной красивой женщины в темно-синем платье с глубоким вырезом, но это завораживающее видение свернулось в огненную точку, и, ослепительно вспыхнув, она растаяла во беззвездной мгле вселенского купола, неожиданно раскрывшегося за исчезнувшей крышей театра.
5
Шпиль высотного дома, увенчанный лавровым венком с пятиконечной звездой, потонул в клубящемся молочно-сером тумане, внезапно свалившимся на центр города, и растворился в протяжном рокоте машин, разрушивших тишину еще дремлющих улочек и переулков.
Наташа, отражаясь в продолговатом зеркальце, вставленном в желтый парафиновый шар, лежащем на подоконнике, заваленном кнопками, засохшими, скрученными тубами красок, семенами осыпавшегося шара декоративного лука, -- отражаясь в зеркальце, Наташа точными взмахами коричневой роговой расчески приводила в порядок свои прямые пепельные волосы, ложившиеся ровным полукругом на белый пуловер крупной вязки с подложенными плечиками.
Последний взмах, и расческа обреченно полетела в черную кожаную сумку.
Нервно щелкая золотистыми шариками запора сумки, актриса обвела печальным взглядом мастерскую и подошла к пастельному портрету хозяина мастерской, плывущего в лиловом закате на корме прогулочного кораблика.
Хозяин мастерской (главный режиссер Старого драматического театра, в котором теперь служил Олег Грюн) -- рыжеволосый субтильный мужчина с короткой бородой и усами, с непроходящей тоской во взгляде серых глаз, вопросительно посмотрел на Наташу, которую помнил мерцающей в бликах трепещущих от ее стонов свечей, и она, словно почувствовав это, перехватила его тоску и увидела на полу под портретом разбитое стекло картины, осколки красной чашки и хрустальной рюмки, которые Олег бросал в портрет режиссера, истязавшего его своими далекими от искусства и реальной жизни выдумками и ходами, не предоставляя ему простора для исторжения чувств, столь необходимого актеру -- хорошему актеру, каковым являлся и считал себя Олег, который первым же спектаклем после возвращения из провинции произвел сенсацию в столичной околотеатральной тусовке.
И в этом скрещении взглядов актриса окончательно поняла, что раскрыло ей гадкое мартовское утро, когда пыталось овладеть ею, и, когда, отвергнув его мерзкие притязания, она встретилась блуждающим взглядом с сияющими глазами красивой брюнетки, Наташа вдруг поняла причину ночной истерики Олега с гортанными выкриками, рыданиями на полу и метанием первых попавшихся под руку предметов в портрет режиссера.
"В конце концов это моя жизнь. Мне хорошо, а что будет дальше -- не важно. -- Наташа тронула гибким пальцем вмятину на картоне, словно пытаясь измерить глубину безысходности режиссера, и развернула картину к стене. -- Вот так вот, дорогой мой актерище".
Пронзительный свист прервал ее грустные раздумья, девушка обернулась, но последовавшие за свистом звериный рык Олега и глухой грохот падения заставили ее бросится к двери в коридор.
Распахнув ее, она сделала маленький шаг в темноту и остолбенела, инстинктивным движением прикрыв ладонью округлившийся в немом крике рот...
За беспорядочным нагромождением свалившихся картонных ящиков из-под сигарет, приготовленных хозяйкой для переезда в новую мастерскую (она была театральным художником и работала в Старом драматическом театре под началом собственного мужа), в светящемся проеме двери ванной чернел силуэт Олега в белых узеньких плавках, ощупывающего выставленными вперед руками с растопыренными пальцами пустое пространство перед собой. На щеках и за ушами его будто окаменевшего лица виднелись клочки пенки для бритья, а в уголке сжатого рта застыла струйка почерневшей крови.
-- Олег! -- сдавленным шепотом позвала Наташа.
Глаза Олега открылись и тут же закрылись, но она успела заметить озарившее их желтое сияние, прорезанное узкими щелями зрачков, и, напуганная до смерти, попятилась к двери мастерской от двинувшегося на нее любовника.
Ударившись об угол квадратного столика с грязной электрической плиткой и сковородкой с остатками свернувшегося омлета, Наташа упала под этот столик, преградив Олегу путь ногами в тускло блестящих черных леггинсах, но он, словно механическая игрушка, перешагнул через них и направился к окну, но не дойдя до него пару шагов, шумно втянул перемешанный с туманом воздух и замер.
-- Олег, что с тобой? -- прошептала Наташа и, как бы ожидая чего-то невообразимого, прикрыла глаза рукой, наблюдая за ним сквозь пальцы.
Вскрикнув, Олег вдруг сложился пополам, но тут же выпрямился, повернул к девушке голову с отвисшей челюстью, открывшей влажно багровеющий провал зева, и, ослепив ее голубым сиянием, исходившим из красного пятна на его лбу, рухнул на пол.
Наташа зажмурилась и спряталась под стол.
В трескучем грохоте, казалось, распадающегося тела она вдруг почувствовала резкий запах озона и услышала рвущийся стон облегчения.
-- Кофе убежало! Наташа! Что ты делаешь?! -- Дребезжащий в стеклах книжных полок голос Олега и шипение сбежавшего кофе, вытекающего на раскаленную докрасна плитку, долетели до одурманенного озоном сознания актрисы. -- О чем ты все время думаешь?
Зябко передернув плечами, Наташа сняла с плитки посеребренную джезву с деревянной обгоревшей ручкой и разлила кофе в красные чашки с отбитыми ручками и коричневыми ободками от вчерашнего чая.
-- Не правда ли, странно, но наш с тобой *любимый* режиссер все время твердит, что рабочий день окончен только тогда, когда наступает ночь, -- сказала она, поставив маленький круглый поднос с кофе перед удивленно вскинувшим брови Олегом, успевшим облачиться в голубые джинсы и шелковую бордовую рубашку от *Ив Сен-Лорана*, и, как бы невзначай, садясь напротив, спросила. -- Что за девица?
-- Да так, -- небрежно бросил актер, но натолкнувшись на жесткий взгляд Наташи, нехотя добавил: -- Одна моя знакомая. Американская модель и... актриса.
-- Ты ее любишь? -- не чувствуя обжигающего вкуса кофе, не собиралась отступать актриса, откидывая назад волосы и продолжая пристально смотреть в глаза смутившегося Олега, что было для него совсем не характерно: обычно, если кто-то неосторожно касался его личной жизни, он сразу же переходил на вызывающе резкий и грубый тон, отбивая тем самым всякое желание задавать ему какие-либо вопросы. Этого тона не выносил и режиссер фильма, в котором они сейчас снимались. В ответ на эти всплески откровенного хамства он начинал беспорядочно махать руками и, ругаясь вполголоса матом, уходил со съемочной площадки.
-- Прости, но я опаздываю на репетицию, -- попытался уйти от ответа Олег. -- Подробности письмом.
-- Нет у тебя сегодня репетиции! Сегодня у нас ночная съемка в театре, -- подавляя ярость, проговорила проснувшаяся в Наташе женщина. -- Хочешь от меня избавиться!? Знаю я эту твою манеру прикрываться театром.
-- Наталья Петровна! Я никогда и ничего тебе не обещал. И потом с каких пор...
-- Дальше. Это мы уже проходили, -- вдруг успокоившись, оборвала его актриса, встала и подошла к открытой створке окна, с притворным наслаждением вдыхая сырой воздух.
-- Дальше? Дальше -- тишина... -- Олег задумался, затем развернулся к фотографии Барбары и, сглотнув увлажнившую глаза нежность, на выдохе сказал: -- Наверное, я... Нет, не могу, это все равно, что рассказать приснившийся сон -- много чувств и никакой логики... Это выше моих сил, это судьба. Я видел пустой театр и кровь, много крови, она разлита по всей сцене, она везде...
-- Это к нечаянной встрече и печали, -- откликнулось сознание Наташи на окутавшее Олега сияние, и она с опаской выглянула из-под стола.
Распластавшись, актер лежал на полу мастерской, и над его запрокинутой головой, клубясь, растворялся туман, внезапно свалившийся на город.
6
Острые языки пламени над вскипевшей смолой горящих поленьев с треском и шипением облизали кованый египетский крест решетки камина, обдавая раскаленным жаром и пронзительным ароматом можжевельника закутанного в клетчатый, темно-зеленый плед мужчину, сидевшего перед камином в кресле с прямой резной спинкой, своими очертаниями напоминающей готический храм.
Его тяжелая голова с длинными космами седых волос, в которых то и дело вспыхивали маленькие искорки лопающихся капелек влаги, дернулась и поникла.
Казалось, он спал или по крайней мере дремал, продрогнув от мелкого, как пыль, дождя, размывшего переливающийся ночными огнями город.
Едва уловимое дыхание этого утомленного жизнью мужчины не нарушало потрескивающей тишины пустого готического зала с высоким потолком, перечеркнутым темно-коричневыми балками из мореного дуба и длинным узким полированным столом, окруженным ровными рядами высоких резных кресел.
Легкий скрип массивной двери, испещренной магическими символами, и столь же легкий проскрип половиц фигурного паркета с едва различимым в багровом свете камина рисунком нарушили эту умиротворенную тишину, и в прямоугольнике желтого струящегося света раскрывшейся двери возник силуэт маленького, худощавого человека, застывшего на пороге.
Седовласый мужчина медленно поднял голову, провел выпростанной из-под пледа узловатой рукой с белыми полупрозрачными ногтями по расправившемуся от глубоких морщин лицу, ощупывая каждый бугорок, каждую складку, и, блеснув желтыми глазами с черными прорезями зрачков, прошептал: "Хорошую пьесу написать просто. Надо изъять все сокровенное из жизни человека и перенести это на бумагу".
-- Он пришел? -- вдруг прогремевшим, будто удар близкого грома, голосом спросил старик.
-- Да, -- склонившись в полупоклоне, ответил слуга и, не ожидая приказа, объявил: -- Мартин Грюн!
Слуга исчез, и в проеме двери появился высокий мужчина в коричневой кожаной куртке, голубых джинсах и ореолом ускользающего желтого света в редких, гладко зачесанных волосах.
Он шагнул было к островерхому креслу, но, заметив промелькнувшую тень в овальном зеркале на мраморной доске камина, замер в нерешительности и, сдерживая дыхание, нервно повел головой.
-- Явился! -- неожиданно проскрипел мужчина и вперил пронизывающий взгляд желтых глаз в вошедшего.
Гость вздрогнул, колени его подогнулись, но он поймал равновесие и выпрямился, облизнул одеревеневшим языком вдруг громко зашуршавшие (как ему показалось) сухие губы и хотел было ответить суровому незнакомцу, но от раздирающей боли в горле исторг лишь свистящий хрип.
-- Я вызвал тебя, чтобы предупредить о последствиях твоих необдуманных действий, -- спокойный голос незнакомца, прикрывшего свои страшные глаза, плавными кругами спускался в сознание оторопевшего гостя, почему-то названного слугой Мартином Грюном. -- Прекрати вибрировать! Вибрации твоего тела мешают мне сосредоточиться, а у нас мало времени.
-- Собственно, я не понимаю, зачем меня пригласили. Кто вы такой? И зачем все эти средневековые ритуалы? Бред какой-то! -- подрагивающий голос приглашенного резкими болезненными толчками вылетал из несмыкающегося рта.
-- Встань в лунный свет и подними глаза, -- приказал старик и, когда окончательно потерявшийся гость подошел на негнущихся ногах к стрельчатому окну и встал в осязаемый луч лунного света, поблескивая капельками высыпавшего на лбу пота, устремил взгляд своих желтых глаз в овальное с потрескавшейся амальгамой зеркало. -- Кто ты?
-- Я -- Мартин Грюн, датский дворянин на службе Его Императорского Величества Александра Первого, -- монотонно проговорил гость, впав в гипнотический транс от мертвенного сияния луны и отраженного зеркалом взгляда старика.
-- Да, нашел! -- всколыхнувшаяся в глубине души ярость пронеслась по задрожавшему телу гостя. -- Он работает в Старом драматическом театре дежурным пожарником под именем Бориса Никерина.
-- Кто ты в этой жизни, Мартин Грюн?
-- Я -- Олег Грюн, актер Старого драматического театра... Ведущий актер.
-- Какое падение, Мартин... Хорошо, возвращайся, все закончилось, -- замирая в сводах зала, прошелестел устало поскрипывающий голос старика.
-- Зачем весь этот маскарад? -- безразлично, даже не пытаясь разглядеть собеседника, спросил Олег и опустился на пол, неуклюже поджав под себя ноги. -- Кто вы?
Актер лег было на спину, но тут же вскочил и, пораженный ошеломившей его догадкой, направился к креслу, из-за спинки которого виделась лишь бесформенная масса, накрытая клетчатым пледом.
-- Вы приходили ко мне во сне, -- отрывисто пробормотал он. -- В саду у дворца графа Разумовского, и о чем-то предупреждали. Да? Боже мой, я -- Мартин Грюн, датский дворянин, осевший в России? Но этого не может быть!
-- Когда ты впадаешь в тщеславную ересь якобы образованного человека, то начинаешь говорить забавные вещи. Разве можно ниспровергнуть законы природы, законы судьбы? Не логичнее ли предположить, что существуют еще неизвестные тебе законы? -- последовал ответ старика, сосредоточившегося на тепле разгоревшегося камина.
-- Я убью его! Мерзкая гадина! -- завопил Олег, возвратившийся в прошлую жизнь, жизнь Мартина Грюна, и метнулся к мечу, одиноко висевшему в простенке между двумя стрельчатыми окнами. -- Барбара, я отомщу за тебя!
-- Прекрати истерику! -- гневно оборвал актера Серафим Фогель, черты его изможденного лица разгладились, и он стал чем-то отдаленно напоминать своего подопечного. -- Ты все вспомнил?
Замерев на полушаге, актер послушно кивнул головой, продолжая, однако, изрыгать про себя беззвучные проклятия.
-- Мое последнее предупреждение заключается в следующем: ты не должен проливать кровь этого человека, ибо кровь может породить только кровь. Есть старое поверье: прикурив сигару от свечи, ты берешь грех на душу -- в море обязательно погибнет моряк. А суд над душой -- не удел человека. Запомни это. Теперь, прощай!
С каждым словом, произнесенным Серафимом Фогелем, Олег смирял свою ярость и медленно, но неотвратимо превращался в человека своего суетного времени.
Открыв дверь, он обернулся и взглянул на овальное зеркало над камином -- на него смотрел подернувшийся дымкой его собственный портрет с огненным сиянием желтых глаз, прорезанных черными зрачками.
7
"Только привидений не хватало! Паранойя какая-то!.. Хм, а может, ну его к дьяволу!? Зачем мне эти приключения?!" -- подумал Борис, устремляясь в погоню по ночному театру за мелькнувшим на грани света и тени малиновым призраком.
Он быстро пробежал длинный, полого уходящий к сцене служебный коридор, и, стараясь не потерять дуновения развевающегося плаща невидимки, начал спускаться под сцену, но, забывшись, ударился о низкую притолоку входа в трюм.
В темном пространстве глаз, выписывая немыслимые зигзаги, запорхали желтые звездочки, постепенно сливаясь в огненную точку.
-- Ой, действительно, искры из глаз! -- прослезившись, пробормотал Борис.
Огненная точка побледнела, распалась на несколько голубых звездочек, которые мгновенно разлетелись из разомкнувшегося пространства открывшихся глаз.
От более серьезных последствий этого страшного удара его спасло то обстоятельство, что когда-то верхняя часть деревянной коробки, укрепленная изнутри стальным уголком, была обернута каким-то предусмотрительным или пострадавшим человеком несколькими слоями побуревшего со временем поролона.
Растерев ушиб, Борис перекинул с руки на руку черный цилиндр американского фонаря, который, в случае необходимости, мог бы послужить орудием защиты, и пробежался узким лучом по крутому лестничному спуску, толстым трубам отопления, обернутым серебристой тканью, и низкому квадратному проему в левой стене в конце короткого коридорчика -- никого, но когда, с облегчением вздохнув, он решил вернуться в дежурку, ему вдруг почудилось, что луч фонаря, упавший на обитую оцинкованным железом дверь вентиляционного воздухозабора, размыла малиновая тень.
Разогнав холодок, пробежавший между моментально взмокших лопаток, Борис, покусывая губы, оглянулся, легонько тронул ушиб и стал спускаться, освещая фонарем то ступеньки под ногами, то конец низкого коридорчика.
Когда по его ощущению он должен был вступить на пол, его левая нога неожиданно подвернулась, и он грохнулся на край незамеченной им ступеньки.
Удар пришелся на копчик, и, взвыв от острой, нанизывающей боли, пожарник повалился на бок, выронив на пол фонарь, который закатился под вентиляционный короб, осветив его выбеленное страхом и болью лицо.
-- Ты стал неуклюж, Огюст, -- захохотал невидимый голос и накрыл волной затхлого воздуха лежащего Бориса, пытающегося дрожащей рукой дотянуться до фонаря.
Отгремев в низких сводах трюмных закоулков, хохот растаял, превратившись в тяжелый топот удаляющихся шагов, сменившийся визгливым скрипом поднимающегося люка сцены.
Легкий сквозняк зашуршал тяжелой подвальной пылью и закрутил небольшой вихрь у ног Бориса, который, наконец, достал фонарь и, уперевшись руками в ступеньку за спиной, оторвал ноющий зад от холодного камня, качнулся вперед и выпрямился.
-- Огюст?! Что бы это могло значить? -- словно перекатывая камни во рту, пробормотал он и замер, принюхиваясь к движущемуся мимо него потоку пыльного воздуха, словно желая убедить себя, что эта, как ему казалось вначале, всего лишь забавная игра не связана с происками дьявола.
-- Бред! Для полного счастья не хватает только козлиной шерсти и запаха серы! -- сбитый с толку, громко усмехнулся он и осторожно двинулся вперед по коридорчику, ведущему под сцену.
Утеряв остроту, боль затаилась где-то в позвоночнике, поэтому Борис шел очень медленно и замирал при каждом едва уловимом движении воздуха, высвечивая фонарем сгустки темноты в низких закоулках театрального подземелья.
Оказавшись в почти круглом зале под сценой, он стер рукавом кативший градом пот и, отдышавшись, осмотрелся: в зале никого не было, кроме тихого посвиста сквозняка и тусклого света дежурных ламп в грязных стеклянных стаканах.
Пожарник внимательно осмотрел большие зубчатые колеса круга сцены, почти полностью утонувшие в мягкой пыли, и, не найдя ничего, что грозило бы ему опасностью, подошел к распахнутому квадратному люку в центре круга.
Безжизненный дежурный свет, струившийся из люка, упал на его мокрый лоб, ослепленные, кажущиеся мутно-белыми глаза и оскаленный в мучительной улыбке рот.
Хватанув пересохшим ртом свежего воздуха, Борис опустил глаза, изучая выступы, перемычки и металлические перекладины каменного основания, ограждающего проржавевшую ось сценического круга, прикидывая путь, по которому он мог бы взобраться на сцену, как вдруг его взгляд наткнулся на свежий след ноги на погнутом зеленом кожухе электродвигателя.
Эта находка, вмиг обратившаяся в страшную догадку, нарисовала в воображении кошмарную картину его смерти в громадной луже крови, разливающейся по сцене...
Борис, словно за шиворот лилась эта дымящаяся кровь, вжал голову в плечи и попятился к спасительному черному квадрату подземного хода.
-- Эй, Огюст Селестен, раньше ты ничего не боялся, -- под самыми колосниками, скрытыми софитами и штанкетами, глухо отозвался на его ужас спокойный голос призрака.
-- Да кто ты?! Черт тебя подери! -- заорал Борис и метнул в люк свое единственное оружие -- фонарь, а затем, смачно выругавшись, не обращая внимания на пыль и ломающиеся о камень и металлические перекладины ногти, стал подниматься на сцену.
-- Нехорошо ругаться и призывать на помощь дьявола в храме искусства! Это нечестно, Огюст! Может, ты испугался? -- услышал он совсем рядом, когда его голова показалась из люка, в центре каркаса неразобранной декорации.
-- А-а, ты здесь, сука! -- проскрежетал Борис, но, завороженный малиновой пеленой, замер, бессмысленно моргая ошалело вращающимися глазами и беззвучно шлепая губами, словно пытаясь удержать вытекающий помимо его воли воздух.
Низкая фура на небольших надувных колесах, нагруженная громоздкой золоченной мебелью в стиле *ампир*, качнувшись, скатилась с пандуса, упиравшегося в обитые железом ворота арьера сцены, и, набирая скорость, понеслась прямо на торчащего из люка пожарника.
Вдруг из непроницаемой мглы вылезающих из орбит порыжевших глаз Бориса всплыл тонкий профиль молодой черноволосой женщины, голова которой покоилась на атласной подушке, и ее обнаженная, омытая лунным светом грудь, над которой молнией сверкнуло четырехгранное лезвие кинжала...
Он вздрогнул, толстая подошва его черного ботинка соскользнула с заржавленного уголка, стягивавшего каменное ограждение оси круга, и, не издав ни звука, Борис рухнул на кожух электродвигателя.
Фура с мебелью, едва не размозжившая ему голову, промчалась над люком и вылетела в зал, сокрушив несколько кресел партера, накрытых посеревшим от въевшейся пыли холстом.
Вслед за грохотом падения и треском разлетающихся вдребезги кресел Борис, скатившийся на каменный пол, услышал:
-- Опять тебе повезло!
-- Гадина! -- завопил, срываясь на фальцет, вывалянный в пыли пожарник и, вскочив, рванулся к люку. -- Я убью тебя!
-- Вот это вряд ли! -- И тихий голос неведомого противника растворился в пустом пространстве сценической коробки.
-- Где ты, мерзавец! -- оглядываясь по сторонам, орал выбравшийся из люка Борис. -- Я разобью твою голову, вырву глаза, буду играть твоим мозгом, черт бы тебя побрал!
-- Зря ты поминаешь черта всуе. Не простит он тебе такой фамильярности. Поднимайся ко мне, дорогой мой, поднимайся!
Борис Никерин напряженно вслушивался в этот издевательский голос, пытаясь распознать своего мучителя, но раззадоренное погоней воображение подбрасывало ему только один вариант: перед его взором возникал Олег Грюн, новый и сразу же не понравившийся ему актер театра, он с детства терпеть не мог людей, знающих себе цену.
-- Чушь! -- отбросил он навязчивое видение и побежал, лавируя между трубами декорации в угол сцены, где над сетчатым отсеком для хранения осветительной аппаратуры висела металлическая лестница на вторую галерку.
Взобравшись на нее, Борис отряхнул пиджак от театрального праха и достал из внутреннего кармана блестящий миниатюрный пистолет, который несколько лет назад украл на вечеринке в одной малознакомой компании.
-- Ау, мерзавец, я здесь!
-- Неужели? Это радует.
-- А ты так и будешь все время прятаться? -- хохотнул издерганный пожарник, инстинктивным движением подраспустил тугой узел галстука и, держа пистолет наготове, двинулся в угол галерки, где между прожекторной колонной и занавесом ему померещилась малиновая тень.
"Кажется, он начал проявляться", -- подумал Борис и, прищурившись в каком-то остервенении, стал целиться в малинового призрака, приговаривая: "Я убью тебя! Я убью тебя!"
И в тот самый миг, когда его палец лег на спусковой крючок, черную стену пробил огромный кулак в коричневой перчатке и, схватив Бориса за запястье, втянул его руку с пистолетом в образовавшуюся дыру.
Прогремел оглушительный выстрел...
8
Выстуженный голубоватый свет, вычерчивая на грязных стеклах расплывчатые иероглифы мокрых от колючего осеннего дождя деревьев, с трудом пробивался сквозь погнутые жалюзи в ржавых пятнах, падая расширявшимися полосами на оклеенную розовыми обоями стену похожей на пенал комнаты, заваленной обломками штукатурки.
В углу, рядом с закрытой дверью в пузырях вздувшейся белой краски, прямо на полу, привалившись спиной к стене, широко раздвинув острые колени в черных затертых джинсах, сидел осунувшийся мужчина в сером расстегнутом пальто, набухшем от влаги.
Казалось, он не дышал, лишь изредка с булькающим свистом из приоткрытых губ вырывалось облачко сырого воздуха, моментально растворявшееся в шелесте дождя.
Левая рука с залепленным пластырем большим пальцем свалилась с колена и повисла, касаясь кончиками пальцев разбитого паркета, а правая, в запекшихся рваных царапинах, сжимавшая тяжелый револьвер, вдруг дернулась вверх и в сторону, словно беспокойный сон завершился жутким финалом, и револьвер с грохотом, разорвавшим шелестящую тишину, упал на пол, перевернулся через ручку, ударил дремлющего владельца по ноге и, кувыркаясь, отскочил к стене.
Вскрикнув, мужчина резко завалился на бок, схватил револьвер и, вскочив, развернулся к двери.
Осторожно взведя курок, он прислушался, стараясь при этом боковым зрением уловить любое мало-мальское движение за окном.
Встав напротив двери, но слишком близко к ней, он повращал затекшей шеей, облизнул обветренные губы и хотел отереть левой рукой засохшую грязь в уголках рта, как вдруг маленький кулак в темно-зеленой замшевой перчатке с круглым вырезом на тыльной стороне разнес вдребезги дверь и с коротким присвистом, похожим на всхлип, врезался ему в лоб.
Мгновенно померкнув, ореховые глаза мужчины провалились под выпуклый лоб, рот разъехался в счастливой улыбке, будто он обрадовался долгожданному окончанию сонного кошмара, и рухнул на грязный паркет, кутаясь в облако пыли, шуршание обрывков обоев и шорох усилившегося дождя.
Револьвер вывалился из безвольной руки и, ударившись об пол, громоподобно выстрелил.
Крупнокалиберная пуля разнесла в щепки косяк двери, в темном проеме которой возникла затянутая в тускло переливающийся черный комбинезон стройная девушка с копной иссиня-черных вьющихся волос, разбросанных по желтому меховому воротнику распахнутой на груди черной куртки из искусственной кожи, усыпанной каплями дождя.
Однако вместо того, чтобы развить успех своей молниеносной атаки, девушка замерла на пороге, выдернула острую щепку, вонзившуюся в размалеванную румянами щеку, и с застывшим в зеленых глазах страхом стала ощупывать маленькую ранку, из которой сочилась тягучая бордовая кровь.
Размазав по щеке эту странную кровь, она посмотрела на испачканную перчатку, отчаянно всхлипнула и упала рядом со своей жертвой -- Кристианом Декартом, штатным муниципальным скэвенджером, иными словами, охотником за человеческими отбросами и ужасным порождением технократической цивилизации -- андрогенами, генетическими аналогами человека, разрушавшими необъявленной войной размеренную жизнь столичного мегаполиса.
Первым из забытья вышел скэвенджер, он открыл глаза и долго смотрел на далекий лепной потолок, не понимая, где он находится, почему лежит на полу и вообще, что все это значит -- грохот капель о металлический карниз, тихий стонущий посвист чьего-то дыхания, твердый комок в горле и назойливый зуд где-то в глубине запрокинутой головы, но мысли путались и ускользали, поэтому он решил во что бы то ни стало подняться.
Для начала Кристиан пошевелил скрюченными пальцами, затем, оттолкнувшись лопатками от пола и оперевшись на пятки, он повернулся на левый бок и... бурно закашлялся.
Не в силах справиться с раздирающим горло кашлем, Декарт беспрестанно бился взлохмаченным виском о грязный пол, размазывая по лицу лужицу вытекшей изо рта желтоватой слюны, смешанной с загустевшей кровью.
-- Бог тут ни причем, Декарт! -- прохрипел за его спиной низкий женский голос.
Подброшенный этим все прояснившим возгласом, он, перевернувшись два раза через спину, откатился к стене и сел.
Напротив него, у стены, уперевшись кулачками в пол, балансируя в поисках равновесия, стояла Ора, которая всхлипывала и фыркала при каждом ударе капель крови о паркет.
-- Ты испортил мне прическу! -- выпрямившись, сказала она, оторвала кусочек обоев, лизнула его и, залепив ранку, привалилась к стене.
-- Мы перешли на *ты*?
-- Тебе не стыдно? Я так готовилась к этому свиданию!
-- Знаешь, что мне в тебе нравится? -- медленно поднимаясь, сказал Кристиан, ища взглядом свой револьвер, который улетел к груде связанных стопками газет у окна.
-- Моя скромность. А ты, сладкий мой, хотел исподтишка застрелить такую симпатичную и беззащитную девочку. Согласись, это не по-мужски. -- Ора оттолкнулась от стены и шагнула к Декарту.
-- Я предпочитаю побеждать женщин несколько иным способом. -- В ожидании новых неприятностей кулаки скэвенджера инстинктивно сжались.
-- Неужели? А мне показалось, что ты импотент. -- Ора сделала еще шаг вперед, но, словно о чем-то вспомнив, повернулась к противнику боком. -- Ты так неуклюже барахтался с Олой в постели.
-- Ай-ай! Нехорошо подсматривать! -- Кристиан наконец нашел взглядом свой револьвер и не смог скрыть улыбки. -- Ты что же, ревнуешь? Или это тебя возбуждает?
-- Ревную?! Глупости изволите говорить, господин Декарт. Просто я изучаю гнусную человеческую природу, ее ритуалы, хочу в конце концов понять предмет вашей безмерной гордости: способность к бесконтрольному размножению в самых неприспособленных для человеческой жизни условиях, то есть то, что у вас обычно называется скотством. -- Ора отошла к двери, продолжая что-то выискивать среди обломков штукатурки и обрывков мокрых обоев.
-- Ты жестока.
-- Не более, чем вы.
-- Вы очень похожи с Олой, как сестры-близнецы, только она...
-- Что *только она*?
-- Только она более нежная, -- потирая лоб, притворно смутился Декарт и, следя за Орой, двинулся было вдоль стены к револьверу.
-- Стоять! -- свирепо зыркнув исподлобья, рыкнула девушка. -- Нежная?! Естественно, она модель для сексуальных развлечений.
Москва.1992.
*) Писано в 1992 году для ОРТ как сценарная "болванка" для восьмисерийного телефильма.