(Lew Nikolajewitsch Tolstoj, Из: Der Sozialist, 1910)
Со времён Жан-Жака Руссо, который был по-жречески диким предвестником и полевым проповедником великой Революции 18-ого столетия, ни один поэтический или философский писатель не оказал такого глубоко идущего влияния на живое дело народов, как Лев Николаевич Толстой, который недавно умер в возрасте восьмидесяти двух лет. Мы думаем о целостности воздействия, которое оказал Гёте: мы сидим в расслабленном положении тела, на лицо как-будто ложатся красота и скрытая радость, мускулы расслабляются и наши расширившиеся глаза смотрят прямо за горизонт. Мы думаем об Ибсене: лоб морщится, уголки рта дрожат, голова неуверенно качается и палец касается носа. Но кто пережил этого дикого Толстого, тот стал принадлежать ему всем телом: руки откинулись с сильным взмахом назад или вверх, голова и шея, всверливаясь, толкаясь, подались вперёд, движение нашей души стало бурей, неспособностью больше сдерживаться, потрясением, возрастанием и, истинно, шагом.
Толстой, как и Руссо, был единством рационализма и кипящей мистики. Этот русский был воплощённым здоровым человеческим рассудком, он так стремился к смыслу и пользе, как может стремиться только крестьянин, он ни в какой момент своей жизни не был доволен каким-либо учением, которая не полностью удовлетворяла бы его разум. Вот только, когда он достиг своего величия, он обладал разумом пророка и святого, что ему больше не казалось полезным то, что пожирают ржавчина и моль, a только то, что является благодатью для души и вечной правдой для духа.
Он и в своём зените, в последние двадцатьпять лет, не успокоился. Он вовсе не остался таким же, он рос до последнего дня. Он, пожалуй, анчал там, где сопротивление ыбло самым большим: там, что он тогда, во времена "Крейceровой сонаты" называл грешностью похоти. Его совершенно не поняли, уже в этом начале для него было важно осуществимое в жизни познание в духе Платона, Христа, Спинозы и Будды. При этом человечество вымрет? Ну, и что дальше? Мир остаётся тем, чем был, он не может измениться. Но оно не вымрет, говорит он нам уже тогда достаточно ясно, не беспокойтесь, многие ко мне прислушиваются, во имя тех, к котоым я, собственно, обращаюсь, вам не стоит отвлекаться от благодати. Вы заметьте, вы, что в мире важно не наслaждение, но воплощение Бога, который не снаружи, но в вас, внутри. Почему вы довольствуетесь этими бесконечными, непрекращающимися метаниями, жадностью пожрать весь мир? Вы думаете, мир станет от этого лучше, когда массово будет пребывать в вас? Именно в вас? Или вы станете лучше, если выиграете то или это? Мир находится в вас, всё - это вы, вы найдёте это, если вы от всего отречётесь телесно и соединитесь со всем духовно и полюбовно. Вы найдёте божественное сокровище вашей души, если сделаетесь телесно бедны.
Уже тогда это было его учением, и оно было высказано невдумсысленно и ясно. Любовь в духе Платона, в духе Иисуса, в духе Спинозы, небесная любовь единого в себе духа, которая получает своё земное отображение и свою жизнь в чувстве и деле посредством твоей любви ко всему живому. Он противопоставлял этому телесную страсть, которая тоже зовётся любовью, но для него и в её высшей форме это было исключительностью, предпочтением, и поэтому не любовью, а тщеславным наваждением. Всё больше и больше от этой любви к нему приходило желание, от философии, которой для него была религия, создать наполнение не только для спрятавшегося в своей изоляции духовного индивида, но и для общества людей. Он не создавал концессий, он был человеком, который шёл до конца, но его целью была не просто святость личности, а святость общества посредством слабых и запутавшихся в мире, но с силою и честно ищущих чистоты людей, которые хотят следовать примеру лучших.
Что Tолстой ненавидел пуще чумы, было вовсе не слабостью сопростивления инстинктам. Oн испытывал доходящую до нежности любовь к сильным натурам, которые не смогли побороть свои инстинкты и страсти, к грешникам и преступникам. Что он ненавидел, было слабостью разума и слабая честность. Всеми средствами демаскировки, ударами палицы своего прямого народного языка и своей крестьянской логики, шутками своей тонкой цивилизованности он боролся с ложью, лицемерием, суеверием в церквях конфессий и науках. Для него вера и разум были настолько одним, как и религия совпадала с жизненной практикой прощения и признания всего жевого.
Кто хочет его понять, тот должен знать, что его гениальность была трезвостью. Он был так трезв и умён, как не был ни один торговец или политик. Только был он трезв и гениален в торге не в рыночных делах, а в делах настоящей жизни. Это было его силой, которой он обладал над нами: он бросил свою задумчивость, свою прямоту и честность, свою ясность и своё чувство реальности в пучины ума, и стоял он только на том рынке, на котором ведутся торги о нашей вечной составляющей.
Наконец, там было моложаво-огненное сердце, дух со смелостью и беспечностью мальчишки, который был стариком и ничего не хотел в жизни, кроме своей глубочайшей крастоы и божественности. Видом этой мужественной фигуры, несгибаемо, упрямо, яростноо, дико, страстно размахивавшей мечом ради вещей, которые в наше время ведут обычно бумажное или масляное существование, но для него были пылающей жизнью, мы наслаждались годы и годы. И усладой нам было его последнее путешествие, его воинственное паломничество в смерть. Мы все были уверены в сердце в его смерти в этот высокий момент, но мы знаем, что это не было бы малым, что он проживал бы перед нами, если бы ему хватило телесных сил.
Следует дойти до пророков Страого Завета, чтобы найти мужей, гневных, как он, пылающих яростью спорщиков за доброту, смирение, аскезу и братство, но бeз подражания был он в своём союзе грубой правды и острой, как кинжал, логики. Как он сводил нищету к правительству, правительство - к военному насилию, как он сводил это солдатство к поддерживаемой школой и церковью глупости, душевный склад власть имущих - к их сердечной пустоте, как он, в конеце концов, продемонстрировал, что цель, отсутствие насилия, в то же время является и средством, чтобы достичь этой цели, что всякая власть насилия рушится и всякое неправедное мучение затухает, когда слуги перестают пользоваться насилием, насилием против самих себя: никто, кроме него, не показал этого с такой силой и такой неоспоримой простотой, оригинально и понятно не вколотил в головы; даже его великий предшественник Этиен де ла Бёти, с которым он, поскольку занимался тем же самым, с радостью познакомился, не обладал такой несокрушимостью и святой силой речи. Толстой никогда не был таким оратором, как теперь, когда он заговорил на языке народа ко всему народу о праведной жизни.
Растущее от года в год соответствие между его жизнью и учением обладало почти что гигиеническим и гимнастическим значением для него, для сохраниения его плавной силы и его стальной юности, а для нас оно было всегда прекрасной картиной. Он, сколь многого он бы с себя не сложил, и сколь достойно восхищения он не отказывался от привычек, которые он находил недостойными или излишними, никогда не был доволен собой и никогда не мог остановиться. Многие знали, что он был окружён частью своей семьи, как крепостной стеной, и что он годами сражался вовнутрь и наружу, чтобы освободиться от этого окружения и попечительства привычек, которые он любил по-человечески естественно, и всё же видел насквозь. В "Беседах с Толстым", которые его друг Тенеромо как раз издал на немецком, рассказывается, и никто не узнаёт этого без внутреннего содрогания, как Толстой ещё годы назад об этом говорил. "Лев Николаевич", значится там, "вернулся однажды очень грустным с прогулки". По дороге ему повстречались два старых крестьянина, которые пришли издалека, чтобы посетить сказочника, его самого. Они шли вместе с ним, разговаривая, и когда он открылся им, что этот сказочник он и есть, они сказали: "Правда? Может быть. У тебя морщинистое лицо, думаешь, наверное, много. Иди, Лев, дай тебя поцеловать". Когда же они подошли к усадьбе Ясная поляна, когда дорога стала заворачивать, когда приличные люди проехали мимо в экипаже, и когда даже раздался звонок к обеду, тогда они остановились и отказались идти с ним в дом. И тот, как раз тот, который его целовал, рассказал ему историю о правде и неправде, о правде, которая должна молчать, т.к. пила чай с неправдой. "Так и ты", жёстко добавил он - оба старика из народу уходят и оставляют его изысканному обществу, которое он презирает. "Поверьте мне", сказал Толстой другу, которому он рассказал об этой страшной встрече, "эти слова ударили меня, как шипящая колючка, в сердце... И теперь, когда я слышу эти переставления стульев наверху, вижу эту беготню лакеев, которые прислуживают господам у стола, они мучают и давят меня... Я ведь действительно пью с ними чай. И этот старик прав, тысячу раз прав в том, что я не могу сказать правду... Я же всей душой рвусь от этого прочь и убеждён, что это мне ещё удастся..."
Мы все занем, как восьмидесятидвухлетний этого достиг, как он под тяжестью совести сбежал от старой жены и детей, чьи стол и стиль жизни он давно уже не разделял, которых он терепл только как своё окружение, в то время как они, бедные богатые, пожалуй, полагали, что это они его, добровольно бедного в их богатстве, у себя терпели и почти что держали в заключении, когда он, как Фауст наоборот, с силой умирающего убежал в мир, чтобы спастись от мира; когда он, как Прометей наоборот, сбежал в пустыню, потому что любил жизнь, настоящую жизнь; когда он, как другой король Лир, ринулся в ночь, и охотнее подставлял на пустоши волосы ветру и грудь непогоде, чем вернулся бы в дом своих ближних, которые отвернулись от него, т.к. никогда не были ему ближними; когда он упал на пути к маленькому деревенскому вокзалу и уже на смертном ложе был в ярости, т.к. обнаружил под головой свою привычную мягкую подушкку, которую ему подсунула его дочь Корделия.
Святая Русь! Твой Лев Николавевич не был ханжой! Oн был мужем и борцом, который с большей силой и более глубокой страстью, чем мы все могли бы, жаждал чистоты и единства жизни, и который был наследником старой мудрости великих одиночек всех времён; он был добр и страшен и ни к кому так строг, как к себе самому. Как тихий и грозный он теперь вошёл в историю и является для нас не автором своих произведений, но образом Лва Николаевича Толстого. Великая, широкая, неисповедимая, дикая и душевная Россия! Если когда либо и были пророки и святые мужи, то этот был из их числа, который теперь от нас ушёл. Мы, язычники и народы, мы благодарим тебя за то, что ты подарилa нам такой замечательный момент. Мы благодарим тебя за то, что Толстой живёт в нас, в нас и наших детях, в больших и малых, когда мы делаем наше дело, чтобы сотворить жизнь всего.