Возможно, снова пришло время вспомнить о детских годах немецкого и, в особенности, берлинского анархизма, о том времени, когда значительная часть наших товарищей ещё вела жаркие дебаты с теми, кто называл себя тогда - в отличие от тогдашних "независимых" - анархистами. В чём тогда так часто упрекали анархистов - было "стремлением автономности с головы по пят", отрицанием не только всякой дисциплины и обязательной организации (это было вполне оправдано), но и любого объединения с единомышленниками, любой группировки по интересам, всяческого признания общности и солидарности. В то время можно было в первый раз слушать, что повторялось затем невыносимое количество раз: Каждый должен нести ответственность за свои действия сам, что, в первую очередь, значит: кто вступил в конфликт с властями, кто в пылу высказал лишнее слово, тот сделал это на свою собственную ответственность и не может в бедственном положении ожидать от других ни для себя, ни для своих ближних никакой помощи.
То, что в то время означало слово "автономия", то сегодня в некоторых кругах символизирует Макс Штирнер; "стремление к автономии" отошло на задний план и уступило место "эгоизму".
На прошлой неделе мы получили письмо от одного жителя Гамбурга, датированное 1-м октября, полночь. Этот смелый аноним осквернил полночный час, бывший для него ни часом духов, ни часом духа, посредством следующих высказываний:
"Если берлинцы такие настырные, что могут разбрасываться словами, то пусть они так и делают, но не нужно потом взывать к великодушию товарищей, которые действуют осторожно и несут, тем самым, сами ответственность за свои действия. По праву так должен поступать каждый! Чтобы прекратились эти вечные крики о поддержке!
Так что вы можете поступать, как вам заблагорассудится, я действую тихо и по-моему, т.к. я знаю, что насилию нужно противопоставлять политику. Такой вот лист бумаги, бывало, уже наносил порядочной ущерб, а посему я не подписываюсь..."
Таким образом те, кто вкладывают самое своё существование в борьбу за своих угнетённых братьев, должны, если не были при этом достаточно "политическими", если их отвага, их страсть, их пылкий гнев, сострадание или ещё какие-либо естественные стремления ещё не превратившихся в шлак и пепел сердец впутали их в силки закона, превратили их в разменные монеты, не нужное больше никому пушечное мясо, за чьими спинами нет армий, те не интересуют никого. Да будут прокляты столь подлые и отвратительные выводы из недопонятой теории!
Не стоило бы и говорить о том, что созданная Штирнером научная доктрина эгоизма не включает в себя подобной практики. Штирнер ни в коем случае не собирался отрицать или уничтожать реально и неискоренимо существующие в человеке инстинкты общения, объединения, солидарности и жертвенности - именно так, даже жертвенности и преданности! Он просто хотело предоставить научное доказательство - и в некоторой степени он действительно его предоставил! -, что и эти инстинкты служат, в первую очередь, удовлетворению и проявлению собственного Я. Он сражался великолепным и острейшим оружием против насильственных организаций и аморальных понятий, против принуждения и услужливости, налагаемых на свободных людей игом государства, общественности, религии, морали и обычая. Вместо них он рекомендовал поставить союз свободных эгоистов, чья дружба не была бы вынужденной, чья любовь была бы не заповедью, но свободным излиянием их сокровенной сущности.
Но уже у самого Штирнера обнаруживается зачаток сердечного холода, умственного застоя, односторонней интеллектуальной жизни. Я не могу с ним согласиться, когда он пытается сделать из отчасти неосознанных инстинктов, импульсов и склонностей полностью осознанное понятийное и принципиальное мышление. Человек - не мёртвая вычислительная машина, а мир, в котором больше нет страстей, глупости и неразумности, был бы лишён всяческих красок и радостей и был бы окрашен в серую, трезвую тоску. Посему совершенно верно говорит Евгений Дюринг, сам, конечно, уже с возрастом перешедший в лагерь безрадостных, забывших поэзию и чёрствых сердцем, в одной из своих ещё добротных книг:
"Поэтому можно смело утверждать, что страсти составляют принадлежность жизни, что без них было бы немыслимо истинное удовлетворение природы человека. Смотря на страсти, как на нарушителей нашего благополучия, мы извращаем всякую, более высшую человечность. Отнимите у нас нашу любовь, нашу ненависть, и жизнь превратится в однообразную пустыню. Вычеркните из жизни возможность напрягать страсти до степени полного уничтожения их носителя, и - вам станет ясно, что здесь уже не может быть и речи о жизненной энергии. Даже поверхностный взгляд на людей учит нас, что они меньше всего ищут ничем не нарушаемого покоя. Не менее смерти они избегают такого состояния, которое без смены радости и печали осуществляло бы одно неподвижное равновесие. Они жаждут возбуждений и считают жизнь за потерянную, если она лишена страстей. Правда, не везде можно встретить сознательное понимание этого стремления к нарушению равновесия, но за то везде можно наблюдать невольное стремление к сменам радости и печали, желание как бы плыть по бушующим волнам душевных движений". (Из: "Смысл жизни. Исследование в смысле героического взаимопонимания", СПб, 1896 г.)
Это - сухое мнение, да ещё и такое, которое неверно в жизни, если мне докажут, что я действую в собственном интересе, когда я без раздумий бросаюсь в воду, чтобы спасти ребёнка; и к чему приводит это учение о выгоде, мы видим: оно ведёт к тому, чтобы объявить это спасение глупостью. Неверно, что так оно раз и навсегда - в интересах моей малозначительной личности использовать мои силы на освобождение угнетённых и спасение культуры, ибо сам я, может быть, никогда не увижу дня свободы, которому я посвятил всё само лучшее, на что способен. Борюсь ли я по глупости, т.к. не знаю точно, борюсь ли я сам за себя? Нет, я борюсь, ибо должен бороться, приношу жертвы, ибо этого требует моя природа. Если нужно, то можно выразиться и так, что я тружусь ради моего собственного удовлетворения; но этим не высказывается правда. Удовлетворение - не цель моей моего действия, а только неизбежный побочный эффект; я не размышляю своим аналитическим умом как я создам для себя удовлетворение, но я даю своей сущности струиться в мир так, как это соответствует моей природе, зачастую неосознанно, даже необдуманно, и даже если удовлетворение и радость как таковые так же связаны с действием, как, например, чувство воодушевления связано с восхождением на гору, так и работаю не только ради собственного наслаждения, а для того, чтобы что-то создать в мире и что-то совершить. Ибо только то, что мы совершаем в мире, наши дела, по-настоящему остаются в мире людей, всё остальное, даже наши радости и наши боли умирают вместе с нами.
Самое великое из того, что было создано в мире людей, было создано против интереса примитивного и животного в индивиде. Было ли в "интересах" таких мужей как Сократ или Джордано Бруно говорить правду и выпить за это кубок с ядом или взойти на костёр?
Или было в "интересах" такого поэта как Ленау, такого мыслителя как Фридрих Ницше так натянуть струны своего мозга, чтобы они порвались, настолько истязать свой дух, чтобы впасть в безумие? Было ли "интересом" легендарного Арнольда фон Винкельрида вонзить себя в грудь вражеские копья, чтобы помочь своим собратьям добиться победы?
Может быть, кто-то считает, что этим мужам тоже не хотелось есть и пить, а по ночам возлежать со своими жёнами? Все они любили жизнь; но выше жизни они ценили одно стремление, ради которого они отправились на смерть, стремление завершить свой труд, высказать своё слово, завершить своё дело. Они погибли, т.к. знали или, по крайней мере, догадывались, что самое лучшее в них будет жить и действовать дальше.
Но перед тем как броситься на вражеские копья, Арнольд фон Винкельрид крикнул своим соратникам: "Товарищи по присяге, позаботьтесь о моих жене и детях!" Как бы это прозвучало в ушах умирающего героя, если бы из самых дальних рядов, рядов безымянных и "политических" прозвучал ответ: "Ну нет, дорогой мой! Если уж ты такой настырный, то сам неси последствия своих действий!"? Я думаю, что всё равно совершил свой подвиг, но на губах мертвеца застыла бы горькая и презрительная усмешка.
Для кого одна цель более важна, чем другие, в чьей груди один инстинкт, стремление к свободе и красоте человечества, перевешивает и вытесняет все прочие, для того разумеется само собой, что ради своего дела он будет приносить жертвы, жертвы и ещё раз жертвы. Движение, члены которого размышляют о том, готовы ли они приносить жертвы ради своего дела, изначально уже является мертворождённым. Никакие изменения человеческого общества немыслимы без упорной работы борющихся людей. Это - предательство культуры и прогресса человеческого рода, когда с холодным рассудком оклеветывают жертвенность.
А те, кто стоит в борьбе в первых рядах, приносят не только жертвы, тоже имеют само собой разумеющееся право требовать жертв от своих товарищей по борьбе. Именно так, если мы сражаемся за угнетённых и порабощённых словом и текстом, если мы подвергаем опасности наши жизни и отправляемся в тюрьму, то мы отвергаем глупую болтовню и требуем, чтобы наших жён и детей поддержали!
Мы ожидаем ещё большего: вера в наши идеи, уверенность в победе, радость от правды должны привести рабочих в состояние взвалить на себя, помимо прочих неприятностей, временные трудности, чтобы достигнуть анархии. "Социалист" скоро опубликует фрагменты из истории французского кооперативного движения; в них содержаться замечательные примеры преданности и воодушевлённой жертвенности. Да не будут потеряны дух величия и жертвенной борьбы, страсть и энтузиазм нашего поколения!