Перевод на пари (без подстрочника) стихотворения Роберта Бернса:
ЭКСПРОМТ, НАЦАРАПАННЫЙ НА СТЕКЛЕ ДВЕРЕЙ КАРРОНСКОГО МЕТАЛЛУРГИЧЕСКОГО ЗАВОДА
Мы не из праздности пустой
Пришли на ваш завод,
А чтоб узнать, какой уют
Нас в преисподней ждёт.
Но ваш швейцар нас не впустил,
И может так случиться,
Что сатана в свой ад пустить
Нас тоже побоится...
В возрасте двадцати лет я написал акростих для девушки, которая сказала, что человек с моим характером не может писать стихи.
Юной прелести полна,
Легкомыслия, огня,
Есть волшебница одна,
От которой у меня
Трепетаньем грудь обьята,
Горькой мукой сожжена.
Если я негож немного -
Не кичусь зато собой;
Ради бога, будь нестрогой
И вниманьем удостой,
Хоть блистаешь ты почти-что
Афродиты красотой.
В начале пятидесятых я держал в уме следующее пятистишие:
Стреляйте, стреляйте по нашей тюрьме,
Стреляйте без страха, свободные люди!
Мы сами себя отдадим на костёр,
Пусть пламя костров, сверкая во тьме,
Нацелит жерла ваших орудий.
Будучи послан на работу в село, я в письме другу написал следующий раёшник:
...Почитай рассказ забавный,
Как пришлося мне недавно,
Бывшему интеллигенту,
На соломе под брезентом
В кузове грузовика,
Наминаючи бока,
Вместе с прочими орлами
Ехать в хутор под Сумами.
Там, как бравые солдаты,
Разошлися мы по хатам
На хозяйские харчи
И с ночлегом на печи.
В кучу нас потом собрали
И такую речь сказали:
Дескать, мы хотим вас, хлопцы,
Научить бурить колодцы,
И хотим мы вам, сынки,
Всем наукам вопреки,
Разъядри их в душу мать,
Новый сособ показать.
Показать вам способ новый,
Эффективный и дешёвый,
Способ, пользуясь которым
Нос утрём мы бурконторам
И решим без промедленья
Весь вопрос водоснабженья
От начала до конца -
Гоп-ца-дрица аца-ца!
Утром снова нас собрали
И сказали, что вначале
Яму вырыть мы должны
Двухметровой глубины.
Хорошо сказать вам "яму"!
Вы б попробовали сами...
Всилу той метаморфозы,
Что рождается морозом,
Глина желтая была
Неприступна, как скала;
Лом стальной от этих скал
Только искры отсекал...
Если ты, забот лишённый,
Жизни хочешь знать законы,
Цену хлеба хочешь знать -
Не угодно ль испытать,
Что такое, друг любезный,
Глину ломом бить железным
В тридцать градусов мороза?
Это ни в стихах, ни в прозе,
В крест и в бога душу мать,
Невозможно описать!
...Но ничто не длится вечно,
В этом мире всё конечно.
Яму всё же мы пробили
И теперь, когда вкусили
Прелестей цветов земли,
К сбору ягод перешли.
Стоя в яме, что есть силы
Мы желонкой колотили,
Надрывая животы,
От зари до темноты.
В землю трубы загоняли,
Трубы шли сперва помалу,
А потом остановились,
Сколько с ними мы ни бились,
Но вода не появилась.
Тут-то нам секрет открыли,
Что трубой мы перекрыли,
Увлекаясь глубиной,
Главный водоносный слой.
И сказали нам, что вспять
Надо трубы поднимать.
Снова в яму мы спустились
И над трубами трудились
От зари до темноты;
Брёвна, цепи и болты -
Всё сгибалось и ломалось,
Только трубы оставались,
Там где были. Наконец
Всепрощающий Отец,
Видно, сжалился на нами,
Бестолковыми червями,
Что в уныньи и печали
Безуспешно ковыряли
Лоно матери земли -
Трубы наши вверх пошли.
Мы вздохнули облегчённо,
Упомянутое лоно
Поспешив благословить
И готовясь воду пить.
Только как мы ни старались,
Все кругом толпою жались,
Ревностно насос качали,
Даже кружки подставляли -
Так вода и не пошла...
Вот и все наши дела.
Где-то в семидесятых - цикл "Времена года", писавшийся в шутку для сотрудницы:
Это бледно-осеннего солнца лучи,
Безрадостный свет без тепла,
Словно мне улыбнулась вдруг юность моя.
Что пришла, отцвела и ушла.
Паутинкою лёгкой коснувшись лица,
Ты волненье во мне не буди,
Не буде во мне, осень, того, что прошло,
Это всё далеко позади.
Никого не виню, ничего не кляну,
И ничто не хочу вспоминать,
Лишь лесную хочу ощущать тишину
И спокойную озера гладь.
_____
Серебристые снежинки,
Серебристые снежинки
Улетают в ночь,
Я ждала тебя немало,
Я ждала и тосковала.
Больше ждать невмочь.
Сердце вьюга застудила,
С сердца снять уж нету силы
Тяжкую печать,
И чтоб сказка стала былью,
Я тебя, тебя, мой милый.
Выхожу искать.
А в лесу уж веселится,
А в лесу уж суетится
Матушка Метель;
Всё для праздника прибрала
И широко разостлала
Снежную постель.
В сказке искристо-хрустальной,
Снявши свой наряд венчальный,
Грезя и любя,
Под шатром угрюмой ели
В снежно-пуховой постели
Буду ждать тебя.
____
Ах, весна, зачем такая пьяность?
Я в твоём угаре, как во сне;
Я бегу и с места не сдвигаюсь,
Я понять невнятное пытаюсь
И тону в стозвонной тишине.
И безмерность эту принимая,
Задыхаясь в грёзах наяву -
Лишь во сне я силы обретаю,
И высоко к звёздам улетаю,
И горю, и жажду, и живу.
_____
Лето на веранде ресторана,
Морды с выраженьем пьяной лени...
Взгляды их, как будто тараканы,
Ползают по шее и коленям
Ничего уже не понимаю,
Всё туманно, всё вокруг туманно,
Знаю только, что вдали, мерцая,
Черный гриб стоит над океаном
Но с тобой я, бомба, рассчиталась!
Будет с крыши головой о камень.
Жизнь моя тебе уж не досталась,
В брызгах саперави расплескалась,
Смятая блудливыми руками.
ЗАПОЗДАЛЫЙ РЕКВИЕМ
Этот реквием запоздал более чем на сорок лет. Сорок лет тому назад я с муками заказал и доставил из Коростышева надгробную плиту и огромный камень-памятник из чёрного лабрадора на Байково кладбище в Киеве. На памятнике надпись: "Ланда Лев Викторович, 1898 - 1967". Позднее к этой надписи прибавились "Ланда Розалия Генриховна, 1901 - 1984" и, как делали многие, "Ланда Виктор Львович, 1924 - 1944".
Но я хочу здесь говорить о Льве Викторовиче, моём отце.
Я виноват, я непоправимо виноват. Я не был достаточно внимателен к нему, эгоистично был занят самим собой. Не понимал и не ценил большой доброты этого мужественного человека.
Почему он, волонтёр первой мировой войны (была фотография его - мальчишки с георгиевской ленточкой) и красногвардеец, выбрал потом самую мирную профессию врача акушера-гинеколога? И никогда - никогда! - не рассказывал о своём военном прошлом; когда я как-то спросил его о ликвидации банды Мишки-Япончика в его родной Одессе, он неохотно сказал, что это грязь и гадость, и не о чём здесь говорить...
И сколько за свою жизнь он сделал добра, помогая роженицам и больным, оперируя раненных на фронте, работая по лечению женского бесплодия!
В детстве он рассказывал мне выдуманную бесконечную сказку о похождениях "Ваньки-Пипизорного", т. е. беспризорного, актуальную для тех мрачных времён. Потом началась война, сперва "польская", потом большая настоящая, и вся прежняя жизнь ухнула в бездну. Отец был в чине майора, он со своим медсанбатом чудом выскочил из окружения под Первомайском, а мой брат погиб на фронте; мы с мамой в сорок четвёртом году вернулись из эвакуации в Киев. До смерти не забуду - после войны к нам домой неожиданно пришел наш сосед по эвакуации, раненый фронтовик в солдатской форме. Он постучался и вошел, а я, четырнадцатилетний мальчик, весло закричал: "Смотрите, кто пришел!" Отец выглянул из другой комнаты, смутился и тотчас, извинившись, ушел обратно и закрыл за собой дверь. Через много лет мама рассказала мне, что он, кинувшись к столу, положил голову на руки и горько плакал - ему в первый момент показалось, что это пришёл брат.
Потом ему пришлось пережить донос и тюрьму с обвинением в "разговорах, сеющих национальную рознь". После апелляций дело кончилось полным оправданием.
И второй раз его тоже чуть не посадили: на его ночном дежурстве в больнице медсестра перепутала ампулы и погубила больную, перелив ей не ту группу крови. Для него (но не для больной) всё кончилось благополучно, его вины в этом не обнаружили.
Он никогда, а после войны особенно, не был общителен и разговорчив, его устраивали круг своей семьи, чтение газет и слушание радио - последние годы радио "Голос Америки" и Израиль. Может быть, моя замкнутость была от него. В мои студенческие годы он засовывал мне в нагрудный кармашек пиджака тридцатку "на развлечения", которая лежала там долгие недели (свою повышенную стипендию я целиком отдавал маме; она её собирала, и в будущем деньги пошли на автомашину). За столом он усиленно соблазнял меня сушёной таранкой (одессит!), подносил её мне ко рту и упрашивал только попробовать, а я раздражённо отворачивался. И вообще, стоило нам только некоторое время смотреть друг на друга, и он расплывался в доброй улыбке, чего я по молодости и глупости не ценил.
Но он мог быть твёрдым и решительным. Во время беременности у моей жены обнаружили опухоль, сделали операцию, и было известно, что после этого она уже не сможет ещё раз забеременеть. Когда наступил срок, она никак не могла разродиться. Принимал роды другой врач, а отец при этом присутствовал. Он вышел ко мне и сказал, что ситуация очень тяжелая. Я пал духом и был в отчаянии, но он твёрдо и даже резко сказал мне, что надо держать себя в руках. Врачи поставили перед ним вопрос: кого, если придётся, спасать - мать или ребёнка? Зная, что это может быть его единственный внук, он твёрдо сказал - мать. Роды в конце концов закончились благополучно, только у сына на всю жизнь осталась отметина на виске. Она была особенно заметна, когда он напрягался или сердился. Отец часто собирался и ехал через весь город "смотреть маленького".
Такая жизнь не могла пройти без последствий. После его внезапной смерти - он упал и скончался на улице, по дороге в больницу, куда он шел за окончательным предпенсионным расчётом - вскрытие показало перенесенный ранее на ногах инфаркт. Он умел подавлять свой взрывчатый темперамент, не показывать свои чувства.
Он находил в газетах и журналах и приносил мне статьи по моей специальности. Они, конечно, были мне совершенно не нужны, что я давал ему понять.
Незадолго до его кончины у меня была командировка в Одессу. Он давно там не был, и я поехал в Одессу из Киева на машине, взяв его с собой. Мы нашли дом, в котором он провёл детство. Он с волнением рассказывал мне о своём запомнившемся первом детском впечатлении: он смотрел из окна, как во время дождя льётся вода из водосточной трубы - из этой самой трубы! Я вежливо и терпеливо слушал. Как я не понимал, что в жизни главное, а что преходяще...
И вот теперь я пытаюсь вернуть свой долг, рассказать хотя бы кратко об этом человеке, чтобы немного успокоить свою совесть. Но - увы! - это уже ничего не меняет...
* * *
Для консолидации и удержания в подчинении неразвитого народа необходимо всё время создавать ему внешнего и внутреннего врага.
* * *
Не перестаю удивляться китайцам: такие потрясающие произведения искусства (особенно из камня, стекла, дерева) и такое дрянное качество предметов потребления. Странно, что летают их самолёты и ракеты... Очевидно, секрет в том, что этот народ хочет делать только то, что он хочет. Это, как итальянцы - делают только то, что хотят: если итальянец кого-то хочет убить (месть или ссора), он его убьёт обязательно, даже если это грозит его жизни; а одень его в военную форму и пошли убивать кого-то ему неизвестного - вместо этого он лучше войдёт с ним в коммерческие отношения...