Этот реквием запоздал более чем на сорок лет. Сорок лет тому назад я с муками заказал и доставил из Коростышева надгробную плиту и огромный камень-памятник из чёрного лабрадора на Байково кладбище в Киеве. На памятнике надпись: "Ланда Лев Викторович, 1898 - 1967". Позднее к этой надписи прибавились "Ланда Розалия Генриховна, 1901 - 1984" и, как делали многие, "Ланда Виктор Львович, 1924 - 1944".
Но я хочу здесь говорить о Льве Викторовиче, моём отце.
Я виноват, я непоправимо виноват. Я не был достаточно внимателен к нему, эгоистично был занят самим собой. Не понимал и не ценил большой доброты этого мужественного человека.
Почему он, волонтёр первой мировой войны (была фотография его - мальчишки с георгиевской ленточкой) и красногвардеец, выбрал потом самую мирную профессию врача акушера-гинеколога? И никогда - никогда! - не рассказывал о своём военном прошлом; когда я как-то спросил его о ликвидации банды Мишки-Япончика в его родной Одессе, он неохотно сказал, что это грязь и гадость, и не о чём здесь говорить...
И сколько за свою жизнь он сделал добра, помогая роженицам и больным, оперируя раненных на фронте, работая по лечению женского бесплодия!
В детстве он рассказывал мне выдуманную бесконечную сказку о похождениях "Ваньки-Пипизорного", т.е. беспризорного, актуальную для тех мрачных времён. Потом началась война, сперва "польская", потом большая настоящая, и вся прежняя жизнь ухнула в бездну. Отец был в чине майора, он со своим медсанбатом чудом выскочил из окружения под Первомайском, а брат погиб на фронте; мы с мамой в сорок четвёртом году вернулись из эвакуации в Киев. До смерти не забуду - после войны к нам домой неожиданно пришел наш сосед по эвакуации, раненый фронтовик в солдатской форме. Он постучался и вошел, а я, четырнадцатилетний мальчик, весло закричал: "Смотрите, кто пришел!" Отец выглянул из другой комнаты, смутился и тотчас, извинившись, ушел обратно и закрыл за собой дверь. Через много лет мама рассказала мне, что он, кинувшись к столу, положил голову на руки и горько плакал - ему в первый момент показалось, что это пришёл брат.
Потом ему пришлось пережить донос и тюрьму с обвинением в "разговорах, сеющих национальную рознь". После аппеляций дело кончилось полным оправданием.
И второй раз его тоже чуть не посадили: на его ночном дежурстве в больнице медсестра перепутала ампулы и погубила больную, перелив ей не ту группу крови. Для него (но не для больной) всё кончилось благополучно, его вины в этом не обнаружили.
Он никогда, а после войны особенно, не был общителен и разговорчив, его устраивали круг своей семьи, чтение газет и слушание радио - последние годы радио "Голос Америки" и Израиль. Может быть моя замкнутость была от него. В мои студенческие годы он засовывал мне в нагрудный кармашек пиджака тридцатку "на развлечения", которая лежала там долгие недели (свою повышенную стипендию я целиком отдавал маме; она её собирала, и в будущем деньги пошли на автомашину). За столом он усиленно соблазнял меня сушёной таранкой (одессит!), подносил её мне ко рту и упрашивал только попробовать, а я раздражённо отворачивался. И вообще, стоило нам только некоторое время смотреть друг на друга, и он расплывался в доброй улыбке, чего я по молодости и глупости не ценил.
Но он мог быть твёрдым и решительным. Во время беременности у моей жены обнаружили опухоль, сделали операцию, и было известно, что после этого она уже не сможет ещё раз забеременеть. Когда наступил срок, она никак не могла разродиться. Принимал роды другой врач, а отец при этом присутствовал. Он вышел ко мне и сказал, что ситуация очень тяжелая. Я пал духом и был в отчаянии, но он твёрдо и даже резко сказал мне, что надо держать себя в руках. Врачи поставили перед ним вопрос: кого, если прийдётся, спасать - мать или ребёнка? Зная, что это может быть его единственный внук, он твёрдо сказал - мать. Роды в конце концов закончились благополучно, только у сына на всю жизнь осталась отметина на виске. Она была особенно заметна, когда он напрягался или сердился. Отец часто собирался и ехал через весь город "смотреть маленького".
Такая жизнь не могла пройти без последствий. После его внезапной смерти - он упал и скончался на улице, по дороге в больницу, куда он шел за окончательным предпенсионным расчётом - вскрытие показало перенесенный ранее на ногах инфаркт. Он умел подавлять свой взрывчатый темперамент, не показывать свои чувства.
Он находил в газетах и журналах и приносил мне статьи по моей специальности. Они, кончно, были мне совершенно не нужны, что я давал ему понять.
Незадолго до его кончины у меня была командировка в Одессу. Он давно там не был, и я поехал в Одессу из Киева на машине, взяв его с собой. Мы нашли дом, в которм он провёл детство. Он с волнением рассказывал мне о своём запомнившемся первом детском впечатлении: он смотрел из окна, как во время дождя льётся вода из водосточной трубы - из этой самой трубы! Я вежливо и терпеливо слушал. Как я не понимал, что в жизни главное, а что преходяще...
И вот теперь я пытаюсь вернуть свой долг, рассказать хотя бы кратко об этом человеке, чтобы немного успокоить свою совесть. Но - увы! - это уже ничего не меняет...