На пологом берегу Марьинского озера шумел казачий круг. Разнаряженные, кто во что горазд, новоявленные "казаки", думали думу. Казацкий "гардероп" пестрел разнообразием покроя мундиров и штанов.
Здесь встречались одежды "натуральные" казачьи с синими тряпичными погонами и красными лампасами на таких же синих широких шароварах. Мелькали казаки, облачённые в стилизованную белогвардейскую форму: золотые позументы и галуны, фуражки с короткими козырьками и царскими кокардами над ними. Но большинство из присутствующих на круге, было затянуто в традиционную советскую форму. Только сбоку, на ремнях, болтались, невесть откуда взявшиеся, шашки и сабли. Эти "селёдки", видно, очень мешали думающим думу. Они совали их между ног, задвигали за спину, "играли" рукоятками, приподымая и снова вправляя в ножны, свежевыкованные клинки.
В казачьем обличье они чувствовали себя ещё очень непривычно. Куда удобней пиджаки, галстуки и, хоть маленькие, да свои, кабинеты с мягкими креслами. А тут нужно сидеть на неструганных тополиных брёвнах, как грачи или вороны и повторять заучено: "Любо, любо!", одобряя речь краевого атамана.
В этих среднерусских краях никогда, ни о каких казаках, испокон веку, никто не слыхивал. При царях здесь во всю "бушевало" крепостное право, ничего общего не имевшее с казацкой вольницей. Потом, после переворота, когда любимая Советская власть под корень истребила донские, кубанские, яицкие и другие казачьи станицы, здесь был один из центров социалистической индустриализации. И о существовании, каких- то там "казаков", знали только по "солнечному" сталинскому фильму "кубанские казаки", где столы ломились от бутафорских яств, а герои ходили в кубанках и шароварах с лампасами.
Когда грянула перестройка и запретные запруды были сломаны, вместе с гласностью и свободой стали возрождаться казачьи формирования на Кубани и Нижнем Дону. В его же верховье вдруг тоже объявился ряженый народ с шашками на боках, играющий роль дореволюционных казаков с вдохновением самодеятельных артистов из театральной пьесы, поставленной каким-то неумелым, но получившим конкретное указание, режиссёром.
"Любо, любо!" - кричали ряженые, ругая почём зря, российское правительство и Президента за "развал" могущественной экономики и межнациональные конфликты. Орали они вдохновенно, разоблачая "жидо-масонский заговор" в пределах матушки России. Больше всех надрывался мордастый казак в старой, застиранной гимнастёрке и в портках-галифе, вправленные в хромовые сапоги гармошкой. Сбоку, на ремне, у него висел несуразный палаш гренадёров петровских времён. Лихой чуб, под фуражкой с красной звездой, при каждом выкрике мерно подрагивал, в такт обличительным речам.
- Долой антинародный режим! - вопил мордастый, стуча палашом по тополиному бревну. Казаки свистели и улюлюкали. Всё это сборище больше было похоже на ведьмяковский шабаш, а не на "казачий круг". Впрочем, так оно и задумывалось.
Чуть в стороне, возле самого озера, стоял на колёсах продолговатый чан полевой кухни. Возле него кашеварил, засучив рукава чёрной рубашки, мальчишка лет шестнадцати-семнадцати, со светлыми, коротко стрижеными, волосами. В руках он держал большой половник, которым помешивал в чане какое-то варево: то ли суп, то ли кашу. На рукаве чёрной рубашки, прикрытой, наполовину грязным, засаленным передником, просматривалась красная витиеватая эмблема, одновременно похожая и на фашистскую свастику и на советскую звезду. Ещё несколько таких же "чернорубашечников" крутились поблизости у длинного, грубо сколоченного стола. Они расставляли по столу многочисленные алюминиевые миски и раскладывали "общепитовские" ложки. Возглавлял бригаду поваров и официантов парень, лет двадцати пяти, в полной униформе с портупеей и двумя красными лычками над свастикой. У его было угрюмое сосредоточенное лицо, с длинной осветлённой чёлкой, спадающей на лоб и прикрывающей левый карий глаз. Правый глаз у парня светился васильковой синевой. Под широким угреватым носом топорщились рыжеватые усы. И всё лицо его было покрыто какими-то рябинками, словно обладатель их совсем недавно переболел невиданной давным-давно оспой.
Мальчишка повар стал разливать варево по кастрюлям, которые подставляли ему его соратники по казацкой обслуге. Полные кастрюли разносились по столу под присмотром усатого молодца.
Казацкий круг завершал свои обороты. Все чинно встали с брёвен и, гремя саблями и шашками, двинулись трапезничать, крестясь на Образ, стоящий на треноге возле разрушенной церквушки. Присутствующие на круге, журналисты местных газет, пару раз щёлкнули фотоаппаратами. К ним подошёл краевой атаман и что-то негромко проговорил, указывая на автобус, стоящий чуть дальше, на просёлочной дороге, идущей вдоль озера в сторону города. Журналисты понимающе закивали головами и, повернувшись, послушно пошли в указанном направлении. Когда автобус, зафыркав мотором, скрылся в пыльной дали, казаки дружно отодвинули свои алюминиевые миски с кулешом, к которому они даже не притронулись. Мальчишки - чернорубашечники, по команде своего командира, подбежали к крытому грузовику, забрались внутрь кузова и принялись выгружать ящики и коробки с иностранными этикетками и надписями на боках. Из ящиков и коробок доставались красивые банки голландской ветчины, жёлтые блочные кирпичи новозеландского сыра, норвежские сардины, датская колбаса, баварское пиво и французский коньяк.
Правда, кое-где виднелись белоголовые бутылки "Русской водки" и хлеб был местного производства, но остальные харчи явно определяли вкусовые направления казачьей братии.
На деревянный стол была наброшена громадная полиэтиленовая скатерть. Закуски и бутылки изобильно расположились сверху. Летнее вечернее солнце нижним краем нырнуло в багряные воды Марьинского озера. Казачий разгул только разгорался. Коньяк и водка текли рекой, не впадая в озеро. Все стали называть друг друга, по привычке "товарищами" и клясться в верности "единственной партии"... Начался перекрёстный разговор, превратившийся, постепенно, в многоголосый гомон с отдельными выкриками и угрозами скорой расправы над демократами. Кое-кто, в патриотической жажде крови, пытался вскочить на стол, размахивая шашкой, представляя; как полетят продажные головы приспешников американского империализма и израильского сионизма.
И в это время, из-за церквушки вышел человек, по внешнему виду совершенно не похожий на казака. Он был облачён в джинсовый костюм. На голове надета кепка - бейсболка со значком в виде трёхцветного российского флага. А на плече висела спортивная сумка, в которую он только что положил фотоаппарат с отснятой плёнкой.
Он хотел уйти незаметно, "под шумок", но пьяные казаки его заприметили и заорали, наперебой показывая пальцами:
- Журналюга! Хватай его братцы!
Первым кинулся, к не успевшему скрыться журналисту, усатый командир чернорубашечников. Его подчинённые последовали за ним. Человека с сумкой схватили, вывернули руки за спину и потащили к столу, в центре которого восседал краевой атаман со товарищами. Атаман был изрядно пьян. Он хмельными злыми глазами осмотрел задержанного.
- Что прятался? - спросил он.
Журналист не ответил. На вид ему было около сорока. Удлинённое худощавое лицо, прямой нос, белокурые волосы, в которых, наверняка, скрывались отдельные седые. Зеленовато-серые глаза смотрели в упор на краевого атамана, выдерживая его взгляд.
- А, ну-ка, посмотрите, что у него в сумке! - приказал атаман.
Чернорубашечники стащили с плеча журналиста сумку. Сорвалась застёжка - молния, на вечерний свет был извлечён фотоаппарат.
- Фотографировал, гад! - проговорил кто-то из казаков.
- Засветить плёнку! - снова приказал атаман.
Серая лента выскочила из аппарата и измялась казацкими сапогами.
- Ну, как с ним поступим? - обратился к пьяной братии краевой атаман.
- Нагайкой его отхлестать! - крикнул кто-то с дальнего конца стола.
- Любо, любо! - заголосили казаки-разбойники. - Надрать ему зад, чтоб неделю не садился!
С журналиста сдёрнули бейсболку с российским триколором.
- Вроде, на жида не похож? - сказал ближайший казак в белогвардейской форме, разглядывая пойманного.
- Поджидовник, какой-нибудь, - ответил другой, в форме советской, - сколько щас предателей русского народа развелось. Сионистам служат, за "зелень".
- Мало их к стенке ставили! - добавил третий, с синими казацкими погонами на гимнастёрке, - Всё равно, плодятся, как тараканы!
- Что же ты, падло, русский, кажись, а Родину - Россию не любишь? - сказал усатый командир чернорубашечников и ткнул кулаком журналиста под ребро. И тут же с криком схватился за колено, потому - что получил пяткой по чашечке.
- Ах ты, жидовская мразь! - заорал он, бросаясь вперёд и размахивая кулаками. Встречный удар по зубам заставил его отскочить с воем. Рыжие усы окрасились кровавыми пятнами.
Чернорубашечники кинулись на помощь своему командиру, но точные, сильные удары ногами и руками, повалили почти их всех на зелёную травку. Парни со свастиками скулили, как побитые щенки.
Казаки оторопело наблюдали за этой расправой. Затем раздались злые, пьяные выкрики. Из ножен повыскакивали шашки. Самосуд мог состояться незамедлительно.
И вдруг раздался голос, перекрывший казацкую брань.
- Олег! Гунин! - закричал кто-то с заднего конца стола.
Казаки оглянулись на крик. Оглянулся вместе с ними и Олег. Из-за стола поднялся и шёл к нему, одетый в мятую гимнастёрку и брюки-галифе, вправленные в сапоги гармошкой, Валерий Пиявин, собственной персоной. Он шел, растопырив руки. Палаш петровского гренадёра, в такт движению, бился по его толстому заду. Чуб, из-под лихо заломленной фуражки, с красной звездой, свисал ему на глаз. На мордастой небритой физиономии блуждала пьяная улыбка.
- Олег! - снова закричал Пиявин, - Сколько лет, сколько зим!
Подошёл и дружески обнял за плечи. От него пахло коньяком, ветчиной и дорогим одеколоном, хотя внешний вид предполагал другие запахи. Понятное дело, что Пиявин был более чем неприятен Олегу. Но, во избежание драматической развязки, тот выдержал Пиявинские объятия, внутренне предполагая какой-то тайный смысл во внезапном вмешательстве своего старого врага, почему-то решившего вступиться за Олега.
- Товарищ есаул! - обратился Пиявин к атаману, закончив обниматься с Олегом, - Это мой старый знакомый. Мы лет пять не виделись. Нам нужно поговорить. Вы уж его простите на первый раз. Это его жиды облапошили. А он мужик наш - свойский, русский. Перевоспитается. Ручаюсь за него.
- Ну, ладно, - махнул рукой краевой атаман, - Нехай с ним! Только предупреждаю, если он в своём листке чего-нибудь накалякает, поймаем и нагайками отстегаем по-нашему, по-казачьи. Чтоб неповадно было!
Чернорубашечники поднимались с травы, держась за челюсти и животы. Их усатый командир стирал кровь с усов, зло, поглядывая разноцветными глазами, из-под чёлки, на Олега. Пиявин, как ни в чём не бывало, потащил, спасённого им, к своему месту за столом. Усадил рядом на скамейку, плеснул в алюминиевую кружку французского коньяка. Налил себе. Чокнулся. Хлебнул одним махом. Крякнул и закуси голландской ветчиной с хлебом.
- Пей, - похлопал Пиявин Олега по спине. Тому ничего не оставалось делать, как принять предложение. Коньяк и в самом деле оказался очень хорошим и крепким. Голодному с самого утра Олегу он тут же ударил в голову. Пришлось закусывать заграничными яствами.
- Олег, - заговорил Пиявин полупьяным языком, обнимая за плечо. - Ты мне всегда был симпатичен. Даже когда эта история с вашей организацией произошла. Я тебя тогда отстаивал перед чекистами. Может потому всех вас и не арестовали. И, когда вы нас в 91, в августе, опечатывали, я на тебя зла не держал. И в подвале графском, помнишь, когда мы провалились, я еле живым оттуда выбрался. В больницу попал с сотрясением мозга. А вы нам тогда не помогли, думали, нас насмерть завалило? А всё равно зла я на тебя не держу. И даже совет дружеский дам. Уезжай отсюда подобру-поздорову. Куда-нибудь подальше. Лучше за границу. Разве не чуешь, время наше возвращается. На вас на всех, "демократов" "чёрные списки" давно приготовлены. Как выборы президентские выиграем, так ваши головы мигом полетят. Ни к кому жалости не будет. Профукали мы власть один раз, второй не упустим и назад не отдадим. А народ весь за нас. Пенсии и зарплаты не получает по полгода. Жрать купить не на что. Вот он за нас опять двумя руками. Понял, как при "демократии" живётся! Мы ему хоть пайку зековскую, да регулярно выдавали. А ваше продажное правительство и дебильный президент экономику нашу, могучую, развалили. Заводы, фабрики стоят. Безработица, преступность, беспредел. Богатство российское разбазаривают, ворюги. В банки заграничные деньги кладут. Гибнет матушка - Россия!
Пиявин плюхнул себе ещё коньяку, остатки из бутылки вылил в кружку Олега, ткнул своей в неё и глотнул французское спиртное, как русскую водку.
- Спасать надо родину от разорения! - закричал вдруг Пиявин и стукнул кулаком по столу, так, сидящие поблизости казаки вздрогнули. А несколько бутылок коньяка и пива опрокинулись, расплескав вокруг своё содержимое.
Олег молчал. Ему совершенно не хотелось вступать в бессмысленную полемику с бывшим партработником, переродившимся в национал - патриота. Вся подноготная этого перерождения ему была хорошо видна. Номенклатурная "мелочь", не нашедшая себя в новой среде, поменяла свою "фасовку" и "упаковалась" в казацкие и нацистские мундиры. Изменилась их фразеология, но не изменилась суть. Они люто ненавидят демократию и всячески стараются её опорочить. Демагоги и лицемеры, они пытаются играть на национальных чувствах русского народа, пользуясь трудностями переходного периода от тоталитаризма к нормальному обществу. Они не хотят такого общества. Им нужны смута и раздор. Они привыкли ловить рыбу только в мутной воде. И они, конечно, ищут врагов. Раньше это были "враги народа". Теперь - "враги нации". Инородцы, евреи, грузины, армяне, азербайджанцы, чеченцы - всех и не перечислишь.
Но особенно допекают возрождённых "патриотов" - евреи. "Жиды" мешают им на каждом шагу. Они плетут заговоры, они продают Россию иностранному капиталу, они пьют кровь христианских младенцев. Они - такие. Они - сякие. Одни из них явные жиды, другие - тайные, маскирующиеся под русских, но Родину не любящие, а смотрящие в рот мировому сионистско-масонскому империализму. И их, этих предателей, необходимо всех до единого разоблачить, изобличить, выловить, изолировать в концентрационных лагерях, вместе с семьями. А лучше всего, удушить в газовых камерах и сжечь в крематориях. Чтоб не мешали строить счастливое национал - патриотическое будущее. Ну, а для старичков-пенсионеров - бывших охранников, заградителей и доносчиков, которые много людской крови пролили за любимую Советскую власть, существует перерождённая партия коммунистов. Её так и не запретили, хоть неоднократно пытались. Эти деятели тоже рвутся к власти, ставят палки в колёса нынешнему правительству. Ругают его, почём зря. И трогать их нельзя. Демократия. Обидятся.
Но, как известно, тем, кто любит демократию, она приносит только неприятности, а тем, кто её ненавидит - неограниченные возможности. И коммунисты с новоявленными патриотами всласть пользуются демократическими завоеваниями. Они по всем "ступеням" лезут во властные структуры, вынашивая планы реванша и мести. Они ничему не научились и ничего не забыли. Они жаждут расправы, убаюкивая легковерный народ разговорами о своём перерождении и об ином подходе к экономике и политике. Они тоже стали "рыночниками", но с "социальном уклоном". "Забота о благе народа" - вот их главная задача. Они о нём "заботились" семьдесят с лишним лет. Мечтают продолжить. Красный дракон отпочковался. У него теперь две головы. И он стал в два раза голодней.
ГЛАВА II
Домой Олег возвратился пешком, за полночь, отказавшись от провокационного предложения Пиявина поехать вместе с ним в автобусе, полном казаков. На такой подвиг Олег решиться не смог. И, хотя, общему казацкому движению было по пути, он предпочёл добираться своим ходом.
Шёл около часа по тёмным благоухающим лугам и перелескам, держа направление на юг, к своему родному городу. Небо над головой сверкало сотнями созвездий. От нагретой за день, июньским солнцем, нескошенной травы шёл тёплый дурманный аромат. И он отрезвлял немного хмельного Олега, вливая в него запах ночных верхнедонских лугов.
В густых кустах ещё не отцвела сирень и ещё не отпели своё соловьи. Их заливистые трели не заглушали бескрайнюю тишину лугового раздолья, а наполняли её мелодией неумирающей жизни. Ночь вносила в эту музыку особую гармонию. Переплетаясь со стрекотом множества кузнечиков. Соловьиные голоса перекликались между собой, словно многоголосое эхо, повторяющее таинственный напев летней ночи.
Олег шёл, раздвигая телом тепло нагретой земли. В ушах его звучали соловьиные трели и стрекот кузнечиков. Над головой простирался бескрайний звёздный небосвод. Олег шёл с молитвой на устах. Движение с молитвой уже давно вошло в его сущность. Он никогда не забывал о незримом Присутствии Господа вокруг него, и, он верил, в нём самом. В нагрудном кармане рубашки всегда лежали свёрнутые "Святые помощи". Надежда на Божью защиту не покидала Олега ни на минуту, наполняя его жизнь внутренним спокойствием и уверенностью. Он был спокоен и сейчас, только в глубине души волнуясь, совсем не за себя, а, зная, что его ждут дома, что он слишком задержался, по независящим от него причинам. И поэтому Олег торопился, прибавляя шаг, не забывая повторять Господню молитву. Он спустился с пологого берега в речную пойму, перешёл речку по шаткому мостику и стал подниматься на Голую Гору по тропинке, петляющей среди кустов.
Купол графской Усыпальницы открылся перед ним из-за деревьев парка, неподалёку слева. На фоне тёмного звёздного неба, недавно установленный на куполе позолоченный православный крест, неярко, но заметно, мерцал, отражая слабый свет небосвода. Олегу почему-то вспомнился тот день всего месяц назад, когда группа энтузиастов, во главе с Михаилом Шухровским решила установить этот крест на куполе. Второй, похожий крест поставили на братской могиле графов Добринских, найденной за пять лет до этого, невдалеке от Усыпальницы. Туда останки умерших выбросили большевики, возглавляемые местным чекистом Пиявиным, дедом Пиявина нынешнего. Тот Пиявин был убит священником, отцом Николаем, дедом нынешнего священника, отца Евгения, за то, что издевался над телом графской дочери Анны, возлюбленной Николая, родившей ему сына и умершей после родов. Священника тут же растерзали. А ночью прихожане похоронили его останки в одной могиле с графской дочерью. В церкви, которая находилась неподалёку от Усыпальницы, на долгие годы расположился рассадник атеизма, называемым музеем и планетарием. Но перед самым путчем, в августе 91 года, церковь вернули прихожанам. А на восстановление Усыпальницы всё не находилось денег. За дело взялись энтузиасты, которые работали бесплатно. Купол покрыли медными листами, на вершину установили православный крест. Была также обустроена братская могила графов Добринских.
На панихиду за оградой Усыпальницы собралось много народа. По виду, в основном, интеллигентного. Приехало телевидение из соседнего города. Но самыми главными гостями были, конечно, прибывшие из Москвы, прямые потомки графов Добринских: пожилой роскошноусый Алексей Петрович и его сын, тоже усатый, но в пределах принятых сегодня норм. В Алексее Петровиче чувствовалась дворянская порода. Руки, с тонкими холёными пальцами, обходительные манеры, мягкий вежливый голос. Со всеми корректен, обращался к собеседникам не иначе, как "милостивый государь" или "государыня". Ну. А усы были просто шикарными, соединённые с бакенбардами в нижней части лица. Он и его сын стояли в окружении представителей городской администрации. Те называли Алексея Петровича "Ваше сиятельство" и при этом подобострастно, по - лакейски улыбались. Это были дамы из бывшей низовой партноменклатуры, которые с десяток лет назад, в своих публичных выступлениях беспощадно охаивали даже остатки памяти о прежнем существовании в этих местах старинного графского рода. Теперь времена изменились, но нравы остались прежними. И как раньше заглядывали в рот первому секретарю горкома, так и сейчас раболепствовали перед заезжим "графом", интуитивно предполагая в нём будущего "хозяина".
Отец Евгений Преображенский с крестом и кадилом начал торжественную панихиду по умершим и убиенным. Большинство из присутствующих стояли возле намогильного креста с зажженными свечами. Некоторые неумело и стыдливо крестились. С непривычки. Алексей Петрович и его сын осеняли себя крестными знамениями с достоинством истинных дворян. Они склонили головы перед могилами своих предков и Олегу, стоящему чуть в стороне, рядом с Ильей Кротовым, было непонятно, как Алексей Петрович смог выжить в прошлой многолетней "мясорубке", сохранив внешнее и, наверняка, внутреннее благородство и передав его своему сыну. По имевшейся у Олега информации, Алексей Петрович несколько лет, после войны, провёл в сталинских застенках. Но и они не сломили его твёрдый дух. Теперь он один из активных членов Российского дворянского собрания, публицист, писатель, общественный деятель. И Олег узнал его. Правда, с большим трудом. Алексей Петрович был сыном их духовного учителя прошлых лет - Петра Ивановича Викулина.
Телевизионщики снимали на видеокамеру "мероприятие". Панихида шла своим торжественным и скорбным чередом. И вдруг Илья Кротов слегка толкнул Олега в руку, чем-то, привлекая его внимание. Олег оглянулся, реагируя на жест Ильи. И увидел оригинальную сцену. К месту действия. Бодрым пионерским аллюром, но, согнувшись в три погибели, приближалась самая известная в округе дама - Эльвира Пройда. В левой руке она держала три зажженные стеариновые свечи, купленные, должно быть, на рынке. Они были сделаны в виде завитушек, наподобие спирали, с толстыми фитилями на концах. Правой рукой Эльвира мелко, беспрерывно, крестилась. Между впалыми старческими грудями, прикрытыми чёрным кружевным платьем, висел на цепочке позолоченный католический крест, купленный тоже, наверное, на рынке. Став рьяной поклонницей "рыночных отношений", Эльвира вносила в них существенную лепту. Она, через подставных лиц, заправляла на местном рынке собственным магазином, приносившем ей значительный доход. Оставив неблагодарную должность "городской головы", она выдвинула свою кандидатуру на выборы в областную думу и победила с большим отрывом. Народ над ней хоть и посмеивался, но почему-то любил, как испокон веков на Руси любили юродивых.
Эльвира подбежала к графской могиле, плюхнулась на колени и стала биться о крест головой, твердя, про себя, что-то нечленораздельное. Присутствующие с удивлением смотрели на это публичное проявление религиозного экстаза. Стоящий неподалёку Алексей Петрович Добринский, слегка отодвинулся от фанатичной богомолки, с некоторым испугом наблюдая за неистовой Эльвирой. Он понятия не имел, кто она такая. Зато её знали все остальные и, откровенно говоря, не верили в перевоплощение бывшей активистки пионерского движения в активную христианку.
- Эльвира в своём репертуаре, - проговорил с улыбкой Илья, пощипывая чёрную курчавую бородку...
- А, может, переродилась свыше? - Олег тоже улыбнулся.
- Она перерождается как флюгер, после каждого дуновения.
- Да, признаться, верится с трудом. Больше похоже на лицемерную показуху. Чтобы графу угодить.
- Ну ладно, Бог с ней, - Илья слегка махнул рукой, - Не наше дело осуждать. Меня, откровенно говоря, больше граф интересует.
- В каком это смысле?
- В художественном. Хочется его портрет нарисовать. В назидание потомкам, так сказать.
- Но ведь граф, не сегодня-завтра уедет. Когда ты его рисовать будешь?
- Да мне нужно-то часок-другой, чтоб он попозировал.
- А согласится?
- Вот у меня к тебе и просьба будет: в контакт с ним войти и договориться. Ты же у нас - коммуникабельный, с людьми быстро находишь язык. познакомься с графом и меня с ним познакомь.
- Попробую, - пожал плечами Олег, - только, естественно, никаких гарантий. Вон, вокруг него, сколько прихлебателей крутится.
И в самом деле, познакомиться с графом было совсем непросто. Во всяком случае, Олегу. Зато Эльвира Пройда, бурно отмолившись, тут же "присосалась" к Алексею Петровичу. Она склонилась перед ним в подхалимском поклоне, что-то наговаривая почти на ухо. Алексей Петрович слушал, иногда брезгливо морщась и делая попытки отстраниться от говорливой Эльвиры. Но она, видно, представилась и, как облечённая властью. Граф вынужден был её терпеть.
После окончания панихиды графа окружили плотным кольцом другие представители администрации, и повели обедать в местную столовую, расположенную в одном из двух уцелевших крыльев, разобранного в прошлом веке, дворца предков Алексея Петровича Добринского. Олег, Илья, Михаил Шухровский и отец Евгений возвращались от Усыпальницы чуть позади всех остальных. Михаил отрастил большую волнистую бороду, тёмную, с обильной проседью, и стал похожим на священника. К тому же он носил удлинённый чёрный балахон, издалека схожий с рясой. Правда, под балахоном, Михаил на ноги натягивал узкие, но тоже чёрные джинсы, а на голову неизменно надевал широкополую шляпу, которая делала его похожим не только на священника, но и на пожилого американского пионера - покорителя Дикого Запада в середине прошлого века.
Михаил и отец Евгений разговаривали о предстоящем капитальном ремонте усыпальницы. Настоятель скопил, по его словам, немного денег, но их будет явно недостаточно для приведения часовни в надлежащий вид. Потому решили обратиться за поддержкой к спонсорам - предпринимателям, первым из которых, в неофициальном списке, числился Артур Горжетский. Он пару лет назад стал владельцем небольшого продовольственного магазина на окраине города. Артур не то, чтобы процветал, но вёл вполне сносный образ жизни, по этим временам. В магазине Артура царило изобилие под стеклом, на витринах, стройными рядами лежали колбасы различных сортов, сыры, копчёности, рыба, конфеты, мармелад, шоколад, апельсины, бананы, ананасы и другие, разнообразные и невиданные, при коммунистическом правлении деликатесы. Вино, водка, шампанское, пиво, родное и заграничное, забило, сверкающими гирляндами, целый отдел. Но большинству работающих и пенсионеров этот сказочный продуктовый рай был недоступен. Они по несколько месяцев не получали зарплату и пенсии. В неплатежах, конечно, обвиняли правительство и Президента. Но удивительно, что эта "вакханалия" разгулялась во всю силу как раз накануне президентских выборов. Словно по какому-то тайному приказу, поток денег, идущий из Москвы, встречал на своём пути дамбы и отводился в укромные болотца, где денежки, с хитрыми улыбочками на губах. Выгребали удивительно похожие друг на друга, людишки в одинаковых пиджаках и галстуках. Они черпали ассигнации большими ложками и тащили их, как кроты, в свои логова - дачи, вольготно понастроенные по берегам российских рек и озёр.
Артур трудился как пчёлка. Вставал с постели ни свет ни заря. Мчался по оптовым базам закупать товар. Затем весь день, от открытия до закрытия, проводил в магазине, выполняя роль продавца, вместе со своей дочерью Кристиной. Он успел купить себе легковушку и грузовик "Газель", на котором сам и шоферил и грузил ящики с продуктами. И он бросил пить. Не брал в рот ничего, даже пива. Вместе с этой положительной переменой Олег заприметил в Артуре другую черту характера, ранее тому несвойственную - скупость. Артур "жаднел", буквально, с каждым днём. Отказывал себе не только в выпивке, но и в закуске. Перешёл на " щадящую диету". Перестал, есть мясо, ссылаясь на "вегетарианский образ жизни". Крайне не регулярно выплачивал зарплату дочери - продавщице. Кристина на отца за это очень обижалась, отказывалась работать. Через несколько дней после начала "забастовки" измученный "эксплуататор" сдавал свои позиции и, скрепя сердце, "отстёгивал" положенную сумму. Мирная работа восстанавливалась, но не надолго, до следующей зарплаты дочери.
Олег, несколько месяцев назад, по наивности, "сунулся" к приятелю - предпринимателю за гуманитарно-спонсорской помощью для выпуска своей новой книги, но получил вежливый, но твёрдый отказ, со ссылками на "непомерные налоги" и бедственное финансовое положение магазина "Арго", название придумал сам Артур, соединив по две первые буквы в своём имени и фамилии. Судя по всему, "аргонавт" своим "золотым руном" ни с кем делиться, не собирался. И надежды Михаила и Евгения на денежную помощь Артура, в ремонте усыпальницы, вызвали у Олега грустную улыбку.
Они расстались возле входа в столовую. Отец Евгений и Михаил Шухровский отправились в церковь, а Олег, с Ильей Кротовым остались поджидать графа на скамейке в скверике возле столовой. Над Голой Горой властвовал май. Только что распустились листья и буйно цвели вишнёвые сады. У Олега май был самым любимым временем года. Хотя сам он родился в ноябре, но этот месяц вызывал у него тоску умирания природы и финал очередного круга жизни. Несколько последних лет Олег не отмечал свои дни рождения, которые навевали на него грусть о прошедшей юности. Время имело безудержное свойство с годами всё убыстрять свой бег. И эту норовистую лошадь нет возможности ничем удержать. Она, вроде бы, бежит по кругу, но круг постоянно уменьшается, пока не превратится в ...точку. И каждый ноябрь казался Олегу ещё одним укороченным оборотом на "ипподроме" его жизни.
Но каждый май давал надежду на Возрождение, на будущее Перерождение в ином облике. Замёрзшая, за долгую холодную зиму душа, расцветала вместе с расцветом природы.
Олег любил май за высокое солнечное, тёплое небо. За первую, клейкую, пахучую зелень листвы, за пушистые, нежные хлопья цветов. Он любил май за жизнь с избытком. Может быть этот месяц - отголосок, отражение обещанной Иисусом Христом, верующим в него. Жизни с избытком.
Граф Добринский вышел из столовой спустя час. Вид он имел благодушный и сытый. Следом появился сын в окружении административных дам. Но эта компания на десяток метров отстала от Алексея Петровича. Олегу представился шанс. Встав со скамейки, Олег подошёл к графу.
- Алексей Петрович! Позвольте подарить Вам свои книги с автографом! - Олег достал из сумки три небольшие книжечки, выпущенные им за последние годы на скопленные деньги.
Граф с любопытством поглядел на молодого мужчину в джинсовом костюме. Потом широко и добро улыбнулся:
- Разве кто-то отказывается от подарков, тем более авторских? - сказал Алексей Петрович, присаживаясь на скамейку, рядом с Олегом и Ильей. Олег представился сам и представил своего друга. Илья, приподнявшись, пожал тонкую руку графа Добринского.
- А я вас узнал! - неожиданно воскликнул Алексей Петрович, - вы были на похоронах моего отца двадцать лет назад. Я уже побывал на его могиле. Она в идеальном порядке. Спасибо вам за уход.
- Мы о Петре Ивановиче никогда не забываем, - ответил Олег, - он был нашим первым учителем. Мы ему многим обязаны.
- Корю себя, что редко приезжал сюда. Теперь постараюсь появляться почаще. Нам нужно наладить дружеские отношения - сказал граф и немного виновато улыбнулся друзьям.
Когда вручение книг успешно состоялось, и автор вкратце рассказал о себе, со своим предложением выступил Илья Кротов. Граф несколько минут теребил шикарный ус, раздумывая. Потом повернулся к художнику.
- Ну, что же, как я могу отказать! Вы мне сделали лестное предложение. Пожалуй, два-три часа будет вполне достаточно. У нас тут, с вашей администрацией запланирована экскурсия на Куликово поле. Но я там уже был. Пусть сын один съездит, без меня. А я вам немного попозирую. Куда идти? - добавил граф, вставая со скамейки.
Алексей Петрович подошёл к сыну и тихо сказал ему несколько фраз. Тот понимающе кивнул головой. Но недоумение отразилось на лицах административных дам, а чёрные, угольные глаза Эльвиры Пройды взглянули на Илью и Олега с ревнивой злобой.
Отправились в мастерскую Ильи Кротова, расположенную в местном музее, который переселился в здание бывшего детского сада из церкви, возвращённой прихожанам. Илья работал в музее художником и, как истинный художник, был талантлив и беден. Он постоянно латал дыры в своём, более чем скромном, семейном бюджете. Воспитание двух подрастающих дочерей требовало всё увеличивающихся расходов. Илья брался за разнообразные "халтуры", рисовал "на заказ", что предложат, и часто, подолгу, ждал денег за исполненную работу. И жил, в основном, в долг. Музейных, крайне нерегулярных, зарплат хватало только на продукты, да и то с большой натяжкой. Но Илья старался не унывать, имел характер добродушный и покладистый.
"На всё Воля Божья", - говорил он на жалобы своей жены. Был он верующим и внутренне смиренным, хотя и его, иногда, захватывали безысходные мысли, и он впадал в депрессию. Способ же выхода из неё искал "на дне бутылки". Но выпивал умеренно, никогда не перебирая.
По женской линии, бабка Ильи, была двоюродной сестрой деда Евгения Антитипова - священника, отца Николая, убитого при разгроме церкви на Голой Горе большевиками.
Несколько лет назад Олег, очень крепко сдружился с Ильей, хотя и не забывал своих прежних друзей. Но годы изменили их основательно. Артур, как известно, стал "крутым бизнесменом", Михаил "зациклился" на реконструкции графской Усыпальницы и прилегающего к ней парка. Отец Евгений Антитипов - Преображенский отрастил изрядное брюшко и превратился в солидного настоятеля храма, поддерживающего эту солидность даже при общении со своими старыми друзьями. Он обзавёлся шикарной иномаркой и установил на крыше дома спутниковую телевизионную тарелку. Олег, на правах зятя, почти еженедельно навещал своего теперешнего тестя, вместе с Верой и маленьким Стасиком. Маша встречала их доброй улыбкой, Евгений солидно протягивал руку для пожатия, явно намекая на поцелуй длани. Олег чувствовал себя за столом тестя скованно, и часто, в мыслях сожалел об ушедшем безвозвратно времени, когда этот важный "батюшка" был молодым узкобрючным стилягой и художником - абстракционистом, поклонником рок-н-ролла и твиста. /Иногда Олег даже мыслил в рифму./
С Оскаром Юдкевичем Олег встречался очень редко, случайно, на улице. Оскар не отворачивался и не здоровался. Он по-прежнему работал в школе. Ещё больше обрюзг и постарел. И всё чаще болел различными хворями, хотя старался вести "здоровый образ жизни": совершал ежедневные пробежки, обливался холодной водой и махал десятикилограммовыми гантелями. Только здоровья у Оскара от этих занятий не прибавлялось.
Илья Кротов, за годы знакомства с Олегом остался внутренне, совершенно неизменен. Жизненные передряги не смогли погасить в нём огонь творчества и Веры. Он оказался самым близким Олегу по душам человеком. И духовная близость постоянно усиливалась. Если Олег не видел Илью несколько дней, то начинал скучать и тосковать. Тогда он садился в автомобиль и ехал на Голую Гору, где проживал его друг - художник. Те же самые чувства, очевидно, испытывал и Илья. Он частенько неожиданно появлялся возле порога дома своего друга поэта, с неизменной "бутылочкой", которую приятели распивали под тихую беседу. В ней затрагивались духовные, религиозные и творческие темы. В маленьком захолустном городке, где они были, практически, единственными профессиональными "служителями муз", такие беседы являлись отдушиной в затхлой атмосфере глухой провинции.
Илья оформлял Олегу его книги. Олег посвящал своему другу стихи и прозу. Дружили они и семьями, но в таком "расширенном" составе встречались редко, по дням рождениям, в основном. Илья родился в мае. Май был любимым месяцем Олега, и он отмечал день рождения друга, как свой собственный. Собиралась небольшая компания в саду, возле дома Ильи. Дым цветущих вишен переплетался с дымом костра, на углях которых жарились шашлыки. Пелись песни под гитарный аккомпанемент именинника.
Неизменным гостем на этих, немного грустных, весельях был старинный друг детства Ильи - Аркадий Сверлин. Он имел своеобразную внешность: большой мясистый нос и такие же большие чёрные усы. Длинные, густые, с редкой проседью вороновые волосы спадали Аркадию на плечи пушистым шлейфом. Из-под "брежневских" бровей светились пронзительные бирюзовые глаза, казалось проникающие в самую душу и видящие там всё насквозь. Аркадий Сверлин был гипнотизёр и экстрасенс с могучей недюжинной силой. По нынешним временам он мог бы "озолотиться", как большинство его собратьев по "цеху". Но своих многочисленных пациентов Аркадий лечил совершенно бесплатно, руководствуясь заповедью: "Что тебе даром даётся, то бескорыстно отдаётся". На жизнь же себе и своему семейству зарабатывал, вертя баранку городского автобуса, в посменной работе, с ранними вставаниями и поздними засыпаниями. Несмотря на такой плотный рабочий график, Аркадий, в редкое свободное время, принимал всех, кто приходил к нему в надежде исцелиться. И, как правило, помогал почти всем. Не поддавались лечению только те, кто не верил в конечный результат. Некоторые приходили из любопытства, посмотреть на бескорыстного экстрасенса, но Аркадий отправлял их тут же назад. С такими любопытными он был корректен и суров. Всего года три, как Аркадий Сверлин покрестился в церкви у отца Евгения. Крестным отцом его был Илья Кротов. С этих пор детская дружба сделала новый усиленный виток. Илья и Аркадий стали видеться чаще, а их жёны вообще сделались закадычными подругами. Но духовное понимание у Ильи было только с Олегом.
Они привели графа Добринского в мастерскую. В ней царила строгая творческая гармония. Илья отличался аккуратизмом, не в пример другим мастерам кисти и резца. На стенах, в красочных рамах висели картины, нарисованные Ильей. Холсты, натянутые на подрамники, стояли по углам рядами нереализованных замыслов. Банки и тюбики с красками радужными пятнами украшали покрытой клеенкой письменный стол. Рядом в высоких пластмассовых стаканах, как в колчанах стрелы, грудились вверх пушистым опереньем, разномерные кисти и кисточки. Бутылки с растворителями и скипидаром выглядывали из-за стеклянной дверцы шкафа, на котором белыми трубами лежали бумажные рулоны. У стены, напротив большого светлого окна, сверху вниз спускалось тёмно-синее покрывало. Рядом, на тумбочке возвышалась гипсовая "голова молодой римлянки", как назвал её Олег. Он нашёл этот гипсовый слепок лет десять тому назад, гуляя по старому графскому парку, ранней весной. Лицо скульптуры было залеплено ледянистой слипшейся снежной коркой. Олег отнёс находку Илье. Под струёй тёплой воды корка растаяла, и открылся прекрасный женский лик, с тонким римским профилем, и лёгкой, слегка грустной улыбкой. Илья и Олег долго любовались головкой давно умершей девушки. Кем она была? Можно только догадываться. Но, что-то неуловимо притягательное влекло смотрящих, к этому нежному лицу. Что-то удивительно знакомое и, в тоже время - неведомое. Олег оставил скульптуру Илье, а сам вечером того же дня написал стихотворение:
Ты когда-то жила на земле;
В "вечном" городе юность летела
И, как он, ты, наверно, хотела
Вечной юной быть множество лет.
Ты мечтала о счастье земном:
Целовала, безмерно любила.
И глубокая нежная сила
Клокотала в сердце твоём.
Старый скульптор увидел тебя
У фонтана, на площади Рима...
Да, была ты неповторима
И непознана, словно судьба.
Глыба мрамора, острый резец,
И недели бессонной работы.
Ты прекрасней иль твой образец?
Ты богиня? Ты женщина? Кто ты?
Вот века пролетели стремглав
Ты исчезла бесследно и грустно,
Но головка твоя среди глав
Вечной книги о вечном Искусстве...
...Граф вошёл в мастерскую и окинул её оценивающим взглядом. Внимательно осмотрел картины и остановился перед "головкой молодой римлянки". Потом, неожиданно для Олега и Ильи, осенил себя крестным знамением. Те недоумённо взглянули на графа. Он повернул к ним своё красивое, пышноусое лицо.
- Вы знаете, что это одно из самых древних римских изображений Богородицы? - промолвил Алексей Петрович. - Римляне были не особенно сильны в живописи. Процветала у них, в основном, только стенная роспись и барельефы. Но скульпторами они были превосходными. Когда император Константин утвердил христианство официальной религией в Римской Империи, вместо языческого многобожия, придворные скульпторы, взамен прежних богинь, стали ваять изображение Божьей Матери, какое они себе сами представляли, по старой привычке. Позировали им римские натурщицы. И пусть сегодня это выглядит кощунственно, но тогда такое было в порядке вещей и даже одобрялось самим императором. Ведь переход от одной веры к другой - процесс сложный и мучительный и рассматривать его однозначно, никак нельзя. Вот и получилась такая Богородица в античном стиле...
Олег при этом сообщении графа, испытал какое-то двойственное чувство. С одной стороны ему было немного досадно, что разрушился, созданный в его воображении, образ прекрасной молодой римлянки. Но с другой, он искренне обрадовался, что нашёл и сохранил образ Божьей Матери, пусть необычный, выполненный в классической манере, но вдруг ставший для Олега близким и дорогим.
Илья попросил графа присесть на стул рядом с древнеримской скульптуры Богородицы. На, стоящий в центре мастерской мольберт, он поставил, натянутый на подрамник грунтованный холст и стал быстро, мягким карандашом, набрасывать портрет Алексея Петровича Добринского.
Позировал граф непринуждённо, но почти не менял позы. Чтобы занять время, он перелистывал, подаренный ему Олегом стихотворный сборник "Ноты времени". Это была третья книжка стихов Олега Гунина. Две первые и ещё две, с прозаическими произведениями, он почти полностью продал собственными силами, не прибегая к услугам книжных магазинов и киосков "Роспечати". Конкуренция на книжном рынке была громадная. Когда рухнули цензурные препоны, на прилавки вылился целый поток разноликой литературы. Но большей популярностью пользовалось "чтиво": кровавые детективы, смачное описание мафиозных "разборок", накрученная "космическая фантастика", "задвинутая фентези", с колдунами, магами и рыцарскими поединками, на неведомых планетах, и многочисленные женские любовные романы - плаксивые и сладострастные.
У Олега литературные творения были совсем другого рода. Он пытался соединить интересный, захватывающий сюжет с духовным. Божественным Началом. Как его незримое присутствие влияет на судьбы героев произведений Олега Гунина. А в поэзии он оставался лириком. За редким исключением. Его политические стихи можно было пересчитать по пальцам. Он писал их, когда уж совсем "забирало". Олег несколько раз делал попытки найти в столице издательство для своих неопубликованных прозаических произведений. Но ему вежливо отказывали, ссылаясь на неактуальность написанного им. А перестраиваться и писать про "мафиозные разборки" и "зверства Ивана Грозного", как предложил один редактор. Олег не имел ни малейшего желания. Переступить через себя он не мог и не хотел. Поэтому приходилось копить деньги и издавать свои произведения за свой собственный же счёт. В связи с предельной финансовой экономией на издание, книжки получались серыми, неяркими, напечатанными на плохой бумаге, мелким шрифтом и, по идее, не должны были пользоваться ни малейшим спросом у избалованного суперобложками читателя. Но, как ни странно, почти до конца все тиражи были распроданы. Олег продавал свои книги сам, усевшись за столик в книжном магазине. Он предлагал купить книжку с автографом по мизерной цене. И большинство покупателей приобретали книгу земляка из любопытства, а потом, прочитав. Приходили за следующей. Некоторые жали Олегу руку и благодарили от души. Это ли не бальзам на сердце литератора?!
По непроверенным данным, одна из прозаических книжек Олега попала в Польшу, где деловитые поляки сняли по сюжету фильм. Фильм этот случайно увидел, по украинскому телевидению, брат жены Ильи Кротова и, приехав из родных мест, сообщил Олегу об этом событии. Поначалу Олег ему не поверил, но Игорь так убедительно и живо пересказал кадры фильма, о попавшем в плен русском солдате, о его мучениях, бегстве, поимке, освобождении американцами, возвращении на родину, которая загнала его уже в свой, советский концлагерь, что Олег, в конце концов. Убедился в существовании фильма по своему роману. Главное, совпадали детали. И Олег стал догадываться, как его книжка попала в Польшу. После её издания, автор отвёз несколько экземпляров в Москву, где подарил своим знакомым журналистам и литераторам. Занёс он одну книжечку в организацию под названием: " Российское авторское общество", в задачу которого входило распространение русской литературы за границей. Олегом двигала наивная надежда на перевод своей книги за рубежом. Кто курировал, в своё время, это "авторское общество", Олег не догадывался, тоже по наивности провинциала.
Дамы, сидящие в отделе художественной литературы, встретили писателя по-дружески. Угостили чаем с рулетом и в разговоре сетовали на прерванные былые связи с иностранными издательствами. "Сейчас остались среди партнёров только поляки", - говорила одна из литдам, - "Да и то никакой гарантии нет". Но Олег всё же оставил книжку "под честное слово", не заключив с добросердечными дамами никаких письменных договоров и соглашений. И, должно быть, сильно ошибся. Если бы не случайность, он до сих пор ничего не знал бы о польском фильме. Но он узнал и поехал в "РАО". Но там сидели уже другие дамы, про польских визитёров, трёхлетней давности, не ведавшие. Круг поисков замкнулся, едва начавшись. Но Олег особенно-то и не расстраивался. Значит, Господь не допускает его к большим деньгам, но всегда даёт немного малых. И он этим пониманием утешился.
Скрип входной двери в мастерскую отвлёк графа Добринского от чтения стихов. Повернул на звук голову и Олег. Илья выглянул из-за мольберта. В мастерскую, прихрамывающей походкой, вошёл директор музея - Владлен Анатасович Врыжин. Он опирался на свою неизменную трость. За последние годы он сильно постарел, но старался держаться бодрячком и оптимистом. Считал себя покровителем искусств, особенно живописи и потому позволил заниматься Илье Кротову творчеством, в казённой мастерской, в рабочее время, не в ущерб текущей музейной работе. За этот жест доброй воли Илья был Врыжину благодарен.
Врыжин вошёл в мастерскую, держа в свободной левой руке какой-то листок. Увидев посторонних, он остановился на пороге. Олега он, конечно же узнал, но поздороваться не соизволил. Узнал он и графа, вернее догадался, кто перед ним сидит. И хотя на панихиде Врыжин не присутствовал, из твёрдых атеистических убеждений, но о визите Алексея Петровича Добринского он был, естественно, наслышан.
- Извините за вторжение! - сказал Владлен Анатасович. Обращаясь только к графу, - Разрешите представиться, директор этого музея - Врыжин, - и подхромал к Алексею Петровичу, протягивая руку. Граф, поднявшись со стула, обменялся с Врыжиным рукопожатиями.
- Я вижу, у вас тут идёт творческий процесс, - понимающе добавил директор, поглядывая на холст своего подчинённого. Несколько минут Врыжин рассматривал набросок портрета, потом удовлетворённо хмыкнул в бородку.
- Сходство поразительное, хотя пока всё выполнено в карандаше. Илья Львович у нас удивительно талантлив. А молодые таланты нужно поддерживать, поощрять и беречь, чтобы от их произведений остался след в истории. Вот что мне пришло в голову, ваше сиятельство, - Врыжин снова обратился конкретно к графу.
- Мы сейчас готовим экспозицию о представителях рода Добринских в этих краях. Вы позволите, когда Ваш портрет будет закончен, украсить им эту экспозицию? Алексей Петрович переглянулся с Ильей. Тот пожал плечами.
- Ну, что же, милостивый государь, если художник не против, соблаговолите сделать, как Вам будет угодно. Врыжин удовлетворённо потёр ладони.
ГЛАВА III
Путь Олега домой в город пролегал через Голую Гору мимо церкви и музея. Двор церкви был ярко освещён прожектором, прибитым к высокой сосне. Литую ограду и ворота украшали восьмиконечные кресты. Такой же позолоченный крест сиял над куполом, освещённый вторым прожектором. Олег невольно остановился перед церковью и трижды перекрестился. Почуяв стоящего, к воротам подбежала и залаяла большая немецкая овчарка, по кличке Рекс. Узнав Олега, Рекс заскулил и завилял хвостом. Олег погладил пса по лбу, через прутья ограды и поспешил дальше мимо сквера и теплицы, примыкавшей к музею.
Завернув за угол теплицы, он увидел на дороге, вблизи музейного забора, милицейский газик, с мигалкой на крыше. Приблизившись, Олег у машины разглядел знакомую фигуру своего друга - Ильи Кротова. Тот стоял возле приоткрытой автомобильной дверцы и о чём-то беседовал с водителем нервно, в затяжку, куря сигарету.
Илья не заметил Олега до самой последней секунды, когда тот дотронулся до его плеча. Илья обернулся и удивлённо взглянул на приятеля.
- А ты откуда здесь? - спросил он, уронив сигаретный окурок на дорогу. Одет был Илья в спортивный костюм и кроссовки. Шнурки на кроссовках оказались развязанными.
- Да вот, шёл мимо, - неопределённо ответил Олег, понимая, что появление возле музея милицейской машины в такой неурочный час и присутствие рядом Ильи, вызваны каким-то чрезвычайным происшествием.
- Кража здесь произошла, - сообщил Илья, доставая из кармана спортивной куртки пачку сигарет и зажигалку. Закурил сам, предложил Олегу. Тот не отказался, хотя и не курил.
- Ворюги какие-то пробрались в зал, - продолжил художник, - сторож с час, как кражу обнаружил. Врыжину позвонил, а тот мне. Я же здесь ближе всех живу.
- А что украли?
- Д а всякого добра навалом, в подсобку проникли. Шинели старые, каски немецкие, мундиры, штыки-ножи, старинные книги, шашку Чугунова и... знаешь ещё что?
Илья сделал паузу и тяжело, горько вздохнул. - Портрет графа. Он то им зачем? - Илья глубоко затянулся сигаретой и опустил свою курчавую бородатую голову. Так они простояли ещё несколько минут, переговариваясь между собой и обмениваясь репликами с водителем - милиционером, когда за калиткой послышались голоса. Олег взглянул за невысокий забор музейного двора. По дорожке шли четверо. Знакомый хромоногий силуэт Врыжина двигался в окружении трёх милицейский чинов, в форме.
- А как он-то здесь оказался? - удивлённо спросил Олег, - Ведь он в городе живёт.
- Вместе с милицией приехал. Им, как раз, по пути, мимо его улицы.
- Интересно, кто эти воры?
- Мальчишки, какие-нибудь, интернатовские. В войну решили поиграть, в немцев нарядиться. А больше кому эти каски да шинели нужны?
- Может, кому-то и нужны, - пожал плечами Олег.
Между тем, калитка раскрылась. На улицу вышли представители власти и директор обворованного музея. Одного милиционера Олег хорошо знал. Это был майор Муравьёв - заместитель начальника городского отдела внутренних дел. Он был почти ровесником Олега, но успел побывать и повоевать и в Афганистане и в Чечне. Поймал в левое плечо чеченскую пулю и чуть не попал в кавказский плен, но, раненный, сумел скрыться от боевиков и добраться до своих. За это он получил в награду воинский крест и плохо сгибающуюся руку.
Олег познакомился с Борисом Муравьевым в книжном магазине. Молодцеватый, седоусый и седовласый милицейский офицер, почему-то сразу понравился Олегу, хотя от большинства представителей этой профессии, Олег не испытывал восторга. Майор купил у него все четыре книги, не скупясь на деньги, а потом, после небольшого "общего" разговора предложил организовать встречу с милицейским коллективом, по случаю женского дня. Встреча удалась. Милиционеры внимательно слушали стихи, в авторском исполнении, а потом купили пару десятков книжек. Олег и Борис Муравьёв стали хорошими знакомыми. При встречах дружески здоровались за руку, разговаривали на житейские темы, не касаясь политики. Олегу казалось, что Борис совсем ею не интересуется. Но в апреле узнал, о самовыдвижении майора Муравьёва, кандидатом на пост главы местной администрации. Выборы должны были состояться за неделю до президентских. Кандидатам полагался предвыборный отпуск, но Борис Муравьёв почему-то в него не ушёл и совмещал агитационную работу среди населения с продолжением милицейской службы.
Зачем Борис решил стать мэром, Олегу было непонятно. Шансов у майора было немного. Ну, кто, в наше время станет голосовать за "мента"? Явным фаворитом предвыборной гонки на освобождённую Эльвирой Пройда, должность являлся местный коммунистический лидер - Бронислав Мошкин, обещавший наладить народу "счастливую жизнь без воров и хапуг", хотя сам владел сетью магазинов и проживал в шикарном особняке на берегу речки, омывающей Голую Гору. И горожане, как ни странно, ему верили. Впрочем, ничего странного в этой вере не было. Жилось им при нынешней власти туговато, и они с тоскливой ностальгией вспоминали "благодатные застойные времена", когда они же сами бились в бесконечных очередях за всем, что съедается или носится, перед устойчиво пустыми магазинными прилавками. Но зато, свою мизерную зарплату получали регулярно, и у них была одна цель в жизни - достать, используя: блат, знакомства, переплату, служебное положение. Еженедельные поездки в столицу за колбасой тоже вносили разнообразие в унылое существование провинциальных обывателей. Равенство в убогости, в бесконечных поисках всего необходимого, превращало советских людей в безропотную рабочую скотину, запертую в грязном холодном хлеву. Единственный смысл существования - набить брюхо. Другие мысли в головах отсутствовали. А у кого вдруг, появлялись "неблаговидные" помыслы и желания, с ними расправлялись быстро и без затей. Органы такие существовали.
Но "хлев" неожиданно рухнул. "Гарантированное сено" исчезло. "Стада" пустили на "вольные пастбища". Кое-кто приспособился сам добывать себе пропитание. Большинство же, привыкшее к регулярным пайкам, снова затосковало о своём потерянном, вонючем, но привычном стойле. Зависть к тем, кто стал жить лучше, заполняла их души. Вид иномарок, особняков, забитых продуктами магазинов, вызывал у них патологическую злость. Исчезла их главная цель - добыча съестного и одежды. А заработанные деньги, кто-то, словно специально, не выдавал по несколько месяцев. Ясно кто - новая власть, распустившая воров и спекулянтов, которые обогащаются за счёт "простого народа". Заводы и фабрики, выпускавшие, в основном брак, стали закрываться. Закрывались и, разбросанные по всей стране, военные заводы. Гонка вооружений выдохлась на бегу. И выпуск всё новых тонн "крепкой брони", "быстрых танков", "пламенных моторов" и летящих всё выше и выше стратегических ракет, потерял всякое политическое, а тем более, экономическое значение. Военно-промышленный комплекс перестраивался на выпуск мирной продукции с неохотой и неумением. А рынок, в это время, при свободе торговли, тут же наполнили дешёвые иностранные товары и продукты. Отдельные российские, конкуренции с ними не выдерживали. Монополисты-производители произвольно вздували цены на свой неходовой товар, слепленный, по-советски, абы как. А когда их допотопную и дорогущую продукцию никто не покупал, кричали, во всеуслышание, о засилии "плохих" иностранных товаров и намеренном удушении отечественного товаропроизводителя.
Вводить новые технологии, перестраивать производство - дело долгое и хлопотное. Легче поставить таможенные препоны, а самим, по-старинке, гнать "туфту", делясь прибылью с чиновниками - запретителями. Но при нынешнем правительстве такой "сладкой жизни" не предвиделось. Вот и нужно было сбросить его, а с ним и Президента. Тем более, что от туго проводимых реформ, в первую очередь страдали рабочие производственники, выпускающие не конкурентоспособный товар и потому подолгу не получающие зарплаты, а при закрытии производства, пополняющие ряды безработных.
Конечно, рабочие были очень недовольны таким положением вещей. Их можно было понять. Они не привыкли к новым условиям жизни после семидесяти пяти лет рабского труда, вынужденной халтуры и уравниловки. Рабочих отучали производительно трудиться. Им не давали заработать. Урезали расценки, увеличивали нормы. И, в конце концов, отучили от качественной работы. Они превратились в халтурщиков, несунов и пьяниц. Советская власть достигла своей цели - сформировала "нового человека". И переделать его за пять-шесть лет было невозможно.
Недовольство росло повсеместно. Бастовали учителя, врачи, пенсионеры, шахтёры. И всё чаще на митингах и пикетах мелькали красные флаги. Возрождённая коммунистическая партия стала бурно "отстаивать" интересы трудящихся, обещая им после победы на выборах в Думу разобраться с "продажным оккупационным режимом", с патриотической беспощадностью. Народ, в принципе, не возражал. Выход в едином верноподданническом порыве с лозунгами: "Собакам - собачья смерть!" и "Уничтожим врагов народа - всех до единого!", не представлялся затруднительным после реставрации Советской власти. А вот другое мнение будет пресечено, в зародыше. Беспощадно, "по патриотически", т.е. с ночными арестами, пытками, лагерями, расстрелами. Списки демократов уже давно составлены и хранятся в тайных сейфах. В предвкушении...
В декабре проголосовали, как и предвидела статистика, с большой коммунистической победой. Треть мест в Думе заняли поклонники самого "передового учения за всю историю человечества", на практике показавшего себя, во всей своей научности и целесообразности. Миллионы погубленных жизней, миллионы сломанных судеб, грандиозно - нелепые стройки на костях миллионов. Сейчас всё это стёрлось в памяти живых людей. Всё плохое к счастью ли, к сожалению ли, стирается. Остался этакий придурковатый добрячок - Лёня, вешающий на свой мундир созвездия орденов и медалей, остались яркие первомайские и ноябрьские демонстрации, с криками "Ура!" и всеобщий "одобряем-с", безразличный и тупой, с крупинками животного страха, глубоко в подсознании. Но ведь без страха - никак нельзя. При теперешней демократии люди этот страх перед властью потеряли и митингуют, и бастуют, и кричат, что в голову взбредёт, без опасения и долгого срока в ГУЛАГе. Они не знают, что делать с этой; внезапно свалившейся сверху свободой. Они о ней не просили. Они о ней даже не помышляли. Им даровал её лысый человек, с пятном на лбу, которого они, почувствовав его слабость, стали ненавидеть ненавистью лакеев к разорившемуся барину. Лакеи снова возмечтали о сильном барине, который регулярно бил бы их по "мордасам" твёрдой рукой, но иногда, сменив гнев на милость, подкармливал "сладким пряником". А ведь такая сладкая подкормка - слаще вдвойне. Большинство пожелало возврата в стойло. Коммунистическая партия России им такой шанс не предоставила, "пообещав" народно-патриотический социализм с защитой трудящихся от "эксплуатации и спекуляции". И народ, в основном пожилой, дружно пошёл голосовать за коммунистов. Молодёжь дружно на выборы не явилась. Молодые танцевали свои танцы на дискотеках, пили в барах своё пиво и другие, более крепкие напитки. Им на политику было наплевать. Ни были уверенны, что в их жизни, кто бы не пришёл к власти - ничего не измениться: никто их не будет гонять за длинные волосы и узкие или широкие джинсы. Никто не будет запрещать им, слушать любимую ими музыку и танцевать любимые танцы, смотреть любимые фильмы. Они не жили в то, другое время. Они его даже не представляли. Они не пошли на выборы... "Хлев" раскрыл одну створку старых лагерных ворот...
Олег написал тогда стихотворение, изменив своему поэтическому настрою, что случалось очень редко:
Голосует Россия за своих палачей.
Голосует за ужас арестантских ночей.
Голосует за голод, голосует за смерть,
Словно память о прошлом ей сумели стереть.
Сколько пролито крови? Всё впитала земля.
Всё забвеньем покрыто, снова жертвы суля.
И мычащее стадо, под названьем народ,
Забывая о прошлом, вновь на бойню идёт.
На свободе скотине надоело гулять:
Ей в ярмо, на колени, захотелось опять
Ей работать под палкой за талонный овёс
Захотелось надолго, захотелось всерьёз.
Голосует скотина за своих мясников,
Голосует за банду беспощадных скотов,
Заманивших пучком дармового овса...
За гроши в спецбуфете будет вновь колбаса...
Когда, при случайной встрече, Олег прочитал это стихотворение Артуру Горжетскому, тот усмехнулся в седые польские усы, возле ноздрей покрытые инеем.
- Ты преувеличиваешь, - пуская пар из-под усов, сказал Артур, - коммуняки уже не те. Вся их верхушка - рыночники и ревизионисты. Денежки очень любят. А бормочут про свою непримиримость - так для порядка, что бы бешеные дедушки-чекисты с красным флагом, их не раскусили. А то на кого им ещё надеяться? Вон, наш Бронислав - орёл! Как ловко вписался. Магазины у него, машины, дачи. Неужели ты думаешь, что он всё это променяет опять на секретарскую пайку. Пусть громадную, но всё равно - пайку! Назад уже ничего не вернуть. А дедули и бабули скоро перемрут.
- Если бы только в старичках было дело. - Олег поёжился от холодного декабрьского ветерка, - здесь нужно смотреть глубже. В психофизические корни народа. Жили столетиями в рабстве. Вот и выработался комплекс какой-то садомазохистский, на генетическом уровне. На перепутье всегда Россия была между Западом и Востоком. Недаром на герб двуглавого повесили - как византийские преемники. Клюёт птичка и там и сям и всё у неё в желудке и мозгу переваривается. И получается, в конечном итоге, сборная солянка. Как писал в прошлом веке поэт Щербина:
У нас больная голова
И мысли в ней малы и хрупки.
Мы - европейские слова...
И азиатские поступки...
И идеи коммунистические только у нас, да в слаборазвитых странах и прижились. На дремучей диктаторской почве. И на нищете народа. А уж потом въелись в печёнки. Так что нам их долго придётся переживать. Тем более, они сейчас мимикрии подвергаются. Коммуно - фашистскими становятся. Заквашенными на антисемитизме. На русской идее спекулируют. Об особом пути России заговорили. И под эту дудочку к власти рвутся оголтелые молодчики, которые, как ты говоришь, и "денежки" любят, и делиться ими ни с кем не желают. Псевдорыночный азиатский метод производства с бесконтрольной национал-коммунистической диктатурой, нас ожидает. Тайвань или Чили, только шиворот навыворот.
- Да тогда Россия развалится на составные части. У нас же не Китай и не Ирак. Страна-то многонациональная. Удавкой прежней не удержишь. почувствовал народ запах свободы. - Артур спрятался от холодного ветра за борт своей "Газели", стоящей возле здания администрации, куда он приехал по каким-то финансовым вопросам и случайно встретил идущего мимо Олега.
- Ну, нам от этого легче не будет, - Олег присоединился к Артуру и набросил капюшон куртки, поверх вязаной спортивной шапочки на голове. - Такое государство огромное, да ещё с атомными бомбами и ракетами, если на вотчины развалится, и каждый правитель возомнит себя вершителем судеб человечества, и не поделит что-нибудь с соседом, да даст ему "прикурить" от атомной сигары, а в ответ получит встречную "прикурку" - вот тогда и придёт всё к общему знаменателю, под названием "Армагеддон", предсказанный в Библии.
- Радужная перспектива, - сказал Артур, продвигаясь к кабине грузовика, - но, будем надеяться, до этого дело не дойдёт.
- Если народ и дальше так выбирать станет, тоскуя по красному прошлому, то кровавый восход загорится в ближайшем будущем. - Олег, не снимая перчатки, пожал руку забравшемуся в кабину Артуру. Тот махнул ему на прощание, завёл мотор и укатил по своим торговым делам. Олег пошёл домой. На душе было холодно и муторно... Полгода пролетели, незаметно... Зиму сменило лето.
... Борис Муравьёв тоже узнал Олега. Подошёл и дружески, с улыбкой, обменялся рукопожатиями, затем поздоровался с Ильей. Два других милицейских чина последовали его примеру. Владлен Врыжин мрачно кивнул Олегу издали.
- Какими судьбами в эпицентр событий? - улыбаясь, спросил Борис, но профессиональные навыки сыщика, закрали в голос нотку подозрения. Олег уловил эту интонацию и вкратце рассказал о своём посещении казачьего круга, с последующим пленением и неожиданным спасением в лице Валерия Пиявина.
- Горькие плоды демократии, - с ироничным сочувствием произнёс Борис, похлопав Олега по плечу.
- Если бы, демократии? - невесело усмехнулся тот, - яблонька-то совсем другого сорта.
- Ну, мы не мичуринцы, не нам в сортах разбираться.
- Этому деревцу, почитай лет восемьдесят. Гнилое совсем. Вот и делают селекционеры прививки. Чтоб не рухнуло.
- По мне, всё равно: пусть рушится, как ты выразился, это деревцо, коли оно и в самом деле гнилое.
- Да вот, боюсь, похоронит оно всех нас под своими обломками, - Олег отбросил в сторону сигаретный окурок, дымившейся у него в левой руке.
- Тебя не довезти до дома? - предложил Борис, - а то все автобусы ушли - час ночи уже.
- Если это вас не обременит, - сказал Олег и, попрощавшись с Ильей, забрался в кабину милицейского "газика".
Врыжин садиться в автомобиль отказался, сославшись на чрезвычайные обстоятельства и необходимость его присутствия на вверенном ему, обворованном музее. Трое милиционеров погрузились в машину. Шофёр завёл мотор, и оперативный автомобиль покатил в сторону города, освещая фарами тёмный асфальтовый путь пред собой. В кабине все молчали, только перед приборным щитком тихо потрескивала рация, да натянуто, на одной ноте, гудел двигатель.
Внезапно, треск в рации превратился в переливистый свист и чей-то хриплый голос произнёс:
- Второй, второй, я шестой. Под голяковским мостом в реке обнаружена машина с пассажирами. Прошу действовать по оперативной обстановке. Как поняли? Приём.
Водитель протянул Муравьёву микрофон рации на длинном витом шнуре.
- Шестой, я второй, - сказал в микрофон Борис, - вас понял, едем на место происшествия.
Водитель прибавил скорость.
- Что-то одно за другим, - с досадой в голосе сказал Борис, - ну и денек сегодня. А через сутки уже ...выборы - добавил он после паузы более тихо.
К мосту подъехали минуты через три. У его края, со стороны города стоял мотоцикл, с включённой фарой и мигалкой. Возле него был виден силуэт в белом шлеме и нарукавниках с полосатым светящимся жезлом.
"Газик" затормозил возле мотоцикла. Все, сидевшие внутри, выбрались наружу. Инспектор ГАИ подошёл к Борису Муравьёву и что-то тихо стал говорить ему, показывая под мост. Олег взглянул в указанное место. Речка здесь была совсем не глубокая, к тому же основательно заросшая тиной. Тёмная медленная вода огибала бетонные опоры моста и, чуть дальше, стороной обходила крышу, лежавшего на дне полубоком, белого минифургончика, за разбитыми стёклами которого, бледно виднелись две неподвижные человеческие головы. Край чугунного парапета моста оказался обломанным. На обломках выделялись следы белой краски.
- Не вписались в габариты моста, - сказал милицейский капитан с папкой в руке. Второй, из ехавших вместе с Олегом, лейтенант, добавил: