Мария, то есть Люнечка, гостит в нашем доме, и каждый вечер, после ужина, Варюша открывает рояль и, пока девочки убирают со стола, а Кро занимается камином, исполняет в сопровождении Ро один-два романса, а уж потом все удобно садимся и смотрим с надеждой на дорогую гостью, дескать, порадуй-ка нас весёлыми байками. Вот и сегодня я говорю: 'Маша, расскажи нам про родных, про своё детство!' И она отвечает с присущей ей простотой: 'О, это-охотно!' ‒ И тут же, без обиняков, начинает свой рассказ:
'Я не родилась в Лондоне. Я родилась в большом сибирском селе, на берегу большой холодной реки, в большом старом доме, в большой дружной семье. Уф! Видимо поэтому, уже с детства мне полюбилось всё большое: земля, небо, солнце. И всё моё детство можно определить одной фразой: 'Купалась в большой любви'.
Дед мой, коренастый, полысевший после контузии фронтовик, работал председателем сельсовета; бабуля, рослая, громогласная, занималась домашним хозяйством. В семье были: два инженера, три учительницы, директор школы, медицинский работник, одним словом, сельская интеллигенция‒с простым языком и народным юмором. Помню задушевные застолья: с открытыми в сад окнами, с вышитыми скатёрками, непритязательными деревенскими закусками и ароматными горячими блюдами. Много ели, много пили и пели, когда собирались ветераны, бывало, что и плакали, не стесняясь слёз, поминали друзей; а уж как шутили‒ так от смеха за столом корова с телком в сараюшке испуганно мычали! Одним словом, сибиряки - сильные жизнерадостные люди.
Телевизора, пылесоса, холодильника ‒этого еще не было ни у кого в селе. По вечерам‒или картишки, все слыли у нас азартными картежниками; или чтение дедом свежей газеты‒вслух и с грубоватыми уморительными комментариями; или бабулины выразительные чтения, ‒в доме имелась богатейшая, по деревенским меркам, библиотека. Бабушка предпочитала петь народные песни, ‒ любимой у неё была: 'На Муромской дорожке', а читала‒сплошь экзотику, поэтому уже в пять лет я знала кто такой Миклуха Маклай, и как он дурачил доверчивых папуасов, поджигая вместо воды спирт на блюдечке перед ошеломлёнными раскрашенными лицами. Иногда смотрели кукольный театр, привезенный моими молоденькими тётями, материными сестричками‒старшей и младшей. Эти две хохотушки‒модницы учились в Красноярском пединституте и часто наезжали в родительский дом с подарками, главным образом, для меня, их любимой Махонички.
Они, румяные и шумные, возникали на пороге нежданно‒негаданно (телефон был только у деда на работе)‒ обвешанные сумками, обе с тёмными кудряшками, с чудесными крошечными чемоданчиками, которые почему-то назывались 'балетками' и в невероятных городских платьях с ремешками в виде змеек.
И вот этим двум легкомысленным особам, надеясь на их педагогический талант, бабуля доверяла мыть в бане меня‒своё главное сокровище. Наша банька стояла в огороде с завалившейся крышей, уже поросшей полынью, поэтому ходили мыться через дорогу к Баутиным. И старшая, и младшая обожали от души похлестать себя веничком. И как только поступало приглашение от соседей, обе радостно вскакивали со своих мест, шумно хватали тазы, вёдра, все банные принадлежности и бережно укладывали роскошный, как опахало веник. Бабуля в последний момент толкает им в руки литровую банку со взбитыми желтками и умоляет: 'Вы уж, девчонки, намыльте ей хорошенько голову!' ‒'Намылим, намылим, ей хорошенько и голову, и шею!'‒острит старшая, младшая хохочет,‒ ей пальчик покажи, и будет веселиться!
Бабушка стоит в высоких воротах отчего дома, словно провожает нас в дальнее плаванье, а плыть нам с нашими тазами по волнам степного, знойного марева‒только через узкую деревенскую улицу, до середины заборов заросшую пыльными синими ирисами.
-Так! ‒ командует старшая,‒Сёма, быстренько помогай!‒Младший Баутин крутит скрипучий ворот, поднимает из колодца бадью и наливает хрустальную ледяную, полную мелькающих радуг воду в наши вёдра, которые тут же запотевают. Восхитительное зрелище, да и колодец этот особенный. Мать, будучи на сносях, уронила в него ведро и, пытаясь подцепить это ведро длинным багром, навалилась на сруб животом. Мне такое, конечно, не понравилось, я в ту же ночь и родилась.
Сёмка только что окончил школу, но выглядит, как ровесник моих тёток, впрочем, наши - то козочки, будто две пионерки! Семён из большого ведра брызгает мне прямо в нос, и говорит им с улыбочкой: 'Короче, девки, я тут, в огороде, если нужно спинку потереть‒свистните!'
-Без сопливых, Сёма, обойдемся! ‒строго говорит старшая и делает губки бантиком, чтоб не расхохотаться на его: 'Ой,ой,ой!'
Младшую уже не остановишь, ‒ со звонким смехом, зажав таз под мышкой, расплескивая воду из ведра на стройные загорелые ноги и босоножки, которые почему -то называются 'танкетками', она мчится в пышущую жаром баньку, я‒за ней!
Летом раздеться‒только сарафан скинуть! Младшая сдёрнула с себя голубой в белый горошек сарафанчик и прямо с порога заявляет: 'Зуб на зуб не попадает! Парку поддадим!' ‒ И она озорно наотмашь запускает ковш ледяной воды на раскаленные камни в печке. Камни зловеще трещат, вода‒с мелкими взрывами шипит, баня наполняется густым, непроглядным паром‒ хоть глаз выткни! Младшая ликует всем своим юным, гибким существом, вцепляется в меня, ‒ начинает порывисто расплетать косу, вращая мою голову, как глобус!
Романтично закатив глазки, старшая восторженно вдыхает аромат берёзовых листьев, заваривая веник кипятком в большом металлическом тазу. Распущенные волосы действуют на меня, как шуба, и я, собравшись с духом, задрав вспотевшее лицо в потолок, покрытый крупными каплями, заявляю громко в это идиллическое пекло: 'Мне жа-а-арко!' Обе тётки отрываются разом от своих дел, одновременно морщат одинаковые розовые носы в веснушках и смотрят на меня с глубоким презрением, дескать, не свой парень, и кого нам навязали!
-Давай, Коська, эту лахудру помоем и пусть топает, надеюсь, не заблудится! ‒ говорит старшая как будущий педагог деликатным тоном.
Младшая соглашается энергичным кивком головы, её пристальное внимание уже привлекли мои обгоревшие под нещадным степным солнцем плечи.
-У меня пятки нежнее! ‒ заявляет она после краткого анализа. ‒Нет, тут нужна серьёзная мочалка, чтоб спилить эти ошмётки!
Она тщательно подбирает мочалку и начинает 'пилить', приговаривая: 'Не знаю, Зёська, как мыть эти мослы! Помнишь, мы скелеты в нашем анатомическом музее протирали? ‒ Они были упитаннее!'
Старшая времени даром не теряет, плохо ориентируясь в банном туманном пространстве, она всё-таки находит заветную банку с липкими взбитыми желтками и радостно сообщает: 'В прошлый раз от этой субстанции у меня уши к затылку приклеились намертво!'
Младшая тут же закидывает голову и звонко хохочет, треся весёлыми влажными от пара кудряшками. У меня появляются несколько секунд, чтобы отдышаться от пыток.
-Но я знаю один вредный черепок, который всё стерпит! ‒ продолжает незаконченную мысль старшая и выливает с беспечным смехом полбанки желтков на мою раскалённую макушку! 'Cубстанция' течёт у меня по лбу потоками, склеивает сосульками ресницы, я вижу, как через прутья решётки, что у младшей груди, словно спелые яблоки, а у старшей будто налитые груши, и эти запотевшие плоды, в разноцветных весёленьких мыльных пузырьках, постоянно мелькают перед моими залепленными глазами!
-Ох, Махоня, Махоня, стиральная доска! ‒сокрушённо приговаривает младшая и специально щекочет мочалкой у меня под мышками. Я извиваюсь ужом, давая повод для новой порции изощрённой критики.
-Ладно уж, ‒глубокомысленно изрекает старшая, ‒чтоб у нашей феи лучше волосы росли! ‒И она выливает едва остывший кипяток вместе с веником из таза, который почему-то называет 'лоханкой'‒прямо мне на голову! Я чувствую, как жизнь покидает моё щупленькое тело, жадно ловлю воздух ртом, но закричать нет сил, так как младшая надраивает 'серьёзной' мочалкой мой нос, приговаривая: 'Промоем, хоть раз в жизни, эти форсунки капитально!'
-Аа-аа, Зёська, ты погорячилась!‒ вскрикивает она,‒Воду-то надо было разбавить холодной! Но да ладно, сейчас мы исправим этот промах!
И она с весёлым хохотом выливает мне на голову полведра воды, которая ещё пятнадцать минут назад плескалась в недрах ледяного колодца! Обе радостно визжат от холодных брызг и моих резких конвульсий. Равновесие восстановлено, жизнь возвращается ко мне, но любительниц парилки постигла неприятность.
-Вот ведь, ‒говорит озабоченно старшая, ‒ веник в её лохмах запутался! Что же делать?
-Зёська, что ты дурака валяешь, ‒отвечает, насторожившись, младшая, ‒дёрни посильнее, главное, веник не сломай!
Я проделываю отверстие в густых мокрых 'лохмах', чтобы посмотреть, как с меня будут снимать скальп (что такое 'скальп' я знала с младенчества, благодаря особому отношению бабули к романам про индейцев). Через это отверстие в волосах старшая видит мой глаз, и он её пугает.
-Коська, беги скорее за полотенцем! ‒ командует она. ‒ У ребёнка глаза стали розового цвета!
-Если я побегу, так и половички проломятся! ‒с хохотом отвечает младшая и через минуту душит меня, полностью лишив кислорода, закутав большим махровым китайским полотенцем мою голову, облепленную берёзовыми листьями!
Младшая любила не только жаркую парилку, но и ходить в лес за начинкой для пирожков, то есть, за грибами, ягодами и щавелем. А самой любимой начинкой и для больших узорных пирогов, и для маленьких аккуратных пирожочков, ‒ у всей семьи, была протёртая с сахаром через мясорубку черёмуха.
Помню, младшая всё утро уговаривает старшую, которая боится клещей, наконец берут большие вёдра и по старым полусгнившим бонам идут через блестящую на солнце протоку на зелёный, утопающий в лилиях остров. Возвращаются‒в царапинках, чёрные от загара, с чёрными зубами и губами и такими же пальцами. Полные вёдра с запотевшей на солнце, терпкой черёмухой, устало ставят возле крыльца.
-Э, да вы, девахи, больше смолотили, чем принесли! ‒ шутит дед. Они смеются и показывают мне чёрные языки. А довольная бабуля с букетом разноцветных лилий уже бежит "за сахарочком и мясорубочкой".
И вот однажды, младшая собралась в тайгу за дикой смородиной, но никто, кроме меня, не решился ей составить компанию!'
Маша останавливает рассказ ради мятного чая, принесённого Мушкой, и нахваливает Берёзины кексы. ‒ 'С годами они стали пышнее и вкуснее, как и сама кулинарка!' ‒ говорит она весело. Но Пыш в нетерпении, он поспешно собирает чашки и сам несёт их в кухню, а мгновенно вернувшись, просит гостью продолжать. И Маша, проводив взглядом блюдо с кексами, продолжает:
'Итак, поход за смородиной. Бабуля, как положено‒с причитаниями и дюжиной авосек, провожает нас, ‒ так на Северный полюс, вероятно, провожали отважных лётчиц, и мы едем утренним поездом в вагоне со скамейками в два ряда. Окно приоткрыто, тянем холодком и паровозной гарью. Солнечные лучи золотыми снопами пронизывают вагон насквозь. А в нём только мы, да несколько грибников с корзинами, ‒ свободных мест полно. Закончились наши духмяные степи с ханскими курганами, справа‒потянулись отвесные, во многих местах исписанные белой краской скалы, слева‒ой, туда лучше не смотреть! Я читаю надписи на скалах, удивляясь, как можно было на такой высоте красиво написать: 'Миру-мир!', а рядом - нарисовать аккуратного голубя с веточкой в клюве, похожего на куриц, которых обычно рисует дед? Младшая, припав загорелым лбом к пыльному стеклу, любуется пейзажем слева. Я с опаской, чтоб не тряхнуть вагон, подсаживаюсь к ней и с замиранием сердца смотрю вниз. Мы летим над глубокой пропастью, там, в самой низине, видны волнистые макушки голубых гигантских сосен. Младшая напряжённо улыбается и напевает: 'Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги...'Это голубовато_ зелёное море внизу уже захватывает, завораживает меня, и мне кажется, что мы действительно летим на самолёте, пусть даже на тряском 'кукурузнике', на каком с дедулей летали в Бондаревку! Я ещё не знаю, что когда-то буду наблюдать под крылом мощного самолёта большие города, огромные страны и целые гигантские континенты, но пока мир, как городок в табакерке, мал, защищен и восхитителен! Восторги восторгами, а между тем, местность становится ровнее, наскальная живопись исчезает вместе со скалами, дорога отходит от пропасти, да и сами сосны в ней будто подросли. С криком: 'Ой!'‒от неожиданности, проскакиваем короткий чёрный-пречёрный тоннель, тормозим с 'адским зубовным' скрежетом и выходим, обвешанные вёдрами и бабулиными узелками,‒на случай затянувшейся полярной зимовки, на пустой перрон. Встречает нас красавица, сама матушка‒тайга, а значит до смородинки нам путь укажет!
Младшая намазывает меня мазилкой от комаров и говорит, как можно бодрее: 'Не трусь, Махоня, волков бояться‒в лес не ходить!' Я представляю, что бы сейчас ей ответил дед ,и криво усмехаюсь на его манер. Усмехайся-не усмехайся, а надо идти, уж коль приехали.
Пробираться сквозь непролазные таёжные чащи‒это не по парку бродить! Сложно даже описать, как в жаркий день, в резиновых сапожищах, ведь вокруг полно змей, сгибаясь под тяжестью поклажи, раздражаясь на чёрное гудящее облако кровососов, перелазить через поросшие мхами и лишайниками буреломы, опасаясь при этом просыпать драгоценную ягоду, а колючие ветки выбивают глаза, и плотная паутина с жирными пауками залепляет рот!
-Не бойся, Махоня, ни змей, ни клещей, ни пауков, ни волков‒никто нас не тронет!‒со знанием дела, уверенно заявляет младшая.‒Она завязана, как и я, до бровей платком, от обеих пахнет пихтовым маслом, входящим в состав мазилки от комаров‒таёжницы, одним словом. Младшая объясняет мне, что с природой нужно жить в любви, лечиться вот этими травушками,‒она ласково гладит их чёрными от загара пальцами, а целебней лесной смородины‒ничего на свете нет. Смородинки‒море, да вся крупная, как вишня, словно самоцвет, играет на солнце, ягодки прозрачные и пропускают свет‒ волшебная красота! Мы забрались уже далеко, не слышно поездов, только птицы поют‒заливаются на разные голоса.
-Как твои глазки! ‒ говорит младшая и протягивает мне красивую гроздь спелых крупных смородин с листиками,‒ я примеряю её на грудь, как брошку, съедобную брошку‒ с нежнейшим ароматом! Младшая смеётся глазами, а глаза у неё, как эти ягодки‒красивые, карие!
Мы снова перелазим через старый валежник, идём, как по перине, по мху, обходим поваленные, уже трухлявые стволы деревьев, нафаршированные битком личинками, как бабулины пирожки рисом. Эх, сейчас ,откуда не возьмись, появилась бы матушка-печка и пропела бы грудным голосом: 'Девоньки-голубушки, любушки мои, съешьте поскорее ржаного пирожка!'‒ Печку не слышно, а впереди журчит родничок, приговаривает, нас зазывает.
-Ой, Махоня, чистейшей водицы напьёмся!‒ радостно говорит уже усталая младшая.‒Она аккуратно составляет наш скарб на мох, вылавливает из родника листья и былинки, моет пальцы и, смакуя, пьёт пригоршнями, потом умывает глаза. Я повторяю её движения‒что остаётся,‒ только учиться. Она уже набрала своё ведро‒с горкой, завязала его новый марлей, сразу привлекшей внимание козявочек-букашечек, и бродит, не спеша, по полянке, оказавшейся 'грибным базаром'. Ходит‒только успевает забрасывать в заплечный боксон из бересты разноцветные нарядные грибочки: эти красавчики‒на засолку, те карапузики‒на жарёху, а толстячков‒и засушить можно! Съели по три сырых рыжика, вкусно. Я бы тоже пособирала грибки; на ягоду уже смотреть не хочется, но надо собрать ещё полведра. Я склоняюсь к кусту, а смотрю‒выше, на ветки деревьев,‒ на них висят бусы из красной смородины, мы и красной‒уже бидон набрали. И в отверстии этих длинных бус я вижу лицо, да какое красивое! Это девушка? Нет, это юноша, и такой красоты неописуемой! И он смотрит на меня, а глаза у него, как спелые смородины, и пропускают свет, они совсем прозрачные! А волосы‒из золотого шёлка! Всё моё существо тянется сквозь висящие бусы к этому лицу, и оно улыбается мне! Я выпрямляюсь, замираю и, не дыша, не свожу с него глаз.
-Махоня, ты что притихла, устала, моя? ‒ спрашивает, не оборачиваясь, младшая из резных папоротников, похожих на оперенье сиринов.
Лицо, не спеша, поворачивается на её голос, потом смотрит с улыбкой на меня и начинает таять, как облачко, только красные бусы покачиваются, накинутые на ветки, да роса на листочках поблескивает алмазами.
-Интересно, кто же повесил бусы из смородины? Лешак, не иначе! Чур, меня! Чур, нас! ‒ приговаривает возбуждённо младшая‒ машет в сторону бус двумя руками, словно комаров отгоняет.
-Ты что такая бледная, Махонечка? ‒ она помогает проворно добрать моё ведро. Я молчу, как партизан, что говорить, всё равно не поверит, скажет: 'Фантазёрка, ты наша!'
Обратная дорога ещё тяжелее: силы убавились, поклажа прибавилась. Солнышко пошло к закату‒мох отсырел, стал скользким. А сама тайга наполнилась сумеречными тенями, ‒ причудливыми и пугающими. Птички уже не поют, а переговариваются, готовятся ко сну. Ноги не идут.
-Махоня, давай заночуем в лесу? ‒ предлагает, стараясь придать голосу беспечность, младшая. ‒ Костерок разведём, поедим, лапок нарубим, а? Всё равно уже на вечерний поезд не успеваем!
-Ага, а волки?‒робко возражаю я, понимая, что если сейчас, как лампочки, между деревьев загорятся глаза‒ так и убегать не станем: ноги гудят, как телеграфные столбы! И омоет наши косточки теплый дождик!
-Какие, нафиг, волки! ‒ как можно увереннее говорит она. ‒ Нюни-то не распускай, тут уже поезда в ста метрах! А вот и дымком тянет, нюхни-ка!
Мы, усталые, голодные, выходим на лесную опушку, и видим костер, а рядом‒ в белой холщовой рубахе сидит старичок-боровичок с бородищей, белой- пребелой, до колен! Сразу видно‒старовер.
-Вы откелева, деуки? ‒ спрашивает он c беззубой улыбочкой и блестит синими, как васильки, глазками.
-'Из лесу, вестимо'!‒отвечает со смехом и с интонацией Некрасова младшая. Она изловчается под тяжестью груза и поправляет сначала мой, а затем свой 'плат узорный до бровей'. Подходит к старичку, смешно кланяется ему в ножки и тут же, под зорким его молодым и весёлым взглядом, по-хозяйски расставляет наши многочисленные вещи. И я понимаю, что её с этой полянки никакой пушкой не вышибешь, как говорит дед. Расставила всё, разложила, как на выставке грибников и охотников и командует мне: 'Руки мыть!' ‒ да таким тоном, каким кричат: ' Руки вверх!'‒я даже вздрогнула и озираюсь по сторонам в надежде увидеть ручей или хотя бы болотце. Младшая, сморщив веснушчатый нос, - тоже в поиске.
-Вот листья‒ мягкие и мокрые, ‒ говорит довольно она, ‒ а вот и мыло, оно так и называется‒ 'татарское мыло'! ‒ и уже влажной рукой указывает на ярко-оранжевый цветок. Цветок, к моему удивлению, действительно, создаёт настоящую мыльную пену. Умылись, можно сказать. Пора перекусить. Ох, давным-давно пора! Я могу слона съесть! Цыпленка‒точно!
-Вы не против, если мы поедим и заночуем возле Вашего костра? ‒ спрашивает младшая с приятной дипломатической улыбкой.
-Лес обчий, ‒ говорит радушный старик и с простодушной улыбочкой наблюдает, как она деловито расстилает новое льняное полотенце, красиво выкладывает на него всё наше домашне-феодальное: и колбасу, и сыр, и ветчинку, яйца варёные, редисочку молоденькую‒ с лучком да укропчиком! Мы со стариком смотрим на пуховые румяные ватрушки с творогом, аромат которых не даёт уснуть белкам на ближайшем от нас дереве, и уж так и этак крутятся они в своих гнёздышках, как в колесе и видят: всё выложила наша умница и за концы тянет полотенце к старичку‒ 'Угощайтесь!', хоть и знает, что староверы чужое не едят.
Старичок-боровичок, бороду треплет ветерок, наклонился и прислушивается к шелесту листвы, потом медленно выпрямляется и отвечает: 'А чёго не угоститься от двух пташек невинных! А хошите, черемшицы?
-Ой, хотим! ‒ радостно сообщает наша говорунья.‒ И зверобоя набрали, и смородинового листа, и щавеля, а вот на черемшу‒не вышли!
Дед раскладывает черемшицу красными ножками к нам и подаёт несколько толстых пучков младшей‒ 'в гостинец'. Та, довольная‒ даже румянец тёмный на щёчках проступил, сбивает пальцем в траву с одного из пучков клеща и говорит восхищённо: 'Oх, спасибо! Такую крупную да сочную‒редко встретишь!' ‒ И через секунду уже весело хрустит черемшой и редиской. Дедок отламывает себе кусок янтарного домашнего сыра, который тает во рту, подгребает к себе корявыми пальцами ватрушечек, смотрит на нас озорно своими молодыми василёчками.
-А почему на Вас комары не нападают? ‒ со смехом спрашивает младшая.‒Или Вы чем-то мажетесь?
-А не хошут моей кровушки! ‒ отвечает тоже со смехом дед. ‒И сидят они друг против друга, и смеются непонятно чёму ‒ просто радуются жизни. Старик жуёт долго дёснами, пристально смотрит на меня и говорит:
-А в тебе наша кровь ести!
-Конечно есть, ‒ отвечает младшая,‒ у неё другая бабка из староверов‒ вылитая боярыня Морозова! Дед прислушивается к шуму ветра и листвы, снова смотрит на меня и говорит очень серьезно:
-А она и есть из Морозовых.
-Да, ну?!А я-то думаю, что это сватья из боярской табакерочки всё табак с мятой нюхает?!‒весело сообщает младшая с белозубой улыбкой. ‒ А в Махоне нашей нахрапу боярского‒хоть отбавляй!
-Ужели нюхает? ‒ со смехом спрашивает старик у меня.
-Нюхает, ‒ отвечаю я, как на духу.
-А какие у ей иконы, и много ли? ‒ спрашивает он, хитро прищурясь.
-Много и все железные, ‒ говорю я чистосердечно.
-А и кто же у этой бабки дед? ‒ спрашивает старик, словно собрался свататься к моей второй бабке.
-А дед у неё, ‒ отвечает весело младшая, ‒ курчавый, носастый и зовут его Зиновий Абрамович!
Старик задумывается глубоко и снова к чему-то прислушивается, потом блестит молодыми глазами и говорит:
-Да, он-Божий и добрый. Да и сам Господь был Божьим, добрым, евреем и плотником!
-А как Вы узнали, что дед Зиновий‒плотник?!‒удивляется младшая.
-Да, вона зайка подучил! ‒ со смехом отвечает старичок и показывает морщинистой рукой в сторону шевельнувшегося кустика. Младшая смеётся и достает из моего рюкзачка термос со вкусным чаем. Чай пить я хочу на камушке, я его заприметила, ‒ только подкатить надо к столу. Я поднимаю камень, и все, трое, видим под ним неприятную белую траву. Я вопросительно смотрю на старика, сморщившись от увиденного.
-И у людей тако же, как в лесу, ‒ говорит он, улыбаясь, ‒ кто‒как кедра ливанская, об каку топор сломаешь, а кто-как трава белёсая, от какой отворотишься.
Младшая разливает всем горячий чай с вишнёвым вареньем, а дед прихлёбывает да шутит:
-Вы, как на месяцок, в лес-то собрались, запасов на цельный колхоз!
За шутками да прибаутками‒всё подъели, немного оставили перекусить в поезде. Младшая убирает аккуратно вещички, старательно готовит ночлег. Дедок, не спеша, ломает хворост и подбрасывает в костёр, чихает от дыма, задирает бороду вверх и внимательно осматривает небо,‒так бабуля осматривает потолок в кухне‒не пора ли белить? Мы укладываемся на мягких хвойных лапках. Старик встаёт на колени и молится, по-детски сложив загрубевшие руки. Совсем стемнело. Не слышно звуков, только наш костёр потрескивает. Лес стоит вокруг тёмный, молчаливый, опасный. Ноги мне, словно забили в колодки, но сапоги снять младшая не разрешает. Она греет мою спину, а я смотрю на живой огонь, как смотрели на него многие поколения моих предков. А где-то уже люди ходят в джинсах и поют: 'Манчестер и Ливерпуль', а мы, наевшись черемши, умывшись цветами, лежим возле первобытного костра, и небо так густо усыпано звёздами, как золотым горохом! И день завтра будет безветренный, ясный и солнечный. Эх, нам бы хоть одну на двоих шкуру мамонта‒вонючую, блохастую и закатанную сосульками! Младшая роется под своим боком в еловых лапках, достаёт большую шишку, со смешком кидает её в костер и присказывает:
-Принцесса на горошине! Ой, Махоня, Махоня, и зачем я тебя потащила на такие мученья?! Повернись ко мне, спинка от костра погреется. Я охотно разворачиваюсь и разглядываю её лицо‒совсем юное и очень красивое.
-Козявочка моя! ‒ ласково шепчет она и целует меня в нос.
-А ты меня ночью в костерок не столкнёшь? ‒ спрашиваю тоже шёпотом я, ‒ не от страха, а чтоб пошептаться.
-Не, не бойся-а-а, ‒ отвечает она и сладко зевает.
-А помнишь, весной было наводнение, и вы со старшей‒по колено в ледяной воде, ловили во дворе поросёнка? Вы с ней так смеялись, что поросёнок чуть от страха не умер! А потом мы все вместе ночью сидели на чердаке возле буржуйки, ‒ тряслись от холода, а дедуля‒смотрел в окошечко да и говорит: 'Ой, девки, сколько покойников плывет!' Мы все: 'Где?! Где?!' ‒ чуть буржуйку не свалили, смотрим‒а это брёвна по нашей улице плывут! А вокруг ни огонечка!
-Давай, ещё про покойников на ночь вспомни! ‒ со страхом шепчет младшая и озирается на дремучий чёрный лес, который всё плотнее сжимает вокруг нас свое зловещее кольцо! И филин страшно ухает, как лешак хохочет, и хворост рядом хрустит под чьими-то ногами!
-Не бойтесь, деуки, уже скоро птички запоют, ‒ говорит старик,‒ чёго нам бояться, кады под нами мать-земля, а над нами‒Боженька?
Мы смотрим на него. Сквозь костёр старик кажется похожим на большую белую птицу‒на старого говорящего лебедя, немного растрёпанного. Я снова поворачиваю лицо к младшей.
- 'Холодно, родименький, холодно...' ‒ тихо напевает, улыбаясь, она. И я сразу вспоминаю наш старый проигрыватель и большую коробку пластинок Шаляпина, и весь наш ирисовый рай на Проточной, и как бабуля запевала за праздничным столом: 'Степь да степь кругом...' ‒ , а все ждут, чтоб дружно подхватить, и вот уже гремит хор!
Мы крепко обнимаемся с младшей, чтобы было теплее на сквозняках планеты этой, и ещё не знаем, что так же крепко мы обнимемся, чтоб поддержать друг друга в горе, когда будем в Склифосовском получать гроб с её дочерью‒молодой красавицей, похожей на саму младшую. Как многого мы ещё не знаем, как проста, беззаботна и весела наша жизнь!
Перед глазами плывет ягода, ягода; веки слипаются, я вспоминаю прекрасное лицо, увиденное в лесу, и думаю: 'Ну что нам бояться, когда под нами мать-земля, а над нами‒Боженька?'
Маша заканчивает, но мы не насытились, однако Мушка понимает, что всем надо чая. Она встрепенулась и‒в кухню.
-Машенька, ‒ говорит Варюша,‒подведи, пожалуйста, итоги по своим корням! Я слушала‒не могла наслушаться! Я обожаю про корни!
-Итак, ‒ сделав серьезное лицо и подняв вверх палец, произносит Маша,‒ можно выделить три корня: русско-сибирский, христианско-старообрядческий и российско-семитский.
Мы все молчим, обдумываем и смотрим на дымящиеся чашки, принесённые Мушкой.
-А вот, Маша, ‒ говорит с умным видом гостящий у нас Осёл,‒ мне довелось как-то весной побывать на Северном полюсе,‒ там была температура минус сорок по Цельсию, а Вы испытали какую самую низкую температуру?
Маша призадумалась, заулыбалась и говорит:
-Однажды я приехала к моим старикам, ‒ рельсы и металлические предметы потрескивают, дышать нечем,‒ воздух, словно вымороженный, дорога раскатанная, как стекло,‒ вымороженная, пока шла до них, раз пять упала, все колени были в синяках! Иду, ‒ улицы пустые, только мужик в шубе, в унтах, в шапке, инеем убелённой, кричит мне: 'Левую щёку три, белеет!' ‒ Я ему кричу: 'А сколько сегодня?!' Он отвечает: 'Пятьдесят два!'
-По Цельсию?!‒ удивляется Осёл.
-Там по Фаренгейту не измеряют...А и я Вас спрошу. Можно? ‒ Маша улыбается и глядит на Осла так, что он краснеет.‒ Какое из стихотворений Вашей жены, посвящённое Вам, кажется наиболее дорогим?
Осёл оживляется, краснеет уж совсем, как школьник, и говорит: 'Это‒такой коротенький стишок, очень личный, но первое четверостишье я прочту, Марьяша 'косила' под иностранку, она любит 'прикольчики':
Я ошэнь скушай, Олейшка,
Мой слатький‒прислатький пельмейшка;
Хоть я не кушай пельменье,
Но ти‒щасливое исключенье!'
-Какая удачная рифма! ‒ смеётся Пыш и смотрит на Машу, дескать, время детское, мы бы ещё послушали про деревенское житьё-бытьё. И мы все следом за ним так смотрим на неё, что гостья наша смущается, улыбается широко и отодвигает чашку. 'Я вам поведаю, ‒ говорит Маша, ‒ ещё об одном моём ярком воспоминании. Уж коль заговорили про пельмени, ‒ их мы лепили всем семейством, включая деда. Противень у нас называли 'листом', так вот, за вечер листов десять налепим‒и в сени, чтоб заморозить. Бабуля, понятно, ‒ руководит. У деда руки большие, пальцы толстые для столь ювелирной работы, но так старается, что очки запотеют! Она ему: 'Отец, смотри, какие у меня розанчики! И вы, девчонки, приглядываетесь, есть на кого равняться! Что же продукт переводить!' ‒ Дед её только передразнивает: 'Рюзанчики, рюзанчики!' Бабуля на него так взглядывает, как молнии мечет, и скалкой постукивает угрожающе. Мы хихикаем. А завтра капусту будем солить. О, это ежегодная эпопея! Солонину у нас заготавливают бочками, которые называют кадушками, а закупают их в Бондаревке, где ещё сохранились традиции.
И вот с утра начинается переполох! 'Ни одного работника‒одни бригадиры!' ‒ворчит дед, потому что каждый в нашей семье лучше других знает, как солить капусту. Одна говорит: 'С клюквой!', другая: 'С укропом!', третья: 'Покрупнее!', четвёртая: 'Помельче!' Через час дед заходит послушать бабский галдёж и спрашивает: 'А начальник наш где?' Бабуля сразу выглядывает из-за занавесочки и говорит: 'Никак соскучился? А что, отец, ты без дела слоняешься, когда мы уже все упарились?!' Дед только руками разводит и возмущается: 'А кто, мать, шесть кадушек для вас кипятком ошпарил?! Десять мешков кочанов‒кто подготовил?! А кадушки с грибами, помидорами и огурцами‒кто в погреб опустил?!Может, Баутин?!'
-Ну и хорошо, ‒ отвечает специально спокойно бабуля,‒ на себя работаешь, не на Баутиных! А я уж думала, ты собакам сено давал!
И вот все кадушки опущены в погреб‒большой, как подземный город. Сени опустели, и пахнет в них только ягодой мочёной, вениками, да дёгтем. Урожай убрали, припасов на зиму заготовили. А на улице‒бабье лето, жаркое, степное. Бабуля с дедулей долго‒до самых сумерек сидят на скамейке за воротами, ‒ спорят про сено. Я‒ между ними. Сижу, и так тепло и радостно. У них‒по берёзовой веточке в руках, и не столько с себя, сколько с меня сгоняют они комариков, оберегает своё солнышко, которое считают своей последней 'дочечкой'! До чего же уютно и надёжно! А младшая со старшей стоят в распахнутом окне‒на нас любуются.
-Эх, какие зарницы на небе! И как парит‒дождь будет. Пойдемте повечерим, ‒ говорит дед. Мы не против попить чайку с крендельками да булочками. Он запирает за нами высокие тесовые ворота, закладывает их доской.
Повечерили, ‒ и чего только на столе не было! Если бы меня попросила матушка-молочная река, кисельные берега: 'Попей моего молочка!'‒я бы ей ответила: 'Извини, у моих дедули и бабули и сливочки-то не пьются!' И вот укладываемся спать,‒дед в своей комнате с двумя окнами в огород, младшая со старшей‒в уютной комнатушке, где чего только нет: и проигрыватель,и лак для ногтей в маленьких бутылочках, и крепдишиновые платьи с бусами! А какие редикюльчики!
Мы с бабулей спим в комнате‒одно окно в сад, другое на улицу. Так сегодня устали, что решили не читать 'Чиполлино'.
‒Ох, как парит! ‒ говорит она.‒Спи, моя ягодка!
Я ложусь, да уснуть не могу: бабушка ворочается, вздыхает дед, газетой шуршит в кухне, тётки потихоньку слушают пластинки в темноте, чтоб не напустить комаров. Такая духота, что распахнули они рамы в сад, младшая, наверняка сидит на подоконнике, а старшая‒рядом стоит, романтично закатив глазки. Я смотрю на окно, выходящее на улицу. Всё, как всегда‒фонарь в виде шляпы на столбе, а из него, как из душа, роем 'текут' мошки. Весь дом постепенно замирает, затихает, только часы в разных комнатах стучат по-разному. На улице слышатся голоса и они приближаются, и уже‒хохот возле самой нашей ограды, ‒ парни и девчата, большой компанией, пошли купаться на речку. За окном‒взрыв смеха, ‒ я встаю и на цыпочках подхожу к окну, ‒ смотрю внимательно сквозь кружевную занавесочку. Девушка в белом сарафане с пышной юбкой, перекинув косу на грудь, срывает синий цветок с ириса, растущего возле нашей скамейки, нюхает его напряжённо, словно ждёт кого, и смотрит в конец улицы, остальные тихо переговариваются и тоже оглядываются, и радостно смеются, потому что вдали слышится лошадиный топот и свист. Уже через минуту загорелый наездник на каурой лошадке гарцует рядом с нашим полисадником. Вся компания оживилась, загалдела, но внимание всадника приковано только к девушке в белом сарафане, он улыбается и теснит её лошадью, а девчонка со смехом запрыгивает на нашу скамейку и говорит ему весело: 'А что , прокатишь?!'‒все вокруг улыбаются и смотрят на него.
-Ну, если поцелуешь! ‒ говорит парень. ‒ И я вижу, как горит его лицо! Девушка вспыхивает, как маков цвет, а парень, придерживая лошадь, уже тянется к губам девичьим! Я замираю. Девчонка ловко пихает в нагрудный карман его рубашки цветок и со смехом отворачивается от парня. Я слышу, как в кухне скрипят половицы, молодёжь разбудила деда, и он пошёл попить кваску, и, видно, тоже за занавесочкой наблюдает за весёлыми проказниками.
-А зачем мне пикулька! ‒ смеётся наездник ('пикульками' в нашем селе называют ирисы, которыми всё вокруг заросло).‒Уж спой хотя бы частушечку! ‒ Он хватает девчонку за руку и разворачивает к себе.
Девушка счастливо улыбается, смотрит прямо на парня и, подбоченясь, притопывая загорелыми ножками по нашей скамейке, озорно и звонко поёт: 'Ой, солома ты солома, ты, солома белая, не рассказывай, солома, что я, девка, сделала!'‒И девчата, и ребята начинают так смеяться, что конь вздрагивает и храпит, а дед‒в засаде громко вздыхает и напряжённо скрипит половицами.
-Ладно, уговорила! ‒ соглашается парень, опустив уздечку, он хватает девчонку под мышки и сажает бочком перед собой, сарафан на ней поднимается, и все видят, что выше колена у неё ножки совсем беленькие! Молодёжь улыбается.
Я чувствую, как девушка замирает от страха, она прижалась к пареньку, обхватила его за талию и даже зажмурилась!
-Не придуши жениха! ‒ кричит кто-то из ребят, и все дружно хохочут. А счастливая парочка уже мчится к реке, только подковы звенят на всю спящую улицу. Остальные‒разбиваются парами, обнимаются и, не спеша, вышагивают со счастливым пением следом, ‒ девчата в ярких сарафанах, ребята‒в светлых рубашках.
-Эх, паря...‒вздыхает дед и нехотя идёт спать, жалея, что не он ‒ загорелый наездник с весёлой красавицей.
Зарницы освещают небо, а над степной духотой уже слышны раскаты грома, ‒ то там, то там громыхнёт. Я неслышно возвращаюсь в кровать. Щёки горят.
-Спи, моя ягодка, ‒ шепчет бабуля, чувствуя моё волнение. А гроза всё ближе и ближе‒последняя в этом году, скоро закончится жаркое степное бабье лето'.
Маша заканчивает рассказ о своём детстве и счастливо улыбается от нахлынувших воспоминаний. Мы тоже улыбаемся, словно прогулялись по жаркому пыльному ирисовому раю на Проточной.
А всё-таки страшно ночевать в тайге! ‒ восклицает старина Кро и смотрит на Машу.
Худосочным грустным Пьеро из столичных солонов, ‒ конечно, страшно! ‒ шутит Фига, уставший молчать.
Маша смотрит на Кро и говорит:
-Скорее, тяжело, чем страшно. Это была не первая моя встреча с тайгой. А потом, деревенские дети из другого теста: в шесть лет я уже умела пропускать молоко через сепаратор и взбивать масло в маслобойке, заботясь о всей семье. Страшного в моём детстве было достаточно. Но и страшное познаётся в сравнении. Страшно было, когда всей улицей хоронили младшего Баутина, которого зарезала молодая ревнивая жена. Страшно было ходить в одиночку по старым изгнившим бонам через протоку на остров. И, бывало, соскальзывала я в воду, и затягивало меня под брёвна, вылезешь на эти боны, ‒ коса мокрая из носа и ушей вода течёт. Иногда, в этот опасный путь увязывалась за мной соседская собачонка, - и так мы с ней нанервничаемся, что в горле пересохнет. Ляжем, бывало, рядышком на брёвнах и пьём из речки, - вода вкусная и хрустальная, а внизу загадочный мир. Напьёмся и лежим - любуемся... Страшно было, когда на середине Енисея у лодки заглох мотор, и начало её крутить, как щепку. Но, поистине страшно было, когда мы с младшей лезли по отвесной скале на свидание ‒ в Бондаревку, которая славилась своими маслобойками, пасеками, бочками, крыжовником, а ещё в ней жил жених нашей красавицы, за которого через год она вышла замуж. Лезли мы босяком, а её и мои, связанные за ремешки босоножки висели на шее у младшей. Лезли по чисто символическим ступеням, выдолбленным в скале, цепляясь за полустёртую верёвку, намотанную на расшатанные полувыбитые ржавые штыри. Младшая мне шептала в спину: 'Смотри только вверх!'. Эта скала часто мне снилась в трудные периоды моей жизни. Так что, ночёвка в тайге‒это просто, милый пустячок, дорогой мой Кро!