Мне было немногим за двадцать, когда я приехала в город, чтобы ухаживать за своим больным дядей.
Наверное, вы не знаете, но есть целые нации, которые дожили до наших дней, сохранив первобытный уклад существования. Жизнь женщины в них всегда ограничивалась бытом. Жизнь бедной родственницы - бытом тяжелым. Поэтому мне была отведена роль сиделки. Меня никто никогда не спрашивал, чего я хочу, у меня просто не могло быть никаких желаний: статус не позволял. Поэтому единственным моим желанием постепенно стал покой. Нет, зря вы тут подумали, что я хотела покончить с собой: мне просто хотелось сидеть у окна днями, смотреть на улицу, иногда засыпать, просыпаться, иногда что-то есть, но чтобы никто не отвлекал меня от созерцания, полуяви, спокойствия.
Вместо этого я делала все, что положено сиделке, с той только разницей, что сиделки бывают и приходящими, у меня же не было возможности отвлечься от своих обязанностей даже на ночь.
Я не могу сказать точно, сколько лет я так жила. Может, десять, может, больше. Только в какой-то момент случилось почти чудо. Мой дядя умер. Что вы, я не желала ему смерти, несмотря ни на что, даже несмотря на то, что я его не любила. Нет, не ненавидела, просто у меня не было к нему чувств, как нет у меня их к цветам в его оранжерее (их я тоже должна была обихаживать).
Мне показалось на краткий миг, когда утром я зашла в его комнату, а он лежал в постели совершенно холодный и твердый, что вот сейчас я смогу посидеть у окна. И я уже почти присела на стул, но набежали родственники (я до сих пор недоумеваю, откуда они взялись), и началась еще большая карусель.
Конечно, в основном, я выполняла все те же действия: готовила, бегала, мыла, подтирала. Но все это было до того, как в присутствии всех родственников огласили завещание. Знаете что? Дядя оставил всё мне. Всё до последней монеты. До последнего цветка в оранжерее. Наверное, в момент оглашения завещания я впервые улыбнулась сквозь свою многолетнюю усталость.
Потом-то я часто улыбалась именно так, когда вмиг изменившие ко мне отношение родственники стали таскать меня в свет. С такой улыбкой меня обычно фотографировали. Она, улыбка моя, называлась в газетах и журналах "многомудрая" и "луч солнца сквозь морозное утро". Я находила в этой лести иронию, мне было забавно, что меня, едва закончившую школу, можно назвать многомудрой, а в грубоватых чертах мало что выражавшего лица прочитать и морозное утро, и солнце.
Думаете, что-то сильно изменилось в моей жизни с наличием денег? Ошибаетесь. Конечно, мне не приходилось больше делать что-то по дому, но ощущение от... даже не знаю как назвать... светской жизни более напоминало всю ту же дурную бесконечность.
Когда оглушительный шум в связи с "юной богатой наследницей" поутих, а родственники заметили, что я не очень-то транжирю на них мое наследство, вот тут я вновь заметила призрак окна на моем горизонте, однако, я рано радовалась.
Первое письмо я получила рано утром (я так и не изжила в себе привычку рано вставать). Оно лежало на серебряном блюде, строго-белое в утреннем свете. Внутри была белая бумажка с текстом, изготовленном при помощи компьютера и принтера: "я знаю, что вы убили своего дядю".
Сказать, что я была удивлена, ошарашена, шокирована - не сказать ничего. Внешне, как всегда, я оставалась безучастной, но внутри бескрайнее мое естество колыхалось, как море в шторм, от паники до возмущения, через все вопросы без ответов, включая "за что" и "почему я". Мне хотелось бы заплакать от безысходности (мне даже посоветоваться было не с кем), но я не привыкла выражать свои эмоции, поэтому я просто вложила бумажку обратно в конверт, а конверт - в ящик письменного стола. Стол я заперла на ключ.
С этого дня жизнь моя вошла в новый ритм - ритм страха. Нет, не каждый день приносили мне это письмо, и тем хуже было жить, не зная, когда в очередной раз настигнет меня ужас. Иногда по нескольку дней и даже недель меня оставляли в покое, но потом, вдруг, в тот самый момент, когда мне уже казалось, что я проснулась от кошмара, я вновь получала письмо.
Затем вдруг все прекратилось на несколько месяцев, я уж подумала, что это была жестокая шутка, но тут мне позвонили среди ночи, и глуховатый голос (мужской, да) сказал, что это он все знает, но молчание его можно купить.
Я была даже рада услышать живой голос, так как эта пытка письмами стала постепенно убеждать меня в нереальности происходящего. Поэтому я сказала ему, что он ошибается, что я не убивала дядю, что я даже не думала о его деньгах, когда была его сиделкой.
Я довольно долго говорила и, видимо, не слишком убедительно, потому что он рассмеялся и сказал, что я вру, и что никто мне не поверит, когда он представит доказательства. Но его молчание все еще можно купить.
Ну что же, подумалось мне, пусть купить, лишь бы все было спокойно.
Да, мне было все равно, сколько ему заплатить. Сума была огромной. Однако, она не сильно повредила моим капиталам. Я перевела ее на какой-то счет, и все прекратилось.
Я была искренне счастлива. Словно заново родившись, я гуляла по своему парку, наблюдая признаки весеннего оживления природы. Мне легко дышалось, легко жилось. Я даже стала с намеком на удовольствие принимать изредка приглашения выбраться на очередную презентацию или чей-то юбилей.
Так прошел год, может быть, два.
А потом, вернувшись домой с яркого мюзикла, полного жизни и радости, я застала посетителя. Я даже лица его не успела разглядеть, но что это мой шантажист, я поняла сразу. Знаете, как чувствуют опасность животные? У них шерсть дыбом встает на загривке. Именно это я и ощутила, а еще холодный ужас, отчаяние, безысходность.
Ему надо было попросить у меня денег, даже все мои деньги. Я бы отдала. За спокойствие я готова была заплатить любую сумму.
Но ему было мало денег, он хотел жить со мной постоянно. То есть он делал мне предложение вот таким вот интересным способом. Он хотел легализовать свой шантаж, женившись на мне. И бог бы с ним, что он хотел таким образом более-менее легально прибрать к рукам мои деньги, но он хотел именно жить со мной! Я пыталась ему объяснить, что не против отдать ему все деньги, все, чем я владею, только пусть навсегда исчезнет, но он зациклился на идее женитьбы.
Мы стояли посреди гостиной. На каминной полке расставлены были какие-то безделушки. Декоративные каминные щипцы стояли слева от электрического камина, в котором уютно и бесшумно горело бутафорское пламя.
Мы ни разу за весь вечер не повысили голоса, не сказали друг другу не единого бранного слова. Со стороны, должно быть, наш разговор выглядел чем-то вроде деловых переговоров.
То же, что я чувствовала, все меньше поддавалось моему контролю. А ощущала я уже, наряду с отчаянием и безнадежностью, жуткую, дикую злобу, ненависть, которая все сильнее застилала мне глаза. Я уже толком не могла отвечать на его слова, а он, видимо, подумал, что близок к успеху, и вот-вот я скажу заветное "согласна". Он ошибся. Здесь я улыбаюсь снова. Да, той самой улыбкой. Он сильно во мне ошибся. Некоторым людям нужен очень долгий путь, чтобы по-настоящему разозлиться. И особенно долог этот путь у людей, которые мало себя знают, у которых никогда не было времени основательно в себе разобраться.
Теперь у меня есть время, теперь у меня есть спокойствие. Правда, у меня нет больше свободы, но когда она у меня была!
Меня признали невменяемой.
Удар, который я нанесла ему каминными щипцами, был такой сокрушительной силы, а то, что потом я проделала с его телом, нанося по нему беспорядочные удары и щипцами, и многочисленными (тяжелыми) безделушками с каминной полки, привели его в такое неописуемое месиво, что его даже не смогли опознать, а меня тотчас же посадили в дурку. Я до сих пор не знаю, кто он. Улыбаюсь. А я совсем не сумасшедшая (хотя именно так и говорят все истинно безумные), я просто очень сильно его ненавидела, а сильнее всего - в тот момент. И еще я очень сильно хотела покоя.
В моей комнате только стул, привинченный к полу у окна, и кровать. Окно, мне повезло, выходит в чахлый сад. Я провожу весь день, сидя у него и глядя на сад, в котором никто не гуляет (сейчас довольно холодно). Меня почти никто никогда не беспокоит, иногда мне даже забывают принести поесть и лекарства, да я и не считаюсь буйной.
А еще я знаю, что когда-нибудь, отдохнув совершенно в тишине моей комнаты, я выйду сквозь стекло в этот холодный сад и растворюсь в нём, чтобы остаться в его спокойствии уже навсегда.