|
|
||
Я пришла работать в эту школу, имея за плечами всего год трудового стажа. Причём год этот дался мне ох как нелегко. Восторженная девочка из вполне благополучной семьи, окончившая пединститут с внушительными отметками и горевшая искренним энтузиазмом, попала по распределению в одну из лучших, как считалось, школ города. С тех пор я никогда больше не верила официальным характеристикам, оценкам и званиям. Может, по показателям данное учебное заведение и числилось в лучших, но по внутренней обстановке оно больше напоминало тюрьму. Недаром среди школьников ходила легенда, что директор до того, как стать педагогом, охранял зеков. Многие педагоги в тайне придерживались мнения учеников. Директор досуха выжимал соки из учеников, из педколлектива, из обслуживающего персонала. Все работали на износ. И доброго слова никто при этом не ждал. Не умел директор добрые слова говорить. А скорее всего, не знал ни одного такого слова. "Эй, ты!", "стоять", "пошла вон отсюда", "выгоню к чёртовой матери отсюда с волчьим билетом" слышало с утра до вечера всё народонаселение школы. Дисциплина казарменная. Шаг вправо, влево от ценных указаний директора приравнивался к побегу и непременно бы карался настоящим расстрелом, да таких полномочий, к счастью, директору никто не давал. Моя нервная система казармы, диктата, постоянных угроз не выдержала. В конце мая, сгорая от стыда, что испугалась трудностей, я бросилась в РОНО бить челом. В РОНО директора знали хорошо, и пошли мне навстречу, перевели в другую школу. Знакомиться с новым местом работы я отправилась после отпуска. И было это, как сейчас помню, в последней декаде августа. Погода стояла прекрасная. По утрам уже случалась довольно ощутимая прохлада. Но ни облачка на высоком голубом небе. Щедрое пока солнце высвечивало отдельные золотые прядки в кронах деревьев. Лёгкий ветерок шелестел в листве, гонял по асфальту и голой земле дворовых палисадников мелкий мусор. Окружающий мир радовался последним летним дням. И я радовалась. Шла от автобусной остановки по незнакомой улице: уютной, зелёной, тихой, почти не видевшей проезжающих машин. Шла, слушала воркование голубей, бродивших чуть ли не под ногами, и мечтала. О чём? О том, что лет через тридцать вот так же буду идти на работу по этой улице, радоваться солнышку, радоваться предстоящему учебному году и все встречные будут уважительно со мной здороваться. Это сейчас никому из редких прохожих до меня дела нет. Никто пока меня здесь не знает. Я ещё никого не знаю. Но через тридцать-то лет... Здание школы появилось в поле зрения неожиданно. Вынырнуло из-за белой панельной двенадцатиэтажки. Крепкое, основательное четырёхэтажное здание красного кирпича с белой отделкой. Явно довоенной постройки. Оно до пояса купалось в зелени старых яблонь. Мелкие пёстрые цветочки росли бордюром вдоль высокой ограды из металлических прутьев. Что-то строгое, почти неприступное померещилось в открывшейся взгляду картине. Словно здание было живым, словно оно и являлось самой госпожой школой. Эдак приподнялось чуть-чуть, глянуло на меня сквозь лёгкий прищур холодно, внимательно и вновь замерло, равнодушное ко многому, ко мне в том числе. Я даже головой затрясла от неожиданности. Вот ведь, померещится же! И только много позже поняла - нет, не померещилось при первом знакомстве. Но тогда представить себе, что красное кирпичное здание есть живая, трепещущая, разборчивая душа школы, казалось невозможным. Тем не менее, мечтательный настрой испарился, будто его корова языком слизнула. Начался внутренний озноб. Зашевелилось волнение в груди. Полезли откуда-то испуганные мысли. Каково-то мне здесь придётся? Вдруг не приживусь? Вдруг не справлюсь? Теперь об этом смешно вспоминать, а тогда было не до смеха. Вместе со мной в один день устраивались на работу ещё четыре девчонки, практически мои ровесницы. И они совсем не волновались. Напрасно, между прочим. Школа их довольно быстро выжила. Да и приняла изначально неласково. Нет, директор, Людмила Петровна Борщевская, радовалась. Учителей не хватало. Благодаря новеньким удалось заткнуть дырки накануне первого сентября. Она сама на тот момент лишь год отдиректорствовала. Многого не умела, не знала. Зато была полна идей, наполеоновских планов. Хотела иметь свою команду. Неопытные, неиспорченные школьной рутиной девочки её очень устраивали. Людмила Петровна носилась с нами по этажам, показывала кабинеты, знакомила с теми коллегами, кто уже вышел из отпуска. Сама отбирала для нас в библиотеке и вручала стопки вспомогательной литературы, расписывала и разжёвывала порядок действий на первое сентября. Молодое пополнение расслабилось, заулыбалось, почувствовало себя очень нужным и почти своим. Ах, как недолго это продолжалось. Что бы себе ни воображала Борщевская, но у школы были свои собственные планы. И она стала проверять молодёжь, как говорится, на вшивость. Для начала оказалось, что в школе существуют ещё два директора, негласных. Классические серые кардиналы. Нянечки с первого и четвёртого этажей. Вот они приняли нас весьма враждебно. Нянечка с первого этажа, маленькая, сухонькая, бойкая и вредная старушенция, напоминавшая старуху Шапокляк в платочке, работала в школе лет двадцать. Почти всех учеников знала не только в лицо, но по именам, фамилиям. У неё можно было узнать: кто в каком классе учится, чем болел, какие оценки имеет, каковы особенности поведения, где живёт и с кем из родных. Зачастую в таких же подробностях она была осведомлена о родителях многих учеников, о большинстве учителей. Ходячая школьная энциклопедия. Звали эту энциклопедию Агриппиной Николаевной или тётей Гапой. Нам, то есть новеньким, она себя тётей Гапой называть не позволяла. Но себе позволяла многое. Например, не выдать ключ от служебной раздевалки молодым училкам. И тащись на урок с сапогами и пальто в руках, а потом получай нагоняй от Борщевской за верхнюю одежду и обувь в кабинете. Хорошо, если сразу дали свой кабинет. У меня его не было. Приходилось перебираться из класса в класс, неся вещи в охапке. Позволяла себе Агриппина Николаевна и ябедничать на нас бесконечно: кто и во сколько пришёл, ушёл, кто на каждой перемене бегает в подвал курить, кто скольких учеников, когда и за что выгнал с урока. Иногда сама подходила и непререкаемым тоном требовала отчёта: - А почему это, Оксана Викторовна, вы Филимонова выгнали с урока?! - Вам-то что за дело, Агриппина Николаевна? - возмущалась я, не зная истинного положения тёти Гапы в школе вообще и в сердце Борщевской в частности. - Есть дело, - грозно хмурилась тётя Гапа. - Вы права не имеете никого вытурять с урока. И чем это Филимонов провинился? Его Солодуха вечно подбивает. Вот Солодуху бы и вытуряли. А тут, не разобрались... Впоследствии я стала прислушиваться к таким вот, вскользь оброненным тётей Гапой сведениям. Тогда же... Тогда сам Сашка Филимонов стоял за спиной вредной старушенции и презрительно в мой адрес усмехался. С одной стороны тётя Гапа была права. Больше года существовала внутренняя инструкция министерства образования, категорически запрещающая выгонять учеников с урока. С другой стороны, Филимонова из класса выставляли все без исключения учителя, поскольку на любом уроке он был совершенно невозможен. С беспримерной в истории педагогики изобретательностью срывал за уроком урок. Для чего? А для того, чтобы его выгнали. Для того, чтобы он мог сидеть возле раздевалки на законных основаниях. И тётя Гапа это отлично знала. Нет, Сашка не отслеживал чужие карманы. Он тихо сидел на банкетке, вперив взгляд в большие, остановившиеся при царе Горохе настенные часы, и думал никому непонятные думы. Может, мечтал? Как бы ни обстояло дело с Филимоновым, тётя Гапа не имела никаких прав отчитывать меня. Да ещё в присутствии ученика. - Знаете, что, Агриппина Николаевна? - окрысилась я тогда. - А не заняться ли вам своей прямой обязанностью - уборкой? Вы здесь за что деньги получаете? В таких случаях тётя Гапа картинно плевала мне вслед и шла жаловаться Борщевской, довольно отчётливо бормоча под нос: - Думает, я промолчу... Не-е-ет, я и теперь молчать не буду... На ближайшей же после очередной стычки с тётей Гапой планёрке Борщевская прилюдно делала мне выговор. Я злилась уже на Людмилу Петровну. Так и шло несколько лет по заколдованному кругу. Нянечка с четвёртого этажа, где я в основном и обреталась, Александра Тимофеевна, носила гордое прозвище "Генерал". Вот, вот, с большой буквы. Она командовала окружающей её средой похлеще тёти Гапы. Александру Тимофеевну побаивалась сама Борщевская. Да перед ней все ходили, вытянувшись во фрунт. Очень высокая старуха лет шестидесяти пяти. С моим вовсе немаленьким ростом и любовью к туфлям на изрядной "шпильке" мне приходилось смотреть на Генерала снизу вверх. Что-то старообрядческое проглядывало во всём её облике. В чистеньком, по-крестьянски повязанном на жидковолосой голове платочке, в больших натруженных руках, в минуты отдыха сложенных крестом на животе. Не благообразное, нет. Суровое и простое. Чистота, опрятность, любовь к ненарушаемому ничем порядку, нетерпимость ко всему новому, непривычному, выбивающемуся за рамки представлений Александры Тимофеевны. Со мной и моим разгильдяйством она повела войну широким фронтом. То ключи от кабинета не выдаст, то обвинит, что в моё дежурство дети все стены чёрным фломастером исчирикали и заставит собственноручно оттирать, то ещё что-нибудь развлекательное для себя и меня придумает. Я пыхтела, отмывая стены коридора, проводила уроки в рекреации или в актовом зале, пыталась аппелировать к Борщевской. Бесполезно. Доставалось от серых кардиналов не только мне. Как-то в служебной раздевалке у одной из коллег, работавшей в школе давно, пропала сумочка с большой суммой денег. Пропала в течение учебного дня. После пятого урока её, во всяком случае, уже не было. По описанию - красивый ридикюльчик лакированной кожи. Ридикюльчик отыскался на следующий день в мусорном бачке второго этажа. Без денег, само собой. Подозрение сразу пало на новеньких. На всю пятёрку скопом. Мы на переменах и во время "окон" бегали в раздевалку покурить, поскольку она благополучно располагалась в одном из подвальных помещений и имела незакрывающийся вход в другие подвальные комнаты, совершенно пустые, если не считать различного мелкого хлама. Ключи от раздевалки были доступны только учителям. Значит, и сумочке ноги приделал кто-то из учителей. Кто? А новенькие. Курилки эти бессовестные. До их появления ничего похожего никогда не происходило. Прямо в лицо нам никто таких вещей не говорил. Но многие коллеги высказывали подобные соображения в спину. Очень громко, чтобы достигло ушей адресата. Но в такой форме, что нельзя повернуться и дать сдачи, потребовать к ответу за оскорбление. Год проходить с клеймом "воровка" пришлось всем пятерым. Пока случай не открыл истинного виновника. - Вот, - сказала я тогда тёте Гапе. - А вы на меня думали. И всем внушали, что я воровка. - Не украла? Это ничего не значит, - хмыкнула тётя Гапа. - Ещё украдёшь. Какие твои годы? И пошла по коридору, помахивая сухой половой тряпкой, зажатой в коричневой, похожей на сморщенную обезьянью лапку руке. Я в раздражении сделала пол-оборота на каблуках и наткнулась на Александру Тимофеевну, стоявшую, оказывается, у меня за спиной. - Ты вот что, девка, - сурово выдала она. - Чем к уважаемым людям приставать, иди-ка кабинет отмой. Там после твоего урока Содома с Гоморрою. - А дежурные на что? - вызверилась я, уставшая от бесконечных придирок и уборок. - Неча на дежурных валить, - хмыкнула Александра Тимофеевна. - Не умеешь за дитями на уроке уследить, так убирайся за ними. И вновь приходилось убираться, отмывать, оттирать. А школа смотрела на меня и тихонько подсмеивалась. Я чувствовала это кожей. Ну, не нравилась я ей. И не нравилось моё тяжёлое, но старательное пыхтение. Однажды она сделала мне настоящую пакость. Дала "подножку". У меня было "окно" и я спускалась с четвёртого этажа на третий. Лестница - как в театре: по два марша между этажами, с небольшой площадкой, разделяющей марши, с каменными ступенями и тяжёлыми, отполированными до блеска тысячами ладоней и сотнями брюк дубовыми перилами на массивных металлических прутьях. Делаю я себе это один шаг вниз по лестнице, другой. Никуда не тороплюсь, заметьте. И тут... Качнулась под ногой ступенька. Вы, впрочем, можете считать, что это каблук у меня подвернулся. Так и пришлось потом всем рассказывать. Списать на головокружение находчивости не хватило. Но я-то хорошо знаю, что это школа нарочно ступеньку качнула. А дальше всё происходило стремительно. Рассказ больше времени займёт. Шлёпаюсь на... Как бы поприличней выразиться? На "пятую точку" вобщем, и меня несёт вниз с нарастающим ускорением. Как по стиральной доске, между прочим. В долю секунды осознаю, что с таким ускорением могу проскочить в большое, от потолка до пола, окно на площадке между маршами и... Здравствуй, радость первого полёта! Только вот летать я пока не очень-то научилась. И стекло к тому же... Тормозить надо. Рукой хватаюсь за предпоследний прут, поддерживающий перила на этом марше. Если вы думаете, что моё движение на этом действии прекратилось, то сильно ошибаетесь. Скорость, разумеется, снизилась. Но меня лихо развернуло на площадке и скинуло на следующий марш, который тоже пришлось проезжать мягким местом. Благо, теперь я тормозила и руками, и каблуками. На последних перед третьим этажом ступеньках моё тело подпрыгивало уже крайне медленно и вяло. Зато прямо по курсу маячил один из "любимцев" - Лёха Комаров. И ничего, что семиклассник. По хулиганской славе занимал в школе второе место после Филимонова. Лёха стоял у лестницы, наблюдая моё приключение, и противно ухмылялся. Вот мне этого только не хватало для полной радости! Ну, и как прикажете выпутываться? - А чем это Вы занимаетесь, Оксана Викторовна? - ехидство, которое звучало в его голосе, могло затопить весь микрорайон. - А ты не видишь? - удивилась я, окончательно останавливаясь. - Катаюсь. - Чего? - обалдел Лёха. - По ступеням катаюсь, - радостно сообщила я. Дотумкала, что иногда в критической ситуации можно и правду сказать. Ну, или почти правду. Вот и радовалась неожиданному открытию. - Зачем по ступеням? - не понял Лёха, сразу отчего-то поверив. - Вы бы по перилам... - Во-первых, по перилам я всё детство каталась. Это не интересно. - И вниз головой? - скептически перебил меня Комаров. - И вниз головой. - И стоя? - И стоя. Лёха задумчиво сунул палец в ноздрю. Видел, что ему не врут. Я и не врала. Действительно, каталась. И каталась весьма разнообразно. - Ну, вы даёте! - наконец присвистнул Лёха. - Перила всё равно лучше. - Это как сказать, - я уже потихонечку начинала соображать более трезво. - У меня, видишь ли, юбка очень скользкая и каблуки тонкие. На таких каблуках с перил соскакивать при большой скорости неудобно. - А вы туфли сбросьте и босиком, - на полном серьёзе посоветовал Лёха, войдя в моё бедственное положение. - Да? А если меня Катерина Григорьевна поймает? Как объясняться прикажешь? Что в детстве по перилам не накаталась? Катерина Григорьевна, особа вредная, противная, излишне придирчивая и строгая, была всеобщим пугалом. Завуч старших классов - это вам не хухры-мухры, и не мухры-хухры тоже. - А если она вас на ступеньках застукает, что врать будете? - озаботился Лёха. - Скажу, что ногу подвернула, шлёпнулась, и пришлось по лестнице проехаться. - Так она вам и поверит. Поверила бы мне Катерина Григорьевна или нет, осталось неизвестным. Видимо, школа посчитала сдачу мной этого экзамена вполне удовлетворительной и Катерину Григорьевну за ногу дёргать не стала. Та мирно проверяла у себя в кабинете отчёты об успеваемости. Но это не значит, что школа вообще не насылала на меня Катерину Григорьевну. Насылала. Постоянно. Она дёргала завуча за ногу в самый неподходящий для меня момент. Вот, например, Валечка Антонова, наша географичка, работавшая в соседнем кабинете, всегда начинала пятый урок с опозданием на двадцать минут. Никак не меньше. Валечка бегала в ближайший к школе магазин перед его закрытием на обед. Шестые уроки Антонова зачастую вообще не проводила. Распускала ребят по домам. Хоть бы раз при этом вездесущая Катерина Григорьевна появилась возле кабинета географии в момент вопиющего нарушения Валечкой трудовой дисциплины. Никогда. Но стоило мне единожды за всё время работы в школе отпустить ребят с шестого урока на десять минут раньше звонка, как Катерина Григорьевна учуяла это. Ей школа подсказала. По своему обыкновению за ногу дёрнула. Я знаю точно. Не успели последние ученики на цыпочках покинуть мой кабинет, а Катерина Григорьевна стояла в дверях класса. - Что здесь происходит, Оксана Викторовна? На каком основании вы отпустили 10-й "А"? - Мы сегодня очень быстро тему разобрали, Катерина Григорьевна. Шестой урок, последний. Всего десять минут до конца оставалось. - Надо было новый параграф начать. А то они за десять минут такого вам наворотят! Далее последовала получасовая лекция в форме нотации. Завуч в ярких красках расписала мне, что если в эти десять минут кто-то из учеников попадёт под трамвай или ему с чистого неба на темечко вдруг кирпич свалится, то отвечать за сие непотребство придётся школе. Учителя, отпустившего ребят с урока пораньше, всенепременно посадят. У школы будут большие неприятности в виде бесконечных объяснительных, вереницы комиссий, выговоров ни за что, ни про что. Наиболее страшным последствием казалась передвижка школы в конец очереди на ремонт крыши. Упоминание о крыше добило меня окончательно. Именно в том кабинете, где я большей частью вела уроки, потолок протекал с завидной регулярностью и чаще всего. Присутствовавшим при очередной протечке в классе приходилось либо прикрывать головы, плечи, тетради с учебниками, держа над головой полиэтиленовые пакеты, портфели, что под руку попадётся, либо сбиваться кучей в том месте, где сквозь потолок не просачивались струйки воды. Мне, как учителю, в мокрый период разрешалось разгуливать на уроках под зонтиком. Но мне же самой и приходилось при протечках собирать тряпкой воду с парт и пола. Немаленькие, надо сказать, лужи порой натекали. Заставлять учеников я ещё не умела. Александра же Тимофеевна отказывалась помогать наотрез, утверждая, что порядок в кабинетах не её забота, ей за другое деньги платят. Да-а-а... Упоминание завучем о ремонте крыши придавило к земле мою совестливую душу тяжким грузом. В уголке сознания, надо признать, шевельнулись таки крамольные мыслишки. Почему, например, Валечка Антонова не является прямой угрозой для ремонта крыши? Катерина Григорьевна на ней крест что ли поставила? Или наоборот, возлюбила до невозможности и потому на Валечкины выкрутасы сквозь пальцы смотрит? Не зря же обращается к ней "Валечка", а ко мне всегда с холодной официальностью "Оксана Викторовна"? Сами понимаете, озвучивать свои мысли я тогда ещё не смела. Но школа их слышала, слышала хорошо и в ответ телепатировала мне: "Ты на других не косись, ты собой лучше занимайся". Я занималась. Очень занималась. Бегала на чужие уроки, что-то бесконечно придумывала для своих, выспрашивала у коллег, как лучше делать то или иное. Сослуживцы начали шарахаться от меня в стороны. Я же начала впадать в полное отчаяние. Чтобы добросовестно выполнять все обязанности, нужно было обладать уникальным умением растягивать сутки до сорока восьми часов. Лишь много позже пришла здравая мысль о невозможности подобного. А если у кого-то из учителей это и получалось в результате блестящей организации труда, то мне таких встретить ни разу не довелось. Встретила бы, памятник поставила этому чуду природы. Из пластилина. Даже на скромный известняк учительской зарплаты не хватит. Кстати, о зарплате. Половина её уходила на школьные нужды. И за это я периодически получала нагоняй от родителей. Они страдали душой, наблюдая за моими беспомощными трепыханиями. И стыдились неумехи-дочери, получавшей один выговор за другим. Видимо, от беспросветности существования, от отчаяния и в результате растущего внутреннего протеста мне удалось совершить колоссальный рывок в личной жизни и выйти замуж. Причём по любви. Хоть какая-то компенсация за школьные тяготы и невзгоды. Я расцвела, похорошела и приходила на работу в радужном настроении. Школе это не слишком понравилось. Она предпочитала одиноких училок, чтобы не делить их ни с кем. Потому она тут же озаботила меня самым худшим, самым неудобным своим кабинетом, требовавшим капитального ремонта. Одновременно подкинула классное руководство в беспробудно спящем классе. Ремонт, за который я взялась с энтузиазмом ещё до отпуска, высасывал все соки: время, силы, личные деньги. Проснувшийся от моей моторности, но пока ещё дремлющий, заторможенный класс обессиливал душу. Но прошло время, оказалось, что я справилась. Кабинет мой смотрелся, как игрушечка. Стены были выкрашены в два цвета: золотисто-бежевый и тёплого оттенка серый. Сочетание получилось удачным. Никому в голову не приходила мысль об отсутствии специального расчёта в такой окраске. А мне просто удалось на одной из строек района бесплатно выклянчить остатки масляной краски двух цветов. Вместе этих остатков хватало на стены, по отдельности - нет. Пришлось изрядно поломать голову над их комбинацией. С потолком помогли родители. А пол был покрашен даже в два слоя. В начальной школе меняли шторы. Списанная, дырка на дырке, хлопчатобумажная тюль подлежала уничтожению. Охотников забрать её на дачу не нашлось. Я, мило улыбаясь, угощая шоколадками завхоза, уволокла несколько длинных кусков домой. Прокипятила, заштопала, отгладила. Шторки получились на загляденье. Вдвоём с мужем притащили с помойки одной из соседних школ несколько ободранных секционных шкафов. Зачистили их, где шкуркой, где стеклом, проморили светлой морилкой и покрыли одним слоем мебельного лака. Только стёкла не вставили. Денег не хватило. Но я рассовала по полкам различную литературу, и отсутствие стёкол перестало бросаться в глаза. На стенах разместились два ярко оформленных тематических стенда. Красота! Школа тем временем всячески мешала мне. Сначала пропало ведро с краской для пола. Через два дня в одном из мальчуковых туалетов обнаружились нецензурные надписи, сделанные именно этой краской. Мне влепили выговор, хотя ведро исчезло из закрытого на ключ кабинета и нашлось через несколько дней, почти полное, у коллег из начальной школы. Я молча глотала слёзы, но терпела. Потом пропали взятые напрокат у друзей импортные кисти и валик. За ними - полмешка алебастра. Его мне давали знакомые с непременным условием вернуть остаток. При ведении активных поисков кисти с валиком разыскались в кабинете Валечки Антоновой, алебастр - у парторга школы. Я и возмутиться вслух не успела, как разразился громкий скандал с обвинениями в мой адрес. И мне влепили ещё один выговор: за клевету на порядочных людей и создание нервозной обстановки накануне учебного года. У меня возникла срочная необходимость поменять замок в кабинете, чтобы никто без меня во время ремонта туда попасть не смог. Напоследок школа преподнесла самый главный сюрприз. В тот день, когда я заканчивала приведение в порядок парт, то есть пыталась прикрепить столешницы к ножкам при помощи проволоки, гвоздей и немногих отыскавшихся заклёпок, прокрашивала боковинки, воевала с напартной росписью, в класс ввалилась комиссия из семи человек во главе с Борщевской. Милостиво кивнув вместо приветствия и более уже не замечая меня, комиссия вслух начала рассуждать, что теперь лучше устроить в этом кабинете: игровую комнату для группы продлённого дня или учительскую? Я слушала беспардонные разглагольствования членов комиссии, сыпала горстями пемоксоль на очередную, бывшую когда-то белой поверхность и тихо зверела. Может, именно благодаря нарастающей злобе парты к вечеру забелели, как и при своём появлении на свет. До первого сентября оставалось всего два дня. Мне повезло, что они приходились на субботу с воскресеньем. Поздно вечером, закрыв абсолютно готовый к учебному году кабинет, я выползла на лестницу. Усталая, пропотевшая, всклокоченная, с обломанными ногтями и стёртыми в некоторых местах до крови ладонями. Однако план обороны у меня был. И недурственный. В кабинете многое пришлось менять, в том числе замок. На свои, разумеется, деньги и своими силами. Все прилагавшиеся к новому замку ключи находились в моих руках. Ни администрации, ни тёте Гапе, ни Генералу от веников с четвёртого этажа в голову не пришло стребовать хоть один ключ для школы. Похоже, за делёжкой шкуры неубитого медведя, они упустили данное обстоятельство из виду. Можно на словах отобрать кабинет. Но как они в него попадут? Дверь будут ломать? Свежеокрашенную, глянцево-белую, с новеньким никелированным замочком? Да ни у кого рука не поднимется. - Вот тебе! - стоя на лестнице, я показала бессовестной, неблагодарной школе самый большой кукиш, на какой была способна. Школа оскорблено промолчала, спрятавшись за темнотой, за пустотой и гулкостью рекреаций. Притворилась спящей. Но я-то её уже хорошо знала. Не обманешь. Всё она, хитрованка, отлично слышала и видела. С чистой совестью я не вышла на работу в субботний день, хотя должна была. Во исполнение своего коварного плана до позднего воскресного вечера отбыла на дачу, где меня могли разыскать разве что государственные спецслужбы. Борщевская сутки названивала мне домой, каждый раз натыкаясь на мою закалённую в битвах с чиновниками маму. И любая попытка Борщевской истерически угрожать встречала спокойное, но жёсткое напоминание о КЗОТе, об угроханном отпуске и положенных за это отгулах, о выплатах по сохранившимся чекам за ремонт кабинета, о приглашении РОНО в качестве третейского судьи. Первого сентября спорный кабинет всё ещё был моим. И первого сентября на торжественной линейке, посвящённой началу учебного года, школа, наконец, сконфуженно мне улыбнулась. Сконфуженно-то оно сконфуженно, только мелькнуло, отражаясь в вымытых до блеска школьных окнах, затаённое злорадство. Точно. После обязательного в такой день классного часа, раздачи оставшихся учебников ко мне поднялась сама Катерина Григорьевна. Отдуваясь, обмахивая порозовевшее лицо тоненькой двухкопеечной тетрадкой, сказала: - Оксана Викторовна, спуститесь в канцелярию. - Зачем, Катерина Григорьевна? - Людмила Петровна вам ещё один выговор объявила. Вы должны расписаться, что ознакомлены. В канцелярию я спустилась. В книге приказов нашла означенный выговор. Даже прочла его три раза. Вот подписывать его не стала. Вместо этого, заранее проинструктированная по всем возможным вариантам своей многомудрой мамой, тут же настрочила заявление об уходе с подробнейшим объяснением причины. На двух листах. В двух экземплярах. Один из них на глазах у всех собралась тотчас лично нести в РОНО. Алес. Этот раунд я выиграла у школы вчистую. Людмила Петровна, Катерина Григорьевна, другие официальные лица каруселью закружились вокруг меня с щебетанием "ах, зачем...", "ну, к чему...", "вы неправильно поняли...". Нужную запись прямо тут же, у меня на глазах вымарали в книге приказов. Заодно и остальные выговоры аннулировали. Позачёркивали, то есть. Кабинет остался за мной, а школа немного присмирела. Больше не пыталась ставить подножки, демонстрировать испорченные маркером стены именно в моё дежурство, втихую таскать из моего кабинета веники, вёдра, швабры, стулья. Ещё бы! В моём кабинете почти не было её собственности. И только потолок протекал по-прежнему. Но здесь грех сваливать вину на школу. Потолок протекал и у Валечки Антоновой, и у математички Лилии Андреевны, и у занудливого физика Когана. Он тёк у всех, чьи кабинеты располагались на последнем этаже. Миновала сия напасть лишь актовый зал. По необъяснимой для нас всех причине. Бывали, конечно, и потом разные происшествия. То чья-то пьяная мамаша ввалится в класс посреди урока, перепутав учителей и кабинеты. То у школы начнётся очередной приступ какой-нибудь лихорадки, например, подсолнечной. Когда после уроков из-под батарей выметаешь груду лузги от семечек, под партами и стульями та же лузга, но в меньших количествах. То для развлечения, чтоб никто не скучал, подкинет школа в самый неподходящий момент мышку или крыску. Один раз школа запустила мне на урок шмеля. Большого такого. Редкой крупности экземпляр. Прямо шмель-мутант. И где она его только раздобыла? Город, как никак, не деревня. Да и на дворе октябрь стоял. И ведь знала, когда лучше запустить. У меня за партами наказание отечественной историей отбывал в тот момент 7-й "А". Гениальные дети. На подбор холерики. Ловили полезную информацию с полпинка. Но малейшая заминка, сбой в темпе урока и этот самый урок сорван вообще. Гениальные детишки моментально пускались во все тяжкие. Прекратить тот птичий гвалт, что начинался, не удавалось никому. Даже школьному пугалу Катерине Григорьевне. Впрочем, шмель оказался серьёзным испытанием и для них. Городские дети, что с них взять? 7-й "А" притих, настороженно следя за полётом взявшегося неизвестно откуда чудовища. По мне, ну, и пусть бы себе летал, раз не мешает. Ага, это он мне не мешал. Вот 7-му "А" даже очень. Сначала кто-то из девочек взвизгнул. Потом кто-то из мальчиков замахал руками, отгоняя страшилище: пошёл, пошёл! Шестым чувством я вдруг поняла, что именно сейчас решается моя учительская судьба. Не в серьёзном деле, а на такой вот дешёвой мелочи. Поискала глазами пустую банку на подоконнике. Не нашла. Вспомнила, что для поливки цветов совсем недавно приобрела красивую леечку с длинным изогнутым носиком. Леечка не годилась. Можно достать из нижнего ящика стола стакан, в котором после уроков кипятила себе воду для кофе. И хорошо бы к стакану лист плотной бумаги. Пока в моей голове прорабатывался обычный дачный вариант спасения насекомого, шмель приземлился рядом, на учительский стол. Такой момент нельзя было упускать. Ладонь автоматически поднялась, накрыла шмеля. Осторожненько, очень бережно, чтоб не придавить, сгребла его. Если цапнет, мне и вскрикнуть сейчас невозможно, права не имею. Класс охнул и замер. Я прошла к ближайшему окну, свободной рукой распахнула расположенную снизу форточку. Шмель, видимо, чувствовал ситуацию. Приятно ворохался в кулаке, гудел, но жалить не спешил. Может, на зиму устраивался? Рука моя потянулась навстречу уличному воздуху, разжалась. Шмель помедлил лишь секундочку, раскрыл короткие слюдяные крылышки, радостно зажужжал. Отправился в свободный полёт. Лёгкий хоровой вздох за спиной и потом опять гробовое молчание. Вот здесь тихая паника началась у меня. Я что-то не так сделала? Что-то упустила из виду? Медленно, стараясь привести лицо в норму, повернулась к ученикам. На меня взирали тридцать восемь пар потрясённых глаз. По меньшей мере, половина ртов была приоткрыта. Я ничего не понимала, пока не услышала чей-то осторожный шёпот: - Прямо голыми руками. Видал? Ну, руками. Ну, голыми. Что здесь такого? Мало ли мы в детстве хватали голыми руками мышей, головастиков, червяков и прочую гадость? Страхи у нас были избирательными. Кто-то брезговал дотрагиваться до жаб. Вроде, именно от них на наших пальцах появлялись бородавки. Кого-то до полуобморочного состояния доводили длинные, тонкие лапки косиножек. Или их не лапками надо называть? Но, в общем и целом, моё поколение не боялось разной мелкой живности. По крайней мере, в детстве. Реакция 7-го "А" была для меня удивительной. Но грех не воспользоваться моментом. Я уже открыла рот, как весёлый пройдоха Кирьянов, первым опомнившийся, заканючил тоном избалованного сынка: - Ну-у-у... Зачем шмеля отпустили? Надо было в банку. На улице всё равно замёрзнет. - Не замёрзнет, - отрезала я. - Осень тёплая. Успеет найти место для нормальной зимовки. А ты, Игорь, раз первым очухался, иди к доске. Не то вместо шмеля посажу в банку и отдам классу. Такая перспектива Кирьянова явно ужаснула. Было видно, как он мысленно прикинул себе последствия столь беспощадного эксперимента. Потому без привычного нытья "а почему я?", вообще без единого звука двинулся к доске по проходу между парт. Ещё неделю в школе гудели обсуждения подробностей охоты на шмеля. Я ловила краем уха их обрывки и недоумевала. Столько шума из ничего? Но ситуацией пользовалась без зазрения совести. Завинтила гайки в седьмых классах, начала давить на восьмые. С четвероклашками же у меня изначально случилась взаимная любовь, и я бегала к ним на уроки, как на свидания. Теперь по утрам школа добродушно подмигивала мне окнами второго этажа. И я взяла в привычку, подходя к зданию, специально смотреть на эти окна. Иногда и сама ей подмигивала, осторожно косясь по сторонам, не заметно ли моё подмигивание ученикам, слабыми ручейками стекавшимся к школьным воротам. Обычное для московских школ прозвище "истеричка" быстро превратилось в такое же неблагозвучное, но более приличное по смыслу "историчка", которое так же быстро сменилось крайне оригинальным "древние славяне". И я даже несколько раз слышала, поднимаясь по лестнице в свой кабинет: - Атас! "Древние славяне" идёт! "Древние славяне" - это уже что-то. Школа заметила, наконец. Школа попыталась оценить. К сожалению, выговаривать моё новое прозвище оказалось неудобно. Оно скоро исчезло из обращения. До сих пор немного обидно, что ничего интересного и выдающегося в моей натуре школа заметить не смогла, и вслед за "древними славянами" не появилось вообще ничего. Ученики за глаза называли просто "Оксана" или даже с отчеством "Оксана Викторовна". Несколько лет я надеялась, ждала. Должны же у кого-то из учеников обнаружиться богатое воображение и тонкая наблюдательность? Фигушки. И мне даже пришла в голову идея объявить общешкольный конкурс на лучшее для себя прозвище. Постеснялась, конечно. Ждала, ну, когда же, когда же? А нормальной инициативы масс так и не дождалась. В двадцать пять ходила уже в "Оксанах", в тридцать пять всё ещё в "Оксанах". А какие шикарные прозвища имели другие учителя! Были среди них "Голубая пирамидка", "тётушка Тортилла", "Дима с усами", "Терминатор", "Беримор". О! Вот о Бериморе стоит рассказать немного подробнее, ибо благодаря ему я поняла, что школа наконец признала меня своей. Сами посудите, дала бы она возможность подсмотреть эпизод, о котором сейчас расскажу, непризнанному ею, постороннему лицу? Третий день недели, третий этаж, третий урок. У меня было "окно" и я на цыпочках пробиралась по коридору вдоль закрытых дверей кабинетов в логово Катерины Григорьевны. Несла ей план мероприятий на осенние каникулы. Почему на цыпочках? Так у меня туфли на "шпильках". И эти окаянные "шпильки" имели неприятную особенность оглушительно стучать при каждом шаге. Добавьте эхо пустого коридора и замечательную акустику, годную для оперного театра. Получите грохот электрического отбойного молотка. Срывать коллегам уроки таким образом мне казалось непорядочным. Вот я и пробиралась на цыпочках. Впереди, прямо перед самой учительской, виднелась распахнутая настежь дверь. Кабинет русского языка и литературы. Оттуда доносился нестройный гул. Всё ясно. Опять у Беримора неприятности. Бедный, бедный Виталий Сергеевич. Очень я его жалела. Он пришёл к нам прямо с институтской скамьи. Что называется, метр с кепкой в росте. В очочках. Крепенький. Смугленький. Черноволосый и черноглазый. И такой молодой... На упругих, круглых щеках по любому поводу вспыхивал яркий юношеский румянец. Первый же год работы стал для него каторгой почище приснопамятных галер. Разлюбезные наши ученички в два счёта раскусили его. И понеслось... Сорванные уроки, перевёрнутые парты и стулья, разрисованные под Хохлому стены. Никакой при том успеваемости вообще. Катерина Григорьевна утюжила Виталия Сергеевича асфальтовым катком проработок со всем своим необыкновенным административным пылом. Двойной прессинг получался. С одной стороны ученики, с другой - Катерина Григорьевна. Барахтайся, как знаешь. Я, например, знала. Прошла уже тот этап. К концу учебного года Виталий Сергеевич, не слушая добрых советов, решил, что его неприятности из-за маленького роста, несолидной внешности и юношеского возраста. Додумался отращивать бороду. С мая по сентябрь умудрился отрастить настоящую красавицу. Ещё не длинную, но густую, пышную, кучерявую. Она чем-то напоминала мне иссиня-чёрные завитые бороды древних ассирийцев. Ученики, столкнувшись после летних каникул с новым для них имиджем преподавателя русского языка, тут же окрестили его "Беримор". Преподавателя, разумеется, не имидж. К несчастью Виталия Сергеевича телевидение постоянно крутило наши кинофильмы о Шерлоке Холмсе. А фильм "Собака Баскервилей" только начало демонстрировать повторно. Прозвище возникло на благодатной почве. Оно настолько подходило молодому словеснику, что приклеилось сразу и намертво. Через неделю даже коллеги за глаза звали его Беримором. Если я тайно мечтала о прозвище, то Виталия Сергеевича "крещение" привело в неописуемую ярость. Он резко переменился. Стал хмурым, недружелюбным. На уроках орал, как потерпевший. Грозно рычал. Получалось у него неплохо. Класс испуганно замирал минут на десять. Учитель пользовался тишиной и объяснял материал. Или вызывал к доске. По обстоятельствам. Правда, очень быстро минуты затишья начали сокращаться. К описываемому моменту они сократились с десяти минут до трёх-четырёх. И вот, кралась я себе тогда по коридору. Увидев распахнутую дверь, сделала уклон к противоположной стене, стараясь остаться незамеченной. Надо же обойти открытый постороннему взгляду кабинет с наименьшим уроном для Беримора. Но пройти мимо так и не получилось. У доски стоял Лёха Комаров. Это заставило меня замереть на месте, для устойчивости прислонившись к стене. Лёху на недавнем педсовете определили в подшефные именно мне. По закону подлости дали в подшефные наиболее выдающихся красавцев. Один лучше другого. Небезызвестные Филимонов, Комаров и десятиклассник Кузнецов. Те ещё богатыри! Гордость школы и микрорайона. Вот сейчас постоять, посмотреть, как поведёт себя Комаров, а потом незаметно уйти. И через несколько дней поразить ненаглядного Алёшеньку своим всеведением. Да-да, и такие приёмы иной раз использовала. Положительный результат, на мой взгляд, важнее. Итак, продолжаю. Замерла я в самой удобной точке. Мне прекрасно видны Виталий Сергеевич, доска и у доски нервничающий Комаров. Весь остальной класс не виден. Но и им меня не видно. Вот Беримор с Лёхой в любую секунду могут заметить. Но им обоим явно не до того. Постепенно накаляющийся словесник диктовал: - На станции остановились десять цистерн с бензином. Пиши дальше. Чего ты ждёшь?! Лёха, пыхтя, скрипел мелом по выкрашенной в зелёный цвет доске. Буквы получались большие, корявые, пляшущие. Трудно давалось Комарову искусство чистописания. Он даже потеть начал от усердия. - Написал?! Теперь разбирай по составу! Виталий Сергеевич переместился ближе к доске. В момент его перемещения по классу мелким горохом прокатились смешочки. Тогда Беримор, правильно заподозрив неладное и поправив на носу очки, прочитал Комаровские каракули. Вместе с ним читала и я. Буквочки хоть и корявые, но крупные. Отчего же не прочесть? Представьте себе тёмно-зелёный фон и на нём белую, яркую надпись "На станции остановились десять цистерн со спиртом". У кого чего, как говорится, болит. Виталий Сергеевич решил, что Комаров нарочно издевается. Мгновенно побагровел. Повернулся к классу, грохнул превентивным криком: - Молчать!!! Класс притих. Не столько испугались, мелькнуло у меня в голове, сколько затаились в предвкушении развлечения. - Читай, что написал! - скомандовал Комарову Беримор. - На станции остановились десять цистерн с бензином, - медленно, чуть не по складам выдавил из себя Лёха. Он явно испугался. Что-то опять натворил? Но что? На последнем педсовете ему хорошенько пригрозили. Нешуточно. Комаров это понял. Пока ещё делал отчаянные попытки справиться со своей шкодливой натурой, держался. Мне было ясно, как божий день, что ошибся Лёха непреднамеренно, ошибки своей из-за страха не видит - переклинило парня, и волнуется он всё больше. Всё больше заводился и Беримор. Совершенно красный, с раздутыми по-жабьи щеками орал во всю мощь своих лёгких. Тыкал деревянной указкой в слово "спирт". Указка трещала, грозя сломаться. - Вот это что написано? Леха, наконец, прочёл. Побелел, обомлел, испуганно уставился на Беримора. Губы у Лёхи дрожали. Глаза начали наливаться предательскими слезами, и он часто-часто моргал, прогоняя влагу. Боялся, как бы дружки-приятели не заметили. - Ты нарочно, да? Нарочно? - продолжал заходиться криком Беримор. - Нет, это что такое, я тебя спрашиваю? Тут случилось вовсе непредвиденное. Испуганный вусмерть Лёха разлепил пересохшие губы и на очередной вопль Беримора "Что это такое?" в полной тишине отчётливо пролепетал: - Овсянка, сэр... Класс грянул непотребным хохотом. Вместе с классом хохотала и я, сползая спиной по стенке. На шум из учительской выбралась Катерина Григорьевна. Рассерженная безмерно. Увидела меня, сидящую у стены на корточках, схватившуюся руками за живот, скорченную и плачущую от смеха. Заглянула в кабинет к Беримору. Что было дальше, догадаться не сложно. Все действующие лица и исполнители получили по серьгам. На полную катушку. Но полученный выговор не уничтожил даже сотой доли удовольствия от подсмотренной тогда сценки. Выговор давно снят, забыт, а история о Лёхе Комарове и Бериморе останется со мной на всю жизнь. Да, с того момента я стала для школы своей. Она даже иной раз ненавязчиво помогала, незаметно поддерживала. Помню, как-то зимой гоняли меня и мой класс на турслёт. От станции "Турист" нужно было пройти до станции "Яхрома". Посмотрев карту, я обрадовалась. Идти всего-то около двух километров. Это мы быстренько... С гиканьем и песнями. Да, как же! У организаторов турслёта были совершенно иные представления о зимнем туризме. И уж это они постарались на практике объяснить участникам. Оказалось, что от "Туриста" нужно пройти до деревни Парамоново, за деревней перейти речку Волгушу по мосту из двух обледеневших лесин с перилами из одной, не менее обледеневшей жерди, вдоль берега реки лесом пройти на север несколько километров, снова перейти Волгушу и добираться до Яхромы. Летом, наверное, сплошное удовольствие. Но вот зимой... - Погодка отличная, всего минус пять, - сказал мне бородатый инструктор. - Идти легко. Маршрут мы хорошо протоптали. В снегу не утонете. Я смотрела на парок, вырывающийся из его рта, на его слегка заиндевевшие усы и бороду, кивала головой с видом бывалого походника. Вертела в руках выданные мне кроки. Понятия не имела, что они такое и с чем их едят. А ещё не знала, что не снег - главная опасность. Главной опасностью оказалась река, куда несколько сорванцов из моего класса при повторном форсировании полезли проверять, насколько уже крепок речной лёд. Река, конечно, мелкая, узкая - курица вброд перейдёт. Но мне до сих пор иной раз снится кошмарный сон, как я, ломая у берега при каждом шаге средней толщины лёд и проваливаясь в ледяную воду всё глубже, лезу вызволять Косарева. Николаев и Синицын сами тогда выбрались на берег, а Косарев застрял. Он очень аккуратно провалился. Лёд под ногами у него раскололся по контуру ступней. Ноги ушли в воду. Острые осколочные края художественной "проруби" впились в штаны и не пускали. Я вытаскивала его с трудом, из последних сил надрываясь воплями: - Стоять! Никто не помогает! К речке не подходить! Если вам кажется, что я зря надрывалась, то напрасно. Детишки, мой перманентно дремлющий класс, тут-то и проснулись наконец. Они лезли помогать с одержимостью стремящейся к хлебной корке стае голодных тараканов. Помню, на станции с облегчением отметилась у очередного инструктора. И до прихода электрички, прыгая резвым зайчиком сама, заставляла скакать троицу потерпевших. На сердитые взгляды и колкие реплики посторонних не реагировала. Чёрта ли мне в них? В вагоне поезда отдала все запасные пары носков своим утопленникам. И пожалела, что муж не настоял на большем их количестве, что так и не уговорил меня на фляжку с водкой. Ноги до колен онемели и ничего не чувствовали. Но я бодро покрикивала на начавших оттаивать, оживать учеников. Пела с ними какие-то песни. Уж и не помню, какие. Дело было в воскресенье. А в понедельник выяснилось, что у меня пропал голос. Какое-то хрипение и бульканье в горле вместо нормальных звуков. Пойти к врачу у меня фантазии не хватило. А что? Температуры нет. Не знобит. В жар не бросает. Полностью здорова. Вот только говорить не могу. Как уроки-то вести? Выкрутилась. Каждому классу объясняла, что у меня рабочая травма голосовых связок. Шёпотом объясняла. И шёпотом же уроки вела. Ученики были в тот день на редкость отзывчивы. Вели себя тихо. Отвечать тянули руки все. Уроки шли, как по маслу. Одно только беспокоило. Стояла на уроках подозрительная тишина. Я еле слышала ответы. И уже начала беспокоиться, что впридачу к голосу меня оставляет и слух. Вот они, промоченные зимой ноги. Вот оно, геройское купание в речке. Да чтоб я хоть раз ещё на какой-нибудь турслёт... К счастью, на последнем уроке ситуация прояснилась. У меня сидели пятиклассники. Народец беспокойный, шумный. Сидели тихо. Я вызвала к доске Чепеля. Задала ему вопрос. Чепель, неуёмный ребёнок, обожавший мой предмет, всегда выкрикивал ответы. Знания распирали его. Он физически не мог сдерживаться. Тут же начал отвечать еле слышно, яростно жестикулируя руками и помогая себе зверской мимикой, чего раньше не делал никогда. Тут-то меня и стукнуло. - Костя, а ты зачем шепчешь-то? - Не знаю, - шёпотом ответил Чепель и пожал плечами. Тайна моей глухоты, к великому облегчению, разъяснилась. Оказывается, не только я шептала. Но школа весь учебный день разговаривала со мной шёпотом. Даже на переменках вокруг меня дети общались друг с другом, изрядно понизив голоса. - Я голос потеряла. С остальным у меня всё в порядке, - сообщила Чепелю. - А ты, вроде, ничего не потерял вообще. Говори нормально. - Да? - спросил он, смущаясь, но уже в полный голос. - Угу. И сразу же загремел вокруг меня обычный школьный оркестр, состоящий из самых разнообразных инструментов: заскрипели стулья, зашмыгали давно сдерживавшиеся носы, зашуршали тетради и бумажки, начались активные переговоры на задних партах. Всё пришло в норму. В моей же душе весенним половодьем разливалась благодарность к этому большому, самому необыкновенному на свете существу под названием школа. Как я переживала, как отчаянно пыталась защитить мою школу, когда Борщевская решила выкрасить все перила коричневой масляной краской. Шикарные дубовые перила, до зеркального блеска отполированные детскими ладонями и брюками всех мастей. От варварства Борщевской криком исходила моя душа. Людмила Петровна собиралась покраской перил сократить детский травматизм на лестницах. Дескать, краска не даст возможности кататься по перилам. А если и даст, то скорость снизится. Скорость снизилась. Это точно. В первый год. Потом и краска заблестела как специальная полироль. И скорость восстановилась. Не доверяя на слово ученикам, я сама тайком несколько раз проверяла. Уровень травматизма на лестницах подтянулся до прежних высот, а вот перила стали выглядеть страшенно. Каждые два года их приходилось красить заново. Местами краска бугрилась или лупилась, на ней появлялись трещины, царапины, различного характера надписи. Ушёл кусочек красоты. Красоты простой, элегантной. Вместо неё Борщевская навязала красоту искусственную. Ту самую: с вульгарными короткими тюлевыми занавесками на огромных окнах, с пластиковыми цветами в пластиковых же кашпо почти под потолком, с грубой самодеятельной псевдодетской росписью стен у начальной школы, с безвкусной, от пола до потолка, мозаикой в холле на непонятную, далёкую от педагогики тему. Что я могла сделать? По крайней мере, стояла насмерть, защищая театральную студию, и не позволяла дизайнерским талантам Людмилы Петровны разгуляться вовсю в моём кабинете. А уж свой кабинет вылизывала и холила, как никогда не вылизывала собственную квартиру. Короче, я любила школу. И она платила мне той же монетой. Как-то, перемывая за дежурными кабинет, я забыла на плакатнице под доской обручальное кольцо. Кольцо было страшно дорогое, из червонного золота, сделанное на заказ. Тоненькое, изящное, заказывалось оно "на вырост". Был расчёт, что со временем, как у большинства женщин, пальцы мои отекут и распухнут. Расчет не оправдался. Школа жиреть не давала. При любых физических работах шикарный атрибут замужества норовил слететь с пальца и, описав красивую дугу, закатиться в какое-нибудь труднодоступное место. Потому на время активных действий кольцо снималось, по завершении - водворялось на место. В тот же раз усталость была слишком велика. Я забыла про кольцо. И не вспоминала, как ни странно. Две недели оно сиротливо лежало на плакатнице. Дежурные, ежедневно протирая с плакатницы меловую пыль, деликатно убирали его на мой стол и после возвращали его туда, где оно изначально лежало. Но смотрели на меня с сочувствием. Я никак не могла понять причину всеобщего молчаливого сочувствия, пока ученицы из одиннадцатого класса не поинтересовались осторожненько: - Оксана Викторовна, а вы что, с мужем развелись? - Нет, - искренно удивилась я. - С чего вы взяли? - Да вот кольцо ваше тут третью неделю лежит, - и ткнули в плакатницу пальчиками. - Вся школа мозги ломает, развелись вы уже или только собираетесь? Девчонкам я, разумеется, спасибо сказала. Кольцо на палец нацепила тут же. А поздно вечером, когда никого, кроме ночного сторожа, в здании не осталось, по давно заведённому обычаю вышла на лестницу и поклонилась школе в пояс. Благодарила. Через мой кабинет за неделю проходили почти все классы, за исключением начальных. И воришек, надо сказать, хватало. Но никто на моё кольцо не польстился. Никому школа не позволила даже мыслишку о прихватизации в голове завести. Много чего можно рассказать о моей школе. На несколько томов хватит. Только не сейчас, не сразу. Потом, может быть. Когда по требованию мужа я подала заявление об уходе, то всю её обошла: от чердака до подвала. Все перила огладила, на ступеньках везде посидела, все стены перецеловала. Как всегда, поздно вечером, чтоб никто не видел. Но вот странно: ни одной слезинки не проронила. И потом не плакала. Видно, слишком велико, глубоко было моё горе. Не переводилось оно на слёзы. Я и сейчас её люблю. Раз в год, по осени, уж точно захожу её навестить. Сначала, как повелось, иду к тёте Гапе. Новости узнать, сладкими яблочками угостить. Тётя Гапа тут же полуобеззубевшим ртом начинает усердно грызть одно из яблок. Набив худые щёки и становясь похожей на хомяка, не прожевав до конца, бурчит: - Чего, спрашивается, ушла? Ай, тебе худо у нас было? Глядишь, и директором бы после Людки стала. Я молча улыбаюсь. Людмилу Петровну Борщевскую на пенсию выгнать никогда не смогут. Её из школы только вперёд ногами вынесут. В белых тапочках. Тётя Гапа и без моих объяснений это отлично знает. Потому перескакивает на новую, но близкую тему: - А то возвращайся?! Уж тридцать-то часиков для тебя всегда найдётся. Ты ведь с тридцать двух уходила? Всё помнит тётя Гапа, несмотря на сверхпочтенный возраст. Даже такую мелочь. И всё углядит. - А конфетки шоколадные в сумке прячешь - это кому? Сама она конфет не признаёт. Ей лучше фруктиков. Но знать надо обязательно. Я молчу. Она внимательно смотрит мне в лицо. Тут же догадывается. И неожиданно отводит в сторону глаза, хмурится. Говорит бесцветным голосом: - Ты это... не ходи в каптёрку. И конфетки свои... раздай кому-нито. Нету Александры нашей Тимофеевны. Помер наш Генерал. Нонешней весной и помер. Тяжело уходила, царство ей небесное. Тётя Гапа тяжело вздыхает. Но не крестится. Нет привычки такой. Всю жизнь почти была она атеисткой. Перестроиться на старости лет, ой, как непросто. Вдруг оживляется. Поправляет заскорузлым, скрюченным пальцем клок седых, похожих на паклю волос, выбившихся из-под чистенького платочка. - Слышь, Ксанка! Я ей соврала, Тимофеевне-то. Сказала, что ты не в очередь свою приходила. В конце апреля будто. Что кланялась ей, тоже сказала. А ей теперь на небесах вся правда видна. Как думаешь, не осерчает она на меня за враньё? Дык... если по правде рассудить... - тётя Гапа задумывается на секунду. - Кабы знала, так ты бы в момент прискакала. Вот чего ты сейчас со мной, старой, лясы точишь? Уважаешь потому што. Ну, уважила, а теперича к девкам своим ступай! Иди, иди. Да сначала к Катерине заверни. Ноги у неё чой-то пухнуть стали. Ходить тяжело. По первой к ней заверни. Непременно. Вот обрадуется. Да пирожные сразу из сумки не вытаскивай. Не огорчай. Она ведь, Катерина-то, трудовую книжку от тебя ждёт, не пирожных. Ну, нет теперя учителей хороших, таких, как ты, Ксанка. Что ты скажешь?! На молодых смотришь, а и видеть-то не хочется, тьфу! Тётя Гапа идёт к себе в подсобку, которую сама по непонятной для меня прихоти называет каптёркой. Идёт дарёное убирать. Мне смешно. Я знаю, что будет дальше. Всю неделю теперь станет демонстративно грызть эти яблоки и утверждать, будто они молодильные. Это намёки у ней такие своеобразные. А всем желающим послушать, откуда диво дивное в её руках образовалось, таких косоплёток наплетёт, таких небылиц насочиняет, что мама дорогая! Превратит меня в легендарную личность, в Макаренко районного масштаба. А ведь когда-то громко, на всю школу с пеной у рта доказывала Борщевской, что не получится из меня учителя вообще, ни за какие коврижки. И вслед мне своим коронным плевком плевала, когда я заявление об уходе подала. Орала: - Катись колбаской по Малой Спасской. Фря выискалась. Думаешь, плакать без тебя будем тут?! Я и до сей поры не знаю, что такое "фря". Сначала постеснялась спросить, а теперь не хочется о плохом напоминать, радость встречи портить. Всего-то десять лет прошло, но вот, поди ты, скучает, Ксанкой стала звать и на "ты". Да и я скучаю без них всех, моих дорогих. Поднимаюсь по лестнице на третий этаж. Как велела тётя Гапа, сразу к Катерине Григорьевне. Обхожу знакомых учителей. И пока они совместными усилиями готовят чай, собирают в кабинет завуча нужное количество стульев и чашек, тащат в дополнение к моим пирожным у кого что есть, я выбираю укромный уголок, защищённый от чужих глаз и ушей, и тихо со школой беседую: - Здравствуй, школа. Здравствуй, моя хорошая. Как тебе тут без меня?
Декабрь, 2005 г., Москва.
|