|
БЕЛАЯ ВОРОНА
РАССКАЗ
Она пришла к нам в школу после девятого класса. Маленькая, худенькая девочка с большими серыми глазами.
В тот год школу радиофицировали. Директор наш, Борщевская Людмила Петровна, долго мечтавшая о радио в школе, никак не могла наиграться в столь желанную игрушку. Тем более, что по ее личной просьбе общаться с населявшим школьное государство народом можно было не только из радиорубки в актовом зале. Филиалом радиорубкой стал директорский кабинет. Теперь вызовы к директору при помощи динамиков разносились по всем этажам и по всем кабинетам. Динамики чихали, кашляли, что-то в них сипело и хрипело. Понять радиосообщение сразу удавалось не всегда. Зачастую лишь с третьей попытки, изо всех сил напрягая слух. Зная это, Борщевская свои сообщения обязательно дублировала. Почему-то радиоточки, расположенные в рекреациях, давали более качественный звук. И первое время, заслышав треск и гудение динамика над головой, учителя вынуждены были прерывать урок. Выскакивали в коридор, замирали в напряженных позах, пытаясь сквозь хрипы разобрать смысл очередного высочайшего обращения. Иногда злость педколлектива на любимую директорскую забаву била через край. Зачем уроки-то срывать?
Вот именно по радиосвязи в один из ненастных октябрьских дней директор вызвала меня к себе в кабинет. Прямо посреди третьего урока.
Октябрь в тот год был мерзопакостный. Никакой тебе золотой осени, никакого "очей очарованья". Холодно. И бесконечные проливные дожди. Зонты не спасали. За день успеешь вымокнуть насквозь дважды: пока утром до работы добираешься и пока вечером к дому ползешь. Но дома, по крайней мере, все мокрое можно с себя тут же снять. А на работе?
Настроение у меня было еще то! Во-первых, начинала хлюпать носом, где-то подцепила простуду. Во-вторых, с утра умудрилась изрядно промочить ноги. Колготки высыхали на ногах медленно. Ощущение малоприятное. И, в-третьих, у меня в кабинете находился 9 "А". Можно сказать, самый цвет подрастающей коптевской шпаны. Еще не окончательные отморозки, но уже на полпути к этому состоянию. Макаренко, например, от подобных воспитанников отказывался. А мы - не Макаренки, можем собрать из таких сразу целый класс и обучать. Нет, как-то я с ними справлялась. Посторонние даже не замечали, каких трудов это стоило. Но настроение после урока в 9 "А" обычно портилось на весь день, а трудоспособность падала до нуля.
По закону подлости именно тогда радиосвязь сработала на удивление. Слышимость была отличная. 9 "А" воспринял поступившую информацию с плотоядным блеском в глазах. Да-а-а... Не отмазаться. Пришлось бросать урок и идти в кабинет к директору.
По дороге я тихонечко наливалась злостью. Ну, в самом деле, что за бред? Пока спустишься с пятого этажа на первый, пока переговоришь с директором, пока поднимешься обратно, урок закончится. Нагоняй потом упущенный материал, как и когда хочешь, халтурь бессовестно.
Хмурая, раздраженная, ввалилась я в директорский кабинет. Заранее готова была негативно отнестись к любому начальственному слову. Борщевская поняла это сразу. Талантливый от природы человек, Людмила Петровна свои таланты растратила на освоение науки лавирования между людьми, событиями, ситуациями, мнениями. Вот и тогда она ловко вытолкнула ко мне девочку. Худенькую, маленькую, светловолосую. На первый взгляд - семиклассницу.
― Ну, Оксана Викторовна, принимайте. Новенькая к вам в класс. Иванова Настя.
― Ко мне?
Надо же. Редчайший случай, когда меня обманул мой "глазомер". Обычно возраст у детей я определяла с точностью до полугода.
Девочка взглянула испуганно и настороженно. Словно мышка из норки. Господи! Откуда ее выкопали, замухрышечку? И почему опять ко мне?
Борщевская знала все мои резоны наперечет. Высказаться не дала.
― Оксана Викторовна! Подите, представьте девочку классу и возвращайтесь сюда. Нам есть что обсудить.
― А урок?
― У вас кто там сидит?
― В том-то и дело, что 9 "А". За это время они полшколы разнесут.
― Ладно, - вздохнула Борщевская, - пошлю к ним сейчас Серафиму Ильиничну.
Серафима Ильинична и 9 "А"? Секретарь директора, подрабатывающая к пенсии, и малоуправляемая коптевская шантрапа? Милая картинка, ничего не скажешь. Но делать было нечего. Пришлось вести замухрышечку знакомиться с классом.
Она шла мелкими шажками. Отчаянно семенила, пытаясь не отстать. Молчала. Только все передергивала плечиками, ежилась, как от холода. Довольно жалкое зрелище. Вздохнув, я спросила:
― Тебя как зовут-то, чудо в перьях?
― Анастасия...
Не ответила, скорее тоненько проблеяла.
― А если уменьшительно-ласкательно?
Она подняла на меня недоверчивые глаза, помолчала и еле слышно прошептала:
― Стася...
― А меня зовут Оксана Викторовна. Будем считать, что в первом приближении познакомились.
Правильно представить такую забитую девочку своему самоуверенному и самодостаточному классу - задача еще та. И потом долгое время следить, чтобы новенькую не обижали за моей спиной. За четыре года классного руководства через подобное испытание пришлось четырежды и проходить. Каждый раз переводили детей из параллельных классов по причине продолжительных конфликтных ситуаций. Каждый раз приходилось напрягаться, чтобы новеньких встретили достойно, чтобы они прижились в коллективе. И они приживались. Кое-кто теперь даже на неформальное лидерство замахивался. Но то ведь были свои дети, учившиеся в нашей школе с первого класса. А эта мышка - чужая. И что? И как мне теперь с ней быть?
Класс принял Стасю с хорошо скрываемым ехидством, "на раз" определив степень ее забитости. Я не стала объяснять классу причину появления у нас новенькой ни тогда, ни позже. Хотя обычно никаких секретов у меня от моих детей не было. Но у Стаси Ивановой оказался особый случай. Она перевелась к нам из 725-й школы, где директорствовал знаменитый Ионов. Знаменитый во всех смыслах. Когда-то с Ионовым сцепилась газета "Московский комсомолец". Дело разбиралось в министерстве просвещения. Газета проиграла и была вынуждена давать опровержение своих "инсинуаций", была вынуждена публично извиняться. Я хорошо помнила ту историю, потому как знала Льва Павловича Ионова лично и именно тогда пребывала в стенах 725-й школы. Начиная свою педагогическую карьеру, целый год проработала под его началом. Слова "тиран", "хам", "самодур" слабо отражали действительность. С трудом доработав до летних каникул, я побежала в РОНО, умоляя перевести меня в любую другую школу.
― Как? - изумились в РОНО. - Вы и дальше собираетесь работать в школе? Ну и ну. Обычно молодые специалисты, отработав у Ионова год, уходят из системы образования навсегда. У вас что? Призвание что ли? Выбирайте любую школу района. Вам место найдем обязательно.
У Стаси Ивановой и ее родителей конфликт с директором длился чуть больше девяти лет. Неудивительно, что она была такой зашуганой. Удивительно, что родители не переводили девочку в другую школу так долго. Как потом выяснилось, они хотели научить дочку выживать в неблагоприятных условиях. В результате ко мне в руки попал комок оголенных нервов, реагирующий буквально на все. Было и еще одно обстоятельство, для взрослого человека не очень существенное, а для подростка весьма значимое. Стася выглядела Дюймовочкой. А мои детки, как на подбор, "гренадеры", бедняги, изрядно пострадавшие от акселерации. Особенно девчонки. Почти все - модельного роста. На Иванову смотрели сверху вниз и в прямом, и в переносном смысле. Даже мне зачастую эти взгляды казались снисходительными и обидными. Откровенно же обижать новенькую никто не решился. С моим мнением все-таки иногда считались. Видели, что по каким-то, неизвестным для них причинам дело приживания на новой почве этого розанчика я взяла на особый контроль. Но руку помощи ей никто не протянул. С ней разговаривали лишь в случае необходимости.
― Иванова! Ты сегодня дежуришь.
― Иванова! Стась! Ты литеру сделала?
У Стаси обнаружился литературный талант. Не сразу, конечно. Началось с того, что работавшая с моим классом учительница литературы, человек умный и решительный, но несколько торопливый, заявила мне, пылая гневом:
― Сколько вы еще будете носиться с Ивановой, Оксана Викторовна? Вы только поощряете ее лень и расхлябанность.
― Она не лентяйка, Тамара Евгеньевна.
― Нет, лентяйка! Ни одной нормальной письменной работы! Ни одной нормальной оценки! Учтите, я ей тройки рисую из уважения к вам.
― Да что вы?! Стася умная девочка. Очень. У меня она твердую четверку имеет.
― Ну, не знаю, где вы там ум увидели. Вот, пожалуйста, читайте, - фыркнула Тамара Евгеньевна и сунула мне в руки тоненькую тетрадку в зеленой обложке. Я развернула тетрадь, всмотрелась в Стасины каракули и заулыбалась. Тамара Евгеньевна, меньше всего ожидавшая в такой ситуации улыбки, возмутилась:
― Чему это вы зубы скалите? Читайте внимательно. Читайте, читайте... Так коряво даже малыши не пишут!
Действительно. Мало того, что почерк у Стаси был своеобразный, требовал напряженного разглядывания, так еще и мысли свои девочка излагала своеобразно. Она не умела сформулировать свое мнение и изложить его на бумаге полно и точно. Скорее всего, мысли ее двигались очень быстро, причем в основном двигались толчками. И рука не успевала их записывать. Получались одни обрывки. Без начала и, зачастую, без конца. Над письменными работами Ивановой нужно было попотеть, вчитываясь и прослеживая нить ее рассуждений. К тому моменту я уже умела читать и понимать Стаськины опусы, уже поражалась индивидуальности мышления девочки. На Тамару Евгеньевну не обиделась. Просто объяснила, как правильно работать с такими текстами. Месяца не прошло, а Тамара Евгеньевна снова отловила меня.
― Вы были правы, Оксана Викторовна. Иванова - замечательный, талантливый ребенок. Редкой начитанности. Просто умница. Но кто, скажите на милость, ее учил? Грамотность изложения стремится к нулю.
― Откуда я знаю, кто ее учил? Она к нам из 725-й пришла, а там учителя ежегодно меняются, за исключением исторички.
― Поня-ят-но-о... - протянула Тамара Евгеньевна. - Боюсь, я уже не успею исправить положение.
― Что-то да успеете. Хотите, попробуем с двух сторон?
Конечно, за Иванову нужно было браться всерьез. Но девочка этого не хотела. Сопротивлялась изо всех сил. Она нам не верила. Не хотела и не могла. Привычка постоянно обороняться не давала ей учиться, общаться с людьми, совершать глупые или умные поступки, то есть просто жить. Просто жить она не умела, она выживала.
Случайно выяснилось, что Иванова пишет стихи. Ромка Гордеев заметил, как Стася на уроках что-то кропает в толстую коленкоровую тетрадь, тщательно прикрывая записи рукой. Он, разумеется, не сдержался. Улучил момент, стащил тетрадь и сунул туда свой хитрый, пронырливый нос. Случилось это как раз перед моим уроком.
Я возвращалась из учительской в свой кабинет. До звонка на урок еще оставалось несколько минут. И вдруг услышала взрыв хохота. Поторопилась. Когда десятый класс на перемене не разбросан разнокалиберными группками по всей школе, а собрался вместе и дружно хохочет, это, в большинстве случаев, сигнал тревоги. Так оно и оказалось. Ромка стоял на первой парте в среднем ряду в позе оратора. Отставив в сторону руку с тетрадкой, он громко декламировал какие-то стихи. Декламировал с завыванием, явно пародируя одного известного поэта. Вокруг парты скакала изрядно порозовевшая Иванова и отчаянно пищала:
― Отдай! Отдай немедленно!
Класс хохотал. Мальчишки не давали Ивановой залезть на парту к Ромке, оттаскивали.
Все было ясно, как день. Я уже приготовилась скомандовать разгулявшимся беспардонным весельчакам "смирно" через раскатисто-злую "р", уже рот открыла. Но в этот миг Иванова вдруг остановилась, подняла на Ромку глаза и, густо покраснев, произнесла отчетливо:
― Мальчик! Вы - хам!
Тишина после ее негромких слов установилась полная. Ромка покраснел так же интенсивно, как Иванова, протянул ей тетрадь и, делая бесполезную попытку спасти свой имидж, хрипло пробормотал:
― Возьми свои стишки. Больно мне нужно.
Стася схватила тетрадь, прижала ее к груди и со слезами на глазах метнулась прочь из класса. Протаранила меня, даже не заметив этого. Помчалась в туалет, плакать. Куда еще в таком состоянии она могла сбежать?
Стася меня не заметила, зато моментально заметили остальные. Шум в кабинете стих. Прозвенел звонок. Все молча, пришиблено как-то, разошлись по своим местам.
Не сразу я сообразила, что так потрясло моих гавриков. Позже догадалась. Наши дети привыкли между собой разговаривать грубо, по-хамски, зачастую неумело, но громко матерясь. Изображать из себя крутизну, независимость и непробиваемость, скрывать от посторонних глаз все лучшее в себе, а значит, по их мнению, все слабое, подверженное насмешкам и нападкам. Мат у них не только средство общения. Еще - средство самовыражения, самоутверждения и самосознания. К великому несчастью, некоторые отроки приспособились и думать на русском матерном. А Иванова повела себя непривычно, обратилась к Гордееву на "Вы". Вот это самое вежливо-культурное "Мальчик, вы" всех и потрясло до глубины души. Но это я потом додумалась. Тогда же, пройдя к своему столу, сказала насмешливо:
― Поздравляю тебя, Ромашка, цветочек мой полевой.
― С чем? - буркнул хмурый Ромка.
― Ну, как же? - театрально изумилась я. - Приобщился к тем, кто любит издеваться над хорошими людьми.
Класс тихонько загудел, переваривая мою реплику.
― Веня! - сказала я своей любимице. - Сходи в туалет и попробуй успокоить Стасю.
Венера раньше непременно заныла бы противным голосом "Почему я?". Сейчас спросила только:
― А урок?
― Иди, иди. Я тебя отпускаю. Десяти минут хватит?
Веня молча пожала плечами и так же молча вышла из кабинета. Остальные сидели тихо, отводили глаза в сторону, боясь встретиться со мной взглядом.
С той минуты положение Стаси Ивановой в классе неожиданно переменилось. Ромка Гордеев три дня выпрашивал у нее прощение. Венера громко советовала:
― Не прощай его, Стаська. Пусть знает, придурок, как хороших людей обижать!
Скоро я начала ловить ухом на переменах:
― Стась, а можно мне с тобой и с Венькой?
― Стаська! Мы после уроков поедем на рынок к "Войковской". Аллке юбку покупать. Давай с нами, а?
― Зачем тебе нужна Стася? - спросила я у Аллы, специально задержав ее после урока. Боялась, что Иванову обидят без моего присмотра.
Алла отлично поняла ход моих мыслей.
― Что вы за нее переживаете? Не съедим. И юбку лучше нее никто не выберет. У нее вкус... - Алла вздохнула так, что стало ясно, если это и зависть, то уж точно не черная.
― Алла!
― Алла, Алла. Дочка аксакала. Знаете, как она рисует? Вы вообще ее рисунки видели?
Я отрицательно помотала головой. Стихи краем уха слышала. Ничего себе вирши. Понравились. Даже очень. Талантливые, совсем не подростковые стихи. Значит, еще и рисунки есть?
― Классные рисунки. Я вам покажу. Мне Стаська целую дюжину подарила, - Алла покровительственно ухмыльнулась.
Дюжину? Хм-м... Словечко не из лексикона Аллы. Неужели облагораживающее влияние Ивановой? Действительно, вдруг Стася при ближайшем рассмотрении столь обаятельная личность? Девчонки увидели это раньше меня. А первой, надо сказать, разглядела Веня, и взяла Иванову под свою неусыпную опеку.
Чудно было смотреть на девчонок. Особенно, когда они шли рядом. Венера - очень высокая, крепенькая, фигуристая татарочка. Яркая. С вечерним макияжем. С темной гривой завитых волос, среди которых выделялись несколько выкрашенных в гуашевые цвета прядок. Вся в блестках. Любила их, как сорока. Лак для волос, лак для ногтей, тени, губная помада - все обязательно с блестками. Плюс модный, стильный костюм и туфли на десятисантиметровых шпильках. Стася - маленькая, худенькая, светленькая. Длинные волосы гладко зачесывала и скручивала в тугой узел на затылке. Никаких тебе вьющихся локонов вдоль бледного личика. Джинсы, растянутый свитерок. Самодельные "фенечки" на запястьях и бескаблучная обувь. Пат и Паташон. Нет. Пат и Паташонок. Но я все чаще видела их вместе. Обычно на переменке они стояли возле какого-нибудь окна. Рюкзачки помещали на подоконник. Приблизив головы, шептались о своем, о девичьем. Уморительная, доложу я вам, картина. Вене нужно было сложиться почти пополам, принимая такую позу. И никто над ними не посмеивался. Впрочем, хотела бы я посмотреть на того, кто решится посмеяться над Веней. Самоуверенная, решительная, жестковатая, она командовала всеми, даже своей мамой, даже иногда мной. Случилось мне как-то подглядеть одну забавную сценку. Подошла моя Венька к секс-символу школы, учившемуся в одиннадцатом классе, посмотрела на него снизу вверх и, уперев руки в бока, заявила:
― Купцов!
― А? - откликнулся секс-символ, высокий сероглазый блондин с широченными плечами, с тонкой талией и узкими бедрами, чемпион микрорайона по всем видам спорта и силовых упражнений.
― Ты знаешь. Какой сегодня день?
― Ну, среда...
― Число! - потребовала Веня.
― Двадцать четвертое.
― Вот. А двадцать шестого у меня день рождения.
― И что? - издевательски ухмыльнулся Купцов.
― Если утром двадцать шестого ты мне не принесешь букет цветов, то....
― То что будет? - снова ехидно заулыбался Купцов, кокетливо хлопая восхитительно длинными и черными ресницами.
― Ты сам знаешь, что будет! - многозначительно пообещала Веня. Задрала подбородок повыше, развернулась на бесконечных каблуках и величаво удалилась.
Не знаю, что могло произойти, если бы Купцов оплошал. Но, можете быть уверены, двадцать шестого еще до начала уроков в моем кабинете на Венькиной парте лежал обалденный букет роз. И именно от Купцова. Я не знаю. Как мама Венеры с ней справлялась. У меня получалось плохо. В глубине души добрая, отзывчивая, Веня не терпела даже советов. До шестого класса реагировала слезами, потом научилась командовать. Только Стасе позволила сесть себе на шею, ходила за ней, как телок на веревочке. Вдруг закомплексовала из-за своего роста, внешнего вида, имени. И нам с Ивановой пришлось убеждать Веню, что рост такой очень моден, внешность у нее потрясающая. Ну, действительно, красавица. А вот имя придется терпеть. Куда деваться, если татарским девочкам стараются дать имена покрасивее? У нас в каждом классе училось по три-четыре татарчонка. У мальчиков имена были нормальные, то есть традиционно татарские: Ринат, Ахмет. А девочки со своими именами мучились. Кого нарекли Эльвирой, кого Юноной. Была даже одна Офелия. Венера еще не худший вариант. Можно ведь и сократить.
― Эра, что ли? - презрительно хмыкала зареванная Веня.
Едва она успокаивалась, начинала комплексовать Стася. И маленькая, дескать, и бесцветная - горчичное зернышко. И неуверенная.
― Зато учишься на четверки, - парировала Веня.
Здесь Стасе возразить было нечего. Училась она неплохо. Учителя попривыкли к ее почерку, к ее манере писать, говорить, к тому, что она казалась странной. Разве не странно разговаривать с цветами, когда их поливаешь? С веником, шваброй, стульями, партами, когда дежуришь по классу? Разве не странно во время ответа на уроке вдруг замолчать, перевести взгляд на пейзаж за окном, отключиться от действительности? Разве не странно водить пальцем по стеклу, очерчивая на нем грязные пятнышки и царапинки, и утверждать, что эти пятнышки и царапинки составляют особый мир? В таком-то возрасте. К самостоятельной жизни готовиться пора, а не мечтать о чем-то неясном. Вон теперь дети какие прагматики. В реальной жизни лучше родителей и учителей разбираются.
Все вокруг прекрасно понимали, что Стася Иванова не странная. Она особенная. Таких беречь надо. Но одно дело - понимать, а другое - принимать. Очень трудно общаться с подобными Стасями. И учителя, и ребята старались, как могли. Да получалось плохо. Действительность вступала в противоречие с намерениями. Не зря же говорят, что благими намерениями дорога в ад вымощена. И уж точно никому не хотелось видеть рядом с собой настоящую личность. Сравнение получалось не в пользу себя, любимого. Потому Ивановой частенько доставалось. Не сказать, что очень уж сильно. Любой другой на ее месте плюнул бы и растер. И забыл через пять минут. А она плакала. Так плакала, словно мир рухнул. Ребята считали, что Стаська вечно из мухи слона делает, большая мастерица на это. Только Веня обычно успокаивала подругу, хотя и Веня иногда уставала. Но все же Стасю по-своему любили, втайне гордились ей и приходили на выручку, когда считали необходимым.
Однажды мне пришлось париться "на ковре" у Борщевской вместе с моими парнями. Они подрались со шпаной из 9-го "А". Причиной драки была Иванова.
Стася сидела в углу директорского дивана и всхлипывала, размазывая слезы по щекам. Пятеро гвардейцев из 10-го "Б", кто с синяком под глазом, кто с царапиной на щеке, выстроились рядом. Я кусала губы, пытаясь не рассмеяться, не разозлить Людмилу Петровну еще больше. Борщевская грозно прохаживалась туда-сюда перед строем Стаськиных защитников. Внимательно их рассматривала. Всеми замашками она сейчас напоминала киношного генерала. Не хватало лишь объемного живота и смахивающей на прожектор физиономии. Внешность у Борщевской даже и для директора подходила мало. Невысокого роста, худая, плоскогрудая, с низкой талией и кривоватыми ногами. Меня всегда удивляло, зачем она использует бигуди. Если не умеет и если накручивать на бигуди особо нечего? Ученики за глаза называли ее "лошадка Пржевальского".
― А где Купцов? - поинтересовалась Борщевская.
― Купцов? - удивилась я.
― Он не в нашем классе, - нахально взглянул на директора Сережа Четверухин
― Да, - поддержал дружка Гордеев. - Он в 11-м "А".
― Знаю, - отрезала Людмила Петровна. - И знаю так же, что он принимал участие в драке. На вашей, между прочим, стороне.
Не-е-е, - Вовка Галактионов сунул руки в карманы. - Он просто мимо проходил. Остановился посмотреть, его с нами и замели. Случайно.
Галактионов врал. Врал нагло, с вызывающей улыбочкой на круглом, добродушном лице. Я присмотрелась внимательней. Про Купцова они мне ничего не сказали, когда торопливо докладывали о драке. Интересно, почему?
― Как стоишь, Галактионов? - вспылила Борщевская. - Не у бабушки на блинах. Вынь руки из карманов. И чтоб больше я не слышала от тебя блатных выражений. Замели их, видите ли.
Галактионов медленно, демонстрируя явное нежелание, вытащил руки из карманов. Издевательски посмотрел в лицо директору с немым вопросом: ну, и что дальше?
Дальше Людмила Петровна разозлилась еще больше. Забегала по кабинету. Не столько выясняла подробности драки, сколько угрожала и ругалась. На Иванову обратила внимание только тогда, когда Гордеев возмущенно перебил:
― Значит, пусть эти козлы оскорбляют наших девочек, как хотят?
― И как же они оскорбили Иванову? А? Настя! Как они тебя оскорбили?
Стася затравлено посмотрела на нее, покраснела. Как бурак, и вновь беззвучно залилась слезами.
― Стаська! - возмутился Галактионов. - Чо ты краснеешь поминутно, дура?! Не ты же это говорила!
― Помолчи. Галактионов! - велела Людмила Петровна. - Гордеев, я, кажется, у тебя спросила, как они оскорбили Иванову?!
― Мне неудобно вслух, - хитро стрельнул глазами Ромка. - Вы все-таки... это... женщина. И Оксана Викторовна тоже. И Стаська.
― Просто тебе сказать нечего, - обрадовалась Людмила Петровна. - Придумать не успел.
― Давайте, я вам на ухо скажу. По секрету, - нашелся Ромка.
Я не вмешивалась в происходящее. Сидела на стуле у окна. Молчала. Наблюдала. Пока парни превосходно справлялись без моей помощи. Волноваться за их блестящее умение найти бронебойные аргументы еще никогда не приходилось. А тяжелую артиллерию, вроде Оксаны Викторовны, нужно задействовать только в действительно тяжелых ситуациях.
Рома между тем приблизился к Людмиле Петровне, склонил голову к ее уху и что-то вдохновенно зашептал. Лицо Борщевской начало медленно наливаться малиновой краской. Чем больше Гордеев шептал, тем больше краснела Людмила Петровна. Не хуже Стаси Ивановой.
― Да как ты смеешь такое говорить?!! - наконец воскликнула Борщевская, отшатываясь.
― Во-первых, вы сами приказали, - невозмутимо откликнулся Ромка, - А во-вторых, это не я, это ваши любимчики из 9-го "А" нашей Стаське говорили. Вы их почему-то сюда не позвали. Не скажите, почему?
― Да, - встрепенулся откровенно скучавший до этих слов Коля Антонов. - Как насчет очной ставки? И родителей давайте вызовем.
― Поговорите мне еще тут! Защитнички добродетели! - закричала Людмила Петровна. - Без вас знаю, что мне делать.
Но что она могла сделать, если факты были против нее? Что могла, то и сделала. Повернулась ко мне и прошипела, не стесняясь присутствия учеников:
― Это все ваше воспитание, Оксана Викторовна! Развели в классе демократию. Никаких авторитетов они не признают.
Широкая улыбка неожиданно растянула мои губы до ушей. Никто не ждал от меня такого. Да я и сама, если честно, от себя не ожидала. Стася перестала всхлипывать. Мальчишки непонимающе смотрели мне в лицо. Борщевская, на целую минуту впав в ступор, опомнилась и зловеще пообещала:
Я еще разберусь, Оксана Викторовна, и с вами, и с вашими методами воспитания! А теперь все, идите, и чтоб никаких больше драк!
У дверей канцелярии околачивалась Веня. Видимо пыталась подслушивать. И напрасно. До нее должны были долетать только неразборчивые звуки. Перед дверью в кабинет директора ей, конечно же, не позволила торчать Серафима Ильинична, которая всегда свято блюла интересы Борщевской.
Веня встретила нас вопросами:
― Ну? Что?
Потом ее голова, как подсолнух к солнцу, повернулась в сторону подруги:
― Ну, как? А? Стась?
Стася слабо улыбнулась. Словно теплый лучик пробежал по залитому слезами лицу.
― Ничего.
Они обнялись и пошли туда, где девчонки обычно делились между собой сокровенным, то есть в ближайший женский туалет. А мне пришлось еще минут десять прямо в вестибюле успокаивать парней, объясняя, что никак их не накажут и Оксану Викторовну никак не накажут, уж класс у нее определенно не отберут. С одной стороны, классных руководителей не хватает. С другой - кто же захочет с бандитами из 10-го "Б" дело иметь? До выпускного им и мечтать нечего со мной расстаться. Не дождутся. Конечно, драться неправильно. Очень неправильно. Получилось не совсем по-человечески, но зато по-мужски. Это точно.
― А что, мужики не совсем человеки? - на прощание невинно поинтересовался Галактионов.
Они, наконец, разобрали в раздевалке свои куртки и ушли. Я задумалась ненадолго, что мне делать дальше. И тут громко хлопнула тяжелая входная дверь. На пороге показался взъерошенный Купцов. Волосы спутаны. Глаза вытаращены. Дыхание прерывистое. Видимо, бежал. Ежу понятно, что торопился. Но до чего все-таки красивый мальчик.
― Оксана Викторовна, что, уже все?
― Что все?
― Я опоздал?
― Куда, Саша?
― К директору. Меня вместе с вашими вызывали.
― Ах, к директору... Угу, опоздал.
― Понимаете, я, как дурак, на трамвае поехал. Думал, так быстрее будет. Надо было пешком эти четыре остановки пройти. А трамвай возьми и застрянь. Авария там... прямо на трамвайной линии...
Он заискивающе смотрел мне в глаза.
― Не волнуйся, Саша. Никто о тебе плохо не подумает. Тем более, что мы отбились. И без потерь.
Купцов потрепал ладонью и без того разлохмаченную ветром шевелюру. Откровенное огорчение было написано на его лице. Я подошла ближе. Вцепилась в полу его модной куртки, чтобы он не смог от меня легко отделаться, и вкрадчиво спросила:
― А скажи-ка мне, друг любезный Саша, каким образом ты оказался замешан в этой потасовке?
― Ну-у-у... - Купцов замялся. Видно было, что ему очень хочется сбежать. Он даже попытался осторожно высвободить свою куртку. Не тут-то было.
― Давай, как в английском суде, правду, только правду и ничего, кроме правды. Или слабо?
Может, свою роль сыграло мое нынешнее положение по одну с ним сторону "баррикады"? Или "слабо", на которое так легко "купить" семнадцатилетнего мальчишку? Скорее всего, и то, и другое. Купцов вздохнул, потупил очи долу и сознался:
― Да Стаську жалко стало. Вы бы ее видели тогда. Чума просто. Как только в обморок не грохнулась? Но моей заслуги в драке особенно нет. Я когда Васькову вмочил, этот 9-й "А" на меня весь разом навалился. Вот... Ваши пацаны помогли.
― Это что же получается? Мои не за Иванову заступились, а за тебя, сироту Казанскую?
― Нет. За Стаську. Они же там были, все слышали. Просто я раньше всех среагировал.
― А ты-то чего встрял?
― Я же говорю, Иванову вашу жалко стало. Ведь нельзя с человеком так.
― А-а-а, - понимающе кивнула я. - Ну, ладно. Иди, Саша.
― Оксана Викторовна, - Купцов посмотрел на меня нерешительно. - Вы там Иванову не ругайте. Она не виновата. Они сами. Они к ней первые пристали, козлы.
― Ох, Купцов, как я люблю это ваше "они сами". До одури. А слово "козлы" еще больше. Настолько люблю, что оно мне остокозлело.
― Чего? - переспросил ошарашенный Купцов.
― Остокозлело.
Я больше не интересовалась тонкой игрой его красивого лица. Подошла к низенькой банкетке и села, устало закрыв глаза. Только в любовях их мне и не хватало разбираться. Еще ведь со своими гвардейцами надо воспитательную беседу проводить, что вопросы кулаками решают лишь тогда, когда нет убедительных аргументов. И с 9-м "А" тоже надо определиться. Господи, когда же к олимпиаде готовиться? Где время взять?
Банкетка рядом тихонько охнула. Я и смотреть не стала. Знала, что это Купцов рядом пристроился.
― Ну, чего тебе, Купцов? - спросила его, не открывая глаз.
― Оксана Викторовна, вы, это... Вы Стаську с распущенными волосами когда-нибудь видели?
Я покачала головой.
― Жаль, - почти прошептал Купцов. - Если ей волосы распустить, она как Золушка будет. Ну, та... из фильма.
Как Янина Жеймо? Мысленно я попыталась представить себе Стасю с распущенными волосами. Да, что-то общее должно быть.
― Оксана Викторовна! Скажите вы ей, чтобы она свои растянутые свитера не носила. У нее же классная фигура.
Ого! Купцов и фигуру успел разглядеть под мешкообразной одеждой. Быстро нынче дети взрослеют. Американизируются, что ли? Это у американцев подростки только отношениями полов и озабочены, больше ничем. И наши детки туда же? Как будто кроме этого ничего интересного больше в жизни нет. Хорошо хоть, наркотики не всех привлекают. Я, наконец, открыла глаза и внимательно посмотрела на Купцова, терпеливо дожидающегося ответа.
― Послушай, Саша. Почему бы тебе самому к ней не подойти?
Купцов смутился, отвернул лицо, помолчал немного. Но, видно, тема его волновала.
― Я не знаю, как лучше сказать...
― Можно стихами.
― Вы все шутите... А я, между прочим, серьезно. Не знаю, как лучше сказать, чтобы вы поняли. Ну... вдруг я двойку получу?
Гениальная формулировка. "Боязнь получить двойку". Любая училка поймет. И положение дел эта формулировка отражала, как нельзя лучше. Пусть не сразу, но Купцов точно получил бы у Стаси двойку. Он был обычным, простым, без затей мальчиком. С традиционными взглядами и традиционным поведением. В глубине души, скорее, рацио. Стася плакала бы ежедневно. А он бы ежедневно удивлялся, что такого сказал, что такого сделал? Нет, ну их... Пусть сами разбираются.
― Знаешь, что, Саша? Иди-ка ты домой.
― Ну, Оксана Викторовна!
― Иди, иди. Не маячь перед глазами.
― Ну, Оксана Викторовна!
― Сами разбирайтесь.
― Ну, Оксана Викторовна!
― Я в ваши отношения лезть не буду, не жди. И не смотри на меня глазами побитой собаки.
― А я думал, вы - человек.
― Я не человек. Я училка. Отстанешь ты от меня сегодня или нет? Нет? Хорошо, ты ей нравишься.
― Вы и вправду так думаете?
― Не думаю, а знаю. Все. Теперь уйди с глаз долой.
Купцов на самом деле нравился Ивановой. Достаточно было увидеть пару раз, как она на него смотрит. Так любители искусства смотрят на работы Микеланджело Буонароти. Восторженно и с придыханием. Но у меня существовало подозрение, что Купцов для нее всего лишь объект вздохов, слез неразделенной любви и стихов. Не более. Возникни Сашка рядом с ней во плоти и крови и Стася не будет знать, что ей с ним делать. До физической стороны любви ее душа, в отличие от многих других душ, еще должна была зреть. Но когда дозреет - держись! Дай Бог, чтобы ей тогда повезло с объектом приложения сил. Любовь будет самая настоящая. Причем, единственная, как и положено настоящей любви. Можно было, конечно, попробовать сделать ставку на Купцова. Но меня одолевали сомнения. Вряд ли Купцов решится пойти на такое серьезное испытание, как любовь. Там же не брать надо, а давать. И давать безвозмездно, ни на что не рассчитывая. Ну, был бы он из породы "настоящий мужик", тогда другое дело. "Мужик" не в смысле "хам, лапоть, быдло", а в смысле лучших мужских качеств. Но Купцов не был "настоящим". Я, конечно, могла ошибаться. Только обычно такую породу в мальчике еще в детском саду разглядеть можно. Самое позднее - в начальной школе. Впрочем, дальнейшее развитие событий показало, что ошибки в моих наблюдениях не было.
Учебный год медленно, но верно подходил к концу. Уже вовсю бушевал май. Бабульки, круглый год торговавшие у Коптевского рынка сезонными цветочками, предлагали прохожим привезенные из неизвестных далей ландыши, едва начавшие распускаться чахлые веточки сирени. Где они брали эту сирень? Уму непостижимо. На кустах, росших возле нашей школы, еще только начали вытягиваться тощие метелки с микроскопическими бутончиками.
Учителя писали планы, отчеты, заполняли журналы, готовились к выпускным экзаменам или бегали за нерадивыми учениками с безнадежными требованиями переписать контрольную, исправить двойку. Толстые, еще довоенные, двойной кирпичной кладки стены школы начали постепенно прогреваться на весеннем солнышке. Это было так кстати. С апреля выключили отопление. Мы ходили на работу, таская в сумках теплые шерстяные кофты. Без них в кабинетах зубы морзянку выстукивали. Теперь погода позволяла распахнуть настежь высокие окна и впустить в промозглое помещение теплый весенний ветерок, не опасаясь пока вечного летнего бедствия - тополиного пуха.
В такие-то замечательные, ласковые дни и произошел у Стаси Ивановой срыв.
Я сидела в учительской и проверяла дневники. В моем кабинете предположительно убирались. Была надежда, что и полы дежурные помыть не забудут. А, может, и надписи на партах сотрут? Мечтать, конечно, не вредно. Иногда даже полезно. А если и не всегда полезно, то уж, во всяком случае, всегда приятно. В самый разгар моих мечтаний дверь учительской скрипнула, приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась голова Нины Петраковой.
― Оксана Викторовна! Быстрее!
В глазах у Нины так отчетливо металась паника, что я отложила дневники и выскочила за дверь.
― Что случилось?
― Идемте быстрее. Там Иванова пыталась из окна выброситься.
О, Господи! Этого только не хватало. Мы с Ниной бежали на пятый этаж, и она отрывисто сообщала:
― Ее Венька за ноги успела поймать... Если бы не Лешка Силаев, не удержала... А кто знает, с чего? ... Она же больная на всю голову...
Я резко затормозила.
― Она просто очень впечатлительная!
― Ладно, ладно, - дала "задний ход" Нина. - Я просто так. Чего вы взъелись?
В кабинете было довольно шумно. Трудно себе представить, что такой шум могли создавать три человека. Веня бегала по одному из проходов между партами и, воздев руки к потолку, громко ругалась, мешая русские и татарские слова. Леха Силаев, удобно устроившись на парте, язвительно отчитывал Иванову. Та сидела за последней партой, в углу, надо полагать, подальше от настежь распахнутого окна, и огрызалась то в сторону Лехи, то в сторону Вени. Похожа она сейчас была на загнанную в угол крыску. И никаких следов слез. Вот удивительно!
― Ну, вот, а говорили - выбросилась, - демонстративно упрекнула я Нину.
― Мне не дали, - злобно отозвалась Стася. - А я все равно выброшусь. Или утоплюсь.
― Еще можно повеситься, таблеток нажраться, под колеса кинуться, сходить к кинотеатру "Байкал", отовариться там героином и устроить передоз... - Леха на мгновение запнулся. Потом продолжил:
― А еще можно зарезаться. У Вахи Джабраилова дома вот такой тесак на ковре висит. А еще можно голодовку устроить...
― Спасибо, Леша, - буркнула Стася, - Я обдумаю твои слова.
― Видите, видите? - закричала Веня и что-то снова затрещала по-татарски. Леха безнадежно махнул рукой.
― Хорошо, - сказала я спокойно. Изо всех сил старалась не показать, что внутри все трясется от дикого страха.
― Хорошо. Давай. Прямо сейчас и давай. У нас на глазах. Тебя на подоконник подсадить? И побыстрее, не задерживай. Ребятам еще пол мыть.
Веня, Нина и Леха изумленно уставились на меня. Стася же неторопливо поднялась, протиснулась между парт, дошла до ближнего окна. Я отчаянно ругала себя в тот момент, наблюдая, как девочка перегнулась через подоконник. Но не двинулась, не моргнула глазом. Не могла. Словно все физико-химические процессы в организме начали резко тормозить. Оцепенело ждала развития событий. К счастью, обошлось. Видимо, запал у Стаси уже прошел. Она вдруг отпрянула от окна. Сказала, ни к кому в отдельности не обращаясь:
― Вы не понимаете, как это - жить, зная, что никому в этом мире не нужна. Не можете понять.
Ноги у меня вдруг ослабли, под коленками противно задрожало, защемило в левом боку. С трудом от двери добралась до своего стола и устроилась за ним, стараясь, чтобы ребята ничего не заметили.
― Леша, Нина, Веня, идите домой.
― Мы же еще пол не вымыли? - удивился Леха.
― Сама потом помою. Идите Мне с Анастасией поговорить надо.
Они разобрали свои рюкзачки и сумки, сваленные небольшой горкой на первой парте. Потоптались нерешительно, прикидывая в уме, не пропустят ли самого интересного. Я читала их, как букварь. Всем видом дала понять, что канючить бесполезно. И с облегчением вздохнула, когда за ними, наконец, захлопнулась дверь. Теперь можно было и Стасей заняться.
Этот вечер оказался тяжелым. Зная любовь Вени подслушивать, несколько раз я выглядывала из кабинета, пока не удалось окончательно прогнать эту любопытную сороку домой. Стася терпеливо дожидалась меня. Она опять плакала. Плакать начала, рассказывая, почему вдруг решила, что никому не нужна.
Ничего особенного. Такую историю о себе мог поведать каждый первый в моем классе. Лишь детали отличались.
Мама Стаси попивала. Не постоянно, запоями. Довольно перспективная актриса в молодости, она влюбилась, вышла замуж, родила с промежутком в пять лет двух девочек. Обихаживала мужа, растила дочерей. Ей все завидовали. В те времена редкая женщина могла себе позволить быть домохозяйкой и в средствах при этом особо не стесняться. Когда дочери подросли, у матери начался кризис. Вернуться в театр невозможно - поезд ушел, а другие виды деятельности казались противными. Творческий человек, она затосковала. Тоску свою лечила по-мужски - спиртным. Любящий муж несколько лет методично боролся с запоями. Все его душевные силы уходили на эту борьбу. Ему казалось, что дочки вполне благополучны и, в отличие от жены, в повышенном внимании не нуждаются. Благополучие дочерей было кажущимся. Старшая закончила театральное училище и вот уже несколько лет пыталась устроиться в какой-нибудь театр на постоянную работу, перебиваясь случайными заработками. Дело трудное и хлопотливое, плодящее сплошные комплексы. Слишком много актеров ежегодно выпускали московские училища. Младшая, Стася, фонтанировала разнообразными талантами, но по-настоящему реализовать их не могла. Это противоречие раздирало ее изнутри.
― Даже Венечке я не нужна, - хлюпала носом Стася. - Я ей стихи читаю, а она... Я ночь не спала, писала, у меня сердце чуть не разорвалось. А она выслушала и спрашивает, какие туфли лучше к новой блузке прикупить. Даже Купцову не нужна. Что мне делать? Разве можно так жить?
― Можно, Стася, можно. Не одна ты так живешь. А на Веню не греши. Веня тебя очень любит. Она за тебя переживает, как за сестру. И всегда готова прийти на помощь. Просто она другого склада человек. Ты ведь хочешь, чтобы тебя воспринимали такой, какая ты есть? И любили такой?
Стася кивнула, вопросительно глядя мне в лицо.
― А почему же ты от себя такого не требуешь? Воспринимай Веню, какой ее матушка-природа создала. И не пытайся переделать. Она хороша именно такая. Конечно, воспринимать людей такими, какие они есть, трудно. Но со временем научиться можно. И Купцову ты, между прочим, нравишься. Даже очень.
― А почему же он тогда не подошел ни разу? Все время отворачивается, когда я рядом. Нет, Оксана Викторовна, вы ничего не понимаете. Раз не подошел, значит, не нужна.
― Ну, вот что, Анастасия, - хлопнула я ладонью по столешнице, - Хватит уже. Ты себя ведешь, как ППЗ.
― А что такое ППЗ? - отвлеклась от своих страданий Стася.
― ППЗ - это прелестный пуп земли. Посмотри, наконец, вокруг себя. Каждый человек страдает. В основном, молча. И каждый человек по-своему красив, талантлив. Только жизнь зачастую не дает красоте и талантам развернуться. Но мало кому приходит в голову наказать за это своих близких.
― Почему наказать?
― Потому что самоубийство - это эгоизм в кубе. Вот я умру, и мне будет хорошо, потому как меня уже не будет, не будет страха, боли, стыда, обязательств. А каково придется тем, кто остался? Ты об этом подумала? Забудет тебя Купцов. Забудет, в конце концов, и Венера. Но никогда не забудут твои мама, папа, сестра. Ты, даже на миг не задумавшись, обрекаешь их на пожизненные страдания.
― Я им все равно не нужна.
― Глупая ты еще, Стася. Маленькая и глупая. За мелочевкой не видишь главного. Ого! Уже восьмой час. Тебе только уроки на завтра делать. А я вот ребенка вовремя не забрала из детского сада. Воспитательница скандал устроит. Опять я ее подвела. А главное - сын наверняка изнервничался. Давай-ка, Стася, уже по домам...
Она молча поднялась, подхватила с пола рюкзачок и пошла к двери. У меня возникло ощущение бесплодности моих усилий. Не достучалась, не дозвалась. От отчаяния бросила ей вдогонку:
― А стихи и я, между прочим, пишу. И в школе художественной когда-то училась.
Стася оглянулась. В глазах заплескалось искреннее изумление. Но объясняться с ней по новой уже не было сил. Ни моральных, ни физических. И я резко махнула рукой в ее сторону. Мол, иди уже! Чуткая девочка, тонко воспринимающая. Растворилась в воздусях без единого звука. И больше никогда проблем не создавала.
Одиннадцатый класс весь прошел под знаком Ивановой. На концерте в день учителя Стася читала сказку Филатова про Федота-стрельца. Это ее Венька подбила. Сама бы Стася никогда не решилась. И напрасно. Читала она великолепно, обыгрывая каждый образ. Только голосок был слабый. Зал притих, стараясь расслышать каждое слово. И еще с минуту стояла гробовая тишина после того, как Стася закончила свое выступление. А затем на ее голову обрушился буквально шквал аплодисментов. Вероника Сергеевна, завуч средней школы, при всех, прямо на сцене, подарила ей свой букет хризантем. Короче, Стася сначала прославилась, как неподражаемая актриса. Потом пришло и признание ее неплохим дизайнером. Из кусочков меха, кожи, шнурков, бисера, разнокалиберных бусин она мастерила жилетки, аппликации для свитеров, сумочки, пояса, браслеты и разную другую мелочевку. В основном, для ближайших приятельниц. Стаська расцвела. По совету девчонок стала выпускать из туго зачесанных волос небольшие вьющиеся прядки. Научилась, не краснея, выпаливать особо приставучим нахалам: "Иди отсюда, придурок!" Теперь ее щебет в толпе учеников можно было различить. Начинался новый этап в ее жизни? Или это была небольшая передышка перед главными боями? Я вспоминала, как мне не хотелось возиться с маленькой дрожащей замухрышкой, когда она только перевелась к нам в школу. Поражалась собственной недальновидности. Не только Стася потихоньку расцвела. Под ее влиянием незаметно, но значительно облагораживался мой класс. Все реже можно было слышать слово "козел", "овца лагерная". Все чаще мальчики появлялись на занятиях не в широченных неопрятных штанах под названием "трубы", а в отутюженных брючках. Все чаще девочки обижались, если их не пропустили в дверь первыми, не помогли надеть куртку, ругались непотребно в их присутствии. Детки мои по-прежнему и переругивались, и ссорились между собой. Но это был уже другой уровень. Более высокого порядка. В моду постепенно входили элегантность, дружелюбие, вежливость. Появилась определенная доля снобизма.
― Оксана Викторовна, что вы хотите от 11-го "А"? Это же лимита. Мозги с горошину.
― Мы у вас, между прочим, самые воспитанные в школе.
― А чего они нас девками называют? Девки на базаре семечками торгуют.
У меня мозги начинали париться от некоторых их закидонов. Действительно ли они взрослели, воспитывались или просто обезьянничали, втихаря подражая неподражаемой Ивановой? Ни тогда, ни после разобраться в этом вопросе я так и не сумела. Просто тихо радовалась, что они растут, хорошеют, умнеют на глазах. И так же тихо печалилась о скорой разлуке. Это было мое первое классное руководство. Мне казалось, что никакой другой класс я не сумею полюбить такой чистой, бескорыстной любовью, ничьи другие беды и радости не буду принимать так остро, словно они мои собственные. Еще мне казалось, что после выпускного вечера мои дети покинут меня навсегда. Я ждала экзаменов с ужасом, а танцевальная музыка на этом самом вечере звучала в ушах похоронным маршем. К минорному настроению много прибавил подслушанный тогда же разговор.
В разгар веселья я сбежала из актового зала. Очень хотелось побыть одной и никак не удавалось. Вот и додумалась спрятаться ненадолго в подвальном помещении, прямо под лестницей. Там было темно, прохладно и тихо. Музыка едва слышалась. И там я в одиночестве могла в полной мере пострадать душой из-за скорой разлуки со своими детьми. Но долго предаваться отчаянию мне не дали. На лестнице послышались шаги, негромкие голоса.
― Давай, здесь сядем?
― Ты что? Вдруг заметят? Пошли ниже.
По голосам я узнала девочек. Первый голос, низкий, хрипловатый, принадлежал Вене. Второй, разумеется, Стасе. Мне пришлось замереть. Не хотелось, чтобы эти закадычные подружки видели на моем лице следы слез. И улыбку вымучивать не хотелось. От вынужденных улыбок мускулы давно одеревенели, губы могли растянуться разве что в болезненную гримасу. Я понадеялась, что девчонки не задержатся, уйдут.
― Там темно и холодно, - это снова Веня.
― А если кто увидит, что мы курим?
― Подумаешь! |