|
|
||
| ||
У сына был день рождения. Не столько его праздник, сколько праздник бедных родителей. Почему бедных? А вот потому. Циля Борисовна вздохнула. Она считала себя и своего мужа бедными родителями. Разве ж они не бедные, когда сын, любимый, можно сказать, обожаемый Гошенька таки не удался?
Муж Цили Борисовны, Иван Николаевич, готовя главное блюдо праздничного стола по рецепту покойной тёщи, тоже вздохнул, искоса поглядывая на жену. Он знал, о чём она сейчас думала, и был не согласен с ней. Ну, случались у парня разные трудности. А у кого их нет? Вот женится, и все у него тогда сложится нормально.
- Добавь еще головку чеснока, Ванечка, - Циля Борисовна заметила косой взгляд мужа и сделала вид, что просто замялась с противнем у плиты. Ей не хотелось огорчать мужа. А ему, она это знала точно, не хотелось огорчать жену.
Вообще, это была удивительная пара. Не в том смысле, что Циля Борисовна являлась натуральной еврейкой, а Иван Николаевич чистокровным русским. Разве мало встречаешь в жизни смешанных браков, тем более русско-еврейских? Удивительными были они сами. Глубокая, неповторимая российская интеллигентность, которая, казалось бы, давно и безвозвратно исчезла в отвалах прошлого, истинная интеллигентность сквозила во всех их поступках, словах и даже мыслях. Это выглядело довольно странно. Особенно у Ивана Николаевича, детдомовца по происхождению, геолога по убеждению, призванию и профессии. Ежегодно он отправлялся в "поле" и возвращался оттуда не огрубевшим, не ожесточившимся, не... Сами додумайте.
Ещё более удивительной была их любовь. Да, да, любовь. И ничего смешного в этом не наблюдалось. Настоящая любовь, о какой писали и пишут в настоящих книгах, осеняла своими дивными крылами их души. Без надрыва, конечно, и без африканских страстей. Но такая, когда один за другого, не размышляя ни секунды, не прикидывая в тайных уголках сознания тяжесть креста и хлёсткость розг, пойдет путём Христа на Голгофу. И если вдруг удалось воочию увидеть такую любовь у кого-либо из родственников, знакомых или соседей, считайте, что вам необыкновенно повезло. Потому, что такой любви почти не осталось. Она прочно поселилась на страницах книг, на полотнах художников, в словах песен и стихов, уйдя из реальной жизни, где никому, по гамбургскому счёту, давно не нужна. Каждый хочет, чтобы так любили его, но не согласен подобным образом любить сам. Куда деваться, если человек - существо в своей основе меркантильное и расчетливое? Ну, буду я беззаветно любить, а мне что тогда причитается за это? Иван Николаевич и Циля Борисовна никогда даже в тайных друг от друга мыслях не подсчитывали и не мерили свои чувства.
Наверное, не просто у них складывалась любовь поначалу. Они ни разу не поделились воспоминаниями о тех временах даже с сыном. Не сговариваясь, молчали. Да им и сговариваться было не нужно. Есть такое понятие "сообщающиеся сосуды". Вот они представляли собой такие сообщающиеся сосуды, у которых содержимое одно на двоих. Но по отдельным, случайно соскальзывавшим с их языков словам и репликам легко угадывалось, что вся многочисленная родня Цили Борисовны, включая её родителей, была категорически против, строила разные умные еврейские козни и интриги, даже на несколько лет подвергла молодых жестокому бойкоту. А талантливейший Иван Николаевич разом и навсегда лишился любых перспектив в деле всей своей жизни. Кажется, они ничуть об этом не жалели, поскольку были друг у друга. Лишь одна настоящая печаль омрачала их дни. Сын. Долгожданный. Не сразу появившийся на свет. Классический поздний ребёнок.
Сначала всё было хорошо. Гошенька радовал. С его рождением пришло примирение с роднёй Цили Борисовны. Неудивительно. Хорошенький, умненький не по возрасту мальчик. Чистокровный еврейчик. Циля Борисовна была прощена. Простили Ивана Николаевича. Он в великой любви к жене не препятствовал обрядам, производимым над мальчиком. Главное ведь не в обрядности.
Мальчик рос. Нежное, с бело-розовой кожей щёк и лба личико его умиляло. Большие глаза, чёрные, поддёрнутые внутренней влагой, точно лучшие итальянские маслины, глядели прямо в душу родителей. В их одну на двоих душу. А каким умненьким Гошенька рос, не передать. В два года начал читать. В три - писать печатными буквами. Если читать его Циля Борисовна всё же учила, то писать он начал сам, без чьей-либо помощи. И это вызвало бурю восторга у матери, у деда с бабкой, у тёток и прочей родни. Иван Николаевич тоже восторгался. Но, как русский мужчина, предпочитал восторгаться молча, ничем это не выказывая. Только изредка, бросая взгляд на мальчика, он позволял себе улыбнуться краешком губ. Циля Борисовна между тем умудрялась увидеть в этой мимолётной улыбке затаённую гордость. И она таки была права. Иван Николаевич гордился сыном и в глубине души возлагал на Гошеньку большие надежды. Он привозил ему из экспедиций разные окаменелости, минералы, самоцветы, диковинные растения и уйму самых заманчивых рассказов. К моменту поступления в школу мальчик легко ориентировался в информации о геологических периодах, в разнообразных геологических терминах и понятиях, в географии и геологии страны. Циле Борисовне вовсе не хотелось видеть в сыне ещё одного геолога и она тоннами подсовывала Гошеньке художественную, историческую, искусствоведческую литературу. Ещё они водили его на уроки английского языка и в бассейн. Казалось бы, делали всё, что должны делать истинно любящие и заботящиеся о будущем своего чада родители.
До определенного времени сын оправдывал надежды. В школе учился легко, просто, без какого-либо напряжения сил. Закончил обучение с золотой медалью. Учителя вздыхали и говорили, что не пожалели бы и вторую золотую медаль, будь у них такая возможность. С двумя золотыми медалями или с одной, но следовало выбирать дальнейшую стезю. Ни геологический, ни юридический факультеты университета Гошеньку не привлекли. Медицинские и экономические вузы вообще выпали из поля зрения. Мать с отцом, дед с бабкой и прочие родственники мучительно переживали его выбор. Как будто заранее чувствовали ту беду, которую потянуло за собой Гошенькино решение. На самом деле придраться было сложно. Один из самых престижных вузов страны, московский Физтех, гостеприимно распахнул их мальчику объятия. Гошенька с полтыка, с тремя пятёрками и четвёркой, поступил чуть ли не на самый сложный факультет. Физхим - это звучало загадочно и пугающе.
- Что ж, - подбил итог Гошенькин дед и по совместительству отец Цили Борисовны, приехавший специально обсудить положение дел. - Рано проливать слёзы и впустую растрачивать водные запасы организма. Может, получится из Гоши новый Иоффе или Ландау. Еще Нобелевскую премию отхватит.
Упоминание о Нобелевской премии примирило с действительностью еврейскую родню, а русской родни не имелось. Иван же Николаевич только хмыкнул, стараясь, чтобы это хмыканье не услышал тесть. Иоффе, Ландау, а так же Лифшиц и прочие... Что, простым физиком быть зазорно? Хотя... Лучше бы Гошка стал простым геологом, ездил бы вместе с отцом в "поле". Но Иван Николаевич никому, даже Циле Борисовне не высказал свои мысли. Зачем?
Гошенька, а для друзей-приятелей Игорёк, Гарик, на душевные страдания близких внимания не обращал. Впрочем, как подавляющее большинство вырастающих, становящихся самостоятельными детей. Он весь потонул в новых впечатлениях, новых интересах, новых знакомых. Чуть ли не с первого сентября налетела, захватила, закружила та самая студенческая жизнь, о которой небрежно рассуждают студенты, а потом ностальгически всхлипывают душой все, когда-то окончившие какой-либо вуз. Первый курс Гошенька продержался на старых запасах знаний и воспитания. Преподаватели отмечали хорошую подготовку, довольно основательную базу и творческий потенциал. Сокурсники умилялись взглядам, манерам, поведению этой ископаемой личности. Их заглазные отзывы выглядели примерно так:
- Изумляющее стеснителен.
- Чудовищно домашний мальчик.
На самом деле сокурсники выражались грубее и проще, но смысл их высказываний, ручаюсь, был именно таков. Тем не менее именно "чудовищно домашний мальчик" на втором курсе забросил учёбу ради звонкой, кабалящей неустойчивую душу, захватывающей студенческой жизни. Это тем более легко делалось оттого, что напряжение учёбы возросло многократно. Редко кто в Физтехе вполне справлялся с многотонной учебной нагрузкой. Кто-то уходил сам, переводился в другой вуз с потерей года-двух. Кого-то отчисляли. У многих оставшихся начинались невидимые поначалу невооружённым взглядом отклонения в психике.
Гошенька пошёл своим неповторимым путём. Завалив зимнюю сессию, он оказался перед страшной реальностью весеннего призыва в армию. Пока он мучительно долго размышлял о возможной альтернативе и скрывал от родных положение дел, это самое положение дел крайне ухудшилось. Для перевода в другой вуз времени не оставалось. Впереди всё отчётливей вырисовывались гимнастёрка с пилоткой цвета хаки и кирзовые, натирающие кровавые мозоли на пятках сапоги. В душе всё громче звучала музыкальная фраза, сопровождающаяся словами "...а для тебя родная есть почта полевая...". Выход, конечно, нашёлся. Его предложила Римма Михайловна Каганова, врач-невропатолог института, спасшая таким образом не одного даже, а нескольких студентов. Финт, предложенный Риммой Михайловной, не являлся каким-то особенным и использовался в обычных вузах довольно часто. Только не в Физтехе. Для многих студентов Физтеха легче было уйти в армию, чем "откосить" от неё, попав в психушку. Дело в том, что студентов-физтехов направляли не в районные психиатрические диспансеры и лечебницы, где обследование проводилось недели за две и, как правило, приводило к желаемому результату. Физтехов направляли сразу в больницу имени Кащенко. Причём на более длительные сроки. Направление "В Кащенку" пугало до нервного потрясения.
Гошенька всё же рассказал дома о своих перспективах. Срочно собрался расширенный семейный совет. И этот совет проголосовал за "Кащенко". Против оказался лишь Иван Николаевич, искренно считавший армию лучшим вариантом. Подумаешь, послужит парень два года, дурь порастрясёт. Это лишь к Гошкиной пользе. Но этот самый Гошка, как ни любил отца, в армию идти не хотел категорически. Ему казалось, что грозная дедовщина уничтожит его на второй неделе службы отечеству или он сам повесится от безысходности. Два года в армии - и вся жизнь насмарку. Потому выбрал психушку. "Чудовищно домашний мальчик". Чего ещё от него можно было ждать?
В "Кащенко" Гошенька застрял на четыре месяца, о которых никогда потом никому не рассказывал. Но понять, через что ему пришлось пройти, вполне возможно. Достаточно сходить на популярный когда-то спектакль "Псих" с Сергеем Безруковым в главной роли. Домой Гошенька вернулся совсем другим.
- Лучше бы он пошёл в армию, - укорял Цилю Борисовну её отец, намеренно забывая свою собственную четырёхмесячной давности позицию и своё определяющее влияние на семейный совет. Иван Николаевич деликатно молчал, с трудом глотая фразы типа "Говорил же я вам...".
Возвращение блудного сына в родные пенаты произошло вполне буднично. Поехали в больницу с вещами, вернулись оттуда с Гошенькой. Дома ждал парадный обед и куча родственников. Пока ехали домой, пока обнимались с родственниками, мыли руки, усаживались за стол, Гошенька криво улыбался и молчал. Непривычно худой и бледный, с нервным блеском запавших глаз, он не проронил ни слова. Но когда за столом, на котором исходили паром тарелки с томатно-чесночным супом, тётя Рая попросила: "Гошенька, милый, передай пожалуйста хлеб", Гошенька неожиданно резко вскинул голову и грязно выругался. Смысл этой необузданной матерщины заключался в нежелании слышать больше сладенькое "Гошенька" и в требовании дать покой бедному юноше, уставшему от жизни вообще и от добросердечных родственников в частности.
За столом, слава Богу, сидели только свои. Всё интеллигентнейшие люди. На несколько секунд, не больше, воцарилось ошеломлённое молчание, глаза и носы опустились ближе к тарелкам, притих звон ложек. Потом лёгкий, негромкий разговор возобновился, ложки застучали о тарелки быстрее. Но к Гошеньке теперь никто не обращался. Боялись услышать ещё одну матерную тираду. Сделали вид, что ничего, в сущности, не произошло. Ведь не тот невежлив, кто соус пролил, а тот, кто это заметил. Циля Борисовна, однако, маялась неловкостью ситуации. Ёрзала на месте и не могла спокойно кушать. Огорчило её, бедную, и поспешное бегство гостей сразу после десерта. Но это было лишь первое, самое малое огорчение. Большие её ждали впереди.
Довольно быстро выяснилось, насколько Гошенька стал неадекватен. В тёплый день мог позволить себе гулять по улицам города а ля натюрель, рискуя ещё раз попасть в "Кащенко". Эксгибиционистом он при этом вовсе не был. Мог в троллейбусе среагировать на чью-нибудь непонравившуюся реплику громким лаем или мяуканьем. Грязно бранился по поводу и без оного. То есть эпатировал окружающий мир всеми доступными ему способами. Иван Николаевич, конечно, по рассуждению обывателя, обязан был элементарно пороть сына за подобное поведение. Хотя бы раз использовать бокс для приведения в норму распоясавшегося потомка. Но, с одной стороны, Иван Николаевич бесконечно жалел жену, теперь не расстававшуюся с упаковкой валидола, с другой - считал в произошедшем несомненно виновным прежде всего себя, а с третьей... Да, высвечивалась ещё и третья сторона. Третья, так сказать, грань. Иван Николаевич хорошо видел и отчётливо понимал происходящее. Форма проявления реакций была у Гошеньки неадекватной, а вот сами реакции ... Сами реакции были вполне адекватны. По делу, то есть. Иван Николаевич, безусловно, беседовал с сыном. Проводил эдакие мужские разговоры, после которых Гошенька на непродолжительное время притихал, слегка утихомиривался. Но он не видел смысла обращаться к врачам за помощью для сына. Упекут опять в "Кащенко", и каким Гошенька оттуда вернётся во второй раз, один Бог ведает.
Но Гошенька, несмотря на своё асоциальное, как выражалась тётя Рая, поведение, восстановился на втором курсе Физтеха. Даже друга себе наконец завёл, тоже немного странного, выпадающего из привычного ряда общественных норм и отношений. У Никиты, так звали Гошенькиного друга, это выпадение из привычного ряда наблюдалось в более мягкой и несколько иной форме, чем у Гошеньки. Данное обстоятельство вселяло определённые надежды. И они, эти надежды, начали мало помалу оправдываться. Никите иногда удавалось сдерживать обычно довольно неожиданные истерические порывы Гошеньки. Ему удалось увлечь друга своеобразной, но вполне приличной музыкой, радиоделом. Даже в театр с Гошенькой они стали ходить регулярно. Только почему-то всё время в один и тот же. Циля Борисовна не понимала, чем может привлекать Гошеньку второразрядный театр имени Маяковского. Не хотят ли мальчики билеты в Большой театр? Или в Ленком? Или на Таганку? Мальчики не хотели. Иван Николаевич в ответ на жалобы Цили Борисовны пожимал плечами. Если театр привлекает молодого зрителя, он уже не второразрядный. Пусть ходят в "Маяковку", если им так хочется.
Под добрым знаком Никиты два года протекли относительно спокойно. Этому светловолосому, сероглазому юноше, порывистому, но доброму и приветливому Циля Борисовна с Иваном Николаевичем были очень благодарны. Привечали, как могли. Особенно, когда узнали, что Никита, спасаясь от сатрапских замашек родителей, ушёл из дома и жил то у бабушки, то в общежитии, то ночевал у многочисленных приятелей, нигде не задерживаясь подолгу. Гошенькины родители неоднократно пытались оставить Никиту у себя, ибо постепенно начали относиться к нему, как к младшему сыну. К сожалению, Никита натуру имел вполне стрекозиную. В смысле, лёгкую, неусидчивую. Он порхал из дома в дом, словно стрекоза, перелетающая с травинки на цветок, с цветка на камушек, а с камушка ещё куда-нибудь. Может, никого собой лишний раз обременять не хотел? Как бы то ни было, Гошенька, цепляясь за Никиту, вполне благополучно переполз со второго курса на третий. И даже почти закончил его. Правда, к летней сессии выяснилось, что учебная нагрузка слишком велика. И для Никиты тоже. Один он ещё как-нибудь справился бы. Но с Гошенькой на прицепе - увы... На сей раз прибегать к помощи Риммы Михайловны Кагановой побоялись. К тому же, весенний призыв в армию уже прошёл. Никита благополучно перевёлся на другой факультет с потерей одного курса и досдачей двух экзаменов. А Гошенька побоялся досдачи. Нечто подобное сопромату, в Физтехе именовавшееся не то теорией упругости, не то теорией прочности, испугало его до колик. Он заранее решил для себя, что ни при каких условиях не сможет сдать экзамен по этому предмету. Те, кто учился в техническом вузе, и без пояснений знают, что сопромат редко кому вообще удавалось сдать с первого захода. Не зря ведь раньше среди студентов гуляла пословица "Сдал сопромат, можешь жениться". Испугался Гошенька этой теории упругости. Или все-таки прочности? Впрочем, неважно. Важно, что Гошенька перевёлся в МИРЭА с потерей двух лет. Тоже, кстати, вполне приличный и довольно престижный институт, но нагрузка в два раза меньше. Родственники, конечно, расстроились, что не стать Гошеньке новым Ландау, что Нобелевская премия прощально помахала рукой из своего зарубежного далека. Ну и что?
Циля Борисовна, успокоенная на предмет получения в будущем диплома о высшем образовании, волновалась, однако, из-за возможного исчезновения с горизонта Никиты. Очень даже могли у мальчиков дороги разойтись. А ей так не хотелось, чтобы Гошенька лишался тормозящего, смягчающего и облагораживающего влияния друга. Иван Николаевич не разделял её опасений. В Никите он сумел заметить то, что юноша усиленно скрывал от посторонних глаз, опасаясь насмешек: порядочность, отзывчивость и, может быть, определённый альтруизм. Действительно, волновалась Циля Борисовна совершенно напрасно. Никита друга не бросил. Встречи их теперь были не столь частыми, но дружба окрепла и влияние Никиты только усилилось. Единая на двоих родительская душа немного задремала в надежде, что так, относительно спокойно, потечёт жизнь и дальше.
Но где это вы видели, чтобы жизнь текла спокойно? Жизнь вообще больше походит на быстроногий ручей с перекатами и водопадами, чем на сонную заводь. А если вас случайно и прибило её течением к тихому, солнечному берегу, не обольщайтесь. Это не надолго. Всего лишь краткий отдых перед новыми перекатами. Так и в нашей истории. Впереди маячил небольшой такой водопадик, который, оставшись позади, оказался могучей, брызжущей радужными искрами и сокрушающей уже одним только своим рёвом Ниагарой.
Никита женился. Женился по ошибке. Нет, это познакомился он по ошибке, а женился очень даже правильно и точно. Впрочем, лучше рассказать по порядку.
Циля Борисовна как-то поплакалась перед одним из приятелей Гошеньки. Дескать, у ненаглядного сыночка нет даже девушки, чтобы сходить с ней в кино, угостить мороженым в кафе, поцеловать в тёмном подъезде, в то время, как ровесники его женятся один за другим. Приятель, доброй и отзывчивой души человек, вошёл в положение. Он как раз был женат. Жена его заканчивала педагогический институт и имела много одиноких, непристроенных подружек. Он не просто посочувствовал Циле Борисовне, но и организовал встречу с одной из таких подружек жены.
Циля Борисовна расцвела. Добыла по этому поводу Гошеньке чумовой прикид. Сам бы Гошенька ни за что не догадался. Выкроила из семейного бюджета вполне приличную сумму. Вдруг они захотят в кино пойти или в бар какой-нибудь молодёжный? Иван Николаевич посмеивался снисходительно.
- А если Гошке девушка эта не понравится? Или он ей?
- Нет, - прикладывала руку к груди Циля Борисовна. - Как же такое возможно?! Петя обещал красавицу и умницу. А Петя таки не болтун. Гошенька у нас тоже красавчик и умница.
- Только вести себя не всегда умеет, - напоминал Иван Николаевич. - Как выматерится при этой красавице, так она, если действительно умница, повернётся и уйдёт.
- Ох, - спохватывалась Циля Борисовна и бежала на кухню за хранившимся в кармане фартука валидолом. Иван Николаевич встревожено обгонял жену и встречал её в дверях кухни с крохотным алюминиевым тубусом в руках.
Волнение родителей, как ни досадно, оказалось напрасным. Гошенька на встречу не поехал. Передумал в последний момент. Кто знает, что произошло тогда в его не совсем здоровой голове? Может, он сам себе идиотом показался. А может, затея материнская показалась идиотской? Только вместо себя послал Гошенька Никиту. По принципу "Съезди. Посмотри. Потом расскажешь". Никита добросовестно съездил, добросовестно посмотрел и добросовестно отчитался:
- Ничего девчонка. Получше многих будет.
По особому блеску в глазах друга Гошенька догадался, о чём умолчал Никита. Ревниво спросил:
- Ты там инициативу случаем не перехватил?
- Нет ещё, - пожал плечами Никита. - Жду.
- Ну, жди, жди, - проворчал Гошенька. - Авось чего-нибудь и дождешься.
И попросил у Петьки организовать повторную встречу. Зачем ему это потребовалось? Позавидовал блеску в глазах Никиты, не иначе. Дело в том, что у Гошеньки в тайне от всех, даже от Никиты, была женщина. Вот именно. Не девушка, а женщина. По годам чуть старше него. А по опыту тянула на столетнюю старуху. Знойная блондинка с капризами любовницы миллионера и причудами женщины-"либерти". Развратная, словно Таис, Аспазия и Клеопатра вместе взятые. Умеющая поднести свою развратность, как изысканную возвышенность чувств. Особая, обманчиво-красивая эстетика отношений дурманила Гошеньке голову почище букета черёмухи в тесной, без окон комнате. Её глупую претензию на изыск Гошенька искренно принимал за любовь. За любовь необычную, надломленную, приносящую этим надломом утончённые страдания, недоступные для остальных, для бездушного стада, окружающего двух эстетствующих декадентов. Или декадентствующих эстетов? Ну, всё равно. Любовница советовала съездить на встречу, не сердить матушку. С её точки зрения девочка, которую Гошеньке насильно сватали, должна идеально вписаться в схему, как фактор, мешающий двум любящим сердцам соединиться, и оттого остро необходимый. Эти "любящие сердца" то ссорились, то мирились и примирение казалось сладким. Его женщина, его солнце, его вселенная, как думал о ней Гошенька, постепенно обучала Гошеньку всему, что должен знать и уметь истинный секс-лев. Расстаться с такой дивой? Из-за кого? Мать с ума сошла, если хочет вместо королевского блюда навязать сыну бутерброд из чёрного хлеба с селёдкой и репчатым луком. Если бы не беспокойный, но сияющий, как отсверки солнца на мелкой ряби воды, блеск в глазах Никиты... Если бы не этот блеск, Гошенька и не подумал куда-то тащиться. Но потащился. Вернулся с этой встречи он злым и раздражённым.
- Ну, как? - с надеждой спросила встречавшая его в дверях Циля Борисовна.
- Никак, - буркнул Гошенька. - Дура она, эта ваша ... Не понимаю, что в ней Никита нашёл? Обычная сучка.
- Так таки прямо и дура? - насмешливо поинтересовался Иван Николаевич, тоже выйдя в прихожую. Он демонстративно не заметил другого, более грубого определения. Гошенька резко, раздражённо вздёрнул голову и взглянул на отца так, что тот отшатнулся, будто его огнём опалило. Ох, неспроста. Не такая, видимо, и дура та девочка.
- Дура! - подтвердил Гошенька. - Я только зря время потерял. И деньги зря потратил. Тортик купил. Впрочем, я его назад привёз. Сами чаю попьём. Без некоторых. Возьми, мать.
Он сунул оторопевшей матери в руки коробку с небольшим тортом. И впрямь тортик.
- Ну и ну, - вот всё, что смог сказать Иван Николаевич и, боясь комментировать происходящее, поспешил удалиться в тот уголок квартиры, где в свободное время резал по дереву или камню.
Циля Борисовна, конечно, не удержалась. Втайне от сына устроила Никите допрос с пристрастием: как да что? Никита объяснил, сколько мог, сколько природная тактичность позволила.
- Повздорили они чуть не сразу. Кто кому первым не понравился, трудно сказать. Думаю, что он ей. А уж потом она ему.
Циле Борисовне было достаточно этих фраз, чтобы невзлюбить никогда не виденную ею девушку всем сердцем. Но расспросы продолжила. Лучше бы уж воздержалась, потому как услышала от Никиты:
- Да он матерился не хуже грузчика в порту. На пол падал, мяукал, юбку ей раза два задирал. Ребята обалдели. У него, конечно, разное бывает. Все привыкли, вобщем-то. Но так он себя никогда ещё не вёл.
Циля Борисовна обомлела. Её Гошенька совсем рехнулся? Никита успокоил:
- Мне кажется, он специально это сделал. Чтобы вы его потом в переборчивости не обвиняли. Мол, он ей не понравился и что уж тут попишешь? Сделал, как вы просили, да не сложилось. Не его вина.
Никита, тем не менее, умолчал, что сначала девушка произвела на Гошеньку довольно сильное впечатление, но, когда Гошенька попытался вести себя плейбоем, желая произвести неизгладимое впечатление, она словно отодвинулась, словно спряталась в невидимую раковину, брезгливо при этом морща носик. Этого вполне хватило, чтобы Гошенька взорвался.
Циля Борисовна сделала ещё несколько попыток через знакомых свести Гошеньку с какой-нибудь приличной девушкой. Но Петя отказался наотрез после Гошиных эскапад. Наотрез отказывались сёстры и подруги, знавшие Гошу не понаслышке. Циля Борисовна страдала. Иван Николаевич пытался утешить жену, тонко намекая, дескать, у сына по всем приметам точно кто-то есть, только сын молчит. Ну, и пусть. Худо-бедно, но мальчик сам пристроился. А Гошенька, подслушав один из таких разговоров родителей, как с цепи сорвался. Больше не скрывал, что у него есть женщина. Звонил ей из дома и хамски заявлял в телефонную трубку:
- Ирка! Чертополох ты мой! Я сегодня у тебя ночую. Ты простыни какие постелишь? Презервативы не забудь.
И всё в таком духе. Причём громко, чтобы до родителей долетало каждое слово. Причём с каждым разом всё грубее, постепенно опускаясь до жаргона бомжей. Циля Борисовна на грани нервного припадка пряталась в кухне, затыкая уши, и горстями совала под язык валидол. Иван Николаевич, брезгливо морщась, забирался в любимый уголок, который он называл своей мастерской. Брался за какое-нибудь громкое дело. Например, камешки сверлил. Или их же полировал на специальном станочке. А Гошенька бушевал. И не было никого, способного хоть слегка утихомирить эту стихию. Вот если бы Никита! Но Никита неожиданно пропал. Не звонил, не появлялся на пороге со своей весёлой, по щенячьи беспечной, греющей сердце улыбкой.
- Вы с Никитой не поссорились? - не выдержала однажды Циля Борисовна. Улучила момент, когда сынуля пребывал в относительном равновесии духа, и спросила. Сама при этом сжалась, ожидая гневной вспышки. Вспышки, однако, не последовало.
- Ты что, мать? - Гошенька смотрел на неё недоумевающе. - С чего нам ссориться?
- А почему же он пропал? Не звонит, не заезжает? - не унималась Циля Борисовна, уже давно не очень доверявшая словам сына.
- Да женится твой Никита! Ясно?! Женится! - с раздражённой насмешливостью ответил Гошенька и презрительно добавил, - На этой... С которой вы меня знакомили. Нашёл, на ком жениться.
Сморщил нос, будто унюхал крайне неприятный запах, передёрнул плечом, ушёл в свою комнату. Нет, не ушёл. Удалился. Величественно так, по-королевски.
Циля Борисовна, подобно жене несчастного (или всё же счастливого?) Лота, тихо столбенела в коридоре. Никита женится. На той девушке, которой не понравился Гошенька. Тысячи мыслей одолевали бедную мать. Лучший друг предал её сына. Ведь он первый ездил на встречу. Сам влюбился и сделал, что мог, дабы Гошенька не понравился той девушке. Как её зовут, эту бессовестную? Оля? Да, кажется, Оля. Отбил Олю. Из-под носа увёл. Умницу и красавицу. Отказать этому Никите от дома! Да, отказать! Хотя... Может, Гошенька сам виноват? Ведь поступает иной раз так, что приличное определение подобрать сложно. Нахамил девушке. Юбку, Никита говорил, задирал. Даже два раза. Боже мой! Порядочная девушка после такого глядеть не должна на нахала. Вот она и не стала смотреть. Надо было самой с этой девушкой встретиться, убедить её, объяснить... Гошенька такой нежный на самом деле, такой чувствительный и ранимый. У него душа сложная, тонко организованная... Может, ещё и не поздно? Пока Никита не женился. Гошеньке нужна хорошая, порядочная девушка, а не тот Чертополох, которому он ежедневно говорит по телефону совершено ужасные вещи и потом, ближе к ночи, уезжает этот самый Чертополох поливать и окучивать. Нет, что-то надо делать, что-то надо... Как бы её увидеть, эту Олю?
Гошенька словно прочёл мысли матери, словно знал - она всё ещё стоит на месте, прижав руки к пылающим щекам. Высунул голову из дверей своей комнаты, бросил язвительно:
- Ты, кстати, приготовься. В субботу Кит свою невесту к вам притащит. Знакомить. С родителями знакомить не собирается. А к вам - первым делом.
И с шумом хлопнул дверной створкой.
Вот, вот оно. И просить никого не надо. Сама приедет. Циля Борисовна понеслась в "мастерскую" к Ивану Николаевичу обсудить создавшееся положение и свои планы по спасению сына.
Иван Николаевич планы Цили Борисовны не одобрял. Ситуацию оценивал несколько иначе. Но и не лил вёдра холодной воды на бушевавший костёр обожаемой супруги. Своё мнение высказывал осторожно, начиная со слов "может", "скорее всего", "должно быть". Тем не менее помогал убирать квартиру, точно к новогодним праздникам, помогал печь пироги и готовить другие праздничные кушанья. Парил парадные брюки, тщательно брился перед зеркалом в ванной комнате, негромко напевая "Смейся, паяц...".
Они наконец приехали. Никита и Оля. Поразительный контраст. Север и юг, день и ночь. Светлый, как ясный майский день, Никита и чёрная, смуглая, как истинная дочь Израиля, Ольга.
- Еврейка! - с горечью шептала на кухне Циля Борисовна, перекладывая пироги с противня на фарфоровое блюдо. За этим коротким словом стояла такая же короткая мысль: что же это Гошенька, поганец, еврейку упустил!
- Цыганка! - успокаивал жену Иван Николаевич, всегда понимавший всё, не высказанное ею вслух.
- Ты думаешь? - неуверенно и в который раз по счёту спрашивала Циля Борисовна. Если действительно цыганка, то это сильно меняло дело. Зачем Гошеньке цыганка?
Но и на цыганку Оля походила мало. Нет, внешность была соответствующая. Чёрные кудри, чёрные очи и общее впечатление смуглости. Тоненькая, немного сутулящаяся. Красавица. Нет, была бы красавицей, но чего-то не хватало... Внутренней живости не хватало, весёлых искорок в глазах. Треска мороженная, желе из постного бульона. Вполне воспитана, но, кажется, глуповата. Всё боялась сделать что-то не так или сказать не то. А при её внешности можно царить, повелевать толпами движением длинного изящного мизинчика. И духи дешёвенькие. А кто по профессии? Школьной учительницей будет? Ну-у-у, точно не умна. Вторым Ушинским стать? Абсолютно глупа. Скучная такая, добропорядочная девочка. В самый раз для Никиты. На жениха смотрит влюблёнными глазами и думает, будто этого никто не замечает. А Никита-то, Никита вообще кроме неё никого не видит. Его голова, словно подсолнух к солнцу, поворачивается в ту сторону, где находится Оля. И что он в ней всё-таки нашёл? Ни блеска ума, ни живого очарования.
- Глаза! - сообщил в один из удобных моментов Иван Николаевич. - Глаза у неё прямо-таки библейские. Утонуть можно.
- Если Бог ума не дал, - отмахнулась Циля Борисовна, - то и библейские глаза не спасут.
- Вот и радуйся, что это невеста Никиты, - хмыкнул муж.
Циля Борисовна и радовалась бы. Да, похоже, Гошенька в этих библейских глазах ноженьки замочил. По щиколотку, если не по колени уже. Так ведь и совсем утонуть недолго. Она неодобрительно смотрела, как Гошенька всё больше и больше злится, перехватывая не предназначенные никому из окружающих, а только друг другу, взгляды Никиты и Оли.
Гошенька и впрямь злился. Ноздри его раздувались, как у гончей собаки, и мелко, мелко подрагивали мускулы под белой гладкой кожей носа. Он мрачнел на глазах. Ну, и... Кончилось это плохо.
Никита повёл невесту в коридор, где были развешаны различные инкрустации и чеканки работы Ивана Николаевича. Гошенька давал пояснения.
Циля Борисовна разливала чай, мечтая об отъезде гостей. Иван Николаевич резал торт, размышляя на ту же тему. Вдруг крик, Гошенькин невозможный мат, звук одной оплеухи, потом другой. Не пощёчины - сухой и чёткий, - именно звонкий, хлябкий звук оплеухи. Опять страшенный мат. Олина, пропитанная слезами, скороговорка.
Супруги бросили всё и выскочили в коридор. Зрелище, представшее перед ними, было оскорбительно для родительских глаз. Каково же пришлось Оле с Никитой? Гошенька, грязно ругаясь, одной рукой попеременно потирая обе щеки с малинового цвета отпечатками маленьких ладоней, другой рукой продолжал удерживать Олину юбку, задирая её всё выше и выше. Никита пытался вытащить проклятый подол из руки друга. Получалось плохо. Словно судорога свела пальцы Гошеньки. Оля рвалась к двери, захлёбываясь гневными словами. Из прекрасных библейских глаз как-то медленно, посвёркивая в электрическом свете самодельной люстры, ползли крупные, библейские же слёзы.
О, Боже! За что?!! Валидол для Цили Борисовны. Хлопок обеими створками двери в комнату Гошеньки. Усиленные извинения. Униженные извинения хозяев. Не менее униженные извинения гостей. Больше Никита Олю к ним не привозил. Всегда приезжал один. Иван Николаевич внимательно присматривался к нему. Не ошибся ли в парне? Другой на его месте морду бы Гошеньке начистил и больше никогда с ним дела иметь не стал. Иван Николаевич, во всяком случае, поступил бы только так и никак иначе. А эта амёба ещё Гошеньку в свидетели позвала.
Гошенька между тем в преддверии свадьбы друга отбыл со своим Чертополохом на юга. Перед отъездом привёл наконец подругу домой, познакомил с родителями.
Если на Олю бедные родители смотрели сверху вниз, то на Ирину эту пришлось глазеть снизу вверх. Эдакая царская баба, как потом выразился Иван Николаевич. Вот и росточка небольшого, - по сравнению с ней Оля казалась верзилой, - но будто на пьедестале находится. Высокий такой пьедестал, а на нём высокий трон, а на троне - Ирина эта. Тоже от природы щедро одарена. Нет, конечно, Олиной соразмерности, изящества фигуры. Зато блондинка натуральная. Уже за сей факт многое прощается. Брови и ресницы чёрные. Глаза голубые, утопающие в озёрах из туши и теней. Ноги от ушей. Или от корней волос? Одета модно, со вкусом, с претензией на стиль. Курит дорогие сигареты. Не стесняясь, не спрашивая разрешения курить в комнате. Ей всё можно. Она - царица. Она осчастливила этих бедных интеллигентиков, чахнущих в квартирке на занюханном Яузском бульваре, среди занюханных аквариумов и полок с занюханными, давно никому ненужными и неинтересными книгами. Жесты утончённые, изящные. Почудилась, правда, Ивану Николаевичу в её жестах некая отработанность, неестественность. Ну, и что? Не всякому, как например Оле, изящество жестов от природы даётся. А если хочется? Можно и перед зеркалом по часику в день тренироваться. Говорит эта дива медленно, цедя слова, словно предварительно пробует их на зуб, на язык, те ли нашла слова. Интонации барские, покровительственные. Снизошла, прекрасная. До простых смертных. Короче, родители Гошеньки вздохнули с облегчением, когда сынуля и его прекрасная дама обнаружили, что могут опоздать на самолёт. Перед тем, как эта вызывающая парочка упорхнула, Иван Николаевич умудрился таки спросить сына:
- Игорь, а ты не опоздаешь на свадьбу к Никите? Ведь ты - свидетель. В тех краях с билетами до Москвы всегда туго, уж тем более в августе.
- А я и не собираюсь успевать, - хмыкнул Гошенька. В тёмных, смоляных глазах его плескалось злорадство.
- Ну-ну, - нахмурился Иван Николаевич, разом понявший мысли сына. - Только Никита и без тебя в своём деле обойдётся. В свидетели можно любого человека взять. Лишь бы паспорт при себе имел. А вот ты единственного друга потеряешь.
Больше ничего не объяснял Иван Николаевич сыну. Гошенька хотел мстить Никите. Мелко и глупо. И не понимал, насколько его попытки мстить выглядели мелко и глупо. Жалко выглядели. И жалко было Ивану Николаевичу Гошеньку.
Циля Борисовна беспокоилась о другом. Где Гошенька со своей девушкой будут жить, что кушать, не подцепит ли кровиночка какую-нибудь заразу? Главное, хватит ли Гошеньке денег? На югах этих всё страшно дорого. А Ирине, насколько Циля Борисовна сумела понять, подавай только первосортное. Деньги они с мужем найдут и вышлют. Но куда? Ведь Гошенька адреса не оставил.
Иван Николаевич вслух опасений Цили Борисовны не разделял. Вырос парень. Надо к этому факту привыкать. Если Гошка сам стал принимать важные решения, то пусть и за их последствия сам отвечает. А как иначе? До гроба его за руку водить прикажете? Делал вид Иван Николаевич, что всё идёт хорошо, правильно и в пределах нормы. Вёл обычный образ жизни. И даже два раза билеты в кино брал. Раз мальчик вырос, родители могут наконец и о себе подумать. Циля Борисовна начала успокаиваться, подстраиваться под мужа. И в благодарность за кино брала в руки гитару, пела Ивану Николаевичу его любимые романсы. Тоже два раза. Вдруг вспомнила, что муж всегда любил её пение. Ещё вспомнила, что муж не совсем здоров, не пустили его врачи в нынешнее лето в "поле". Начала хлопотать о любимом, как и положено. И нежным ветерком, ласковым дуновением оживала в их сердцах юность. Вновь, точно молодая трава по весне, пробивалась тонкими иголочками трепетность в их отношениях. За этими, такими забытыми и потому почти новыми ощущениями малозаметно для Цили Борисовны с Иваном Николаевичем прошелестел целый ряд событий. По краешку сознания прошла свадьба Никиты, на которую Гошенька таки успел, мчась из Крыма двое суток автостопом, и на которой умудрился замутить скандал, доведя невесту до слёз, до истерики. Юбку при гостях задирал? Нет, конечно. Не так Гошенька и примитивен. Говорят, он у Оли на голове шляпу замесил. Как замесил? А как тесто месят. Эти свадебные шляпы - фикция одна. Проволока, тюль, цветочки из накрахмаленной ткани. Вот он подошёл к сидящей невесте и начал месить у неё на голове шляпу. Шляпу кое-как выправили. А настроение у молодой? Ну, знаете, это надо у неё самой спрашивать. Вам бы, к примеру, понравилось, окажись вы на её месте? Никита, сравнив два дня гонки на перекладных и испорченное настроение жены, решил, что настоящая мужская дружба важнее женских вздорных слёз. Правильно решил, думаете? Циля Борисовна тоже считала, что правильно. Иван Николаевич своего мнения не озвучивал. Они тихо радовались своей оживившейся любви. Ещё радовались пропаже Чертополоха. Гошенька, помчавшись из Крыма на свадьбу к другу, бросил свою Ирину одну там, где они грели пятки на солнышке. В Новом Свете, кажется. Ирина истерично выкрикивала вслед Гошеньке различные угрозы. Громко выкрикивала. До Москвы точно донеслись. Но одна она в Крыму не пропала. Нашла себе на пляже богатого папика. Маленького, толстенького и лысого, как положено. Как положено, в изрядных годах и при большом кошельке. Впрочем, не при кошельке, а при разбухшем портмоне. По возвращении в Москву недолгое время ещё повертелась меж двух огней. Меж папиком своим и Гошенькой. Папик устраивал скандалы ей, она устраивала скандалы Гошеньке. Гошенька от скандалов быстро устал. Отношения свои с Ириной любовью больше не считал, называя их грубым, но точным словом... Думается, вовсе не обязательно назвать это слово вслух. Они ещё сколько-то ссорились и мирились, но всё шло к концу. Ирина, раздираемая противоречивыми желаниями, через пару месяцев определилась в своих интересах. Из предлагаемых судьбою любви и денег выбрала деньги, вполне справедливо для посредственности рассудив, что тогда сможет купить себе какую угодно любовь. Это было очень справедливо, ибо душа у Ирины от рождения оказалась подслеповатой и не могла отличить настоящую любовь от многих её заменителей. Заменители же действительно продаются. Иногда по смехотворной цене.
Итак, Чертополох пропал. Исчез на неопрелелённый срок с горизонта совсем. Гошенька был свободен. Не только от тяжёлых, мучительных, нудных отношений, но и от пристальной, тысячеглазой родительской опеки. И он жил, как хотел. Немного учился в институте, действительно встряхиваясь во время сессий. Немного занимался радиоделом и электроникой, так, по чуть-чуть, для души. Немного дружил с Никитой. Никита с Олей иногда звали Гошеньку на какие-то там свои праздники. Короче, всего понемногу. Не жизнь, а салат "оливье". Гошеньку это вполне устраивало. Во всяком случае, его родителям казалось, что его это устраивает. В преддверии своего двадцатипятилетия Гошенька вдруг задумал широко отпраздновать приближающуюся дату. Согласен был увидеть за парадным столом и тётю Берту, и тётю Розу, и дядю Иосю с сыном, и даже тётю Раю с двумя её утомительными дочерьми. Он бы и деда с бабкой позвал, если бы в загробный мир приглашения доходили. Никиту с женой ждал, само собой. А для противовеса некими магическими заклинаниями вызвал из прошлого Ирину. Если точнее, то тень Ирины. Ибо только на свою тень она теперь и походила. Обломал её богатенький папик, объездил безжалостно и столь же безжалостно скинул другому папику, менее богатому. Какие радости в жизни у такой девушки? Вот Ирина, поломавшись немного для приличия да по старой памяти, и примчалась вприпрыжку.
Не сказать, чтобы Циля Борисовна была очень довольна. Не хватало ей очередного концерта перед любимыми родственниками. Ну разве ж они не бедные родители, чтоб таки это терпеть и терпеть?
Иван Николаевич, быстро справившись с дополнительной головкой чеснока, заметил:
- Всё хорошо будет. Вот увидишь. А иначе Ирина здесь зачем?
Циля Борисовна ещё раз шумно вздохнула. Зачем, зачем? Показать жене друга, как она в своё время просчиталась. Во всяком случае Циля Борисовна восприняла выволакивание Ирины из тьмы забвения именно так. Ну, ещё, может, чтобы нос Никите утереть.
- Да, - согласился Иван Николаевич. - Ирина хоть и пообтрепалась маленько, но ещё сто очков вперёд Оле даст. Вон, Мишка ваш от неё ни на шаг не отходит.
Миша, племянник Цили Борисовны, сын дяди Иоси, имел за плечами тридцать лет, абсолютно холостую жизнь, образование искусствоведа, хорошие перспективы на будущее и весьма привлекательную как по еврейским, так и по русским меркам внешность. Что и говорить, удался сын у дяди Иоси. Миша к тому же был и умным мальчиком. Вся семья откровенно гордилась им. Элита! То, что он вился вокруг Ирины, немного обеспокоило Цилю Борисовну. Если Гошенька демонстрирует полное равнодушие, это ещё ничего не значит. И вдруг племянник попадёт в западню к некошерному Чертополоху?
- Брось! - в очередной раз успокоил жену Иван Николаевич. - Сама же говоришь: Миша - умный мальчик. Но, если хочешь, то я за ним пригляжу немного.
Циля Борисовна благодарно улыбнулась мужу, ласково пожала ему руку и понесла блюдо с пирогами к праздничному столу. Давно пора было садиться за этот щедрый, нарядный стол, на котором чего только не было. А за столом не хватало лишь Никиты с женой. Они, вроде, накануне явились из Крыма. Ближе к ночи явились. Не в пансионате отдыхали, не в санатории по путёвкам и даже не на съёмной халупе, а с палатками в каких-то там предгорьях. Надо же настолько себя не любить. Ну, нет денег на приличный отдых, так и сидите дома, не позорьте себя и родителей. И что это за отдых в палатках? Ни покушать нормально, ни поспать. И душ? Помыться где после пляжа? Теперь вот им отоспаться надо, отмыться, собраться и подарок где-то подыскать.
Гости, поглядывая на истекающие конденсатными слезами, подсыхающие яства, потихоньку глотали слюну. Но все делали вид, что подождут ещё немного. Обменивались мнениями о последних новостях, о новинках искусства, пытались листать огромные красочные альбомы, коих у Ивана Николаевича скопилось великое множество. Молодёжь что-то своё жужжала, примостившись возле большого аквариума.
Едва Циля Борисовна вплыла в комнату с пирогами и запах пирогов потёк в разные стороны, сдобный, тёплый, щекоча ноздри, дразня и приманивая, как Гошенька хлопнул ладонью по косяку двери.
- Хватит. Семеро одного не ждут. Кто опоздал, тот не успел.
- Кто не успел, тот опоздал, - поправил Миша и галантно склонился к Ирине. - Позвольте, Ирочка, проводить вас к месту.
Ирина, отвыкшая от столь вежливого обращения с дамой, радостно клюнула на Мишину приманку. Ей бы полагалось сесть рядом с именинником. Но Гошенька насмешливо и одобрительно хмыкнул, отворотил личико. Мол, ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу, поступайте, как знаете.
- Да, давайте уже садиться, - радостно засуетилась Циля Борисовна, получившая столь громкий, однозначный сигнал от сына. - Дверь только надо оставить открытой, чтобы из-за стола не выходить, когда ещё кто-нибудь приедет.
И радостно же засуетились гости, рассаживаясь по заранее известным, давно заведённым и определённым ещё покойным дедом местам. Зазвенели рюмки, вилки, прозвучали первые тосты, ровный гул приличных бесед расползался над тарелками, блюдами и салатниками. Что вы себе думаете? В приличных семьях всегда так. Чинно, интеллигентно, уважительно.
Вдруг резкий звонок. Мелкий сквознячок из распахнутой в прихожей двери отодвинул, колыхнул занавески. И шаги. Лёгкие-лёгкие, будто ветром людей несёт. И смех. Такой, знаете, звонкий, счастливый.
- Здравствуйте! С именинником вас!
Никита и Оля. Загорелые, действительно счастливые. С букетом цветов в руках, с нарядной коробкой.
Немая сцена. Как в "Ревизоре". Замерли вилки, онемели языки, застыли в воздухе недоговорённые слова. Явление счастья народам. Никита, в лёгких, светлых, полотняных штанах, в модной летней рубахе. Загорелый. Когда это Никита хоть раз смог загореть? Вы видели? Нет. И никто никогда не видел. Часами парнишка лежал на самом яром солнце, а получал только лёгкое порозовение. Что вы хотите?! С его-то белой кожей, веснушками. Сейчас же вон какой румяненький, тёпло-золотистый, подобный хорошо пропеченному пирожку Цили Борисовны. Глаза-то у него оказывается голубые, не серые вовсе. Вон как сияют. Нестерпимо чистым летним небом сияют. Веснушки очень даже ничего. Из каждой веснушинки радость так и брызжет. И жена эта его! Оля, кажется? О! Тут пожалуй и слов не найти. Все взгляды на ней скрестились. Евина дочка, однако. Насквозь пропитанная солнцем и счастьем. И вот он, внутренний огонь, рвётся весёлыми язычками наружу. Откуда? Его ведь не было. И зажигательные искры в библейских глазах. Их ведь тоже раньше не было? Спина выпрямилась. В чём одета? Да, Боже мой, в тряпки какие-то дешёвые. Брючки летние цвета хаки, самострок. Блузка сарафанного типа под поясок, бело-коричневая, хэбэшная. Через минуту не вспомнишь, что за одежонка на ней такая. Да и не надо. Не в "прикиде" дело. Зря Ирина ревнивым оком все детали обозревает, в память записывает. Если что и вспомнит потом, так только серьги. Библейские серьги. В крупных кольцах плоские тоненькие цепочки, а на цепочках звёздочки - позванивают, посверкивают. Точь в точь такие, только из золота, царь Соломон подарил своей последней любви. А что? К библейским глазам библейские серьги...
- Оглянись, оглянись, Суламита...
Это Миша бормочет, не отрывая восторженный взор от прелестного лица. "Песнь песней" бормочет. Не всю. Кусочек маленький. Всю никто наизусть не помнит. Вот и Мише в голову Суламифь пришла. Как будто сравнить больше не с кем.
- Ибо крепка, как смерть, любовь, стрелы её - стрелы огненные...
Любовь! Вот оно что! Надо было сразу догадаться. Любовь так преображает людей. Не южный отдых в палатках, не бронзовый загар, не лёгкие, идущие к лицу одежды.
- Сколько лет они женаты? - еле слышимым шёпотом спрашивала тётя Берта Цилю Борисовну.
- Два года, - автоматически отвечала Циля Борисовна, больше поглядывая на ошеломлённого Гошеньку. Тот, как сомнамбула, из-за стола вылез, на негнущихся ногах пошёл подарок принимать, целовать поздравителей. Ну, как учудит в сотый раз громкую пакость?
- Миша! Верни на место челюсть! - тоже очень тихо, сквозь зубы командовала тётя Рая. - Сделай приличное, вежливое лицо. Ты уже большой мальчик.
Конечно, тётя Рая, как самая старшая из всей семьи, имела право командовать. Тем более, что Мишин отец тоже на эту вакханку бесстыжую пялится, глаз оторвать не может. Весь праздник насмарку.
Нет, не насмарку. Просто пошёл праздник с того момента другим путём. Чинность исчезла, благопристойность испарилась. Ну, и Бог с ними. Зато разговоры оживились, лица посветлели, смех зазвучал. Никто и опомниться не успел, а эта Оля гитару из чуланчика тащит.
- Циля Борисовна, голубушка, спойте!
И Циля Борисовна пела. От души. И слушали её грудной, бархатный голос с большим удовольствием. Давно такого удовольствия не получали. Никита в древнем сломанном магнитофоне поковырялся. Зазвучали танго, фокстроты. Из старых запасов Ивана Николаевича. Танцевали все. Молодёжь неумело танцевала. Но что с них взять? У них совсем другие танцы. Их никто фокстротам не обучал. Пусть как умеют танцуют. Главное, хорошо сейчас всем, весело, душевно.
Среди такого замечательного времяпрепровождения нет-нет да точил червячок сомнения душу Цили Борисовны. Гошенька с Мишей от Оли ни на шаг не отходят. Ирина у окна дуется. Никита пофыркивать начал. Как бы не вышло чего. Накрывая стол к чаю Циля Борисовна с тревогой поглядывала на мужа. Видела - он её тревогу не разделяет, и начинала уже немного нервничать.
Иван Николаевич, как всегда, понимал жену с полувзгляда, с полувздоха. Задача перед ним на сей раз стояла трудная: и по местам всех расставить, и праздник, тем не менее, не испортить. Он, в действитиельности, только подходящего момента ждал. Дождался, когда все за стол уселись - чай пить. Спросил, выстреливая из глаз по гостям весёлыми искорками:
- Хотите, притчу одну расскажу? Мне её в Сибири лет двадцать назад один бич поведал. Ну, и не бич даже. Философ настоящий. Такая, знаете ли, жемчужина Сибири. Всю Сибирь исходил ножками. Деньги закончатся, он на работу нанимается. Подработает и опять в путь. Смысл жизни искал. А заодно собирал фольклор разный.
- Хотим, хотим.
Гости начали устраиваться поудобней. Рассказы Ивана Николаевича любили слушать все. Постоянно у него что-нибудь интересное находилось, никому неизвестное. Рассказывал тоже, что там Ираклий Андроников! А тут и антураж подходящий, и время выбрано наиудачнейшее.
Тихий московский вечер опускался за окнами. Синие сумерки вплывали в раскрытое окно, просачиваясь сквозь кружево занавесок. Шум улицы, грохот транспорта затихал, отдалялся. Время, самое время слушать притчу, попивая ароматный, заваренный на травках чаёк.
Циля Борисовна принесла свечи. Красивые, покрытые узором из золотых звёздочек, очень дорогие новогодние свечи. Гулять так гулять. Зажгла их. Лепестки пламени сгустили тени, скомкали их, рассовали их по углам, озарили лица слабеньким, жиденьким, но тёплым и ласковым светом.
- Ну, что? Готовы? - подмигнул Иван Николаевич тёте Рае. - Тогда слушайте и не говорите потом, что не слышали. Создал как-то Бог на досуге свет и тень, ночь и день, твердь земную и хлябь небесную. Тварей земных, рыб морских, птиц создал. А потом людей налепил. И сказал им Господь... Что? правильно. Сказал: "плодитесь и размножайтесь". И сделали люди по слову его. И занялся Бог другими важными делами. И на какое-то время забыл про людей. А людям, сами знаете, контроль нужен. Без контроля и учёта - никуда. Распоясались мужики. Забыли про жён своих, занялись более интересным. Кто лодку изобретает, кто - колесо, а кто и вовсе - порох. Того и гляди, род людской прервётся. Рассердились женщины. Похватали сковородки, ухваты и к Богу. Шумят, грозятся последние волосёнки на темечке выдрать, а потом чугунной сковородой по очереди образовавшуюся лысину гладить с размаху. Ты что, - кричат, - старый хрыч, мужикам заповедовал? Плодитесь и размножайтесь. А они что деют, ироды? Нет, - кричат, - ты полюбуйся, полюбуйся! Глянул Господь внимательно. И впрямь непорядок. Ладно, - ворчит, - идите, бабочки, по домам, остыньте немного, исправлю, что смогу. Отправил так-то женщин восвояси, а мужиков к себе призвал. И давай их стыдить. Никакого результата. Рожи бесстыжие отворачивают, гляделки наглые в пол уставили и каждый себе на уме. Велел тогда Господь мужикам пойти к нему на склад, взять каждому по одной банке сладости и влить в свою жену. Ну, куда бедным мужикам деваться? Поди-ка, поспорь с Господом! Короче, сделали мужики по слову Божьему. Пошли на склад, взяли по банке сладости, влили в жён своих. Жизнь сразу на поправку пошла. И на жён время оставалось, и на колесо с порохом хватало. Только Господь промашку свою учёл и контроль за людьми наладил. Посматривал на землю время от времени. А один раз затеялся на складе своём ревизию проводить. И тут-то обнаружил вопиющее безобразие. Кто-то один, самый хитрый из мужиков, самый сметливый или самый запасливый, или самый жадный, думайте, как хотите, не постеснялся аж две банки сладости со склада прихватить. Говорю же: без контроля и учёта - никуда. Осерчал Бог. Призвал опять к себе мужиков. Объяснил ситуацию, мол, кто-то по ошибке не одну банку со склада увёл, а две. Извольте, дескать, лишек вернуть. Молчат мужики. Лица ошарашенные. Господь и карой небесной грозил, и просил, и умолял за ради Христа. Пусть человек сознается только, ничего ему не будет. Но хитник неизвестный укрепился и промолчал. Плюнул в сердцах Господь и говорит: "Ну, тогда сами и расхлёбывайте. Ко мне и в молитвах с этим вопросом не обращайтесь. А ну, все брысь на землю!". Идут мужики домой. Молчаливой такой толпою идут. А почему толпа молчаливая? Потому, что у каждого мужика в голове одна мысль неотвязно вертится: "В чьей же жене две банки сладости? В моей жене точно одна. Сам вливал. Помню ещё, не забыл. В чьей же всё-таки жене две банки?". Вот с тех самых пор и ищут мужики, в чьей же жене две банки сладости. Ищут, остановиться не могут.
Замолк Иван Николаевич. Оглядел хитро слушателей. В наступившей тишине отчётливо слышался треск фитилей оплывающих свечек. Никто ни слова не проронил. Миша, умный всё-таки мальчик, мечтательное лицо себе сделал, словно не понял для кого Иван Николаевич эту притчу рассказывал. Гошенька, тоже умный мальчик, хоть и больной на всю почти голову, пристально в пламя ближайшей свечки вглядывался, вроде там ещё был мыслями, в отцовском повествовании. Дядя Иося глаза долу потупил. Вот на ком явственно шапка горела. А женщины... А что женщины? По лицам видно было, как проверяют, исследуют свои внутренние глубины: не в них ли именно две банки сладости затерялись, никем пока не найденные. Одна Оля, глупая всё-таки девочка, ничего не поняла. Хлопнула по-детски в ладоши, нарушила уютную тишину:
- Ой, какая прелесть, Иван Николаевич. Ещё что-нибудь расскажите.
И всё. Исчезла интимность, душевность. Нарушилось неуловимое очарование тонкого, изящного, оценённого по достоинству всеми присутствующими намёка.
- Красивая женщина. Очень красивая. Но глупа, - поделился своими впечатлениями чуть позже, прощаясь с хозяевами, дядя Иося.
- Глупее не придумаешь, - откликнулась тётя Рая.
- А красивая женщина и не должна быть умной, - высказался Миша, торопившийся поскорее выскочить за дверь и догнать ушедших чуть раньше Олю, Никиту, Ирину и Гошеньку. - Зачем мозги красивой женщине? Они её мужу нужны, а не ей.
И все с ним согласились. Каким же умным мальчиком вырос Миша. Родители гордиться должны. Дядя Иося гордился. Лишь Иван Николаевич печально подумал... Об Олиной глупости? Нет. Он не считал её глупой. Просто наивная, чистая девочка. Настолько наивная и чистая, что не заподозрила в себе, одна единственная, пресловутых двух банок. Не расшифровала мужских взглядов, ласкавших весь вечер её глаза, её волосы, её фигуру. Видела, но не замечала. Вся в своей любви, в своём счастьи. И делилась ими, щедро одаривая посторонних, чужих вобщем-то людей. Счастливый человек может себе это позволить. Потому и день рождения Гошки прошёл на редкость удачно, весело, душевно. Настоящий получился праздник.
Иван Николаевич уже домывал рюмки, Циля Борисовна их вытирала, когда наконец воротился провожавший друзей Гошенька. С порога стал возбуждённо говорить родителям:
- Этот ваш Мишенька-умница ведёт себя, как дурак. Врезался сходу по уши. Его отец на остановке ждёт, а он у метро стоит, ручку Ольге жмёт, зубы заговаривает, отпускать не хочет, козёл.
- Да? - деланно удивилась Циля Борисовна. - Куда же Никита смотрит?
Она вышла в коридор и теперь наблюдала, как Гошенька пытался снять ботинки, не расшнуровывая их. Следом за ней в коридор вышел Иван Николаевич.
- Да Кит всё делает, как жена захочет. Олюнечка, Олюнечка, Оленёночек мой, - кривя лицо и явно передразнивая Никиту, пропел Гошенька.
- Выходит, Оля им вертит, - задумчиво сказал Иван Николаевич, обращаясь скорее к самому себе, чем к кому-либо из близких.
- Не-е-е-ет, - растерянно отозвался Гошенька. Пожал плечами и уже совсем другим тоном, с едва слышимой, но вполне улавливаемой ненавистью, объяснил:
- Она тоже делает всё, как Кит захочет. Только и слышишь "Ника любит", "Ника не будет", "Нике не понравится". Развели вокруг себя сопли в сахаре. Смотреть противно. Тьфу.
Гошенька демонстративно сплюнул и покинул родителей, спрятавшись за дверьми своей комнаты. И створкой по давней привычке не хлопнул. Сразу видно - расстроен до невозможности.
Циля Борисовна вопросительно глядела на мужа. "Ну, ты видишь, понимаешь?" - красноречиво говорил её взгляд. Напряжение, висевшее в воздухе последние минут десять, спало с уходом Гошеньки в его комнату. Зато теперь на плечи Цили Борисовны навалилась печаль. Навалилась, согнула спину, неожиданно высветила седые волосы в чёрных, как ночь, волосах и мелкие густые морщинки у внешних уголков глаз. "Гусиные лапки" - кажется, так у косметологов называются эти морщинки? Иван Николаевич заметил седину, "гусиные лапки" и удивился: откуда, почему раньше не замечал? Да потому, что всегда смотрел глазами, а видел сердцем. Видел не уставшую от жизненных передряг, от выходок сына сорокавосьмилетнюю, полноватую, с пожелтевшей и дрябловатой кожей женщину. Видел молодую, двадцатилетнюю, пухленькую, сияющую похожими на спелый чернослив глазами Цилюшку - самую любимую, самую лучшую из женщин на этой земле. Но даже с сединой, с морщинками, с лишним весом она всё ещё была самой лучшей, самой любимой, самой близкой и дорогой. Потому Иван Николаевич постарался, как и всегда, впрочем, успокоить жену. Сказал тихо, чтобы сын за дверью не услышал:
- Успокойся, Цыплёнок. Для Миши это всего две банки сладости. А Гошка... и тут никакой любви нет.
Но Гошенька услышал. Что-то стукнуло и брякнуло у него за дверьми. Не успели родители благоразумно ретироваться на кухню, как Гошенька распахнул одну створку и крикнул им в злобном раздражении:
- Да! Успокойтесь! Не любовь у меня! Не любовь! А две банки сладости грёбанные!
Хлопнул створкой. Эти хлопки были уже столь привычны, что Циля Борисовна почти не вздрогнула. Мелко просеменила на кухню, зная, что муж непременно пойдёт за ней. Только на кухне резко обернулась, сердито прошептала:
- Не любовь это? Как же! Видишь, как он злится? Как его корчит?
- А я ещё раз говорю, что это не любовь, - терпеливо повторил Иван Николаевич. - Это его от зависти корчит, понимаешь? От обыкновенной чёрной зависти, что не к нему счастье постучалось. Когда любят, так себя не ведут. Любовь делает человека чище, лучше, добрее. Даже если она не взаимная. Об этом еще Каверин писал.
- Но ведь люди иногда из любви на преступление идут, - всё ещё не желала сдаваться Циля Борисовна. - И убивают.
- Не из любви, - Иван Николаевич неторопливо набил трубочку, приготавливаясь к неторопливым же рассуждениям. Циля Борисовна, тоже с полувздоха понимавшая многое в муже, быстро и ловко заварила свежий чай, поставила на маленький обеденный столик две большие чашки, вазочку с любимым в семье вареньем.
- Понимаешь, Цыплёнок, - говорил Иван Николаевич, размеренно попыхивая трубочкой, с удовольствием наблюдая за разливавшей чай Цилей Борисовной, - на преступление толкают страсть, злоба, зависть, чувство неполноценности, инстинкт собственника, но не любовь. Когда действительно любишь, желаешь любимому самого лучшего, даже в ущерб себе. И это не жертвы, это цветы на алтарь...
Оставим наших героев за такой странной в их возрасте беседой. Ибо о любви любящие люди могут говорить до бесконечности. Да и не любящие тоже могут рассматривать её пятую или сто двадцать пятую грань, взвешивать на караты или определять полноту радужного спектра. Зачем? Кто с нею встретился, тому понятно без слов. Кому не повезло, тому не объяснишь и не докажешь.
Хотелось бы оставить этот рассказ не законченным. Но вы вправе спросить: "А что было дальше?". А ничего особенного не было. Была просто жизнь. Иван Николаевич через несколько лет умер. Инсульт. "Скорая" приехала с опозданием на три часа. Циля Борисовна продолжает жить, если это можно назвать жизнью. Душа её замерла, впала в глубокое оцепенение и ждёт того момента, когда прозвенит невидимый колокольчик, возвещая скорую встречу с любимой душой. Но до того времени Циля Борисовна ест, пьёт, спит, ходит на работу, заботится о Гошеньке, помогает родным, принимает лекарства во время гриппа. Добросовестно выполняет требования жизни. Ей не хочется огорчать Ивана Николаевича. Ведь ему на небесах всё видно.
Никита с Олей тоже просто живут. Растят детей. Не получилось из них ни великого физика, ни знаменитого педагога. Зато получились неплохие родители. Скучные люди, скажете? Наверное. Им самим зато вовсе не скучно. Есть немного настоящих друзей. Есть немного денег, на которые с трудом, но можно прожить. Есть нечастые весёлые праздники. И есть много любви, в ярком, тёплом свете которой растут их дети. И которая помогла преодолеть туберкулёз у Оли, тяжёлую травму ноги у Никиты. Оля постоянно мёрзнет, кашляет. Никита опирается на костыль. Сын тащит матери тёплую кофту. Дочь так и норовит сделать всё за отца. На эту семью иногда тошно смотреть, так у них всё правильно. Не по уму, по любви. А иногда завидно, так они счастливы. Но мы не будем завидовать. Зависть - плохое чувство. Пусть Никита с Олей живут себе долго, счастливо и умрут в один день.
Гошенька? А что Гошенька? Бегал, искал любовь, находил лишь две банки сладости. Не повезло, думаете? Напрасно. Везение здесь ни при чём. Любовь приходит ко всем. К одним стучит в окна громко и весело. К другим тихо скребётся в дверь вместе с осенними дождями. С третьими неожиданно сталкивается на перекрёстке. Не надо бегать по улицам в бесплодных поисках. Не надо сиднем сидеть дома, тратя молодость в напрасных ожиданиях. Надо просто узнать её, когда она явится по твою душу. Не испугаться, не отмахнуться, не заслониться от неё делами или жизненными планами, не пожалеть ей всего себя. Гошенька жалел ей себя, заслонялся жизненными планами и всё-таки искал её, искал. Даже женился как-то. Лет шесть, а то и семь женатым проходил. Потом развёлся. Теперь вот опять ищет. Да что он найдёт? Разве две банки сладости.
Август-сентябрь 2005 г., Москва.
- Комментарии: 39, последний от 17/06/2019.
- © Copyright Квашнина Елена Дмитриевна (kwalen@yandex.ru)
- Размещен: 19/11/2005, изменен: 17/02/2009. 63k. Статистика.
- Рассказ: Проза
Связаться с программистом сайта.