Чей-то портативный магнитофон лихо выдавал на весь пляж:
Тренируйся, бабка! Тренируйся, Любка!
Тренируйся, ты моя сизая голубка!
"В жизни своей не слыхала более дурацкой песни", -- поморщилась Нина Борисовна, протирая стекла очков подолом ситцевого халата. Она здесь одна из всех не разгуливала с голой спиной и не прятала лицо от солнца под кокетливо-легкомысленным зонтиком -- ей так не хватало солнечного тепла там, в родном городке, где долгими зимними вечерами не согреться даже под маминой пуховой шалью. Мамы давно нет, а шаль вот осталась...
Только солнце и примиряло Нину Борисовну с этим иссык-кульским санаторием, известным скандальными любовными приключениями. Если бы испортилась погода, сразу бы уехала отсюда, потому что терпеть не могла праздного существования, когда некуда спешить и нечем заняться. Хорошо хоть догадалась прихватить с собой курсовые работы студентов -- с ними всё-таки при деле была.
Со стопкой тетрадок под мышкой Нина Борисовна деловито обогнула развалившихся отдыхающих, чьи сдобные тела уже зарумянились, словно свежеиспеченные булки, и опустилась на горячий песок под акацией, подальше от них. Убедившись, что надежно от всех скрыта, в нетерпении зашуршала страницами. Ну-ка, ну-ка, что тут насочиняли третьекурсники? Ишь, какой уверенный, с нажимом почерк. Это, конечно же, Таничев Андрей. И рассуждает он, как всегда, толково. Позвольте, а это что? Приписка в конце курсовой -- печатными буквами. "Чему вы, обманутое поколение, можете научить нас?". Ничего себе вопросик! Что тут ответишь, если саму себя стараешься не спрашивать об этом... Работаешь до полного отупения, чтобы ни о чем таком не думать. Нет, хорошо всё-таки, что отказалась от кураторства у третьекурсников, которых навязывал декан. Ну их с вопросами вместе! Нервы уже не те. С нее и пятикурсников хватит. С ними хоть какое-то взаимопонимание. Ни одна свадьба у них без нее не обходится. И каждый раз, вживаясь заново в предназначенную роль матери-наставницы, после второй рюмки обычно брала Нина Борисовна жениха за галстук и отводила в угол с последним традиционным увещеванием:
Они с ней соглашались, но всё равно женились. И правильно делали. Разве сама бы позволила кому-нибудь решать за себя? Сколько их переженилось! Юра Пеночкин, Жора Кокадзе, Аркадий Свирский. Теперь вот Фарид собирается, староста группы. Он и на Иссык-Куль с учебниками приехал. Еще там, в деканате говорил, когда обоим вручали путевки: "Мы с вами, Нина Борисовна, заниматься будем, верно?". Он и занимается, только вот чем? То носится по спортплощадке, то барахтается в озере, то на девушек глазеет. К тому же отрастил себе пижонские усики. Видно, и Фарида захлестнула курортная волна, такого-то серьезного парня! Была в Фариде, кроме всего прочего, одна особенность, которая заставляла ее вглядываться в него пристальнее, чем в других. Н-да...
Поймав себя на том, что рассеяно пропускает сквозь пальцы мелкозернистый текучий песок, Нина Борисовна сразу же уткнулась в тетрадку. Никаких отвлекающих эмоций! Лариса Ручкина, что ей приготовила тут Лариса Ручкина? Только бы без трудных вопросов печатными буквами в конце курсовой...
-- Кхе, кхе, -- предупредительно покашлил неслышно подошедший Павел Ефремович. -- Я сто семнадцатый, разрешите посадку?
Ну как не надоест мусолить один и тот же анекдот... И всё же ответила она ему точно по тому анекдоту, стараясь не поддаться мгновенному раздражению:
-- Посадку не разрешаю, ищите запасной аэродром.
-- Вас понял. -- Он виновато заморгал. -- Извини, мать, обедать зовут. А ты очень занята?
В отличие от него, недавнего полярного летчика, а теперь пенсионера по инвалидности, она всегда была занята. Павел Ефремович знал это. И там, в городке, где оба жили, и здесь, в санатории, куда увязался за ней. Оттого и приглушал свой по-командирски напористый басок, неумело маскируя смущение шутливостью.
-- Что ж, пошли на обед. -- Нина Борисовна поднялась, прижала к себе тетрадки, словно колоду карт, веером. -- Чем там кормят сегодня?
-- На первое рыбный суп, на второе плов с бараниной, на третье компот из сухофруктов, -- с готовностью отрапортовал Павел Ефремович и даже по стойке "смирно" встал.
-- Опять сухие фрукты, -- огорчилась она. -- Ведь тут же смородины дополна!
-- Уже дал команду, завтра сварят из смородины.
-- Незаменимый ты человек, Паша.
-- Ну вот, а ты не ценишь.
Она будто не заметила скрытого упрека, скользнула близорукими глазами по водной глади Иссык-Куля, чтобы не встречаться с его преданно-ищущим взглядом.
-- Еще как ценю, разве без тебя я поправилась бы на кило двести? Oй, да хватит тебе дымить, ты много куришь!
Они шагали дружно в ногу, как люди, привыкшие ходить рядом. Но плечи их не соприкасались, локти не сталкивались, рука не искала руку, выдерживая раз навсегда установленную дистанцию. За столом Павел Ефремович придвигал поближе к Нине Борисовне то хлебницу, то солонку и всё собирался с духом, чтобы приступить к важному для него разговору. "Может, перед пловом, -- прикидывал про себя, -- нет, лучше после". Ему не давал сосредоточиться оживленно жестикулирующий за соседним столом Фарид, на которого посматривала Нина Борисовна. В конце концов Павел Ефремович переместился с плетеным креслицем так, чтобы загородить от нее Фарида.
-- Хоть здесь ты имеешь право отдохнуть от своих студентов?
Такая чрезмерная забота рассмешила ее. И он заулыбался тоже, приободренный. Но она тут же нахмурилась от неотвязной мысли, точившей всё это время:
-- Паша, ты как, считаешь нас обманутым поколением? Ну, в том смысле, что демократы обманывают больше коммунистов? Никому уже веры нет!
-- Ты чего это? -- чуть не подавился он от неожиданности и по привычке настороженно оглянулся. -- Смотри, при своем студентике не скажи...
-- Такой большой, а боишься, -- уличающе засмеялась Нина Борисовна. -- У нас же теперь свобода, забыл, что ли?
-- Ну да, -- пробормотал Павел Ефремович, -- это как льготы: вообще-то есть, но не у нac... -- И опять, уже машинально оглянулся. -- Брось ты, мать, мы же сюда не на митинг приехали, а нервную систему укрепить.
Он был прав, она молча согласилась с ним. А после обеда, когда оба медленно пошли к спальному корпусу, где их комнаты располагались на одном этаже, но в противоположных концах коридора, Павел Ефремович начал свой "вираж", как называл это про себя.
-- Хорошо здесь, а дома снова за восемь остановок к тебе ездить...
-- Тренируйся, бабка! Тренируйся, Любка! Знаешь такую песню, безыдейную, малохудожественную?
Но отвлечь от очередного выяснения отношений не удалось --он никогда не отказывался от задуманного. Спросил уже в упор:
-- Что же всё-таки мешает нам быть вместе?
И так как она ничего не ответила, начал рассуждать за них двоих:
-- Нас обоих это устроит, вот увидишь. Ведь когда мы отдельно, я больше отвлекаю тебя, звоню, ухожу, прихожу. А если объединимся, ты и замечать меня не будешь, что я есть, что меня нет...
-- Н-да, весьма своеобразное представление о семейном счастье.
-- Ну а какое счастье нужно тебе? Чего ты хочешь?
-- Компота из черной смородины!
Ее пристально укоряющего взгляда он не выдержал, потупился, и тогда она дружески похлопала его по твердой, слегка ссутуленной сейчас спине.
-- Брось, Паша, ну какая из меня жена? Не гожусь я для этого, так что пусть всё будет по-прежнему.
Павел Ефремович кивнул, а что еще оставалось? Не первый это был разговор и всегда кончался так же вот. Он никогда не говорил ей о своей любви. Да и не было любви-то. Дружба, та действительно была. Не оборвалась со смертью Анны, его любимой жены и ее любимой подруги -- они ведь с восьмого класса держались вместе: Анна, Павел и Нина. Потом остались вдвоем, и по старой, годами сложившейся привычке, тянулись друг к другу. Павел Ефремович не умел жить для себя, Нина Борисовна не представляла себе жизни без университета, считала его своим домом, а студентов любила как своих детей. Так и жили: он для нее, она для них.
Когда-то у Нины Борисовны был муж. Поженились они, не связанные сильным чувством, только потому, что оба хотели, как все люди, иметь семью. Но семьи-то как раз и не получилось. Муж претендовал на всё ее свободное время, а ей с ним было нестерпимо скучно. Она бралась за книгу, он уходил в сарай и весь досуг посвящал тому, что разбирал-собирал по запчастям свой мотоцикл, на котором никогда не ездил. Проклятый механизм надоедливо тарахтел в сарае. О, какая это была изощренная пытка! В ней чудилась Нине Борисовне мстительная угроза: "Вот тебе, вот тебе, вот тебе!". За что?.. За то, что не любит и нелюбима? Но ведь столько женщин живут точно так же: варят мужьям борщи, штопают носки -- и всё без любви. Даже детей без любви рожают! А она не могла. И потому первая предложила мужу: "Уходил бы ты, что ли". Он и ушел. Вместе с мотоциклом.
Потом, уже после мужа, скрутила ее нежданно-негаданно страсть. Но тот, кто стал для нее дороже всех, вовсе не дорожил ею. "В чувствах, как в шахматах, -- посмеивался он, -- кто кого обыграет". Он был гроссмейстером. Гроссмейстером и циником. Следовало хлестать по щекам за такие слова, а она целовала и ничего не могла с собой поделать...
Нина Борисовна с Павлом Ефремовичем знали один о другом всё. Понимали друг друга с полуслова. Лишь когда он заговаривал с ней о совместной жизни, словно спотыкались и кружили вокруг да около опасной темы, не отваживаясь проникнуть внутрь.
-- Поспи с часок, Паша. -- Она слегка подтолкнула его. -- А я просто так полежу, может, до чего-нибудь и додумаюсь, н-да... Теперь молодые за всё про всё с нас спрашивать будут!
Павел Ефремович ушел, а она походила еще немного по коридору, чтобы не сразу ложиться, и только взялась за ручку двери, как ее настиг Фарид.
-- Есть предложение, Нина Борисовна! Давайте покатаемся на лодке?
-- Нет, у меня другие планы, -- сказала она.
-- Ну, можете вы хоть здесь нарушить свой режим?
И он радостно рассмеялся, должно быть -- просто от избытка юного задора.
Невольно залюбовавшись им, Нина Борисовна погрозила пальцем и вошла в свою комнату. Смененная сестрой-хозяйкой простыня, хрусткая от крахмала, приятно холодила ноги, но стоило вытянуться на ней во всю длину, как в дверь постучали. "И что Павлу не спится" -- рассердилась Нина Борисовна. Пригладила коротко подстриженные волосы и набросила халат.
В приоткрытую дверь втиснулся Фарид. Она до того изумилась, что не выставила его тотчас же. Присела на кровать, в недоумении уставилась на своего студента.
-- Лодка готова, -- доверительно сообщил он, как будто не слышал ее отказа. -- Вы когда-нибудь видели такую синюю воду? А такие красные цветы? Идемте, идемте! Собирайтесь, я вас подожду! Даю пять минут на сборы!
И победно размахивая махровым красно-сине-белым полотенцем, точно российским флагом, выскочил из комнаты.
Что же это такое происходит?..
Ее студенты никогда не беспокоили своего преподавателя в неурочный час, и самым дисциплинированным был Фарид Назаров. А тут пожалуйста -- дал пять минут на сборы. Он ей дал! С ума сойти можно. Курортный микроб проник в ее студента Фарида Назарова, не иначе. От этого самого микроба, должно быть, тлеют темным румянцем его по-восточному выпуклые скулы. Единственный человек осмеливался подчинять ее своим прихотям. Тот человек вообразил, что всё дозволено, и потому она мучительным усилием убрала его со своего пути. "Объявила мат королю" -- по выражению того человека. Гроссмейстера и циника. У него тоже были выпуклые скулы и так же обливались густой краской, если на чем-нибудь настаивал. А на размякшем за день асфальте шевелились под их ногами кружевные тени лип. Одуряюще пахли только что политые петуньи, приподняв над клумбами невесомые венчики. Здесь петуний совсем нет. Растут багровые канны с мясистыми, словно пропитанными кровью лепестками: щипни и брызнет. Хоть устраивай им лечебное кровопускание... Почему, ну почему ей так трудно, с надрывом живется? Может, потому, что всегда отказывается от простых человеческих радостей? Их бы надо дегустировать, смаковать на вкус и на цвет, наслаждаться мгновением, а она тут же старается поскорее избавиться от них, чтобы превратить в безопасные воспоминания. Так и живет одними воспоминаниями... Может, правда, пойти к озеру? Полсезона позади, а еще ни разу не каталась на лодке. Потом не о чем будет вспомнить. Вот возьмет и пойдет!
-- Курортная инфекция, -- фыркала Нина Борисовна, влезая в купальник. -- Сражу Павла наповал!
В коридоре ее окружили полузнакомые девчушки, повели к Фариду. Он возился с веслами, перескакивая из одной лодки в другую. По-мальчишески угловатые плечи его бронзовели. Под темным пушком, едва приметным, белозубая улыбка была ослепительней. "А мальчик-то мужает", -- с тайной гордостью за своего студента отметила про себя Нина Борисовна. И сразу вспомнила, что у него уже есть невеста. Интересно, какая?
Разместились на трех лодках и со смехом, с песнями поплыли. Беспричинное веселье, кипевшее вокруг, вопреки ожиданиям не раздражало Нину Борисовну. Подставляя колени ветру, она с наслаждением вдыхала насыщенный живительной влагой воздух. Чистая, не поддающаяся загару кожа ее нигде,не морщилась, волнистые пряди волос щекотали выпуклый лоб. "Вода-то и в самом деле синяя! -- Нина Борисовна перегнулась через борт лодки. -- Дна не видно, сплошная синь". Выпрямившись, она смотрела теперь, как удаляется крыша санатория, светлая на фоне затененных гор. Мир вставал перед Ниной Борисовной объемный и многоцветный, каким уже давно не видела его.
Тоненько запела на корме лодки девчушка с наивно закругленными бровками -- точь-в-точь как у ее студентки Ларисы Ручкиной. Фарид с какой-то загадочной улыбкой глянул на Нину Борисовну, вытянул из воды весла, да так и замер. С весел падали вниз крупные звонкие капли.
Она очнулась от блаженного оцепенения, из которого вывел неотрывный взгляд Фарида. Почувствовала смутное беспокойство, зашевелилась. Не отводя притягательно черных глаз, он наклонился к ней.
-- Вам не приходило в голову, что вы созданы для любви?
-- Что?!.
Нина Борисовна вспыхнула. Убедившись, что девчушка на корме не слушает их -- вовсю заливается, -- отчеканила:
-- Я создана для того, чтобы читать тебе, Назаров, лекции по литературе.
-- У-у, как скучно!
Хоть бы смутился. Ничуть не бывало! Ведет себя так, будто это вовсе не он робел перед ней там, в университете. И, странное дело, таким вот, дерзким, нравится гораздо больше... Может, потому что заинтриговал?
Тотчас же осудив себя за то, с каким молодым волнением воспринимает сейчас всё, за чуткий слух и обостренное зрение, Нина Борисовна отодвинулась от Фарида. А он с показной скромностью спрятал насмешливые глаза под мохнатыми ресницами и придал лицу мечтательное выражение:
Вам не случалось ли влюбляться --
Мне просто жаль вас, если нет, --
Когда вам было чуть не двадцать,
А ей почти что сорок лет...
Какие проникновенные интонации зазвучали в его голосе! Он не декламировал, он рассказывал эту печальную повесть о любви, заранее обреченной. И Нина Борисовна заслушалась. Скользящая лодка, девичья песня, стихотворные строчки уносили из привычной обжитой жизни, отрывали от реальности. Усилием воли вернулась в нeе и опять подивилась дерзости своего студента. Ведь это надо же: экспериментирует над преподавателем, проверяет реакцию на лирику! Фарид, Фарид, до чего ж ты похож на того человека, при котором и петуньи-то пахли по-особенному... Будто родной сын его. А что, наверное, таким и был бы их сын? Ее и того человека.
-- Когда вам было чуть не двадцать, а ей почти что сорок лет, --задумчиво повторил Фарид, и в его обращенном на нее взоре зажегся исследовательский интерес. -- Уж вы-то, Нина Борисовна, конечно бы, осудили любовь при такой разнице в возрасте!
-- Почему ты так думаешь? -- усмехнулась она. -- Если чувство настоящее, то разница только усилит его, как и всякая другая преграда. Но так бывает редко. -- И не удержавшись, добавила поучительно: -- Чаще люди просто развлекаются таким недостойным способом. Затевают пошлые интрижки, а для собственного оправдания называют их любовью. Кстати, сколько лет твоей невесте?
-- Моя ровесница.
-- Тогда тебе нечего волноваться по этому поводу.
Он уже как ни в чем не бывало швырял пригоршни воды в визжащую девчушку, потом закрутил лодку волчком, так что и девчушка и Нина Борисовна попадали на дно лодки. Они перепели втроем почти все песни, какие знали. И когда добрались до санатория, безмятежно спокойная Нина Борисовна поднялась в лодке, довольная неожиданным путешествием.
Фарид протянул ей руку, чтобы помочь сойти на берег.
-- С вашей шеей, Нина Борисовна, надо носить декольте. -- Лодка заколыхалась. Фарид отвел глаза, сам немного напуганный вольным своим обращением с Ниной Борисовной, и снова на миг ее коснулось ощущение нереальности. Будто всё это происходит в каком-то фантастическом сне. Стряхнув с себя чары, резко отвела руку Фарида, спрыгнула на песок.
-- Я непременно воспользуюсь твоим советом, Назаров! Если бы ты так же хорошо разбирался в классиках литературы, как в дамских туалетах!
В своей комнате Нина Борисовна сразу же схватилась за вчерашнюю читанную-перечитанную газету, но бросила и подошла к зеркалу, оценивающе вглядываясь в себя. Пожалуй, ее студент Назаров прав, нужно сшить платье с открытым воротом. Зачем она кутается? А шея действительно ничего: гладкая, удлиненная... Придется тщательно следить за собой -- вон какие студенты пошли, всё замечают. Конечно, элегантная современная преподавательница приятнее нафталинной классной дамы-зануды. Она и сама, когда училась в институте, предпочитала педагогов, одетых со вкусом.
Во время полдника Нина Борисовна будто бы между прочим спросила Павла Ефремовича:
-- Как я сегодня выгляжу?
-- Как всегда, -- ответил он, даже не взглянув на нее.
-- А всегда как?
Озадаченный, он отложил на тарелку надкусанный пирожок с повидлом. После некоторых колебаний рискнул:
-- Вот если бы ты носила цепочку Ани, которую я тебе подарил...
-- Опять эта цепочка!
-- Ну знаю, знаю, не любишь украшений, этим вы с Аней и отличались, в остальном были схожи...
-- Правда? -- обрадовался Павел Ефремович. -- Тебе пойдет, вот увидишь! К тому же они теперь снова стали модными!
-- Не агитируй, пожалуйста, сказала же -- надену. -- Нина Борисовна чуть помедлила. -- Знаешь, я ведь не читала сегодня. Представь, каталась на лодке с молодежью! С Фаридом Назаровым...
-- Так вот почему ты подобрела. Катайся почаще, мать, а то я вечно из-за тебя в штопоре. С моим-то мотором!
-- Эх, Паша, Паша, ты в самолетах разбираешься лучше, чем в людях.
Павел Ефремович с немым упреком стал дожевывать пирожок, а Нина Борисовна загляделась на озеро, где, должно быть, пропадал Фарид. Ее студент, видимо, решил освободиться в санатории вообще от всяких режимов -- на столе его одиноко белел стакан с молоком.
Близкое отсюда озеро напоминало вместительную пиалу с остуженным кок-чаем, над которым в торжественном безмолвии склонились черно-белые тюбетейки хребтов Терского Алатау. Затейливые снежные узоры пронзительной белизной своей резали глаза, привыкшие к неброским краскам России. Сощурившись, Нина Борисовна устроилась в плетеном креслице поудобнее, сбросила под столом туфли и сразу почувствовала подошвами, как горяча земля -- просто изнемогает от зноя. Обулась, вскочила и ни с того, ни с сего потащила вдруг Павла Ефремовича в магазинчик, пристроенный к спальному корпусу, где покупала вчера нитки.
Бритый наголо продавец, величественно-неторопливый, в этот раз, словно угадав неясные ей самой еще желания, приветливо засуетился. Отработанным движением фокусника он выхватил из-под прилавка красную, узорами вязанную кофточку и начал прижимать к своей по-бабьи мягкой груди, обтянутой трикотажной, тоже какой-то бабьей безрукавкой.
-- Ай-вай, сестра, будто для тебя приберег вещь! Бери, дорогая, носи, дорогая, вечно счастлива будешь!
Она и опомниться не успела, как купила кофточку.
А вечером Нина Борисовна и Павел Ефремович впервые за сезон вышли на танцплощадку. Он -- в строгом темном костюме, она -- в длинном вечернем платье, сшитым перед самым отпуском. Голова у нее слегка кружилась, тело было невесомым, словно не стояла на полу, а качалась на волнах. Она удачно острила, заразительно смеялась, ее наперебой приглашали танцевать, несмотря на шутливые протесты Павла Ефремовича. Выяснилось, что он, оказывается, недурно вальсирует, совсем недурно. И вовсе не упрямый у него подбородок, а волевой -- вон как гордо вскинут над воротом рубашки. Да и вообще он еще хоть куда! К тому же на редкость заботливый. Только вот она-то в его заботах не нуждается. Ей бы теперь самой кого-нибудь опекать... Время такое подошло для нее, что ли?
Деревья, призрачно освещенные перевитыми гигантскими бусами из разноцветных лампочек, напоминали Нине Борисовне далекие студенческие времена, когда под Новый год она танцевала так же самозабвенно с любым однокурсником, лишь бы не сбивал с ритма.
Стоило им остановиться, как откуда-то взялся Фарид, возник перед ними.
-- Разрешите? -- А сам уже повел ее в танце.
Она ждала этого. Собственно, всё, что происходило с ней сегодняшним вечером, было сплошным лихорадочным ожиданием. Увлеченная навязанным экспериментом, предвкушала уже сладость победы в нем. Надо проучить зарвавшегося студента! И не теоретически, а на практике. Ведь не читать же занудную мораль о недостойном поведении, на самом-то деле...
После танцев они бродили втроем по парку. Нина Борисовна -- между Павлом Ефремовичем и Фаридом. Фарид и Нина Борисовна азартно спорили насчет метафор в стихах. Павел Ефремович молчал и курил. Но она ни разу не остановила его: "Ой, да хватит тебе дымить, ты много куришь!". Страстно кричали цикады, канны почернели под луной, будто обуглились. Вдали, как живое, ворочалось, прерывисто дышало озеро. И белая рубашка Фарида, расстегнутая и стянутая на впалом животе узлом, словно светилась в неплотной темноте, трогательно выпирали хрупкие ключицы. Бедный мальчик, возомнивший себя Великим Экспериментатором! Она бы усыновила его, не будь он слишком взрослым для этого. Или, хотя бы, постирала и отутюжила ему рубашку...
На следующий вечер Павел Ефремович не пошел гулять с ними.
-- Понимаешь, мать, мы тут преферансик организовали, -- пряча глаза, пояснил он. -- Да и что я там соображаю в ваших ямбах-хореях? Устарел, понимаешь, для поэзии...
Сказал и спохватился -- как бы за намек на свой счет не приняла. Но ей не до того было. Отчего-то вначале запаниковав, Нина Борисовна уже в следующий миг почувствовала облегчение. Всё-таки присутствие заземленного летчика слишком стесняло ее сейчас, воспарившую ввысь над всем будничным и обыденным.
С тех пор почти всё свободное время она проводила с Фаридом, потому что Павел Ефремович днями напролет просиживал за картами. Насквозь прокуренный, он бодро приветствовал их за ужином:
-- Что, родственные души, вам уже и пообедать некогда? Ишь, похудели-то как! Ну вот что, друзья мои, стишки стишками, цветочки цветочками, а на обед чтобы вы приходили!
И Нина Борисовна не улавливала скрытой боли в его натужной бодрости, не видела, что самому ему кусок в горло не лез. Зато с каким обостренным вниманием подмечала всё вокруг, когда вместе с Фаридом разведывала маршрут вдоль озера! Как неистовствовала там природа... Малиновые кисти чертополоха, защищенные шипами, рдели во всей своей свирепой красоте. Они быстро поседели, распушистились, и каждая пушинка, такая слабая на вид, покатилась по озеру, отталкиваясь от иссиня-зеленой поверхности. Скоро чертополох высох на корню, обреченно зашуршал листьями, но шипы его заострились, стали еще опаснее, чем в ту пору, когда мощный стебель только-только нагонял соки в тугие кулаки бутонов под плотными чешуйчатыми перчатками. Эти удивительные растения созревали в считанные дни. Микроклимат действовал, что ли? Здесь, на перегретой солнцем почве, всё, буквально всё торопилось жить. От неуемной жажды жизни трескались под напором диких трав вековые камни, а новорожденные ростки, едва вылупившись, уже независимо вздымались вверх, точно бросали вызов всему свету. Сам воздух на Иссык-Куле пьянил и будоражил, как вино.
Не оттого ли Нину Борисовну всё время словно покачивало слегка? И когда объедалась с Фаридом ежевикой, и когда отмывалась от нее в арыке. С лилово-чернильными кляксами на ладонях от липкого сока перезрелых ягод она распугивала водяных пауков, и те бросались наутек, скользя по застоявшейся воде на ходульных лапках.
-- Почему же они не проваливаются? -- заинтересовался как-то Фарид.
-- Потому что верхний слой воды прогибается, но не рвется под ними. В нем очень велико напряжение молекул, -- пустилась в пространные объяснения Нина Борисовна, снова превращаясь в учительницу. -- Ты физику в школе учил? Плохо учил, значит! Водомерки бегают сверху по водяной пленке, а улитки ползают по ней снизу, как по стеклу...
Но Фарид больше не чувствовал себя ее учеником.
-- Всё-то вы знаете, -- поддразнил он.
-- Поживешь с мое, тоже узнаешь, -- вздохнула она с грустным сожалением.
-- Забудьте вы про возраст!
-- Это ты можешь забыть, а не я.
-- Да вы же моложе всех наших девчонок на курсе! -- протестующе вскричал он. -- Своей душой моложе! Вам я больше, чем себе, верю, а им...
-- Ну а твоя невеста?
-- Зойка-то? Она -- дурочка, книжек начиталась. Ах, ох, ой-ей-ей! А люди сейчас какие?
-- Ее отец ведь депутат?
Фарид с понимающей внимательностью посмотрел на Нину Борисовну.
-- Ну это вы зря, я всего добьюсь сам. И она вовсе не папина дочка. Такую любой обидеть может.
-- Тогда извини.
-- Да чего там! Вы ведь тоже...
-- Что, тоже дурочка?
-- Есть немного, -- засмеялся он. -- Не обижайтесь, мне как раз такие и нравятся.
-- Ну, спасибо!
Удивительно, возрастной дистанции между ними словно бы не было вовсе, и потому, наверное, оскорбленной она себя не почувствовала. Да и неизвестно еще, оскорбление это или комплимент...
-- И вообще вы для меня единственная женщина, -- высказался вдруг Фарид и осекся, ошеломленный не меньше Нины Борисовны своим нечаянным признанием. Сейчас начнет морализировать...
-- Мальчик мой, -- голос у нее дрогнул. -- Я тебе в матери гожусь!
Восторженный блеск в его глазах погас, они налились тоскою.
-- Уши у вас, -- тихо проговорил он, -- нежные, как лепестки. Солнце сквозь них просвечивает... А мать у меня уже есть.
Хитрить с ним дальше ради самозащиты она не стала.
-- Вот и доэкспериментировались, -- подвела неутешительный итог обоюдного эксперимента. -- Тебе хотелось напомнить мне, что я не только преподаватель, но и женщина? Считай, что это удалось.
И в смятении пошла, почти побежала по тропке, пробитой ими в травах.
-- Нина Борисовна! Ниночка... -- Фарид догнал, пошел следом, шаг в шаг, заговорил горячо, осмелев от того, что бросает свои заклинания не в лицо, а в спину. -- Знаешь, чего я боюсь? Что там, в университете, ты опять будешь для меня только преподавателем, а я не хочу! Ты нужна мне, понимаешь? Да постой же, выслушай меня! Давай решать, ведь завтра последний день...
Повернулась она с такой стремительностью, что они чуть не столкнулись, и он невольно попятился.
-- Доживем до завтра, Фарид.
Наутро побрызганная дождиком, вся пропитанная озоном, словно бы обновленная зелень источала головокружительные запахи. Павел Ефремович загорал на берегу. А Нина Борисовна с Фаридом плавали наперегонки, потом плескались в волнах. Вслух о вчерашнем не вспоминали, но обменивались понимающими взглядами. В обоих исподволь крепла уверенность, что всегда будет так же хорошо вдвоем, как сейчас. Они хотели быть счастливыми во что бы то ни стало! И, словно боясь вспугнуть судьбу, старались не сворачивать со сверкающей дорожки, протянутой по воде закатным солнцем, постепенно меркнувшим, суеверно держались на ней до тех пор, пока не истаяла совсем, не сошла на нет с последним солнечным лучом. На другой день дорожка засверкает снова, чтобы принять уже совсем других людей, нежданно-негаданно осчастливленных здесь, в этом санатории.
-- До вечера? -- с надеждой спросил Нину Борисовну Фарид.
-- До вечера! -- обнадежила она его.
После ужина Павел Ефимович разгадывал журнальный ребус, вернее -- делал вид, исподтишка наблюдая, как мечется она, возбужденная, из угла в угол, и говорит, говорит безумолку.
-- Не надеть ли мне красную кофточку? Ту, что я купила здесь? Надену-ка я ее! Чего ей лежать-то? Надо же, купила и не ношу!
Нина Борисовна проворно достала из шифоньера кофточку, прикинула поверх платья, сблизилась со своим отражением вплотную. Потом отступила, осмотрела себя. А ведь ей идет! И вообще она помолодела...
-- Танцуем сегодня? -- Павел Ефремович отложил журнал, проницательно посмотрел на Нину Борисовну.
-- Конечно, -- крутанулась она на каблуках. -- Что за вопрос? Кончился сезон!
-- Кончился ли?
-- Что ты хочешь этим сказать? -- насторожилась она.
-- Ну, мать, раньше ты всё сама понимала. Люди на отдыхе, делать нечего, так что рады любому развлечению, а тут ваш курортный романчик...
У нее перехватило дыхание. Под возмущенно-протестующим взмахом кофточка соскользнула на пол.
-- Романчик?!.
-- А как это, по-твоему, называется? -- постепенно распаляясь, начал терять он самообладание. -- Подумай, какой пример ты подаешь молодежи!
Нина Борисовна вздрогнула.
-- Чему мы, обманутое поколение, можем научить их? -- с задумчивой медлительностью проговорила она, вспомнив приписку в курсовой.
-- Вот именно! Над тобой же смеются!
-- Смеются?..
-- Его товарищи только о тебе и говорят!
-- А что же он? Фарид?
-- Что ты хочешь от мальчишки? Он еще ребенок!
-- Дети наша радость, -- пробормотала уязвленная Нина Борисовна. -- Ну, а ты-то? Чего ты от меня хочешь?
-- Во имя здравого смысла, Нина...
-- Не надо! -- резко оборвала она его. -- Что толку в твоем здравом смысле, если я от него несчастна? Зачем тебе жениться на мне? Без любви! Во имя здравого смысла?
-- В нашем возрасте, Нина...
-- Ты до сих пор любишь свою Анну! Думаешь, я не знаю, что бережешь все ее платья до единого? Ты любишь мертвую, но я-тo живая!
Потрясенная сказанной вслух правдой, о которой столько лет оба молчали по обоюдной безмолвной договоренности, она как слепая, зашарила вокруг себя, шагнула вперед, нащупала стул, опустилась на него. Подцепленная носком туфли красная кофточка взвилась и опала. Когда же Нина Борисовна вспомнила наконец о Павле Ефремовиче, он сидел неподвижно гипсово-белый, будто за эти минуты из него по каплям вытекала жизнь.
-- Что с тобой, Паша? -- кинулась она к нему.
-- Мотор...
Он дотянулся рукой до сердца.
Нина Борисовна выхватила из кармана его пиджака таблетки, начала совать ему в рот.
-- Вот, сейчас пройдет... Легче тебе, легче? Прости ты меня, Павлик, дуру старую! Это мне природа отомстила, я знаю... За то, что не родила никого... Природа всегда мстит за несостоявшееся материнство!
В тот последний вечер преподаватель русской литературы Нина Борисовна не танцевала со своим студентом Фаридом Назаровым. Запершись одна в комнате, она плакала беспомощными бабьими слезами. До чего же унизительным казалось ей положение, в которое попала... Влюбилась как девчонка! И в кого? В мальчишку! И где? В санатории, столь презираемом за курортные приключения!
...На вокзале родного российского городка, куда подкатил набитый отпускниками поезд, Фарида встречала застенчивая дивчина с пышной прической. "Кто такая?" -- пригляделась к ней Нина Борисовна. -- Ах, да, его невеста..."
-- До свидания, -- сказал Нине Борисовне Фарид, тщетно ловя ее ускользающий взгляд.
Дивчина тотчас прижалась к его плащу голубым футляром дождевика, сквозь который просвечивала напряженная фигурка. "Боится потерять его, -- поняла Нина Борисовна. И тут же сжалась от острой мгновенной боли внутри. -- Им по двадцать, а у меня язва двенадцатиперстной кишки". Едва боль отпустила ее, спокойно попрощалась с Фаридом. Ободряюще кивнула дивчине. Нет, не ей, матери-наставнице, обделять ребят счастьем за счет собственного, зыбкого, точно иссык-кульские воды.
-- Бери чемодан. -- Нина Борисовна улыбнулась Павлу Ефремовичу. -- Пошли, сезон кончился.
Свадьба у Фарида была заполошная и бестолковая, как все студенческие свадьбы в общежитии. Нина Борисовна сидела рядом с невестой, делясь с ней скудным опытом семейной жизни, пока не подошел на негнущихся ногах Фарид. По тому, насколько старательно переступал, видно было, что выпил крепко. Дрожащие губы кривились.
-- Что же вы нарушаете традицию, Нина Борисовна? Всех женихов в угол водили с последним наказом, а меня не ведете... Я тоже хочу в угол!
-- Фаридик, посиди с нами, -- потянулась к нему невеста. -- Говорила же, закусывать нужно!
-- Подожди, не мешай, Зойка. -- Он отстранил ее. -- Ты хорошая, но мешать нам не надо. Мы сейчас в угол пойдем. -- И Фарид вытянул Нину Борисовну из-за стола, повел за собой, натыкаясь на танцующие пары.
В углу отрывисто рассмеялся, пламенея выпуклыми скулами, облокотился на стену так, чтобы загородить Нине Борисовне отступление. Поймал ее руку, поцеловал.
-- И к вам идя сквозь шум базарный, как на угасшую зарю, я наклоняюсь благодарно... К черту! -- Фарид распрямился, грозный, решительный. -- Что мы такое с вами делаем, Нина Борисовна, a? Ниночка... Ну хотите, я разгоню ребят, попрошу прощения у Зойки. Скажите только!
-- Надо всегда самому решать за себя, -- усмехнулась Нина Борисовна. -- Разве я не этому тебя учила?
Не того он ждал от нее. Залепетал совсем по-детски:
-- Я совсем запутался! Мне ведь не нужно жениться на ней, да? Как хорошо было нам на Иссык-Куле! Я был там совсем другим... Но и вы, вы ведь тоже были другой!
Он еще что-то говорил, но она уже прислушивалась не к нему, а к боли, которая снова вгрызалась в нее. Лишь бы пересилить, обуздать разрушительный напор хоть на время, чтобы никто ничего не заметил. Особенно Фарид. Ну вот, уже и легче.
Со снисходительной материнской нежностью пригладила Нина Борисовна ветрепанные вихры Фарида.
-- Женись, голубчик! А я пойду, ты уж извини.
Она пригнулась и высвободилась из-под его руки. Попрощалась со всеми. Да, а подарок-то! Чуть не-забыла. Подхватила сверток, содрала с него оберточную бумагу, и на колени невесты легла красная, узорами вязанная кофточка, так ни разу и не надеванная Ниной Борисовной.
-- Носи, девочка, на здоровье.
На тихой набережной мирно купались в пыли воробьи, черные стволы столетних лип серели замазанными раствором дуплами -- так люди берегли деревья от старости. Боль в Нине Борисовне совсем уже отступила, затаившись до следущего раза. Нина Борисовна шла, посматривая на тротуар, отделенный от нее липами. Знакомая фигура двигалась там параллельно ей, чуть приотстав. Пришлось остановиться вполуоборот к Волге. И когда услышала за собой отчетливые шаги, которые ни с чьими не спутаешь, позвала, не оборачиваясь:
-- Ладно, иди сюда, новоявленный детектив. В нашем-то возрасте и прятаться.
Павел Ефремович смущенно хмыкнул, встал с ней рядом.
-- Пошли-ка, Павлик, чай к тебе пить. Очень чаю хочется. Я вот что решила: возьму себе еще третий курс на радость декану. Интересные вопросы они задают!
Оба зашагали дружно в ногу. Но плечи их не соприкасались, локти не сталкивались, рука не искала руку, выдерживая раз навсегда установленную дистанцию.