Но все выводы про способность человека противостоять обстоятельствам, все поиски своего пути и первоначального капитала еще предстояло сделать и найти. А пока, после первой встречи с комсомольскими лидерами района в самом конце восьмидесятых годов меня сильно озадачили.

С одной стороны, после заявления завуча о том, что, если я из школы не уйду, то администрацию заставят меня раздавить, мне срочно требовалась другая работа. Маленький ребенок на руках и жена в декретном отпуске заставляли искать эту работу в очень быстром темпе. С другой стороны, мы - учителя, пошедшие на акцию протеста, как раз и критиковали бюрократию за ее невнимание к детям и образованию. Да и сам вопрос завуча о том, ради чего я затевал всю эту бучу с забастовкой, показывал, что часть учителей решила, что из карьерных побуждений.

А ведь это было не так, потому что меня обстоятельства вытолкнули на протест. Но теперь, принимая предложение участвовать в выборах комсомольского секретаря, я подтверждал домыслы тех учителей, которые не протестовали, но оправдывали свое неучастие именно тем, что я акцию протеста изначально задумывал из карьеристских побуждений.

Как быть? За советом я обратился к тем учителям, с которыми проводил акцию протеста. Общее мнение меня удивило: "Иди, но не забывай тех требований, с которыми мы выступили. Иначе мы будем считать тебя предателем".

"То есть, вы считаете, что можно идти в ту самую номенклатуру, которая не помогает школе?"

"Ну я же тебе давно говорил! - сказал учитель истории из соседней школы Марат Нурутдинович. - Я доказывал тебе, что нужно идти во власть, чтобы менять ситуацию изнутри. Иди, но не забывай, ради чего ты туда идешь. И, с другой стороны, а у тебя есть другой выход?"

Выхода у меня действительно не было. И другие учителя тоже в принципе поддерживали мой выбор. С их согласием за спиной мне уже было не стыдно смотреть остальным учителям в моей и других школах. И я решился участвовать в выборах.

Сначала я позвонил Сергею, потом приехал к нему и написал второе заявление о приеме в комсомол, далее он ввел в курс дела о подготовке районной комсомольской конференции. Только должность третьего секретаря выбирали на альтернативной основе. На первого и второго секретаря кандидатуры были единственными и согласованными. А мне и двум моим конкуренткам предстояло участвовать в собраниях крупных комсомольских организаций на ряде предприятий и излагать свою предвыборную платформу. Одна из конкуренток была очень сильна тем, что ее выдвигала комсомольская организация крупного оборонного предприятия. Из-за своей численности и на районной конференции эта организация была представлена большой фракцией делегатов. Противостоять такой корпоративной солидарности было непросто.

Но я победил. Думаю, из-за двух обстоятельств. Во-первых, потому, что за моей спиной уже была организация забастовки, которую вовсю ругала подконтрольная КПСС пресса. Я тогда еще не знал, что такая критика от официоза - большое подспорье в положительном восприятии тебя рядовыми жителями. Второй причиной моего успеха у комсомольских делегатов была большая конкретность в выступлении. И особенно один фрагмент из той исторической для меня дискуссии.

Как тогда полагалось, на крупном комсомольском форуме присутствовал большой партийный чиновник из обкома. И, когда во время своего изложения предвыборной платформы, я сказал, что партия тоже должна меняться в современных условиях, секретарь обкома насторожился. Позже, в своем выступлении большой партийный начальник стал критиковать меня:

"Чем это партия так не угодила кандидату, который выступает за ее изменение?"

Для современника не понятен тот страх, который охватывал рядового советского жителя, от одних лишь насупившихся бровей партийного начальника. Но их действительно боялись, и боялись не просто так. Время сталинских репрессий прошло, но хрущевские посадки и брежневские высылки из страны и психушки были реальностью. Страх перед партией коммунистическая система уже закладывала в гены из поколение в поколение. И первые даже намеки на критику вызывали как страх, так и восхищение испугавшихся перед тем, кто осмеливался что-либо пикнуть. Тем более симпатии вызывали такие поступки у молодежи. В основе всего, конечно, был политический инфантилизм сытых молодых людей и относительная отдаленность от пика репрессий.

Но отголоски репрессий были весьма живучи. Я сам, оказывается, неоднократно попадал под пристальное внимание Системы, но узнал об этом много лет спустя. Современнику надо понимать, что и под Брежневым и другими последними генеральными секретарями мы продолжали ходить, как и под Сталиным. И поэтому я приведу небольшой свой пример.

В начале семидесятых годов в СССР были ужасно популярны вестерны, производства ГДР. В фильмах "про индейцев" рассказывалось, как несправедливо угнетают и уничтожают коренное население в бастионе империализма - США. Но, что было особенно важно для пацанов, благодаря ловкой стрельбе, прыжкам и прочим физическим упражнениям исполнитель главной роли - югославский спортсмен и актер Гойко Митич всегда выходил победителем.

Лично для меня выход на киноэкраны в СССР этих фильмов совпал со временем, когда мальчики запоем читают книги Фенимора Купера и Майн Рида. И вот, начитавшись романтических историй и насмотревшись боевиков, я нашел по переписке сверстников - таких же фанатиков жизни "как у индейцев". На мою беду, в ту пору программа "Время" зачитала письмо какого-то крестьянина и его сына к Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу. И программа "Время" зачитывала ответ политического лидера крестьянину.

Какова механика такой пропаганды я в двенадцать лет, естественно, знать не мог. Но мне понравилась идея, что мое письмо могут прочитать по телевидению. И я написал Брежневу письмо, в котором рассказал, что по всей стране есть много молодых ребят, которые солидарны с борьбой коренного населения Америки за свободу. И готовы с оружием в руках (представляя себя при этом неуязвимыми Гойко Митичами) бороться за права индейцев. Вот только мы не знаем, как на деле осуществить свою мечту.

Только спустя тридцать лет я узнаю часть правды о том, какой переполох вызвало мое наивное послание. Из Москвы письмо вернули в местный обком с рекомендацией разобраться с автором и рассмотреть вопрос о целесообразности его принудительного психического лечения. В ту пору всех потенциальных диссидентов отправляли на излечение в закрытую Казанскую психбольницу. И в обкоме должны были решить - направлять меня туда или нет.

Спустя тридцать лет от инструктора идеологического отдела обкома тех лет, готовившего документы по моему "делу", я и узнаю часть деталей. А другую часть - от инструктора горкома партии, который непосредственно получил задание встретиться со мной, чтобы собрать дополнительную информацию для принятия решения. Меня в дурдом не отправили только потому, что я еще не вышел даже из пионерского возраста. Все списали на детскую глупость. Что, в принципе, так и было. Но если бы я был хотя бы старшеклассником, то еще неизвестно, как бы сложилась моя судьба...

Я этого ничего не знал, пока не стал журналистом, и меня не вспомнили те, кто готовил на меня документы. Но несколько особое ощущение "органов" к себе однажды все же пришлось испытать. Это когда в студенческие годы по приглашению друзей по переписке меня не пустили за границу. Пройдя шесть комиссий по проверке моей благонадежности, в последней - в райкоме КПСС (хотя я и не был никогда членом этой партии) меня завернули без объяснений причин. В годы перестройки я узнал, что такие люди как я, где-то в государственных досье отмечены как "невыездные"...

Одним словом, в те недалекие годы даже за детскую глупость могли сломать жизнь партийные начальники. Поэтому их все боялись и ненавидели. Поэтому даже в годы перестройки и гласности, когда разрешили выплеснуть накопившийся страх на страницы газет и журналов, многие все равно боялись этого сделать, но охотно и втихаря поддерживали тех, кто громогласно говорил о наболевшем.

Так вышло и со мной. Когда партийный начальник на комсомольской конференции насупил брови в мой адрес, я не спасовал, а решил довести дело до конца. Хотя на душе скребли кошки. В ходе прения я подошел к микрофону в зале и пояснил.

"Меня вот тут упрекают, что я выступаю с какими-то недостойными намеками в адрес партии. Это - не намек. Я просто приведу пример. После окончания университета меня отправили на три года работать в школе в райцентр - город N-ск. Я вел там все уроки истории и обществоведения во всех классах. А вы знаете, потому что все в школе недавно еще сами проходили, что один из уроков нашей программы по обществоведению называется "КПСС - руководящая и направляющая сила советского общества". Так вот, веду я этот урок. И тут поднимает руку ученик. И говорит: "Я, конечно, понимаю, про "руководящую и направляющую силу советского общества"... Но вы не могли бы уточнить, как в эту силу вписывается наш прошлый первый секретарь, который пошел на повышение в обком?" - "А в чем, собственно, дело?" - спрашиваю я. - "Да понимаете, он, его жена и дочь заезжали в наш универмаг, брали понравившиеся вещи и никогда за них не платили. А директору приходилось покрывать недостачу..." - "Не может быть!" - "Правда- правда", - загалдели его одноклассники. - "Об этом весь город знает!".

Так вот именно этот случай я имел в виду, когда говорил, что партии не мешало бы и самой внутри себя навести порядок".

С трибуны секретарь обкома был невозмутим:

"Не может такого быть! Я хорошо знаю этого товарища. Он - принципиальный коммунист-ленинец".

"Я вам передаю только то, что мне сказали на уроке. Если потребуется доказать, что эпизод имел место на моем уроке, я могу это сделать даже в суде".

На этом тему закрыли. Обкомовский функционер получил сильную оплеуху, а молодежь, естественно, проголосовала за выборы меня комсомольским вожаком. Так я стал "номенклатурщиком".