Легкие шаги, капля за каплей, сигаретный дым. Мысли сложные, фразами стройными, бились в такт по дну моей черепной коробки.
Я делаю шаг и делаю очередную затяжку. Листок подскочил, следующий ждет капли. Капля за каплей вниз по лесенке из листьев. Последний, самый нижний листок, за ним только вечность... Стоп! Я забыл сказать: прощай!
Дальше?
Ветер её унес, она не долетела до земли. Ей больше повезло. Она не будет долго летать, и ощущать свое падение, она просто растворилась в небе. Высоко, далеко, где звездам так легко и счастье людей застряло по соседству с луной.
Дальше?
Я неудачно встряхнул пепел и его легкие, серые хлопья медленно осели на груди. По-пытался встряхнуть - ничего не получилось.
Она меня убивает, медленно, любя, глоток за глотком. Мои желтые пальцы... Послед-няя затяжка, к счастью пока не для меня, а для неё. Через десятки лет, наконец-то разло-жившись, и это моё послание потомкам в виде фильтра от сигареты, исчезнет. Пластико-вые бутылки будут жить вечно...
Дальше?
Шаг, еще один... Ну, пожалуйста, еще один. Ты не ходи навсегда вдвоём.
Я устал. Ноги плохо слушались, я захотел, чтоб тропинка закончилась и появилась ска-мейка, где мы с тобой верили в себя... Она ушла за поворот, в даль, и появилась скамей-ка...
Дальше?
Что дальше?
Дальше?
А дальше - это главное... Не забывай, сердце моё, помни меня... Я сел, пепел въелся в пиджак, благодаря росинкам на нем, а капли улетели. На небо за звездой, высоко, в ти-хий полет, где счастье рядом с луной. Поверь, это легко.
Дом.
В радиусе нескольких километров - ни души, только тишина и я. Уже сумерки. Я где-то между Уральским хребтом и причалом пророка Ноя. Напортив, в километрах трех, вот уже год светится наша "железная елка". У неё бесперебойное питание, огромные разме-ры, масса обслуги и куча охраны. Я уже видел её на расстоянии, но ещё ни разу с этой точки. Она своими размерами чудовищно красиво разрушает бесконечный горизонт. Внизу ленивая, мутная река, долина которой дышит тишиной и безмятежностью. А ко-гда-то по её берегам лилась кровь. Уже канувшие в лету племена сходились здесь в смертельной схватке. Кое-где даже сохранились надгробные камни с иноязычными сим-волами. Но самое интересное все ж впереди. Там, на противоположной стороне впадины, огромный дом. Этот дом с первого взгляда привлек мое внимание. Мне казалось, что это брошенный замок, где дряхлый привратник, ворча и скрипя всеми своими 200 костями скелета, стряхивает пыль с портретов бывших хозяев. В приведения почему-то мне не хотелось верить. На несколько десятков метров вокруг дома огромные и густые заросли кустарника, часто слышится лай собак. Кто-то из ребят попытался перейти реку и при-близиться к дому, но мало они продвинулись, где-то в кустах нарвавшись на собак, при-шлось отступать. Потом полушепотом рассказывалось о сумасшедшей девушке лет 17-18. Я сразу предположил, что это дочь привратника, которого бросила красавица жена, оставив малютку на руках. Но в итоге всё оказалось банально просто. Этот дом ещё пару десятков лет назад служил ночлегом для всех оставшихся на дороге водителей сельхоз-машин, чем-то вроде гостиницы. К тому же за домом оказалась небольшая кошара, куда могли загнать овец остановившиеся при перегоне скота с кутанов чабаны. А девушка и впрямь была, и, говорят, была она больна, но привратника никакого не было. Жила лишь бабушка этой девушки - одинокая, не менее ворчливая, чем "мой привратник", старушка.
Хэдешка.
Я и знать не знал о твоем существовании, когда приятель случайно упомянул о тебе. Я не долго думал - взял и привез тебя домой, потом мне долго, но, прости, очень дешево пришлось платить за то, что ты рядом со мной.
В первый раз, у меня дома, прямо на полу ты мило поскрипела и ожила в моих руках. Ты превзошла все мои ожидания. Несмотря на то, что ты была слабой, невзрачной, вре-менами болезненно капризной и почти нищей, я полюбил тебя после первых же суток, проведенных вместе. Моя маленькая Хэдешка, моя слабая старушка, как я уставший по-сле работы ждал каждый день вечера, чтобы последние пару часов, перед тем как заснуть провести наедине с тобой. Временами у меня жутко болели глаза, оттого, что не мог ото-рвать глаз от твоего лица. Я начал потихоньку тебя украшать, купил кое-что, кое-что за-ставил прочитать, а кое-что пришлось безжалостно удалить, ведь красота требует жертв. Мне было с тобой хорошо, уютно, хотя временами ужасно медленно (годы, годы брали своё!). На работе мне приходилось общаться с молодыми, "продвинутыми", быстрыми, красивыми и ужасно кокетливыми, но мне они были не нужны, я всё ждал вечера и встречи с тобой. Мама как-то с упреком заметила, что если я и женюсь, то женюсь на те-бе. А почему бы и нет: ты покладистая, преданная, экономичная, у тебя в голове Кафка и Толкиен, Хименес и Мураками, Ахматова и Бродский, Дали и Пикассо, а сколько Набо-кова!!!, и даже моя дипломная (наизусть!!!) по нему - что ещё нужно для жизни? Вот бы тебе небольшая пластическая операция и всё было бы отлично, но, увы, мечты останутся мечтами...
Стояли солнечно-холодные осенние дни, уже не за горами была и зима, нас ждали бес-конечно трогательные, бездонные ночи напролет, и только вдвоем. Я поехал в город с тобой. Всю дорогу я тебя нежно гладил, внимательно смотрел, чтоб ты ни обо что не стукалась, мы прогулялись, посидели у Рамина, выпили чаю, нет, неправда, ты отказа-лась, ведь у тебя была дремота. Вечером мы приехали, и я попытался оживить тебя, но нет, ничего не получалось. Шина ничего не могла прочитать, на лице не появлялся ни один лучик света. Я тебя срывал, гладил, просил и умолял, подключал снова, но ты не отвечала, ты умерла. Я знал, что это когда-нибудь случиться, мы все когда-нибудь, куда-то уходим, но не ожидал что именно сегодня. Ты ушла впервые, после того как мы по-знакомились, и ушла навсегда. Я тебя похороню в саду, под моими любимыми граната-ми, вместе с Набоковым и Мураками, вместе с Дали и Пикассо, вместе с моей дипломной наизусть.
И не правда, что, взяв новую, я тебя скоро забуду, я буду часто приходить. И не правда, что ты Жесткий, и глупо то, что тебе дали когда-то мужское имя - HDD, для меня ты все-гда будешь самОЙ, самОЙ..."
Следы на песке.
(Хабби)
Мы звали его Хабби, просто Хабби, говорили "Хабби", писали "Хабби", вот так, че-рез две "б", забыв даже, какая была полная версия этого имени.
Когда я перевелся в их класс из другой школы, мы сначала подрались, а потом стали лучшими друзьями. Было это в восьмом классе. Уже тогда он отличался упрямством, своевольем и эмоциональностью. Когда мы перешли в одиннадцатый, его родители, на-конец, развелись официально, так как уже несколько лет жили в разных городах, оставив сына на воспитание дяди. Они приехали на пару дней, оформили бумаги и уехали: мать в Фергану, отец в Петербург. Хабби никак не желал в это верить. Он начал много пить, по-куривать травку, безбожно курить.
Я пытался его остановить, хотя не редко сам принимал участие в его загулах. Девоч-ки, водка, курево, компьютерные залы до утра - больше ничего. И мать, и отец, как буд-то соревнуясь, пичкали Хабби деньгами, а сами даже не появлялись. Дядя не имел над ним никакого контроля. Но он уладил его дела с армейкой, устроил на заочное обучение на престижный факультет, а я тем временем поступил учиться на дневное отделение.
Хабби обожал море, сладкое, компьютеры и музыку, а остальное было "лишь средст-вами, чтоб не видеть то, что происходить вокруг". И он не видел.
Хабби мог неделями пропадать, а потом неожиданно, часов в 2 ночи появиться под окном и просвистеть нашу любимую мелодию из "Криминального чтива". Я выходил, и мы минут десять сидели молча. Чтобы я не сказал, он всё сделал бы по-своему.
"Хабби, ты сдохнешь вот так. Всё! Остановись. Ты теряешь чувства реальности".
"Мелочи, Мага, всё это ме-ло-чи".
Дальше мы до утра болтали о наших делах, спорили о музыке, компьютерах, маши-нах. Потом он опять исчезал, но я знал, что через денёк другой он опять появиться, так же поздно ночью, зная, что я не сплю допоздна.
Однажды, гуляя с целой толпой по берегу моря, мы с Хабби немного отстали. Разгля-дывая свои следы на песке, он почему-то "не в тему" произнес: "Мага, если я когда-нибудь исчезну, после меня останутся только следы на мокром песке". Я в ответ улыб-нулся и сильно наступил стопой на мокрый песок.
"Пусть, тогда и после меня".
Стояла ужасная жара, даже ночью невозможно было закрывать окна. Я сидел на бал-коне, открыв окно во двор и пытаясь сконцентрироваться на чтении. Услышав знакомый напев, я оделся и спустился во двор.
"Мага, не поверишь, я влюбился". Я, конечно же, не мог поверить, и далеко не пото-му, что он был немного пьян, просто хорошо знал Хабби.
Хабби не влюблялся, девушки для него всегда были лишь приправой к его бурной жизни. Он виделся сегодня с одной, спал завтра с другой, а уже завтра думал о подруге первой. Они на него не обижались, и почти со всеми он умудрялся сохранять хорошие отношения, потому что они тянулись к нему, как пчелы на инжирное варенье, даже зная, что они для него значат.
Но в этот раз всё было серьезно.
"Я влюбился, и она не такая как все эти бляхамухи". Я вытащил сигарету и закурил, по ходу пытаясь сравнивать его описания этой девушки с чертами характера моей люби-мой Сайки.
Это была чистая любовь, с невинными поцелуями, встречами, ласками. Целый год, я не мог поверить, целый год, Хабби жил другой жизнью. Занимался веб-дизайном, видел-ся со своей девушкой, пил только пиво, поправлялся прямо на глазах.
Опять наступило лето, не менее жаркое, чем предыдущее. Стояли последние дни ию-ля. Я сидел во дворе и курил, когда появился Хабби. Я уже был в курсе последних ново-стей: его девушку родители насильно выдавали замуж за какого-то дальнего родственни-ка, даже её признание, что она год, как встречается с Хабби, не имели никакого значения.
"Ну, убеги с ней". Я не мог больше ничего посоветовать.
"А ты разве убежал с Сайкой?"
"Ты же знаешь, она меня не любила, да и замуж она до сих пор не вышла". Мы не-много помолчали.
"Нет, она не согласиться. Она с ума сойдет от такого предложения, она не сможет без родителей, родного дома... Вот, встретить бы, этого сайгака - жениха, я бы устроил ему свадьбу..."
"Оставь, Хабби. Не говори глупостей, он не виноват". Мы опять помолчали, закурили по второй сигарете.
"На беду, ещё мамка планирует прилететь. Вспомнила о сыне через три года. Блин, всё так хреново..."
Через два дня он появился к вечеру.
"Всё, устал я, Мага. Устал от всего. Она не согласилась. Сначала посмеялась, потом заплакала. Я же говорил... Кстати, мамаша должна прилететь завтра вечером, а я уеду отсюда. Сегодня же".
"Куда? Что за глупости?!"
"Не знаю. Если будет рейс на ближайшие часы - улечу, нет, так сяду на любой далне-рейсный автобус и уеду. Хоть на север, хоть на юг - без разницы".
Он стал прощаться.
"Хабби, тормози. Ты что вообще взбрендил?..."
"Оставь, Мага, оставь. Ну, не мог я так. Не обессудь, я про тебя никогда не забуду. И еще...вспомни мои слова. Помнишь тогда, на берегу моря?"
"Но, Хабби, это же глупо".
"Оставь, это просто слово такое - "глупо". Ну, всё, пока! Может, когда-нибудь уви-димся".
"Я надеюсь".
И он ушел.
Вот уже два года, как он исчез - ни писем, ни звонков.
Я сижу на берегу. Уже рассвело, солнце начинает медленно подниматься и через об-лака на горизонте его ободок вырисовывает фигуру сначала какой-то птицы, потом ле-тающей лошади. На берегу ни души. Передо мной уходящие вдоль берега чьи-то следы, и я вот думаю...
Маска.
Осознание утром, что крылья промокли, и ты не можешь взлететь, не самое страшное...
Одев цивильный костюм, затянув потуже свой "ошейник", выкурив не первую с утра сигарету, напоследок встаешь перед зеркалом и аккуратно надеваешь свою маску (с ми-микой, кстати, Оливера Кана). Осторожно, не торопясь, так, чтобы края плотно прило-жились к коже, слились с ней в единое целое. Потом идешь в-о-о-о-н по той узкой улочке внизу...
Песок, проходя сквозь пальцы, почему-то напоминает отсыревшие семечки из кармана папиного пальто, а море - воду, в которой только что мать постирала твои первые джин-сы. Ужас не в том, что глаза болят, глядя на море из-за того, что ты стесняешься носить очки, а в том, что обожаешь море зимой, ненавидишь летом, а весной просто любишь, как и всё этой порой - болезненно и безнадежно. А крылья? Крылья высохнут, ведь не скоро я решусь на такой же полет - улететь на сотни километров, чтоб на сутки быть свободным и ощущать, как "сет проходить сквозь меня"...
Парадокс в том, что когда-то мы разлетелись в разные стороны потому, что ей было важнее учёба, карьера, а я не хотел её понимать. Ныне мне самому всё это стало важ-нее...
Запах её волос, лицо с полуоткрытыми глазами, отданное на растерзание легкому ветру, мои слова с титрами на песке - всё это не перманентно для жизни. А для памяти?
Сидя на холме рядом с ней и улыбаясь затылком заходящему солнцу, я глядел на холмы и деревья внизу и вспоминал далекий вечер, когда, впервые взлетев над облаками, я оне-мел от счастья. На самом деле странный туман, пронизывающий всё твое тело, через три часа истоптанных ботинок не что иное, как огромная масса облаков, волнообразно плы-вущих под тобой. Интересно, когда Икар пикировал на Крит, было ли там облачно, успел ли он понять, что счастье не в самом полете, а в осознании того, что облака уже внизу, а над тобой уже ничего - только море неба?
...А я сидел на холме (не задавая никому глупых вопросов) и думал о завтрашнем поле-те, потому что понимал, что он мне необходим. Один день свободного полета, тяжелое утро, холодное море и мокрые крылья, а завтра...
А завтра будет пошло ослепительный солнечный день, сухой костюм и тугой "ошей-ник". Будем считать, что осуществилась очередная мечта из детства - в конце концов, всё мы мечтали стать врачами, учителями, шпионами...
Три дня тишины.
...Три сутки тишины, падения с лестницы подходили к концу. Поднялся, очистился от пыли и опять начал поглядывать вверх.
...Неожиданно я вспомнил, что моя кошка родила трех маленьких, неуклюжих, ужасно некрасивых (Все бабочки когда-то были противными гусеницами!) котят. В отличие от первого раза, в этом году я не оказывал ей первой помощи (Мне было не до неё), и мне стало совестно. Мне захотелось её накормить. Не спрашивая - давно ли её кормили, про-сто зная, что она съест, чтоб сделать мне приятное. Я пошел на кухню, аккуратно нарезал куски (Она обожает вареное мясо), почти таких же размеров, как тогда, в первые дни её крохотного явления перед домашними. Почти отошедшая от тяжелых родов (три всё ж больше, чем два в первый раз), она неторопливо съела всё. Я вспомнил об очереди за её котятами, и на секунду забыл прошедшие три дня...
...Странно, даже молчащий телефон уже не раздражает, а вчерашний, не удавшийся раз-говор поздно ночью стремительно уходить в архивы памяти, для того, чтобы, затеряв-шись там, пожелтеть. Странно, почему она красит ногти ног в серебристый цвет, она ведь итак светлая? (Хм, а почему ты запомнил только это?).
Странно (ещё раз, и в последний) - уходя, она ни разу не обернулась за сто метров, пока я не позвонил. Ведь всегда оборачиваются - во всех книгах, во всех фильмах, даже в тво-ем любимом высокохудожественном шедевре.
...Пожилой Пабло Руис что-то нацарапал на салфетке и расплатился за чужой счет на 9 тысяч долларов. Счастливчик. Метрдотель.
...Три сутки почти полной тишины, несвойственное молчание (Беседа всего лишь пение, а ноты всё же чтение. Да простит меня Антон Палыч), вялая реакция на приветствие племянника, любимая точка для оптической оси глаза - потолок. Всё это уже позади... почти...
Ну, ничего. Не всё так плохо. Ты ещё молод, ну и что, что уже не красив и пахнешь смо-лой. Всё ещё впереди. Ты будешь другим (Да, конечно.), каким всегда хотел стать (Ха! Очень.). Вытерпишь, перебьешься, "не стоит прогибаться под барахтающийся мир..."
...Чашка кофе (Там было всё: небо, море, деревья, холмы, но не было кофе) опять имеет тот же любимый аромат, а глаз опять улавливает недолгую жизнь капли утренней росы. И хоть внутренняя пустота мало, чем заполняется, всё ж приятно, хоть иногда быть оп-тимистом, а
"...мир останется прежним,
Ослепительно снежным,
И сомнительно нежным.
Мир останется лживым,
Может быть, постижимым,
Но всё таки бесконечным..." (Не я - всё великий "тунеядец").