Купцова Алина Александровна : другие произведения.

Прошу в моей смерти никого не винить

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  ПРОШУ В МОЕЙ СМЕРТИ НИКОГО НЕ ВИНИТЬ
  
  9 августа 2012 года
  
  Я устала. Я не соскальзываю в пропасть, а осознанно в нее бросаюсь. Через несколько часов я покончу с собой. Но сначала - завершу эту повесть. Большинство самоубийц пишут предсмертные записки, некоторых даже на это не хватает, а я, пожалуй, увлеклась. Зачем? Сложно сказать. Я не хочу уходить молча и с достоинством. Я хочу объясниться, хочу, быть может, оправдаться, хочу быть понятой. Возможно, сама хочу понять, зачем делаю это. Зачем делала все в своей жизни. Двумя предложениями не опишешь всю ту череду событий, которые усадили меня в это глубокое кожаное кресло, вложили в руку пистолет и заставили нажать на курок.
  Я спокойна. Во мне не происходит отчаянной внутренней борьбы, душу мою не снедают сомнения, тело мое не сковывает страх. Я рассуждаю здраво, наверное, впервые в жизни. Я анализирую, сопоставляю... В моей памяти всплывают мельчайшие детали. Пальцы не дрожат, дыхание не сбивается. Мое тело - исправный механизм, мое сознание - прямиком на свалку.
  Это моя исповедь, но не покаяние. Это рассказывают психологам, но не священникам. Я нуждаюсь в понимании, но не прощении.
  Меня зовут Анна. Я родилась 5 мая 1974 года в маленькой деревушке на окраине одной из областей тогда еще Советского Союза. Мой дед, отец матери, - немецкий оккупант, который изнасиловал как-то шестнадцатилетнюю девочку - мою бабушку. Ее тоже звали Анной. Сначала она хотела покончить с собой (кажется, суицидальные наклонности у нас в крови, в этом вы еще убедитесь). Но, в отличие от меня, она была глубоко набожна. Ее спасла вера, меня уже ничего не спасет.
  Моя мать была плодом насилия, но так никогда об этом и не узнала. Она искренне полагала, что ее отец геройски погиб в битве с нацистами, и очень этим гордилась. Однажды, когда мне было лет семь, я вступилась за девочку, свою ровесницу, которую обижала компания мальчишек. В итоге нам с ней обеим влетело. Мама долго ругалась, обильно смазывая мои ссадины йодом, но потом вдруг переменилась в лице, посмотрела на меня непривычно ласково и сказала: "Это был геройский поступок. Вся в дедушку". Бабушка стояла рядом и все слышала. Я навсегда запомнила, как резко она повернулась к нам спиной и ушла в дом. Мама сказала, что не следовало напоминать бабушке о потере, теперь та будет долго грустить. Но я, тогда еще ребенок, заметила, что на лице Анны-старшей читалась далеко не грусть, а скорее отвращение. Однако тогда я промолчала. Как буду молчать и всю жизнь. Как смолчу и тогда, когда бабушка на смертном одре расскажет мне правду. Я всегда буду помнить ее последние минуты: болезненно-желтая кожа, черты лица будто размыты, глаза затянуты какой-то странной белесой пеленой... Может, не стоило верить ее словам? Бред умирающей? Но голос... Этот голос, срывавшийся с ее сухих, потрескавшихся в кровь губ и, словно слабое эхо, отбивающийся от стен ее маленькой спальни... Этот голос был тверд, эти слова не могли быть бредом. Это была ее исповедь. Жаль, что я не была священником.
  Но я забегаю наперед. Обо всем по порядку.
  
  20 мая 1943 года
  
  Грудную клетку сдавливало словно щипцами. Она не могла дышать. Каждый вдох и выдох прерывался чередой судорожных болезненных всхлипываний. Розовато-красные ссадины по всему телу горели огнем, пекли и слегка кровоточили. Она попыталась подняться, но поскользнулась на влажной от утренней росы траве и упала на спину. Дыхание сбилось окончательно. Она ловила ртом воздух, но не могла его вдохнуть. Кислород не достигал легких, стушевываясь где-то в области гортани. Глаза сначала заволокла полупрозрачная пелена, а потом и веки непроизвольно сомкнулись, погрузив Анну в странный полубессознательный сон. Она не видела и не слышала ничего, но ощущала под собой твердость потрескавшейся почвы и влажность молодой травы. Она чувствовала, как муравей, слегка щекоча, полз по ее обнаженной тонкой руке, затем по шее и как, наконец, он заполз в копну ее светло-русых волос. Она улавливала терпкий запах яблок и запах камышей у реки. Боль отступила...
  Когда Анна очнулась, солнце было в зените. Оно успело уже осушить траву, сделав ее жесткой и слегка колючей. Трава царапала болезненно-бледную кожу, иголками впивалась в свежие ссадины. Она села, согнув ноги в коленях и обхватив их руками, уткнувшись лицом в свое голубое ситцевое платье - разорванное и помятое. Анна еще долго сидела так, закрыв глаза и слыша лишь неровное биение собственного сердца.
  Потом она поднялась - неожиданно резко. Девушка стояла на одном месте, смешно покачиваясь из стороны в сторону - кружилась голова. Ноги, будто тряпичные, подкашивались и расходились в стороны.
  Анна сделала первый неуклюжий шаг, потом второй... Она не думала, куда идет, не думала, что идет почти босая в одних белых носочках. Башмачки так и остались лежать в траве и скоро стали прибежищем для муравьев.
  Она не смотрела под ноги, постоянно оступалась, но не падала. Запах камышей становился выразительнее - Анна вышла к реке. Она долго шла вдоль берега, ища пологий спуск. Найдя, зашла в воду - чистую и холодную, несмотря на жару. Зашла прямо в платье и в белых носочках. Она долго стояла по щиколотки в воде, опустив голову и закрыв глаза. Потом Анна пошла дальше. Вода по пояс, по грудь, по шею... Вода заходит в рот и нос, наполняет легкие... Анна шла дальше. Вода накрыла с головой. Тело чисто механически боролось, непроизвольно тянулось к воздуху, но вода дурманила. Грудную клетку снова сдавило словно щипцами. В глазах - туман. Но нет! Только не так. Господи, не хочу так! Прости меня грешную...
   Солнце дразнящими цветными бликами играет на воде. Тело тянется вверх, разрывает толщу воды и делает частые булькающие вдохи. Задыхаясь и выкашливая из легких воду, Анна почти ползком выбирается на берег, падает на живот, лицом утыкается в твердую землю, чувствует на языке горьковатую почву вперемешку с безвкусной речной водой и солеными каплями, стекающими по веснушчатым щекам. Не оставь меня, Господи!
  Через несколько недель Анна поняла, что беременна.
  
  1 февраля 1944 года
  
  Это продолжалось уже три часа. Боль. Ее будто разрывали изнутри. Она ничего не видела. Глаза были открыты, но, ослепленная пламенем свечи, Анна улавливала лишь силуэты. Люди из темноты говорили, что она должна кричать. Анна повиновалась, открывала рот, но из него исходил лишь сдавленный хрип. Голос она сорвала больше часа назад.
  - Непутевая! И разродиться толком не может, - прошипел один из силуэтов.
  - Рожай, окаянная! Чтоб тебя! - бормотал другой.
   Она так устала. Веки налились тяжестью, на языке - горький привкус. Анна была распластана на кровати, ее пальцы крепко сжимали грубую серую простынь, ногти до дыр впивались в ткань. Но хватка слабела. Спать. Так хочется спать...
  Мать Анны умерла лет десять назад от воспаления легких. Отец и старший брат уже который год были на фронте. С войны они так и не вернутся. Других родных у Анны не было.
  Долгие месяцы с тех пор, как округлился живот, Анна почти не выходила из дома. Ходила к колодцу за водой и работала в огороде по ночам. Но каким-то образом все в деревне и так знали, что она скоро понесет.
  Беременность проходила тяжело. Бывали дни, когда Анна вообще не могла встать с кровати. У нее не было сил много работать, и хозяйство пришло в запустение.
  В ночь с 31 января на 1 февраля у Анны отошли воды. Начались схватки. В одной ночной рубашке, пошатываясь и опираясь на выцветшие стены, она пробралась к двери. Накинула пальто и валенки, вышла на улицу, но оступилась на крыльце и упала, к счастью, на мягкий подтаявший снег. Подняться Анна уже не смогла. Вот так ползком она и добралась до соседской хаты. Там жили две сестры. Старшая из них, Авдотья, за последние лет тридцать приняла половину родов в деревне. Открыв дверь и увидев Анну, она немного попроклинала все на свете, но девушку впустила...
  Анна очнулась от того, что кто-то больно хлестал ее по щекам. Кожа горела на месте пощечин. Заплывшие глаза различили грубое, морщинистое, желтоватое лицо Авдотьи.
  - Не вздумай помирать, дура. Хоронить не будем. Собакам выкинем. Нам лишняя морока не нужна... - прошептала ей на ухо Авдотья.
  Через полчаса Анна родила.
  - Девочка. Назовешь-то как?
  - Мария.
  
  6 февраля 1944 года
  
  Анна лежала на кровати в ночной рубашке, одеяло соскользнуло на пол. Низ живота будто искромсали ножами. У нее была лихорадка. Крупные капли пота соскальзывали с высокого лба и падали на щеки с нездоровым румянцем.
  После родов она еще не вставала. То засыпала - неспокойно, тяжело. То металась в бреду - звала маму и грозилась утопить дочь. То просто лежала - тихо, смотря в потолок, как сейчас.
  Авдотья с сестрой перенесли девушку в ее дом. Изредка приходили и поили ее какими-то отварами, бормоча себе под нос проклятия. Ребенка после долгих споров и причитаний решили оставить пока у себя.
  - А как помрет?! Что с дитем делать?
  - Кому-нибудь у крыльца оставим. Захотят избавиться - их дело. А сама грех на душу брать не буду! - отрезала Авдотья.
  В общем-то, Авдотья с сестрой - бабы, хоть и ворчливые были, но неплохие. Просто горемычные. Булгаков писал, что нет на земле злых людей, есть только люди несчастливые. Я любила Булгакова в свое время, зачитывалась. Но не прав он был, нет. Был тот немецкий офицер, был.
  А Авдотья с сестрой - они не злые. Просто детьми еще без родителей остались. Просто уродились некрасивыми и сварливыми - без мужей остались. Просто всю жизнь чужих детей принимали, а без своих остались. Просто ненавидели друг друга всю жизнь, да только друг у друга одни и остались.
  Через два года после того Авдотья сляжет и умрет. Несколько месяцев будет мучиться. Сестра ее недели три одна промается и тоже Богу душу отдаст - тихо, быстро.
  
  10 апреля 1944 года
  
  Марии уже чуть больше двух месяцев. Она лежит в большой плетеной корзине, с которой ее мать и дядя, еще детьми, ходили за грибами. Грибов в округе давно уже не было - перевелись как-то. Так что в корзине Анна последние годы держала свое шитье.
  А теперь в корзине лежала ее дочь. В куче грубого тряпья из порванных холщовых простыней - никаких других тогда просто не водилось. Тряпье оставалось тряпьем, но оно было чистое и пахло травами. Анна всегда клала в свежевыстиранное белье маленькие букетики засушенных трав - ромашки, календулы, мяты. Этому она еще в детстве научилась у матери.
  Корзинка вместе с Марией стояла на кровати недалеко от печки - апрель выдался холодный.
  Погреб был уже пару недель как пуст. Последнюю картофелину Анна делила на два дня. Но не жаловалась. Сама виновата - хозяйство запустила. Она как-нибудь протянет: то по соседям пройдется, то кору пожует. Анна знала толк в коре. Кое-какая была съедобна и, говорят, даже полезна: липовая, сосновая или березовая, к примеру. Да и весна уже на дворе, хоть и прохладная. Скоро фрукты, ягоды пойдут, а может, в этом году и грибы появятся. Так что она не унывала. Хуже, что от недоедания у нее пропало молоко. А на всю деревню только у одной женщины была корова. Хозяйка и Анне немного давала, а та взамен ей пару ночных рубашек сшила и платье "на смерть", в доме прибиралась иногда и за скотиной смотрела, когда женщина занемогала.
  
  
  4 сентября 1945 года
  
  Утром пришла похоронка на брата Анны. Она не плакала. Просто несколько минут просидела на массивном дедовском сундуке, комкая в руках жесткую бумагу. Потом разгладила ее - бережно, почти нежно - и положила в семейный альбом.
  На отца похоронка так и не пришла. Но и отец не пришел.
  
  8 июня 1947 года
  
  Анна сидела на кровати и расчесывала старым, еще маминым гребнем свои длинные светло-русые волосы. Потом заплела косу и уложила ее на бок, на левое плечо. Коса красиво ниспадала на грудь и мягко отливала на солнце, которое проникало в комнату сквозь маленькое неуклюжее окно.
  В центре комнаты, на полу, сидела Мария. Она играла с небольшим вырезанным из дерева зайцем. Девочка была тихой и молчаливой. Нет, разговаривать она умела, просто не любила. Да и особо не было с кем. Мать весь день то работала в огороде, то убирала дом, то готовила обед, то кормила кур и корову - завели прошлым летом. А детей в деревне было мало. Вообще людей в деревне было мало. Поэтому Мария играла одна с деревянными игрушками, которые ее мама иногда выменивала у соседского столяра. Старику было лет под восемьдесят. Он плохо видел и еще хуже слышал. Ноги его уже почти не сгибались в коленях. Но руки по-прежнему были подвижны, поэтому он еще и столярничал по мелочи. Надо же как-то жить. Хозяйство все уже перевелось, огород и некогда славившийся на всю округу сад заросли бурьянами. Не было у него в ногах силы, чтобы ими заниматься. Старуха его умерла не так давно - пару месяцев до конца войны не дожила. Было у них и два сына. Один, старший, погиб еще в сорок первом, а второй домой вернулся, да только инвалидом - без руки и с сильной контузией. Его звали Евгением, а называли все - Женька.
  Женька парень неплохой. До войны гулял, конечно, страшно. Да и не удивительно - красавец. Высокий, крупный, смуглый. Черты лица немного грубоваты, но ему, пожалуй, это даже шло. И глаза у него хороши - большие, глубоко посаженные, карие. На солнце очаровательно блестели. При нем родительский дом был лучшим в деревне - самым богатым, самым ухоженным. Да и брат его - Петька - такой же. Они близки были. Друг за друга горой. А потом война, мобилизация... Петьке тогда двадцать один стукнуло, Женьке - девятнадцать. И они ушли, в один батальон попали. Петька и года не отслужил - от сепсиса после ранения умер. Долго умирал. На Женькиных глазах умирал.
  Женька за войну три раза в госпитале валялся. Там и победу отпраздновал ворованным спиртом, оттуда же и в родную деревню поехал. Уже дома о смерти матери узнал. Отец не стал ему об этом писать.
  Все говорили: "Сломался Женька". Из дома почти не выходил, отцу не помогал, ни с кем и словом не обмолвился за все время. И пил. Страшно пил. Пять лет назад - он молод и здоров, девками, как тряпьем, раскидывается, родители его зажиточны, брат жив, мать по субботам печет клюквенные пироги. А теперь пьет Женька. Страшно пьет. Говорят, и на отца руку поднимает.
  
  17 мая 1948 года
  
  - Есть кто дома?
  Анна топталась на пороге Женькиной хаты. Пару дней назад она попросила его отца сделать ей лавку в дом - старая надвое переломилась. Он сделал, да еще и Марии из дерева куклу вырезал - красивую, будто живую. Вот Анна и пришла его отблагодарить - немного овощей принесла, немного яиц. Старик и не просил взамен ничего, но она знала, что плохо живут. Перебиваются. А она потихоньку свой дом в порядок привела, хозяйство наладила. Не бедствовала.
  Но в хате, кажется, никого не было. Может, старик в саду? Дальше все равно уйти бы не смог. Анна уже закрывала дверь, но тут куча тряпья на кровати зашевелилась, и из-под нее вылез Женька. Давно она его не видела. Жирные слипшиеся волосы, трехдневная щетина, опухшее, раскрасневшееся лицо и резкий запах перегара и пота. А глаза по-прежнему красивые.
  Когда-то, еще до войны, она была в него влюблена. Но красотой Анна никогда не могла похвастаться - худовата. Да и была еще тогда совсем ребенком. А за ним такие девушки бегали... Ммм... Он в ее сторону никогда и не глядел. А теперь глядит - тупо так, пьяно.
  - Я вам тут немного еды принесла, - тихо сказала Анна и мягко поставила корзину на стол.
  - А мы что ль голодаем? - оскалился Женька.
  - Нет, это за работу... Ваш папа сделал лавку и еще кое-что...В общем, он знает, - засуетилась Анна и попятилась к двери. Не понравился ей его взгляд. Глаза красивые, но взгляд нехороший.
  - Что ж не зайдешь? Аль брезгуешь? - усмехнулся Женька, резко встал с кровати и чуть ли не вприпрыжку подбежал к ней.
  Он схватил Анну за руку и пару секунд дико, по-звериному на нее смотрел. Потом кинул ее на пол и начал разрывать платье. Она кричала, царапалась и задыхалась от вони, которая от него исходила. Потом Анна вывернулась, ударила его в живот ногой, так что Женька сложился пополам от боли, а сама побежала домой, заперлась и, опершись на дверь, съехала на пол.
  Дочь спала на кровати, по-детски уткнувшись в подушку. Анна пару минут спокойно, без всякого выражения на нее смотрела, а потом расплылась в неуверенной улыбке. Она подошла и легла рядом с Марией, обняв ее за спину. Девочка недовольно зашевелилась, однако мать только сильнее прижала ее к себе. Дочь возмутилась, но потом смирилась и опять уснула.
  
  19 мая 1948 года
  
  Стук в дверь. Стучат неуверенно, тихо. На улице полдень. Жарко. Мария играется на кровати с маминым гребнем. Анна моет полы. Сначала даже не замечает стука. Потом встает, бросает тряпку на пол, стряхивает растрепавшиеся волосы со лба и открывает дверь.
  На пороге стоит Женька. Анна мгновенно с силой закрывает дверь и цепенеет. Перед глазами стоит образ Женьки, бессознательно выхваченный зрением за те мгновения, когда дверь была открыта. Он был трезв. Это однозначно. Ни перегара, ни проспиртованного взгляда. Лицо выбрито. Не гладко. Неаккуратно. С порезами. Волосы - не слипшиеся и, кажется, даже расчесанные. На нем чистая одежда. Старая, залатанная, но чистая. Один рукав рубахи, левый, безвольно болтается, выдавая отсутствие руки. Он стоял, несмело покачиваясь, потупив взгляд.
  Женька и сейчас был за дверью. Она знала. Слышала его хриплое тяжелое дыхание. Анна боролась с желанием открыть дверь. Она знала, что это глупо, опасно. Но рука неосознанно тянулась к ручке. Правда, тут Женька зашевелился, подошел вплотную к двери и, почти касаясь губами дерева, прошептал: "Прости". Потом, зычно шаркая, поплелся к себе домой.
  
  5 сентября 1949 года
  
  Ночь. Рядом с Анной на кровати лежит Женька. Он мерно посапывает. Она смотрит на него - безучастно, не видя.
  За этот год многое изменилось. Женька то и дело валялся у Анны в коленях и скулил под ее дверью. Как-то даже оставил на пороге неуклюжую охапку полевых цветов. Больше не пил, стал приводить в порядок отцовский дом.
  В сентябре они поженились. Она его не любила и не простила. Но крыша начала протекать, и с хозяйством одной тяжело.
  
  12 февраля 1950 года
  
  Солоноватый привкус крови во рту. Анна сплюнула выбитый зуб, и он со звонким стуком упал на пол. Еще один удар - и Анна с глухим звуком рухнула рядом.
  Женька продержался пару месяцев после свадьбы, а потом снова начал пить. В основном пил тихо, в соседском саду, под яблоней. Но не всегда... Хорошо, что не зверствовал - стукнет пару раз и идет к яблоне. Вернется - еще пару раз стукнет и уснет.
  А все же обидно. Только-только зажила ссадина на левой щеке, а вот теперь это. Жалко зуба. Зато Женька крышу починил.
  
  18 мая 1950 года
  
  Утром умер отец Женьки. Старик уже пару недель как не вставал, почти не ел. Но много говорил. За эти дни он сказал больше, чем за всю жизнь. Мысли путались, язык заплетался. Его было не понять. Но он все равно говорил, даже если рядом с ним никого не было. О столярничестве, о сыновьях, о жене, о мечтах... Оказывается, он мечтал когда-то стать писателем. Его отец служил у богатого помещика, и он в детстве часто бывал в их большом светлом доме. Там было много книг - таких красивых, тяжелых. Но он - неграмотный крестьянский сынок. И все книги для него так и остались закрытыми.
  Анна сидела со свекром почти целыми днями. Она любила старика. И Мария любила, называла "дедуськой" и постоянно дергала его за седую редкую бороду. А старик лишь рассеяно улыбался.
  Умер он во сне, как и хотел. А Анна подумала, что нет ничего хуже такой смерти. К тебе еще не пришло осознание, что это твои последние минуты, ты не принял их, не прочувствовал, вся жизнь не пронеслась перед твоими глазами, а тебя уже из нее вырвали. Можно проспать жизнь, но как обидно проспать и смерть. Наряду с рождением - это единственное событие, которое действительно имеет значение.
  Женьки не было на похоронах, позже его нашли под яблоней мертвецки пьяного. Ему пытались все объяснить, но он так и не понял, что отец умер. Еще долго, время от времени, он заходил, пошатываясь, в родительский дом, искал старика, звал его, не находил и опять шел под яблоню.
  
  26 января 1953 года
  
  Женька шел в замусленной шапке-ушанке, закутавшись в стертый тулуп. Шел вдоль реки, покачиваясь, напевая под нос какую-то песенку. В очередной раз он оступился: нога скользнула по заледеневшему снегу, и он упал с трехметрового уступа прямо на замерзшую реку, да еще и проехался ближе к ее середине. Лед был твердый, но не толстый. От удара он жалобно затрещал, но не треснул.
  Женька, кажется, сломал ногу и сильно ударился головой, лоб был рассечен, и теплые мелкие капли крови стекали вниз, застилая глаза. Ему было больно, он протрезвел и едва слышно скулил. Женька несколько минут лежал на льду, опасливо вглядываясь в белую гладь. Потом попытался подняться, почти встал, но нога не слушалась, болела все больше, и он снова упал. Второго удара лед не выдержал, зловеще скрипнул, и Женька ушел под воду.
  Чуть дальше вниз по реке Анна хотела утопиться десять лет назад.
  
  15 июля 1960 года
  
  Деревушка с каждым годом все разрасталась. Жизнь налаживалась, дома строились, дети рождались. Лет пять назад открылась школа - небольшая, всего с четырьмя учителями, но все же. Раньше ведь ближайшая школа была в двадцати километрах, в соседнем поселке. Мария тогда каждый день вставала в четыре часа утра, наспех завтракала и топала на учебу. Учиться она не любила. Не было у нее к этому ни талантов, ни желания. Потому те двадцать километров она редко проходила, все чаще заворачивала в лесок и играла с детворой, последовавшей ее примеру. А когда появилась школа в деревне - выбора не было.
  Еще у Марии была мечта - жить в городе. Каждое лето у бабы Оли, которая жила в просторном доме на окраине деревни, гостили ее сын с женой и дочерью. Они приезжали из города на отполированной до блеска светло-бежевой машине. В деревне машина была до этого только у хозяина продуктового ларька. Да и то некрасивая - грязная, старая. А у них - новехонькая.
  Девочка, внучка бабы Оли, тоже была красивая: светло-каштановые длинные волосы, аккуратно заплетенные в косу, мягонькие башмачки, белое платье в горошек (о, как же Мария хотела такое платье!). А еще она была умной: читала много книг, знала длинные слова и не улыбалась. Мария никогда не играла с ней - девочка редко выходила гулять. Но Марии хотелось быть ею, быть в ее платье, в ее машине, держать за руку ее отца. Разве могла она знать, что у девочки было тяжелое генетическое заболевание? Что она читала много книг, потому что ей больше нечем было заняться, ведь на улицу ее практически не выпускали? Разве могла Мария знать, что девочка почти никогда не улыбалась не потому, что была очень умной, а потому что была очень несчастной? И знала ли Мария, что девочка в белом платье в горошек на отполированной до блеска светло-бежевой машине не доживет до совершеннолетия?
  Мария не любила мать. За ее молчаливость, за то, что та заставляла ее ходить в школу, за то, что она унаследовала материну худобу... И сегодня, 15 июля 1960 года, Мария решила навсегда уехать из дома.
  
  9 сентября 1963 года
  
  Мария стояла в белом платье в горошек на пороге материного дома. В руках - небольшой чемодан и пара узлов. Ее не было здесь три года, она не писала, не слала телеграмм, но мать нисколько не удивилась, увидев дочь в двери.
  - Я приготовила суп. Подогрей. А я пойду кур кормить.
  - Ладно. Как тут у вас вообще?
  - У кого это у нас?
  - Не знаю.
  Когда три года назад Мария заявила матери, что уезжает в город и больше не вернется, Анна сказала, что та вольна делать, что хочет. Мать знала, что потом она вернется, и знала, что сейчас она уйдет. Противиться этому было бессмысленно. Да и не хотелось. Анна устала. Она никогда не была хорошей матерью. Мария... Дочь была ей дорога... Но у нее были его глаза.
  Марии повезло: она быстро устроилась в городе. Училась на повара, жила в крохотной комнатушке в общежитии, работала продавщицей, бегала по свиданиям... Она пробовала водку и несколько раз была в кино. А еще она влюбилась. Он был старше, умнее. Однажды он подарил ей букет цветов. Впервые в жизни ей кто-то подарил цветы. Все продолжалось два месяца, а потом...
  - Знаешь, надо поговорить. Ты, конечно, ничего так. Но, прости, ты меня не зацепила.
  - Я тебя люблю.
  - Ну и дура...
  - Я тебя люблю!
  Он лишь улыбнулся. Больше она его никогда не видела. Примерно через месяц Мария узнала, что беременна. Она заняла у подруги денег и сделала аборт. Отдав долг, уволилась, собрала вещи и уехала домой. С матерью она никогда об этом не говорила.
  
  6 ноября 1967 года
  
   Год назад Мария вышла замуж. Андрей был хорошим мужиком: тихий, непьющий, работящий. Лицом не вышел, зато любил Марию с детства. Анне он нравился. И жили они втроем хорошо. Андрей мечтал о детях. Только вот у Марии за полгода было два выкидыша. Она грустила. Пила временами. Когда-то даже повеситься хотела, но пьяная была - не смогла на стул залезть. А Андрей все равно ее любил. Но вчера умер. Рак.
  Мария лежит на коленях у матери, та гладит ее волосы и смотрит в потолок.
  - Мы прокляты, мам?
  - Нет, просто еще живы.
  - Ты всегда говоришь странные вещи.
  - Я всегда говорю глупые вещи.
  - Я люблю тебя, мам.
  - У тебя красивые глаза.
  
  16 августа 1972 года
  
  Мария постарела. Волосы слегка поседели и стали обильно выпадать, теперь она стягивала их в тугой узел на затылке. Лоб избороздили морщины. Но она по-прежнему была красива той спокойной ненавязчивой красотой, свойственной больше придворным дамам прошлых веков, чем, простите за вульгарность, советской сельской бабе.
  Недавно ее чуть не сбила машина. За рулем был Иван - у него были неплохие перспективы, красивый римский профиль и большое самомнение. Через три месяца они решили пожениться. Ему нужны были тихая семейная заводь и горячий ужин после работы. Ей - а кто его знает, что ей было нужно?
  
  
  
  5 мая 1974 года
  
  Я родилась.
  До меня у мамы была еще пара-тройка выкидышей. Но она уже к ним привыкла - в петлю не лезла. Когда узнала, что беременна мною, в шутку сказала: "Мам, делаем ставки, до какого срока на этот раз доношу!". Бабушка дала ей пощечину и вышла из комнаты.
  Мама очень удивилась, когда родила меня. До последнего не верила. Даже об имени не подумала. И назвала меня первым пришедшим в голову - Анна.
  Надо сказать, пожалуй, пару слов об отце. Иван получил работу в городе и уехал. Алименты платил исправно. Но я его не видела очень долго. Он еще сыграет свою роль в моей судьбе. А пока не будем о грустном.
  
  28 сентября 1977 года
  
  Мое первое воспоминание...
  В руках у меня большой плюшевый медведь - бежевый и мягкий. У него изгрызено правое ухо: у меня режутся зубки. Мама и бабушка кричат друг на друга. Кажется, мама плачет. У нее на запястьях свежие, еще кровоточащие рубцы от порезов. Мне становится страшно. Я сильнее прижимаю к себе игрушку и сама начинаю плакать. Бабушка подходит и обнимает меня - так сильно, что мне даже немного больно. Но так спокойнее. На этом воспоминание обрывается.
  
  30 марта 1979 года
  
  Я притаилась за высоким деревянным забором в раскидистых кустах. Мы играем в прятки с моей подругой. Помнится, ее звали Лизой. Она с родителями переедет в город через пару лет. Порой мне будет ее не хватать.
  Я была красивым ребенком: платиновые кудряшки, пухленькие щечки, аккуратный румянец. Все предрекали мне судьбу роковой красотки - не сложилось. С возрастом волосы потемнели, окрасились в русый цвет блеклого стального оттенка. Кудряшки стали непослушными, щечки впали, румянец сошел, выдавая нездоровую бледность. Я не так худа, как мама и бабушка, возможно, даже склонна к полноте - за это спасибо отцу. У меня мамины большие серо-зеленые глаза, обведенные контуром густых, но светлых ресниц, тонкие губы и немного длинноватый нос с горбинкой.
  Сейчас, сидя в глубоком кожаном кресле и держа ноутбук на коленях, я с любопытством рассматриваю свое отражение в зеркале напротив. Нет, я определенно не красива. Особенно в тридцать восемь лет. Но я всегда нравилась мужчинам. Укладка, маникюр, немного румян, туфли на высоком каблуке... Что еще нужно людям, чтобы назвать женщину леди? А леди не могут оставаться одни.
  Даже сейчас, твердо решив покончить с собой, я излучаю то чарующее магнетическое спокойствие, которое не изменяло мне никогда и которое так притягивало ко мне людей. Разве они не знали, что в спокойных людях меньше всего спокойствия? В каждом человеке бушуют бури, и пытаться заключить их в клетку чревато. Могут ли решетки сдержать ветер и клубы пыли?
  
  7 октября 1979 года
  
  Мама сегодня не вставала с кровати. Весь день плакала. Я не понимала, что происходит.
  
  6 июля 1981 года
  
  Я уже рассказывала об этом дне. На моей улице жили мерзкие мальчишки, жестокие. И жила девочка, не помню, как ее звали. Я с ней не дружила, но она была хорошей. Полной, некрасивой, с кривыми зубами, но хорошей. Мальчишки ее часто били. И в тот день я проходила мимо. Нужно делать то, во что веришь. Ибо однажды не сделав, не сможешь уже верить ни во что. Я много раз за свою жизнь отступалась от правила, которое сама себе придумала. Поэтому и сижу теперь в этом кресле, поэтому рядом и лежит пистолет. Но тогда я была ребенком, я была лучше, и потому вмешалась. Нас обеих избили, но и я кому-то сломала нос.
  Мама долго ругалась, обильно смазывая мои ссадины йодом, но потом вдруг переменилась в лице, посмотрела на меня непривычно ласково и сказала: "Это был геройский поступок. Вся в дедушку". Бабушка стояла рядом и все слышала. Я навсегда запомнила, как резко она повернулась к нам спиной и ушла в дом. Мама сказала, что не следовало напоминать бабушке о потере, теперь та будет долго грустить. Но я, тогда еще ребенок, заметила, что на лице Анны-старшей читалась далеко не грусть, а скорее отвращение. Но тогда я промолчала. Впрочем, вам об этом уже известно.
  Знаете, я была счастливым ребенком. У меня было много друзей. Мы играли во дворе, учились лазить по деревьям, бегали к реке, хотя нам это запрещали. А еще объедались неспелыми абрикосами и мучили соседских кошек.
  И тогда у меня была бабушка. Она меня очень любила. Анна-старшая часто готовила блины и мой любимый яблочный пирог. Она была очень молчаливой, заплетала мне красивые косы и шила ужасно старомодные платья. Она мне нравилась. А вот мама - нет. Она часто кричала на меня и часто плакала. А еще стонала по ночам и бормотала странные вещи: "...я его не зацепила... хаха... я его не зацепила... они рвут меня изнутри...рвут...". Я ее боялась.
  
  14 декабря 1984 года
  
  Мама сегодня сильно ругалась. Проклинала меня, бабушку и себя. А еще его. Их. И Бога. А потом всю ночь лежала и смотрела в потолок.
  - Бабушка, что с ней? Мама заболела?
  - Если у человека хорошая память, то он не может быть здоровым.
  - Я не понимаю, бабуль.
  - Девочка, людям легче простить других, чем себя, как бы они не пытались доказать обратное.
  
  13 октября 1987 года
  
  Я не пошла в школу - ангина. В горле дёрло, словно там провели колючей жесткой щеткой, во рту - горьковатый привкус, тело горит, я раскрасневшаяся и сонная.
  Я с детства была болезненной. По мелочи: простуды, ангины, отиты, циститы... А последние годы и сердце пошаливает. Несколько раз валялась в больнице. Врачи грустно качали головами, глядя на кардиограммы, назначали кучу лекарств, мне становилось лучше где-то на полгода, а потом все повторялось. Забавно, перед тем как спрыгнуть вниз с крыш, окон или мостов, большинство самоубийц снимают очки, чтобы не пораниться, как утверждают психологи... Я села писать предсмертную записку-повесть, но не забыла выпить свои таблетки для сердца.
  
  
  
  
  2 июня 1989 года
  
  Его звали Игорь. Он первый, кто подарил мне цветы. С ним я впервые поняла, каково это быть любимой. А он со мною - каково это быть отвергнутым. Впрочем, цветы были красивые. Обидно, что когда мы столкнулись с ним годы спустя на улице, Игорь меня даже не узнал. Я же сразу поняла, что это он. Права была бабушка. Хорошая память - все беды от нее.
  Тогда, 2 июня 1989 года, я сказала ему, что он мне не нужен. Хотя, разумеется, не в такой формулировке. Я всегда старалась не обижать людей, и даже неприятные слова произносить мягко. То, что мы говорим, - это порой подобие столба, в который наш собеседник на полной скорости вот-вот может врезаться. Но если облечь свои слова в мягкую оболочку, то раскроется подушка безопасности, и собеседник отделается синяками, а не переломами. К сожалению, тогда травм избежать не удалось. Разговор - это тот же бойцовский ринг, и после некоторых боев его участников тоже выносят на носилках.
  Я была его первой любовью. Мы учились в одном классе, сидели за одной партой. Иногда я замечала, как на уроках он томно и смущенно косится на меня, думая, что я не вижу. Он провожал меня домой, писал любовные записки - такие смешные... Надо было сохранить. После того разговора все изменилось. Он садился один на заднюю парту, не смотрел на меня и не заговаривал. Он был очень грустным... дня три, наверное. А потом мне рассказали, что он уже встречается с какой-то девочкой.
  Если уж зашла речь о школьных годах, то, в общем-то, это было неплохое время. Я хорошо училась, была способной и подавала надежды. За это меня многие не любили. Но я давала всем списывать, и это немного компенсировало мой недостаток - ум - в глазах окружающих. Так что их нелюбовь была неагрессивной и, пожалуй, практически незаметной. Но часто я чувствовала себя никому не нужной. Вокруг меня всегда было много людей. И так много вокруг, что ни одного со мной. В этом возрасте я полюбила одиночество и книги. Зачитывалась Чеховым и Булгаковым. Мне нравилось сидеть на кровати, согнув ноги в коленях и перелистывать шумные, шелестящие страницы. Я читала быстро, порой не успевая осознать смысл прочитанного, и потому часто возвращалась к одной и той же строчке десятки раз... Книги стали стеклянным колпаком, закрывшим меня от мира: сквозь него я видела людей все отчетливее, а люди меня все размытее.
  Я не любила находиться дома. Мама становилась все невыносимее, бабушка все немощнее. Мне было так жаль их обеих. Мама много кричала, но и много плакала, и много пила. Ее ночные кошмары становились все страшнее. Ее стоны во сне все громче. Она просила прощения у своих детей. Как-то я пришла домой - она снова была не в себе.
  - Ты не должна была рождаться.
  - Что?
  - Это моя кара. Все умерли. И ты должна.
  - Мама...
  - Я девять месяцев ждала, когда ты умрешь. Девять месяцев! А ты родилась. И живешь... Но я все жду. Пятнадцать лет уже жду, когда Он заберет и тебя. Я знаю: Он хочет застать меня врасплох. Но не выйдет. Я готова. Я жду...
   Бабушка болела. Ноги за несколько лет опухли и покрылись болезненной варикозной сеткой. Сдавали почки. Я ездила с ней в город к врачу. Он предлагал ей лечь в больницу. Но бабушка отказалась.
  - Я буду умирать дома!
  - Будешь-будешь! Лет так через двадцать, - улыбнулась я.
  Позже врач подозвал меня к себе.
  - Никогда не умел говорить об этом.
  - О чем? Что-то серьезное?
  - Да... Боюсь, да. Понимаете, у вашей бабушки отказывают почки.
  - Так ей обязательно ложиться в больницу? Не волнуйтесь, тогда я ее заставлю.
  - Понимаете... Не думаю, что это обязательно. Единственный выход - пересадка почек, но очередь на донорские органы огромная. Она не доживет.
  - Как? Но... Как же так? А я? Еще есть моя мама! Она пьет, но ведь это на печень в основном влияет, да? Могут наши почки подойти?
  - Могут... Вполне. Но дело в том, что у вашей бабушки возраст, очень плохие анализы. Боюсь, она не переживет операции. Мне очень жаль.
  - Нет, подождите, нельзя же так. Возьмите мою почку, хотя бы попробуйте. Пожалуйста!
  - Я не могу взять у вас почку, чтобы попробовать! У нее нет шансов пережить операцию. Поэтому нет смысла мучить ни ее, ни вас. Счет идет на месяцы. Готовьтесь.
  - Мы найдем другого врача.
  - Он скажет вам то же самое. Простите.
  
  1 сентября 1989 года
  
  - Подойди ко мне.
  - Да, бабушка.
  В последний месяц Анна-старшая почти не вставала. Мало ела. У нее совсем пропал аппетит. Я кормила ее теплыми куриными бульончиками. Она ссохлась, осунулась, как будто уменьшилась. Но бабушка стала много говорить. Всю жизнь молчаливая, теперь, как и ее свекор когда-то, она говорила обо всем. О себе, о матери, обо мне...
  - Ты люби мать, люби. Я ее никогда не любила. Не могла. А ты люби. Она слабая. Она сломалась. Ты ей нужна. Ты будешь сильной...
  - Хорошо, бабушка, хорошо.
  - Ты не будешь счастливой. Это видно. Но ты будешь сильной.
  - Бабуль, прекрати. Конечно, я буду счастливой.
  - И что же для тебя счастье?
  - Счастье? Ну, не знаю...
  - Тот, кто не знает, что для него счастье, никогда не будет счастливым.
  - Зачем ты это говоришь?
  - Чтобы ты была готова. Я не была готова. И мать твоя не была готова. Поэтому мы и сломались.
  - Тебе нужно больше отдыхать.
  - Никогда не избегай неприятных разговоров. Чем дольше их избегать, тем неприятнее они будут.
  - Бабуль...
  - Я грешна. Я мало любила. Свою дочь и своего мужа. И себя. Но тебя я люблю. Поэтому говорю все это.
  - Ты не должна...
  - Мы все делаем много вещей, которых не должны были делать.
  - Мама говорит, что я не должна была рождаться.
  - Я бы могла сказать о ней так же.
  
  2 января 1990 года
  
  Ночью бабушки не стало. Она так боялась умереть во сне. Поэтому последние недели старалась поменьше спать.
  Она отошла тихо. С минуту назад что-то рассказывала мне - и вот уже глаза остекленели. Застывшие зрачки блестели, мне стало страшно, и я опустила ей веки. В гробу она лежала красивая. Я заплела ей косу, припудрила щечки и провела губы помадой. Ее не раздуло, как многих покойников. Черты лица не утратили резкость. Я поцеловала ее в лоб на прощание. Он был холодным.
  Мама, вернувшись с кладбища, уселась на пол и туповато уставилась в окно. Она была пьяна.
  - Ну, наконец-то. Уже сил моих не было ее терпеть.
  - Замолчи!
  - Как ты смеешь?! Паршивка... - процедила Мария сквозь зубы.
  - Я? А ты?
  - Я имею право. Она сломала мне жизнь. Почему она не запретила мне уехать? Почему не закрыла в доме, не привязала к кровати?
  - А сама ты чем думала?
  - Ты думаешь, что умна? Разумеется, думаешь. И я думала. В шестнадцать лет любой дурак мнит себя умником. Когда через пару лет ты сломаешь себе жизнь, то тоже будешь винить меня. И будешь права. Знаю, что я плохая мать и плохая дочь. Но я неплохой человек. Просто глупый. Я не любила тех, кого стоило. И боготворила тех, кто этого не заслуживал. Но я лучше тебя. Я хоть кого-то любила.
  - Что ты обо мне знаешь?
  - Что сейчас ты меня ненавидишь, что ты будешь очень несчастной и что когда-нибудь ты умрешь. То есть, я знаю даже больше, чем нужно.
  - Будь ты проклята!
  - Все идет по кругу.
  В этом я с ней согласна. Меняются декорации, режиссеры и зрители. Но наша бездарная актерская игра остается неизменной.
  Я окончила школу с золотой медалью и уехала в город. Прости, бабушка, у меня не получилось ее любить.
  
  17 сентября 1992 года
  
  Ночь. Горит ночник. Я сижу за письменным столом и неуклюже вывожу на желтоватой бумаге строчку за строчкой...
  В то время я училась в университете на филолога, жила в общежитии и работала официанткой в ночной забегаловке. Я шла на красный диплом. Преподаватели мною восхищались. В группе меня, как и в классе, недолюбливали. Но мне это даже льстило.
  У меня не было вредных привычек. Я не курила и почти не пила. По утрам делала зарядку. Почти каждый день. Ну, ладно, очень редко. Но все же иногда делала.
  Время от времени я ходила на свидания. Но всегда без желания, без томного волнения, без дрожи в ногах... Мне никто не мог даже понравиться. Поэтому первым свиданием, как правило, все и заканчивалось.
  Тогда же я начала и писать. Ночью. В свете ночника. Сидя за письменным столом и неуклюже выводя на желтоватой бумаге строчку за строчкой.
  Я хотела многое рассказать. Сюжеты, персонажи, образы рождались в моей голове так стремительно, так естественно, так непринужденно... Но слова в то время приходилось выдавливать из себя, как сок из недоспевших фруктов. Да, тогда я еще не доспела, не дозрела, была твердой и отдавала кислинкой. Сейчас же слова льются из меня сами по себе. Неосознанные. Нежеланные. Незваные. Признак того, что мозг мой переспел и начал понемногу подгнивать.
  - Выключи свет! Три часа ночи же... - прошипела моя соседка по комнате.
  - Ладно, прости.
  Я легла спать, закуталась в одеяло и уткнулась в подушку. Засыпала я всегда очень долго - могла часами ворочаться на кровати. А еще я редко видела сны. Но в ту ночь было по-другому... Мне снилось, что произошел какой-то страшный взрыв. Большое старое здание, в котором я находилась, ушло под землю. В нем вместе со мной было много людей. И, кажется, все остались живы. Я помню, что мне совсем не было страшно, хотя это был один из тех снов, что не отличить от яви. В какой-то момент я поймала себя на мысли, что мне нравится здесь, под землей, в развалинах, среди этих грустных, молчаливых людей, которые почему-то не хотели искать выход на поверхность. А я искала. Блуждала среди полуразвалившихся стен, перелазила горки обломков. И наконец-то нашла выход. Но на поверхности ничего не было. Там все было сожжено - только пепел и обуглившиеся развалины. Куда хватало моего глаза - везде было черно. И я вернулась. Вернулась под землю, в обвалившееся здание. Нашла остальных и присела рядом с ними. Потом прозвенел будильник.
  
  27 апреля 1993 года
  
  Вчера в общежитие мне позвонил отец. Это был странный разговор.
  - Аннушка, здравствуй!
  - Кто это?
  - Это папа. Не узнала?
  - Нет.
  - Ну да. С чего бы? Как твои дела, малышка?
  - Хорошо.
  - Замуж еще не вышла?
  - Нет.
  - Конечно-конечно. Ты же у меня умница, спешить не станешь.
  - Чего ты хочешь?
  - Увидеть тебя. Мы так давно не встречались.
  - Лет десять, если точнее.
  - Я виноват, но...
  - Но?
  - Ты права. Без "но". Я виноват. Тебе со мной не повезло. Однако я твой отец, и нам нужно встретиться. Ты свободна завтра?
  - Да... Кажется, да.
  - Я буду ждать тебя в одиннадцать в кафе возле твоего университета. Я буду в темно-синем костю...
  Я повесила трубку. Но на встречу пришла. На сорок минут раньше.
  Я слышала, что он стал влиятельным человеком: занимает высокую должность в горадминистрации. И еще у него бизнес: какая-то строительная фирма. Зачем он позвонил? Может быть, замучила совесть? Я подумала об этом и улыбнулась. Нет, явно не то. Скорее всего, он умирает и хочет искупить свои грехи, переписав на меня имущество. Отец из людей, полагающих, что просить прощение никогда не поздно, особенно, если подкрепить его пачкой купюр.
  Он зашел в кафе: пожилой, в темно-синем костюме. Увидел меня, лучезарно улыбнулся и присел напротив.
  - Аннушка... Какой красавицей ты стала! Как твое здоровье?
  - Здоровье?
  - Да, а что тут удивительного?
  - Обычно спрашивают, как здоровье, когда не виделись неделю, а не десять лет.
  - И зря. Всегда надо начинать с главного. Так как здоровье?
  - Неплохо. Вечные простуды, как всегда. Но неплохо.
  - Да... Видимо, тебе интересно знать, как я живу. Так вот, хорошо. Я обеспеченный человек. А, кстати, у тебя ведь есть братик. Ему восемь. Максим. Ты не знала?
  - Знала, - соврала я.
  - Да... Его мама погибла три года назад в автокатастрофе...
  - Соболезную.
  - Конечно. Я... Я ее очень любил.
  Я не понимала, зачем нужен этот разговор.
  - Аннушка... Ладно. Я буду говорить прямо. Мне нужна твоя помощь. Максим, мой сын, он умирает - почечная недостаточность. Нужна пересадка. И донор. Родственный донор. Мы уже делали операцию, и пошло отторжение. Я не подхожу. Ему нужна ты. Твоя почка. Я знаю, как это выглядит. Но, поверь, я не прошу тебя о жертве. Я заплачу. Сколько ты хочешь? Любые деньги. Ты не будешь ни в чем нуждаться.
  Почка. Ирония судьбы. Теперь нужна моя почка. А бабушке не нужна была.
  Папа... Он очень постарел. Какая залысина! И мешки под глазами. Очень грубые морщины на лбу. Дорогой костю...
  - Анна! Скажи хоть что-то! Он твой брат! Он же твой брат. Ты сделаешь это для него?
  - Нет.
  Я встала из-за столика и вышла из кафе. Он догнал меня, кричал, хватал за руки, умолял, требовал, угрожал. А я стояла и смотрела на него. Кто сказал, что дети не отвечают за грехи родителей?
  Через три недели Максим умер.
  
  16 июня 1993 года
  
  Я не могла дышать. Он ударил меня головой об стену, повалил на пол и с силой обхватил руками мое горло. Я судорожно хватала ртом воздух. Голова... Болит голова...
  Прошло недели три после похорон Максима. Отец стал много пить. Он не первый раз приходил, грозился, бросался на меня. Но до того дня я над ним смеялась. Что ж, не стоило...
  Кто-то оттащил отца от меня. Я была не в себе: в глазах мутно, хриплый кашель, с затылка сочится кровь. Я попыталась подняться, но голова... Так кружилась голова... Кажется, я опять упала. Вокруг: десятки голосов, женские крики, тихие всхлипывания, размытые силуэты. Очнулась я уже в больнице.
  Отец подстерег меня в общежитии. Меня спас Никитка - мой сосед. Хороший парень, правильный. Никогда не шумел. Пил только по праздникам и учился неплохо. У него был красивый нос: ровный, аккуратный. Редко я в своей жизни видела такие красивые носы. А еще Никитка, видимо, был в меня влюблен.
  Он с отцом стал драться. Папа ударил его - Никитка упал. Нехорошо упал. Врачи сказали, что он скончался мгновенно. На шум сбежались люди. Меня отвезли в больницу, отца в СИЗО, а Никитку в морг.
  Доктор говорит, что у меня легкая черепно-мозговая травма, синяки на шее и сильный стресс. И как я пойду завтра на экзамен?
  Отца приговорят к пятнадцати годам лишения свободы. Я буду на суде. Мне будет жаль его. И Никитку. И даже Максима. Я хочу, чтобы вы понимали, почему я не отдала ему свою почку. Не назло отцу. Нет. Это не детские обиды. Не злопамятность. Не жестокость. Я хороший человек. Я никому не делаю зла. Просто этот мальчик... Так сложно объяснить. Его не было в моей жизни. А значит - его не было нигде. Он был нереальным для меня. Знаете, когда умирает близкий человек, мы долго не можем поверить, что его больше нет. У меня все было наоборот. Я не могла поверить в то, что он есть. До сих пор не могу. Ко мне так и не пришло осознание, что кто-то умер, что умер мой брат. Потому что не было осознания, что у меня был брат. И еще эти деньги. Зачем он предложил мне деньги?
  В моде сейчас терзаться чувством вины, ходить в церковь и пить антидепрессанты. Но я ничего подобного не делаю... Я хороший человек?
  
  22 августа 1996 года
  
  Я стою на пороге бабушкиного дома.
  Мне 22 года. Я окончила университет и осталась в нем преподавать. Неделю назад мне позвонила соседка моей матери и сказала, чтобы я приезжала.
  - Слушай, Аннушка, мать твоя совсем уж плохая. Не знаю даже как сказать...
  - Она болеет?
  - Ну... Знаешь, я думаю: она того... Умом малость тронулась. Ты приезжай.
  - Пьет?
  - Да нет, уже не пьет вроде. Не в том дело, как мне кажется. Так и не объяснить. Приезжай.
  - Хорошо. Приеду. Вы уж проследите там за ней пока.
  - Да куда я денусь...
   Она лежала на кровати, повернувшись лицом к стене.
  - Мама!
  Она не обернулась, не ответила мне, даже не шевельнулась.
  - Мама!
  Я подошла к ней, присела на кровать и положила свою руку ей на плечо. Ее будто ударило током: она вздрогнула, встрепенулась, резко обернулась и испуганно посмотрела на меня бесцветными, выцветшими глазами. У меня перехватило дыхание. Она... Я помнила ее не такой. Седые, сухие, как сноп соломы, волосы, запутанные в причудливые узлы на голове, будто она неделями не держала в руках расческу. Полупрозрачная желтоватая кожа, на которой нитевидными узорами играли тонкие темные вены. Она всегда была худой, но за эти годы стала угловатой: болезненно-остро выделялись скулы, из-под платья выпирали ключицы. Лицо и руки избороздили глубокие морщины. От нее исходил резкий запах затхлости и мочи. Мне хотелось плакать из-за вони, раздражающей глаза.
  - Мама, как ты? - совладав с рвотными позывами, безмятежным тоном спросила я.
  - Ты кто?! - спросила мать одичавшим зычным голосом.
  - Как кто? Это я, Анна.
  - Мама? Ты пришла за мной... Я давно тебя ждала, - глаза ее расширились, и она придвинулась ближе ко мне. Я неосознанно отпрянула. - А они с тобой? Мои дети? Они должны быть с тобой. Ты ведь за ними присмотрела, да? Скажи им, что я хотела прийти к ним раньше, но на стул не смогла залезть.
  Тут она залилась смехом - громким, невеселым, прерывчатым. Она сидела и смеялась. Я смотрела на нее с ужасом. В горле стоял массивный горький ком. Я медленно поднялась и стала пятиться к двери. Ноги сами несли меня. Я вышла из дома и побежала. Куда глаза глядят. Через всю деревню. Мимо леса. К реке. Я сидела на берегу до вечера, бросая маленькие гладкие камешки в зеленоватую воду.
  На следующий день мы с матерью поехали в город к врачу. Она была очень тихой. Только никак не хотела садиться в автомобиль. Боялась.
  - Не хочу! Нет, пожалуйста! Не заставляй меня! Он меня не выпустит! Не надо!
  - О чем ты, мама? Влезай! Немедленно!
  Я затолкала ее в машину. Она вся сжалась, напряглась, рассеяно оглядывая салон. И всю поездку не смела и шелохнуться.
  Мы несколько дней ходили от одного врача к другому. Все делали грустное лицо, качали головами и направляли нас еще к какому-нибудь специалисту. И, наконец, диагноз был поставлен.
  - Анна Ивановна, должен быть с вами честен. Ситуация серьезная. У вашей матери психическое расстройство, вызванное долгим систематическим стрессом. И, похоже, расстройство начало развиваться уже довольно давно. Скажите, в ее жизни были сильные психические потрясения?
  - Ну, я знаю, что у нее вроде было много выкидышей. До меня. С мужчинами тоже не слишком везло. Ее мать, моя бабушка, умерла несколько лет назад. Не знаю... Это из-за этого?
   - Что ж, вполне возможно. Думаю, один стресс накладывался на другой, и со временем это привело к таким прискорбным последствиям. Скажите, ее состояние ухудшалось постепенно или был какой-то переломный момент?
  - Не знаю, - я замялась. - Мы не общались несколько лет. Так вышло.
  - Ясно, - безразлично констатировал доктор.
  - И что теперь?
  - Лечение. Долгое и, между нами говоря, скорее всего бессмысленное. Очень запущенный случай. Но ей, несомненно, нужен специализированный уход. Я кладу вашу мать в больницу.
  - Психиатрическую, как я понимаю.
  - Ну, разумеется, - сочувственно улыбнулся доктор и пронзительно посмотрел на меня поверх своих роговых очков.
  
  5 декабря 1997 года
  
  Я стала матерью...
  С Олегом мы встречались полгода. Он был высокий и стройный. Короткие темно-русые волосы, немного жесткие... Светлая кожа и маленькие карие глаза... Он излучал силу, мужественность. У него была просторная квартира, хороший вкус и ухоженные ногти.
  Я забеременела. Узнав, он сделал мне предложение. Я согласилась. И мы расписались. Без шума, белого платья и пупсика на капоте.
  Я его не любила. Мужественность, что влекла в любовнике, смешила в муже. Он разбрасывал свои вещи, поучал меня и слишком много говорил. Семейная жизнь с первой минуты подавляла, угнетала меня. Мне было тесно.
  Он меня любил. Я не умела готовить, была не разговорчивой и временами стервозной, но он это терпел. Семейная жизнь ему не претила. Он дарил мне дорогие подарки, не изменял и мечтал о детях. В каком-то смысле он был идеальным мужем. В каком-то смысле я была типичной женой.
  Беременность проходила легко. Никакого токсикоза и отекших ног. Я ушла в декрет на восьмом месяце. Много читала и объедалась шоколадом. А вот роды были непростыми, долгими...
  - Аааааа! Не могу... Больше не могу. Кесарево, пожалуйста, кесарево...
  - Нельзя, милая, нельзя. Поздно уже. Потерпи... Тужься.
  - Не могу, не могу...
  Это продолжалось три часа. Под конец я была уже почти без сознания. Все казалось таким размытым, далеким. А потом раздался крик... Я стала матерью.
  - Мальчик! Как назовешь? Анна! Анна! Готовьте реанимацию...
   Сын родился здоровым, тяжелым - три килограмма восемьсот граммов. Я четыре дня пробыла в реанимации. Муж назвал ребенка Алексеем - в честь своего отца. Мне имя не нравилось.
  Мой сын... А был ли он когда-нибудь моим? В нем не было ничего от меня. К счастью.
  Олег был лучшим отцом, чем я матерью. Он видел в сыне себя. Он просыпался среди ночи, чтобы успокоить ребенка, он с ним играл, учил ходить, говорить, он покупал игрушки и даже стирал ему пеленки. Его это радовало, меня не интересовало. Я любила сына. Но любила тихо, ненавязчиво, возможно, даже неумело. Такая любовь не замечается, не ценится, а в среде родителей и порицается. Я ушла с головой в работу и литературу...
  
  7 марта 2000 года
  
  Почему так долго?
  Я стою в коридоре больницы и наблюдаю за большой черной мухой, сидящей на оконном стекле. Мой муж ходит из стороны в сторону и нервно теребит края своей рубашки.
  - Ты чудовище. - сказал он тихо и грустно посмотрел на меня.
  - Успокойся, - я подняла глаза на мужа. - Ты не в себе.
  - Возможно. Зато ты в себе. Ты в себе, как всегда. И в тебе больше ни для кого нет места.
  - Ты говоришь ерунду.
  - Разве? А знаешь, я ведь когда-то тебя любил. Так глупо с моей стороны. Я простил тебе твое безразличие ко мне. Но безразличие к нашему сыну не прощу. Никогда.
  - Не говори о том, чего не знаешь.
  - О, поверь, я знаю тебя лучше, чем ты думаешь. Ты полагаешь, в тебе столько глубины. А мы мелкие рыбешки, плавающие на мелководье. Ведь так? Ты высокомерна. Тебе кажется, что ты ларец, набитый сокровищами и закрытый на все замки. А в реальности же замки - это все, что у тебя есть. И уже никому не нужен от них ключ.
  - Ты пытаешься меня оскорбить?
  - Правдой можно сделать больно, но не оскорбить. Ты знаешь, что я прав... Наш сын между жизнью и смертью. А ты стоишь. Просто стоишь.
  - А ты пытаешься затеять скандал. Чем это лучше?
  - Я уже давно не хочу никаких скандалов.
  - Тогда к чему все это?
  - Мне плохо, - он сел на кушетку и обхватил голову руками. - Мне просто очень плохо.
  Я подошла к нему и попыталась обнять. Он грубо отстранил меня.
  - Поздно. Слишком поздно.
  - Что с тобой?
  - Что со мной? Если он умрет, я не знаю, как это переживу, а ты на следующий день пойдешь на работу. Гораздо важнее понять, что с тобой?
  Недавно у нашего сына нашли порок сердца. Я не удивилась. Он - болезненный мальчик. И вот ему делают операцию. Почему так долго? Час. Два. Три.
  Муж все ходит из стороны в сторону... Это смотрится довольно нелепо. Волнение - такое же бесполезное чувство, как аппендикс - орган. Временами тоже воспаляется и доставляет неудобства.
  Знаете, наверное, у меня развился какой-то "окраинный комплекс". Я родилась на краю страны, жила на краю деревни. И вот теперь, спустя годы, мое место опять на краю, на окраине своей семьи. Сначала в столицу не хотелось, а теперь уже как-то и не пускают.
  Мой сын выживет. Операция пройдет успешно. И он будет вести вполне полноценную жизнь.
  
  10 июня 2002 года
  
  "Я буду вовремя"... Так называется мой первый роман. Я только что его закончила. Он измотал меня, высосал. Я начала писать его еще студенткой. И вымучивала все эти годы: бросала, переписывала, перечитывала...
  - Я буду вовремя!
  - Очень сомневаюсь... Дорогой, ты всегда опаздываешь...
  Так начинается мой роман. Молодая супружеская пара - любящая, полная надежд. Они узнают, что скоро у них будет ребенок. Но в один день все рушится. Она должна была выступать на конференции. Это было важно для нее. Он должен был присутствовать там. Должен был слышать ее речь. Он был жутко непунктуальным, но пообещал, что на этот раз будет вовремя. И снова опоздал... Это спасло его. В здании вспыхнул пожар. Никто не уцелел. Он остался жив, но разучился жить.
  Еще несколько месяцев роман будет лежать у меня в столе. Я буду время от времени его перечитывать и немного править. В который раз бережно перелистывая страницы, я вдруг понимаю, что у меня нет никого дороже этой стопки листов. Мое сокровище, мое дитя... Я сотворила его по своему подобию. Каждое слово я любила так, будто оно было написано не чернилами, а моей же кровью. Вещи можно ценить сильнее, чем людей. Потому что вещь можно сделать частью себя, а другой человек всегда останется собой. Он может думать, как ты, но никогда не научится видеть твоими глазами. Что поделаешь, если свои творения мы любим больше, чем творения Божьи?
  Вскоре я отнесу роман в несколько издательств. Везде мне пообещают перезвонить, как только с ним ознакомятся. И я буду ждать - упрямо, по-детски, первые дни вздрагивать от каждого телефонного звонка. Но это пройдет... Жизнь снова войдет в проторенную колею, и тряски не предвидится.
  Я преподавала в университете, занималась исследовательской работой. Уже тогда меня неплохо знали в научной среде. Я часто ездила в командировки. Мне пророчили заманчивые перспективы.
  Семья же все больше угнетала меня. Я поздно приходила с работы. И почти не занималась сыном. Муж читал ему сказки на ночь и забирал из детского сада. Я всегда была в стороне. Алексей был ненавязчивым ребенком, тихим и немного замкнутым. Отца он боготворил: то и дело обхватывал его широкую шею маленькими беленькими ручонками. Ко мне относился довольно холодно. Не удивительно. Наверное, в свои пять лет он даже и не понимал, что я его мать. Так, незнакомка, которая почему-то жила вместе с ними. С мужем же мы почти не сорились, даже практически не разговаривали. Пожалуй, чтобы стать женой, недостаточно штампа в паспорте, чтобы стать матерью, недостаточно трехчасовых родов и четырех дней в реанимации.
  Еще мне иногда приходили письма. От отца. Все примерно одного содержания.
  Дорогая Аннушка!
  Я слышал, что у тебя все хорошо. Наслаждайся каждым моментом, живи полной жизнью. Потому что, когда я выберусь отсюда, у тебя уже не будет такой возможности.
  С любовью, твой отец!
  Меня это не трогало. Я редко вскрывала письма от него. Сразу выбрасывала. Сначала собиралась отнести их к следователю. Но передумала. Наверное, я наказывала себя, в глубине души уже тогда понимая, что заслуживаю гораздо худшего.
  Иногда я навещала мать. Ей не становилось лучше. Но пока она не начинала говорить, ее вполне можно было принять за здорового человека. Для всех она умерла. Я так говорила. Мать в психиатрической больнице - нехорошо для карьеры. Отец в тюрьме - тоже. Но тут уж ничего не поделаешь. Это был громкий процесс. Но мне повезло. Все меня почему-то жалели.
  Мне все-таки позвонят. Спустя почти год. Одно издательство решит напечатать мой роман.
  - Задумка, правду говоря, так себе. Надо добавить больше действия. Особенно в середине. Однако ваш стиль мне понравился. Над романом надо поработать, но мы за него беремся.
  
  5 марта 2003 года
  
  Я сижу на черном кожаном диване, облокотившись на подушку. В руках - моя книга, уже напечатанная. Мягкий переплет и безвкусное оформление... Я чувствую то же, что и мать, увидевшая, как ее ребенка нарядили в нелепые дешевки люди, называющие себя стилистами.
  Меня заставили многое переделать в романе: добавить больше экшна, детективную линию... Как было мерзко это делать. Так обидно, когда тебя не слышат. Отпадает желание говорить.
  Книга провалилась в продажах. Мне было бы легче пережить критику, чем безразличие. Правда, я нашла пару неплохих рецензий в журналах. Но это были капли в море, в котором я продолжала тонуть.
  Я углубилась в преподавательскую, научную деятельность. Более благодарное дело. Но писать продолжала. Это меня систематизировало, отрезвляло. Я находила себя, когда терялась в своих персонажах.
  
  18 декабря 2005 года
  
  - Я ухожу от тебя, - сказал муж, сел на подоконник и посмотрел на тусклое сероватое небо. - У меня есть другая женщина. Но даже не в этом дело. Ты ведь сама все понимаешь.
  - Уходи. Разве я когда-то тебя держала?
  - Нет, нет... - он замялся. - Алексей. Я хочу, чтобы он жил со мной.
  - Вот как? - спросила я тихо и присела на неуклюжий деревянный стул.
  - Не делай вид, что расстроена. Он все равно тебе не нужен. Им всегда занимался я. И Алешка любит меня больше. А тебя он не знает. Ты никогда не давала ему шанса тебя узнать.
  - Он мой сын, и я люблю его, что бы ты не говорил и что бы ты не думал, - мой голос неожиданно дрогнул. - Я просто...
  Я не знала, что сказать. Мне вдруг стало страшно. Они уйдут, и что останется? Книга в мягкой обложке? Тюремные письма? Мать в психиатрической больнице?
  Да что со мной? Мне никогда не было это нужно. А что мне вообще было нужно?
  - Будь по-твоему, - я резко встала и направилась к двери. - Ему будет лучше с тобой.
  Я пошла в какую-то забегаловку и первый раз в жизни напилась.
  Мы развелись, разменяли квартиру. На той женщине мой бывший муж так и не женился. Они жили вдвоем с сыном. Алешка должен был проводить со мной выходные. Но виделись мы редко. У меня было много дел, у него - мало желания.
  Я впервые в жизни жила одна. Бабушка, мама, соседки по общежитию, хозяйки квартир, в которых я снимала комнаты, муж, сын... А теперь - одна. Мне казалось, я буду сходить с ума от тоски. Даже думала завести кошку, хотя животных не люблю. Но одиночество пришлось мне по вкусу. Я больше не задерживалась на работе, приходила домой, принимала горячий душ, надевала красный махровый халат, делала себе бутерброды, не спеша их съедала, запивая крепким растворимым кофе... Потом, взяв книгу, садилась в глубокое кожаное кресло и в нем чаще всего засыпала.
  Сын же снова рос без меня. И с каждым днем все больше походил на отца: характер, черты лица...
  
  1 февраля 2008 года
  
  Я узнала, что отцу продлили срок заключения на четыре года. Незадолго до выхода из тюрьмы он ввязался в какую-то драку: были погибшие.
  Его письма с угрозами приходили все реже. Может, он смирился, перегорел? Я вздохнула с облегчением. Его освобождение не принесло бы мне ничего хорошего. Но я хотела его увидеть. Что-то тянуло меня к нему. И я решилась на свидание.
  - Привет, пап, - я присела на стул и посмотрела ему в глаза. - Удивлен?
  - Да. Я думал, ты придешь раньше.
  Он так похудел за эти годы, так постарел. На голове - плешь, на руках - наколки. Кожа стала сероватой. Глаза воспалены. Но манеры его по-прежнему были безупречны: он держал спину прямо, шел устойчивой гладкой походкой. Его речь - чиста, его голос - невозмутим. А я-то думала, он опустился... И в тот момент я поняла, зачем пришла и что хотела увидеть. Не его. Его бессилие, его унижение. Но он сидит напротив и смотрит на меня спокойно, насмешливо. А я теряю дар речи, стушевываюсь и смущаюсь, опускаю глаза, не знаю, куда деть руки... Все должно быть не так.
  - Что молчишь, Аннушка?
  - Как ты тут? - выдавила из себя я.
  - Потихоньку. А ты как?
  - Нормально. Недавно развелась.
  - Нехорошо.
  - Да.
  Повисла тишина - томительная, напряженная. Я была на пределе: руки дрожали, пульс зашкаливал... Меня начало тошнить. Он улыбался. Я поднялась и зашаркала к двери вызвать конвоира.
  - Мне его жаль, - напоследок обернулась я.
  Он опустил глаза, потом резко вскочил и бросился на меня. Его оттащили. Я ушла.
  
  20 мая 2008 года
  
  В автомобильной катастрофе погиб мой бывший муж.
  Пьяный водитель выехал на встречную полосу... Олег пытался увернуться, машину занесло, и она перевернулась. Его не довезли до больницы. Я созвонилась с ритуальным агентством, распланировала похороны, связалась с сыном... Попросила его после школы зайти ко мне, но об отце ничего не сказала. Не смогла.
  Я сидела в своей квартире на диване, подперев голову руками и опустив глаза. Услышала возню в замке - Алексей.
  - Привет, мам. Зачем звала?
  - Привет, сынок, - я попыталась улыбнуться. - Ты обедал?
  - Я дома пообедаю. Мы с папой вчера запекли крылышки. Объедение. Хочешь, приходи к нам.
  - Леша, сядь.
  - Мам, я спешу...
  - Сядь.
  Он раздраженно опустился на жесткий деревянный стул. Я встала с дивана, опустилась на пол рядом с ним и сжала его руку.
  - Папы больше нет.
  - Что?
  - Сегодня утром произошла автомобильная авария. Папа погиб.
  Он дико посмотрел на меня и отдернул руку.
  - Ты что такое говоришь?! - его голос сорвался на визг. - Как ты смеешь такое говорить?!
  - Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Когда любимые люди уходят, мы не хотим в это верить. Мы прячем голову в песок. Нам кажется, что наша жизнь без них уже никогда не будет прежней. Но проходит несколько дней - и мы понимаем, что справимся с этим. Посмотри на меня, - я обхватила его лицо руками. - Ты справишься с этим.
   Он снова вырвался и, как одержимый, стал метаться по комнате.
  - Это ошибка, ошибка...
  - Нет, дорогой, мне очень жаль.
  Алексей вдруг резко остановился, обернулся и бросил на меня озлобленный остервенелый взгляд.
  - Жаль? - он выдавливал из себя каждую букву и оттого говорил отрывисто, разорвано. - Тебе жаль? Он никогда не был тебе нужен. И я тоже. Ты любишь только себя. Ну, еще, быть может, свои никчемные романы! Почему папа? Почему? Лучше бы умерла ты!
  - Леша, я не виню тебя, потому что ты не осознаешь сейчас, что говоришь. Но прошу, возьми себя в руки. Ты у меня уже почти мужчина...
  - У тебя? У тебя? Я не твой. Ты мне не нужна! Я тебя не люблю! Неужели не понятно? Лучше отправь меня в детский дом, потому что с тобой я жить не буду!
  - Прекрати!
  - Я сбегу! Все равно сбегу... - он говорил все тише и медленно сползал вниз по стене. - Я хочу к папе, - тут он обхватил колени руками, сжался в комочек и расплакался.
  Мне нужно было что-то сделать. Но что? Обнять его? Или мягко коснуться его плеча? Или с силой его сжать? Мне нужно было что-то сказать. Но что? Что я люблю его? Что папа всегда будет с ним рядом? Что он должен быть сильным?
  Я не знала, как поступить наилучшим образом. Поэтому поступила наихудшим: просто ушла. На кухню. Сделала кофе - крепкий, без сахара. И долго пила его, стоя около окна и всматриваясь в голубое весеннее небо, разбавленное редкими перистыми облаками.
  22 мая 2008 года
  
  Похороны.
  - Леша, ты оделся?
  - Да.
  Черный костюм, прилизанные волосы, отеки под глазами... Все эти дни он почти не ел и почти не разговаривал, плохо спал. Ему снились кошмары: он метался по кровати и что-то стонал. Надо бы сводить его к психологу.
  На похороны пришло много людей. С большей частью из них я не была знакома, но на кладбищах не предусмотрено пригласительных. Мне не нравится лишняя суета, но устанавливать собственные правила я, пожалуй, буду на своих похоронах. Надо внести в завещание пункт о том, чтобы на моем погребении могли присутствовать только самые близкие люди. Если, конечно, такие к моменту моей кончины останутся, и они пожелают прийти, в чем я сомневаюсь. А еще не хочу заупокойной музыки и горы безвкусных венков. И священника не надо. Я не верю в Бога. Хотя не ставлю это, как многие атеисты, себе в достоинство. Людям нужно во что-то верить: в Бога, богов, силу природы, силу разума, в себя, в других... Это придает сил, ведет тебя. А неверие - это прибежище отчаявшихся людей: большинства самоубийц и сумасшедших.
  Возможно, Бог есть. Я не верю, но допускаю. Возможно, есть какой-то план, какая-то всеобщая задумка. И то, что мы принимаем за хаос, череду совпадений, есть самое упорядоченное из всего, что мы знаем. Возможно, я буду прощена или обречена на вечные муки. А, возможно, просто сгнию в земле. Но если бы это зависело от меня, то я бы предпочла верить и ошибиться, чем вовсе не верить.
  
  6 ноября 2009 года
  
  Из печати вышел мой второй роман, через некоторое время третий. Они имели успех. Покупались и нравились критикам. Романы были и вправду не плохи. Запутанные, с неожиданной развязкой, интригой... И в них были даже какая-никакая мораль и какой-никакой смысл. Но мне безразличны эти книги. Отчего-то я неравнодушна к первенцам. Кстати, о первенцах. Алексей оправился после смерти отца. Но на наши отношения это не повлияло. Он был холоден со мной. Моего же материнского рвения, как я и предполагала, надолго не хватило. Я снова ушла в работу, а он в себя.
  Мой издатель как-то сказал мне, что я умею хорошо писать, потому что не умею хорошо жить.
  - Если бы ты жила хорошо и правильно, то не выдавила б из себя и строчки. Литература - это поиск. Как правило, себя. Ты можешь писать не о себе, но пишешь, пропуская сквозь себя. То, что есть на бумаге, по определению есть и в твоей голове. И судя по твоим романам, в твоей голове пора бы устроить генеральную уборку.
  - По-твоему, мне пора к психотерапевту? - лукаво улыбнулась я.
  - По-моему, тебе пора в отпуск, - он прикурил сигарету, втянул едкий дым, а потом бесшумно выпустил его через сложенные гармошкой губы. - У тебя в голове беспорядок.
  - Я нерадивая хозяйка и потому привыкла к беспорядку. Кстати, древние греки верили, что все произошло из хаоса. Не из упорядоченности, прошу заметить. Порядок убивает искусство. Ибо ограничивает мышление. Хаос плодотворнее. А еще - устойчивее. Если из гармоничного строения убрать кирпичик, оно завалится. Хаотичное же строение постоянно находится в движении, поэтому быстро компенсирует отсутствие мелочной опоры.
  - Все когда-нибудь падает.
  - Но не все долго стоит.
  
  30 апреля 2010 года
  
  Моя мать умерла. Мне позвонили из больницы. С ней случился какой-то припадок, она стала биться головой о стену, и ее не успели вовремя оттащить. Один из ударов пришелся в висок.
  На похоронах была только я, ведь для всех остальных она умерла уже давно. Да и для меня, если честно. Но не будем об этом.
  Мать была очень страшной: не в смысле уродливой, хотя лицо ее и было искажено, а в смысле жуткой. Во мне неожиданно проснулся страх к мертвецам. Я присутствовала не на одном погребении и никогда не боялась, а на нее даже не могла смотреть. Мне все время казалось, что ее пальцы шевелятся, что ее веки дрожат, что еще немного - и она откроет глаза. Я не подходила близко к гробу, потому что опасалась, как бы она не схватила меня за руку.
  В какой-то момент мне стало стыдно. Я же взрослый человек, а веду себя, как ребенок. Нет никаких оснований для страха. Это не рационально. Но мне становилось все хуже. Было душно, не хватало воздуха, дыхание сбивалось, голова кружилась, по телу то и дело прокатывалась дрожь. Я едва выстояла отпевание и немедля вышла из часовни.
  Спустя несколько дней я взяла отпуск за свой счет, отправила сына к его дедушке по отцовской линии и, никому ничего не объясняя, поехала домой в свою родную деревню. Бабушкин дом я до сих пор не продала. За ним присматривала соседка. Я не была там уже много лет, но меня порой туда тянуло. По вечерам, бывало, на меня накатывала тихая тоска. По детству, по бабушке, по многим вещам, которых я лишилась и от которых отказалась. Обычно такое настроение долго не длилось, но после похорон матери я не могла справиться с этими чувствами. Нужно побывать там в последний раз. Больше я туда не приеду. Посмотрю, в каком состоянии дом, приведу его в порядок и попробую продать. А даже, если не выйдет, брошу или подарю соседке.
  Я приехала домой. Открыла скрипучую дверь, зашла, обвела взглядом потрескавшиеся стены, бросила на пол сумку... Вряд ли за этот сарай что-нибудь заплатят. Хотя земельный участок хороший, большой... Ладно, об этом подумаю потом.
  Под вечер я сидела на кровати, согнув ноги по-турецки, пила горячий чай с ромашкой из большой щербленной еще бабушкиной кружки и разбирала папки, которые нашла на дне старого кованого сундука. Чего в них только не было?! Документы, разные записи... И фотографии, в основном мои, конечно: вот на этой мне несколько месяцев, и папа держит меня на руках. А вот на этой мне уже лет пять, и я сижу на коленях у бабушки. Фотографии слегка выцвели и помялись, но тогда, разглядывая их в тусклом свете почти догоревшей свечи, я чувствовала себя счастливой.
  Я добралась до последней папки. Она была самой обветшалой и замусленной. Очевидно, ее открывали куда чаще других. В папке лежала стопка исписанных неразборчивым почерком листков. Размашистая буква "А", сильный наклон, корявое "Д"... Это писала мама. У меня перехватило дыхание - ее дневник.
  Я не спала всю ночь: читала, читала, читала... Она начала эти записи, когда ей было восемь. Здесь было все: как сверстники дразнили Марию тем, что мать ее нагуляла, а она с хрипом в голосе доказывала, что ее отец герой, как однажды она пыталась обнять мать, а та отстранилась, как ее давили этот дом, эта деревня, ведь она хотела большего, хотела стать кем-то, хотела любить, хотела быть счастливой... В шестнадцать лет она перестала вести дневник. Судя по всему, тогда-то она и ушла из дома. Но спустя три года записи возобновились. Она писала о нем, о том, как его любила, о том, как злилась на мать, о том, что ей начали сниться кошмары.
  Потом в дневнике шла речь о ее первом муже. Мать писала, что не любит его, но ей хорошо, спокойно, и она верит, что они будут счастливы. Когда у нее начались выкидыши, записи почти прекратились. Она писала редко, несвязно. Те страницы были сморщены от пролитой на них жидкости, что-то подсказывало мне, что это была водка. После смерти мужа она снова стала систематически вести дневник. Записи были спокойными. Одни факты, но что-то в них было не так. Ничто не намекало на это, но почему-то я была уверена, что ее психическое расстройство начало развиваться именно тогда. Не позже. И даже не раньше. Те запои и попытки самоубийства - всего лишь срывы отчаявшегося человека, но в ее безукоризненное самообладание и болезненный флегматизм я не верю.
  Когда мать вышла замуж за моего отца, записи снова прекратились. И на этот раз - на долгие годы. Почти на девятнадцать лет. Мать возобновила вести дневник, когда я уехала в город учиться. Но все те записи были уже бредом больного человека. С каждым днем в них было все меньше смысла. Порой вместо слов она и вовсе рисовала непонятные картинки. Однако иногда рассудок матери просветлялся, потому что была одна запись, за 31 мая 1996 года, которая сделала что-то со мной. Что-то страшное. Что-то роковое.
  "Люди не умеют быть счастливыми. Потому что все мы дурны и оттого делаем зло другим, потому что все мы хороши и оттого делаем зло себе. В отместку за всех нами обиженных".
  На этом дневник оборвался.
  Вот тогда я и начала писать эту повесть с помощью бабушкиных признаний, маминых записей, своих воспоминаний и рассказов других людей. Думала ли я тогда, что эта повесть станет моей предсмертной запиской? Нет, пожалуй, нет. Но решив покончить с собой, я вдруг осознала, как сильно повлияло на меня прошлое близких людей. Я не сама села в это глубокое кожаное кресло и взяла в руки пистолет, меня усадили в него и положили рядом оружие.
  
  11 июня 2012 года
  
  Мой отец вышел из тюрьмы.
  Я со страхом ждала этого дня. Даже подумывала нанять охрану. Но время шло, а он так и не давал о себе знать. Да и глупо было предполагать, что, только выйдя на свободу, он пожелает вернуться за решетку. Но с другой стороны... Он стар и болен (в тюрьме отец заболел туберкулезом), у него не осталось никого (любимая жена и любимый сын умерли), у него не осталось ничего (бизнес-компаньон разорил фирму, квартира и машина отца ушли за долги)... И зачем ему нужна эта свобода? Но раз я до сих пор жива - нужна.
  Через несколько месяцев моему сыну исполнится пятнадцать лет. Нужно подарить ему что-то особенное. Он стал очень красивым, по-юношески красивым: стройный, высокий для своих лет, с чистой румяной кожей и мягкими добродушными чертами лица. Алексей нравился девушкам, у него было много друзей. Но мечтательная наивность, что влекла к нему людей, нашла выход лишь в его поистине ангельской внешности. На деле же в нем было гораздо больше цинизма и гораздо меньше порядочности, чем полагал любой, кто его знал. Кроме меня. Я понимала, что плохо его воспитала, что мало с ним говорила, что мало его любила. Хотя любила я его все же достаточно: не меньше, чем любая хорошая мать любит своего ребенка. Просто он об этом не знал. Я всегда была в стороне, оправдываясь тем, что хочу дать ему свободу, а на самом деле - боялась ограничить свою.
  Но все же он - единственное, что у меня было.
  
  9 августа 2012 года
  
  Сегодня я умру.
  Этот день начался, как и любой другой. Четверг - надо на работу. Я встала в семь часов утра, приняла душ, выпила кофе, припудрила лицо, надела платье, заглянула в комнату к сыну... Он еще спал - каникулы. Потом взяла сумку, вышла из квартиры, закрыла входную дверь и пошла на работу. Пешком. До университета не так уж далеко, а мне хотелось пройтись. Солнце закрывали тучные тучки.
  На работе я пробыла где-то до обеда: принимала зачеты у должников. По дороге домой зашла в магазин: купила мороженого, фисташкового, сын его обожает. Зашла в свой подъезд, лифт снова не работал, и я поднималась пешком. Дошла до своей двери, начала искать в сумке ключи, но потом дернула ручку - дверь оказалось незапертой. Я зашла, положила сумку, сняла туфли... Интересно, Алешка дома?
  - Сынок! - позвала я, но ответа не последовало.
  Наверное, ушел гулять с друзьями. Я направилась на кухню, положила мороженое в холодильник и прошла в гостиную.
  - Здравствуй, Аннушка.
  У меня сбилось дыхание. На диване, закинув ногу на ногу, сидел отец. На полу рядом с ним лежал мой сын - распластавшись, в луже крови. Я вскрикнула и кинулась к нему. Начала щупать пульс, бить сына по щекам, делать массаж сердца... Бесполезно. Он уже остывал. На груди зияла рана от пули. Было столько крови... Я вся испачкалась в ней... В комнате так душно, совсем нет воздуха... Я отползла от тела, обняла колени руками и дико посмотрела на отца. Он все так же сидел на диване, почти недвижимо, и сжимал в руке пистолет.
  - За что? - тихо спросила я.
  - Ты, должно быть, шутишь... - усмехнулся отец.
  - За что ты так с ним?! - я закричала, вскочила с пола и бросилась на отца. Но я даже не успела приблизиться к нему, он направил на меня пистолет, я замерла...
  - Зуб за зуб, Аннушка. Кто сказал, что дети не отвечают за грехи родителей?
  - Он был твоим внуком.
  - Он был твоим братом.
  Я закрыла глаза и опустилась на колени рядом с сыном.
  - Он болел. Я его не убивала.
  - Ты его не спасла!
  - Это не одно и то же.
  - Разве?
  - Ты не имел права просить меня об этом. Не имел, - мой голос дрожал от плохо сдерживаемых рыданий. - Но ты прав. Я виновата. Все равно виновата. Я! Я! Не он...
  - Я хотел, чтобы перед смертью ты узнала, каково это - видеть своего ребенка мертвым.
  Он подошел ко мне сзади и приставил пистолет к моему затылку. Я смотрела в пол. Он медлил, а во мне вдруг проснулась почти звериная ярость... Я резко обернулась, вырвала пистолет и выстрелила. Не помню, сколько раз.
  Потом я выпила свои таблетки для сердца - в груди начало давить, села в глубокое кожаное кресло, взяла ноутбук и продолжила писать эту повесть.
  Вот и все. На ковре в моей гостиной лежат два трупа. Два дорогих трупа. Ведь отца я тоже любила. А он меня нет. И я злилась, так злилась...
  Через несколько дней всех нас троих найдут. Когда трупный запах станет невыносим, соседи позвонят в полицию...
  Я поставила ноутбук на пол, взяла пистолет и поднесла к виску. Руки не дрожали. Я нажала на курок.
  
  14 августа 2012 года
  
  Я жива.
  Я действительно нажала тогда на курок, но в пистолете уже не было патронов. Оказалось, что я все израсходовала на отца. Я была немного разочарована, еще долго сидела, не шевелясь, потом встала, подошла к телефону и позвонила в полицию.
  Трудно было объяснить следователю, почему я спустила в отца почти всю обойму в целях самозащиты. Но, думаю, все обойдется. Я сослалась на свое тяжелое эмоциональное состояние. И, кажется, была убедительной.
  Я иду по улице, стуча каблуками по мостовой. Порывы теплого летнего ветра развивают шаль у меня на шее. Я решила жить.
  Внезапно грудную клетку сдавило. Я умерла в машине скорой помощи по пути в больницу от сердечного приступа.
  
  P.S. Мой издатель нашел эту повесть и опубликовал ее, дописав последнюю главу.
  
  Алина КУПЦОВА
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"