За окном медленно уплывали вдаль поля, среди огромных просторов которых изредка встречались клочки леса, в основном лиственного, но пород деревьев было не разобрать. Пейзаж не менялся с тех пор, как я проснулся, и уже успел основательно поднадоесть. Теперь-то мне было понятно, что означают слова "зелёная тоска".

Мерный стук колёс успокаивал, вгонял в сон, и мысли мои текли так же медленно, не спеша. Вспоминалась почему-то квартира покойной тётки, мир её праху. Вечно капающая из ржавого крана вода, запахи готовящейся еды из кухни, от которых начинало бурлить в животе, непрекращающиеся замечания и наставления... Побелка на потолке в спальне кое-где пошла пузырями и окрасилась в грязно-жёлтый цвет от протекающей с крыши воды. Я иногда часами созерцал эту картину, валяясь на тахте, когда по телевизору не показывали ничего интересного, а идти в библиотеку было лень. Стены этой комнаты были покрыты какими-то блеклыми, словно стёршимися от старости обоями, и везде были на них развешаны старые чёрно-белые фотографии в металлических рамках. Иногда от скуки я начинал их пересматривать, вглядываясь в лица отца и его погибших на войне братьев. Кроме них, на фотокарточках присутствовало множество и других людей, в основном дальних родственников, большей частью своей тоже давно почивших в бозе. Выделялся среди всех огромный, чуть ли не в метр высотой, портрет деда, пропавшего без вести где-то в сталинских лагерях ещё в тридцатых. Иногда тётка останавливалась перед ним и подолгу молча стояла, смотрела, а потом обнимала меня и говорила: "Как же ты всё-таки на него похож". Несколько раз при этом я заметил слёзы у неё на глазах. После этого, когда она не видела, я подходил к большому настенному зеркалу в прихожей и разглядывал своё лицо. Тётка была права.

Несмотря на её характер, я всё-таки любил свою тётю. Но даже если бы это было не так, я был бы согласен терпеть все её придирки только за то, что она произвела на свет объект моей любви -- свою дочь и мою двоюродную сестру.

Лена.

Если б я сказал, что влюбился в неё без памяти, как только увидел, это было бы ложью. Тогда я был ещё слишком мал для любви. Для настоящей любви. Но сейчас... О, я даже не представляю, как я смог бы прожить сейчас хотя бы день без неё, без вида её улыбки, без её прекрасных глаз, в которых действительно можно было утонуть, ведь они без преувеличения были озёрами, с которыми поэты сравнивали очи своих муз. Я и сам, когда меня охватила страсть, пытался попробовать себя в роли поэта -- не видев её обнажённого тела, я тщился воспевать его в своих стихах, без зазрения совести воруя у классиков слова для рифм и даже целые строки. В конце концов, листки с моими виршами всегда оказывались в мусорном ведре, лишь штук пять я переписал в блокнот, который и сейчас находился при мне -- в нагрудном кармане, у самого сердца. Я никогда не читал их ей и вряд ли осмелюсь сделать это в будущем, хотя порой, в мечтах, я видел, как становлюсь перед любимой на колени и начинаю по памяти читать слово за словом, строку за строкой, четверостишие за четверостишием, и в каждом -- частичка моей любви, моего обожания.

-- Я люблю тебя, -- внезапно для самого себя прошептал я лежавшей рядом Лене, оторвавшись от окна, и легонько прикоснулся к её плечу. Она промолчала, но ответ мне и не нужен был: я знал, что чувство моё нашло отклик в её сердце, ведь я смог уговорить её поехать со мной через всю Россию во Владивосток, к родителям моей матери, хотя после смерти тётки она должна была пойти жить к своему отцу. Однако, я смог убедить её, что жить у человека, покинувшего её, когда ей, младенцу, не было ещё и года, не лучший выбор. Я-то не брошу её никогда.

Тогда же я признался ей в любви. Теперь со стыдом вспоминаю этот разговор. Словно огонь разгорелся внутри меня, лицо пылало жаром, а в груди будто готовился вот-вот взорваться вулкан. Речи мои были настолько сумбурны, что Лена даже не поняла сначала, что я пытаюсь ей сказать. Лишь через несколько минут я смог более-менее внятно всё объяснить. Со смехом сейчас вспоминаю смятение и отчаяние, которые охватили меня, когда она сказала "нет". На смену этим чувствам быстро пришла ярость, и я чуть не наделал глупостей, о которых потом долго бы жалел, и тут оказалось, что это всего лишь недоразумение, что она неправильно поняла мои путаные объяснения. Боже, как долго я тогда её обнимал, и слёзы счастья катились по моим щекам.

Как я хотел бы сейчас увидеть её улыбку, улыбку богини, но нельзя требовать от человека невозможного. Бедняжка недавно потеряла мать -- не могла же она, в самом деле, радоваться, как и я, нашему соединению, пусть даже мы были бы самим небом предназначены друг для друга. Я лишь лелеял надежду, что она сможет быстро оправиться от этого, и тогда улыбка счастья не будет уходить с её лица, которое я, не задумываясь, покрыл бы поцелуями, и слёзы больше никогда не покатятся из этих глаз, ведь они созданы богами не для горя.

-- Не грусти, -- прошептал я ещё тише, словно нас могли услышать, хотя в купе мы были одни.

Встав, я достал из сумки, стоявшей под ногами, рубашку, одел её и приоткрыл окно. Поток свежего воздуха начал шевелить волосы Лены, испортив идеальную, на мой взгляд, причёску. Но это меня не огорчило; засмеявшись, я встал перед ней на колени и поправил её снова.

-- Не обижайся на меня, -- проговорил я извиняющимся тоном, положив ей руки на плечи. -- Ты же знаешь, её надо было убить. Ты же понимаешь. Она начала догадываться... догадываться, почему умерли мои родители.

Вздохнув, я замолчал. Нельзя было допустить, чтоб тётка докопалась до правды, это же очевидно. Хотя это и не умаляет моей вины перед этой девушкой. Но эти вечные сравнения меня с дедом... Я просто не мог их вынести -- кому, как не тётке, приходящейся деду дочерью, было знать, за что же его в действительности посадили!

-- Не дуйся, -- произнёс я умоляюще, сложив руки, как при молитве. -- Я же уже сто раз тебе это объяснял. Кроме того, как ещё мы смогли бы быть вместе?

Из коридора послышались шаги. Я поднялся с колен и захлопнул чемодан со звуком, более громким, чем мне хотелось бы. Тут же в дверь постучали. Сердце предательски ёкнуло. Не позволяя себе оборачиваться, я подошёл к двери и повернул задвижку. Улыбаясь, в купе вошла проводница -- дородная румяная баба лет этак тридцати пяти, с которой я познакомился ещё в самом начале этой поездки.

-- Почти никого в вагоне не осталось, -- сказала она с таким выражением, словно закончила какую-то тяжёлую и очень важную работу. -- Только два купе ещё занято. Весь народ впереди сидит. Теперь до самого Владивостока пустыми будем ехать. -- Она чуть помолчала. -- Может, чайку?

-- Да, -- обрадовавшись, согласился я. -- Две кружки, если можно.

-- Две? -- Переспросила она. -- Ну, две так две. Вместе попьём.

Внезапно она бросила взгляд на стол:

-- А почему два билета?

-- Подруга хотела поехать, да не смогла, -- небрежно ответил я. -- Мать заболела.

-- А-а-а... -- понимающе протянула проводница и тем же широким уверенным шагом вышла из купе. Вскоре стало слышно, как она гремит стаканами у себя.

Я, прикрыв предварительно дверь, снова открыл чемодан, уложил голову Лены между остальными её частями так, чтоб не помялась причёска, и тихо прошептал:

-- Не беспокойся. Скоро вечер, скоро мы останемся одни.

Когда говорливая проводница вернулась с чаем, я сидел около чемодана, положив на него руку, и изредка поглаживал его кожаный бок, когда взгляд собеседницы был направлен в другое место.