Вечерело. Пронизывающий зимний ветер завывал на улице. Мрак, зарождающийся в углах, залах и переходах, всё более и более заполнял огромное здание Московского университета, названного впоследствии Московским государственным университетом имени М.В. Ломоносова.
Редкие канделябры со свечами, казалось, не рассеивали темноту, а лишь создавали маленькие островки света, вокруг которых клубилась первозданная тьма.
Родоначальник и основатель сего славного учреждения, Михайло Васильевич Ломоносов, затаившись в одном из тёмных переходов, сопя и мстительно сжимая кулаки, ждал появления своего немецкого коллеги, профессора истории и адъюнкта академии Герхарда Фридриха Миллера.
Поклонник норманнской теории Миллер давно уже сидел у Ломоносова в печенках. Своей пошлой критикой, надуманными аргументами и иезуитской софистикой он порядком таки нагадил в деле становления истории Руси, которую сам Михайло Васильевич возводил к славным временам Трои и доблестному племени роксаланов.
За окном, в морозной стуже, плыл по черному небу яркий полумесяц, поднимаясь над кремлевскими башнями.
Ломоносов сунул руку в необъятный карман камзола, нащупал табакерку, вытащил ее и, засунув впотьмах в нос понюшку табаку, сдавленно чихнул несколько раз.
Затем Михайло Васильевич подошел к окну, и достав серебряные, подаренные самим графом Шуваловым часы, взглянул на время.
- Кхгм, пора бы уж ему и появиться.
Но покамест здание окутывали мрак и тишина. Исторический оппонент всё не появлялся.
На улице редкие прохожие, борясь с порывами ветра, торопились домой. Тоскливо завыла одинокая собака.
Глубоко вздохнув, Ломоносов отступил в тень, настраиваясь ждать и дальше. Что ж, необходимо проявить изрядную толику терпения, и Михайло Васильевичу не привыкать. Вся жизнь его способствовала развитию сего наиполезнейшего качества.
А немцу деваться некуда. Появиться голубчик, никуда не денется. В последнее время он стал задерживаться в своём кабинете, и уходя запоздно домой, неизменно шел к выходу этим коридором. И практически всегда один. Об том Ломоносову сообщили верные его ученики, смышленые и глазастые отроки, славные последователи теорий своего учителя.
Да даже если Миллер пойдет здесь и не один, а со своим дружком-собутыльником Шлёцером, то, что с того? Оба немцы - плюгавенькие и хилые мужы, славные лишь своими подвигами за обеденным столом. Их соплей перешибить можно. Ломоносов в себе не сомневался. Он и с дюжиной таких оппонентов управится.
Наконец раздались быстрые шаги. Цоканье каблучков по вощеному паркету далеко разносилось в опустевшем здании. Судя по всему, приближающийся человек торопился домой, в жарко натопленное помещение, к жареной утке с яблоками и штофу хлебного вина.
Ломоносов подобрался. И как только шаги приблизились, стремительно вышел вперёд, и протянув десницу, схватив проходящего человека за грудки. Затрещали пуговицы, а пойманный испуганно ойкнул. Сомнений не было, это был Миллер.
- Ну что, черт окаянный, попался, - добродушно улыбаясь, проговорил Михайло Васильевич.
Миллер поправил съехавший на глаза парик, разглядел кто его пленил, и заверещал как мышь, попытался вырваться, но лишь оцарапал кулак Ломоносова. Кулаки у уроженца Архангельской губернии были соответствующие, по размерам чуть меньше головы иноземного ученого.
Впрочем, попытка сопротивления не пришлась по душе Ломоносову. Он сжал кулак посильнее, что бы слегка придушить Миллера и поднял его в воздух. Тоненькие ножки, одетые в обтягивающие чулки фиолетового цвета и панталоны, закачались в воздухе.
- Ну, что ж ты теперь про норманов, что на Русь пришли, скажешь, а? - спросил русский историк, с интересом наблюдая, как синеет лицо у пойманного.
Немчура что-то хрипел, но разобрать немецко-русские, вперемежку слова, не было никакой возможности.
Ломоносов опустил Миллера на пол и разжал кулак. Слегка конечно, что бы тот мог вздохнуть самую малость.
- Вы гер Ломоносов, преступник, вы используете недопустимые приемы аргументации, - затараторил немец, собравшись с духом. Видно было, что ему страшно, но остатки самообладание он пока сохранил. - Я буду жаловаться в Академию Наук!
- Да ты, как я вижу, сферический дурак и шут! - Ломоносов с презрением сплюнул. - Академия это и есть я, первый ее русский академик. А теперь готовься принять смерть страшную и лютую.
Он вновь поднял немца вверх. Миллер брыкался ножками, пытался разжать пудовые кулаки Ломоносова своими хилыми ручонками, никогда не державшими ничего тяжелее гусиного пера.
Славной драки, на что так надеялся Михайло Васильевич, явно не получалось. Он то, с детства воспитанный на кулачных боях в родной деревне, происходящих каждый год на Масленицу, рассчитывал, что немец не подкачает, и окажет достойное сопротивление.
Но немец подкачал.
Русский историк еще раз придушил Миллера, и как старую, выцветшую ветошь отбросил его в угол. Подошел, для порядка пнул ногой в объёмистый, мягкий живот и продекламировал:
- Риторика есть наука о всякой предложенной материи красно говорить и писать, то есть оную избранными речами представлять и пристойными словами изображать на такой конец, что бы слушателей и читателей о справедливости её удовлетворить! Ну, что на это скажешь? Что ж ты своих норманнов не защищаешь?
Но Миллер предпочитал молчать и не начинать исторической полемики. Он отполз подальше в угол, затаился, и, судя по всему, хотел вообще раствориться в окружающем эфире, что бы по возможности быстрей закончить эту тягостную минуту.
- А на научных коллегиях ты посмелее малость, - с усмешкой констатировал Ломоносов. Не торопясь, наслаждаясь моментом, он вытащил табакерку, взял щепоть табаку и с удовольствием заложил в нос новую понюшку.
Засунув руки в карманы камзола, неспешно покачиваясь с носков на пятки, Ломоносов постоял, те торопясь заканчивать столь приятственную сцену.
Что ж, всё прошло, как и задумывалось. Миллер, собака, наверняка назавтра побежит жаловаться и кланяться в ножки матушке-императрице. Но то вздор. И не такое переживали. Волноваться не стоит.
Напоследок Михайло Васильевич окинул научного оппонента полного презрением взглядом, повернулся на каблуках и зашагал в сторону своего кабинета.
Что уж и говорить, славная виктория! Теперь осталось таким же образом со Шлёцером по душам поговорить. Да и Байера забывать не след.