Аннотация: Штрихи зимнего мира. Рассказ так и не попавший на конкурс :)
Ярый, капитан "Резвого"
Проснулся, как обычно, от усиления ветра. За ночь только ему и удалось отдохнуть, и теперь ветер потягивался спросонья, шурша по бортам "Резвого" и перебирая такелаж, словно младенец, бренчащий костяными погремушками. Усмехнулся от точности сравнения - точь в точь как Марьин вторуша, что всей избе пол ночи спать не дает, а когда угомониться - вроде и глаза закрыть не успеешь, а уже просыпаешься от веселого гуления и стука костяных погремушек, любовно вырезанных еще дедом Балаем, море ему пухом, и подвешенных над люлькой.
Расслабился что-то. Мысли к концу перехода о доме. Не к добру это, нам еще пару сотен миль продираться.
Откинул меховушку, привычно гаркнув на лениво ворочающуюся команду, и двинулся к бревну лестницы, нащупывая ногами, в кромешной мгле кубрика, свободное место. Что делать - кубрик на "Резвом" маленький - зато теплый. Даже когда печь остывает, все одно наша артель шестью ртами надышать тепло успевает. Кабы еще Пахом выдыхал только носом али ртом - совсем пригоже было бы. Но все одно тепло.
Закутался, оставив солнышку прижигать только узкую полоску около глаз, да полез вверх, глянуть, с каким настроением сегодня на нас море взирает.
Море встретило искрящейся белизной, и окончательно проснувшимся ветром, оглаживающим морской панцирь поземкой снежной вуали. Хороший знак. Будет нам сегодня путь. Прокричал вниз:
- Чего копаетесь, засони! Дал нам бог ходовой день, а вы его подарок пролеживаете! А ну "Свистать всех наверх"!
Вот последняя присказка древних мне особо нравилась. Много от них присказок осталось, многие и не понять ноне - те, что Балай растолковывал, как ему еще его дед пересказывал - порой смешные просто. Наверное, дед Балая с не меньшей придурью был, чем его внук - конечно по морю ходить токмо и можно, как иначе то? Вот потому мы и мореходы. А те байки, про мореплавателей - деды пусть детишкам к ночи бают.
Охлопал налипший на меховую штормовку снег, да полез за борт - прикидывать, когда с якорей сняться можем. Все же день, считай, стояли - подмерзли.
Серко, кормчий "Резвого"
Кэп, как водиться, встал за солнцем, да еще всех взбаламутил. Не терпится ему до поселка дойти. Молодой еще. Хотя и мореход от бога, не зря ему сход величайшую драгоценность под руку доверил. Вот только шебутной еще. А может, просто брюзжу.
Пригрелся. Вылезать край как неохота - морозец отсюда даже видно, по заиндевевшим верхним ступеням трапа. Да только все одно деваться некуда, ходу нам еще не один день, а за этими сорванцами глаз да глаз нужен. Впереди еще торосы береговые, там уже не поспишь так сладко. Эхх ...
- Пахом! Засоня. Марш с Киром полозья отбивать! Слыхали, как кеп уже настом недовольно скрипит, ща на второй круг зайдет, а потом опять, как в тот раз бушевать будет. Дома выспимся!
Для верности еще пнул Кира, ворочавшегося, как медведь в сугробе, под скинутыми на него меховушками.
- И Пахом,... в другой раз как на камбуз встанешь - не пробуй ты рыбу, пока не спечется! Задохнемся же тута.
Так, ворча, и лез наверх. Медведи эти отбрехивались еще, словно трех часов им для сна мало было. Будто впервые такое.
А погодка-то как есть, самая ходовая. Солнышко край над горизонтом подняло, ветерок с носа нам скорость сулит. Кабы не мороз, от которого шарф инеем опосля трех выдохов покрывается, совсем курорт был бы. Помню еще, как дед Балая баял, что на тех курортах древние под солнышком нежились, даже, наверное, меховушки расстегивали, да им еще люд специальный, настои горячие подносил. Эхх...
Перегнулся к люку.
- Ждан, ты чего возишься! Уж пои нас, чем горяченьким - а то тут, наверху, кишки скоро смерзнутся!
Подергал кормило, даже не надеясь на чудо. Да... Крепко вмерзли.
Стряхнул с фальшборта наметенный снег, одновременно отгребая ногой сугроб, вольготно разлегшийся на месте кормчего.
- Капитан! Да что их дергать то! Ща Кир с Пахомом выберутся да пешнями отобьют.
Ярый только варежкой мне махнул, продолжая раскачивать левый полоз. И то, верно, чего зря горло студить? Покряхтел, сбрасывая за борт костяной лопаткой пересыпающийся скрипучей золой сугроб, напутствовал матросов, попрыгавших с пешнями за борт, покричал Тихона на приборку палубы. Вроде, и согрелся чуток. Эхх .... А еще Балаев дед баял, что на курортах в море окунаться в свободную воду, как в бане, можно было. Тож сочинял поди - ктож им такую здоровую полынью рубить будет? Но складно как баял то! Мне теперь кажная косточка в теле про курорт напевает. Эхх...
Тихон, юнга "Резвого"
Вот только лег вроде, да дядька Ждан уже пинает, и ведра сует. Можно подумать, сам три шага до клети угольной ступить не может! Нее, перед пацанами то нос уже есть за что задрать, пусть завидухи их заедают. Вот только не так все, как дед Серко вечерами сказывал. Медвежутей только пару издаля и видели, слононоговы проруби вообще за милю проскальзывали, поселок пещерников вовсе не интересный, грязный, да люд там хмурной, будто бы им рыбы серебрянки не досталось. Даже и не знаю, о чем ребятам поведать! Что видал лишь ведра да скребки? Али о белой пустыне моря, задернутой снегом? Так то они сами узреть могут, как из сеней выглянут. Что дед Серко за кормило подержать давал? Давать то давал, да сам все зыркал, да с кормила руки не снимал - считай - что вел "Ярого", что не вел.
Рассказать, как шелестит над головой парус, вибрируя задней кромкой? Так не поведаешь такое - это видеть надо. Чувствовать. Тихонько, на гране слуха, парус радовался ласке ветра. Будто не ветер вдоль паруса льется, а сама стужа платок наш поглаживает, и он звенит под ее рукой, будто сосульки на развешенных сетях, недавно вынутых из проруби.
Еще в том году, с батей, серебрянку воздухом прорубленных прорубей приманивали, а потом сети ставили. Та так плотно рыба пошла, что только успевай сети снимать да ставить. Вот когда ставишь, пропуская сеть в прорубь по руке - тогда множество сосулек и звенят. Бывало, даже заслушивался, пока батянина затрещина к делу не поворачивала.
Маманя все причитает, в кого мол, у нее сын такой ... как она там говорила ... мечтательный? Ну, это она старуху Раю наслушалась! Как ее деда Балая море приняло, так она и причитает, какой дед был мечтательный. Даже не ведаю, гордится, али обижаться на звание такое. Деда весь поселок слушать собирался, мне так не в жисть простые, как этот поход, дела не раскрасить словами. Да только нырнуть в полынью, в сетях запутавшись - это совсем уж не от великого ума сотворить можно. У нас каждый карапуз, что ходит уже, да за родоками к прорубям увязывается - знает, куда ногу ставить можно, а куда поротый зад не позволяет.
Кабы научится, словами, как дед Балай, играть. Вот бы расписал, как мы летели, возле мыса, быстрее поземки, как полозья поют по снегу, как Капитан на носу в бешенный ветер стоял, вцепившись в борта, будто принимая первый удар.
Капитан.... Вот больше чем словами играть, хочу на Ярого походить! Батяня мой - мужик правильный, да хозяин крепкий, но Ярый, он ... он ... другой он. Вон, как торосы у берега пещерников проходили, он велел полностью паруса распустить. "Резвый" тогда аж взлетал на слежнях. У меня сердце не то, что в пятки провалилось - в трюм убежало. Серко от кормила причитал по-стариковски. А Ярый только смеялся, да еще так заразительно и свободно, что сердце выбралось из трюма, заняв свое место, а на душе стало хорошо. Свист ветра, песня снега, разрезаемого полозьями, вихри поземки, завивающиеся в кольца за кормой. Как рассказать такое? Ну почему Балай не оставил мне в наследство свое главное умение?
Ну вот, опять задумался. А у Ждана затрещина послабее отцовской будет, но макушка у меня все одно трещать начнет, коли быстро не принесу все. Вон, Ждан уже и к колотушке мясной примеривается. Еще и дед Серко с палубы меня выкрикивает. Отмечтался. Денек будет длинный. Впрочем, как обычно.
Кир, матрос "Резвого"
Э-как, примерзли полозья то! Пешней поди и не расковыряем.
- Пахом, слазь на борт за валуном опорным, попробуем раскачать рычагом. А то глянь, Ярый уже весь корапь обстучал, да к нам ща подойдет нахмуренный.
- Вот сам и слазь! У меня брюхо со вчера крутит, и так по сторонам сугроб повыше присматриваю, чтоб укрыться от ветра.
Ну и как с Пахомом опосля речь вести? То у него брюхо, то зуб, то тетка Хавира в гости зазвала да заездила. А как пацанами были, еще и сеть упустить умудрился. Бедовик наш.
Ладно. На борт лезть то и не надобно. Прошелся вдоль мощных, оттопыренных, лап полозьев до корпуса, покричал Серко, выслушал про нашу глупость, принял валун. Серко проще выслушать, чем на морозе отбрехиваться. Потом за вторым сходил.
Пахом хош и бедовый, но зато тяжелый. Как на рычаг навалится, мнится, что прям щас панцирь морской и взломает. Лед пощелкивает, рычаг похрустывает, Пахом кряхтит, будто прямо тут свой высокий сугроб отыскал. Ярый еще подбежал, да навалился. Все одно держит нас панцирь. Ну да не впервой - еще знать пешней подрезать чутка надоть. На край - Серко со Жданом кликнем. Тихона кликать без толку, легкий он, да и примерзнуть к борту может, замерев с перекинутой ногой, и всматриваясь в только ему понятные диковины. А может, и наговариваю на мальца. У меня то какой уже поход?! Второй десяток, поди, разменял. Уж не упомню, как юнгой палубу скалывал да ведра носил. Слилось все в один поход в башке. Вроде только вчера с матами "Резвого" от слононога, выбравшегося из проруби, уворачивали. За медвежутью вроде давеча гонялись, паля из арбалета гарпунного. Лапу левого полоза латали, о торос разбитую, кажись совсем недавно. Ан нет, уже зимы и зимы прошли. А этот поход так и совсем в памяти не осядет. Разве что подросла у пещерников Рита. На загляденье подросла. Да глазки лукавые мне строила. А чего бы и нет? Отец ее, меня не первую зиму знает - отдаст, коль с душой к делу подойду. Мне мужики с их дальних заимок не супротивники - за матроса "Резвого" дочку отдать попочетнее будет. А к Рите ужо давно присматриваюсь, да и она, похоже, в мою сторону благосклонно поглядывает. Вот на следующий поход и поговорим. А покуда - полозья обкалывать надо, да подумать, с чем свататься пойду. Шкуру медвежутную отдам. Сети им без надобности,... игл набор? Раковин бы драгой еще наловить ... и чурочка у меня припрятанная есть, тож ценность великая, только подумать еще надо, чегоб из нее вырезать, чтоб и в хозяйстве сгодилось, и почету сватам добавило ... Во! Пошел полоз! Налегай ребята!!! Пошел!!!
Ждан, матрос "Резвого"
Оно, конечно, у глиняной печурки лучше сидеть, чем корабль по морозу из плена панциря вызволять. Особливо когда есть, кого на подай-принеси отправить. Вот только не мое это. Не то, что зазорно парусному мастеру с готовкой возиться, жребий это святое - но видеть уже эту серебрянку за столько лет не могу. Меня тут токмо дед Серко старше, но ему уже похоже до дна, что серебрянка, что вырезка слононога. Устал, что-то, от равнины этой бесконечной, от паруса, на морозе колом стоящего - поди его сними. А куда податься? Домина, что от предков досталась, пуста, только что соседи ее протапливают, Натка преставилась родами уже, почитай, как пять зим. Для чего живу? Порой, лежа дома на печи прикрою глаза, и могу точно сказать, где какой сучек в потолке. Да и с кораблем так же. Ведь с самого киля его нянчил, сам многие стяжки затягивал. Вот господь и забрал у меня сына, посчитав, что одного ребенка мне довольно будет. А мне то и осталось, что этого резвого ребенка пестовать. По его первому необычному скрипу вскидываться. Каждый шорох ухом ловить. Ну хоть Натку бы мне, господь, оставил! Тяжко же жить неприкаянному. Экипаж то наш, хош и как родня, да придем в поселок - и разбегутся они по домам. Опять мы с "Резвым" одни останемся. Он будет жаловаться мне завываниями ветра в рангоуте на зиму, я ему на судьбу. А потом опять сяду вспоминать, какие были времена.
Еще Ната была рядом, когда кочевье проходило, да весть о морозном лесе принесла. Кочевье тем и живет, что вести разносит - мы им тогда чуть не годовой запас мороженной серебрянки отдали. А сами, помниться, всем поселком подались промороженные стволы раскапывать, да заготавливать. Праздник тогда был. Дед Балай, море ему пухом, все про корабли, что по морю ходят, баял. Умел старик людей идеей зажечь. И к чему нам, действительно, еще избы? Нам и нынешние-то не протопить. Два года "Резвого" строили. Каждую плетенку по десять раз примеривали, в баню лишний раз не сходим, лишь бы деревяшки пропарить да изогнуть. Хорошее было время. И Ната рядом была. Смеялась озорно, по дому порхала.
А "Резвого", как протопили по первости - он пахнуть начал, куда там протопленной бане! Чем-то чистым и светлым пахло. Как младенец вымытый, ей богу. Счастливые деньки были. Вот бы тогда и помереть! Да ктож знал, как потом все повернется, да тянуться будет.
Сварилась вроде рыба. Потрогал еще раз парус, жгутом висящий под притолокой - вроде хорошо отогрелся, хоть и влажноват еще. Опять колом встанет, и будем оббивать его колотушками, пока спускаем. Но это дело обычное, по иному и не бывает почти.
Ладонь привычно легла на трап, большим пальцем оглаживая глубокую зарубку на ступени. В памяти всплыл образ прошлого капитана, Миха, который сквозь люк падал, сбитый с палубы щупальцем слононога да гарпун в ступень воткнул. Хороший капитан был Мих, да все сам сделать пытался. Море ему пухом.
Высунул голову из люка, немедленно укорив свою лень, не давшую утеплиться, как следует.
- Снедать идите! Серко, остальных кликни! А то у меня ухи щас к люку примерзнут!
Скатился по ступеням почти в прямом смысле. Верхние ступени обледенели, пока люк туда-сюда открывали - надо будет сколоть. Самому сколоть. Нежно. А то этим олухам доверишь - они вместе с деревянной стружкой лед сколют, а ступени и так уже износились. Надобно Ярого уговорить тем летом кругами пошире походить - вдруг еще один мерзлый лес, хоть парой верхушек из снега выступающий, углядим?!
Поправил растрещавшийся жиром фителек в светильнике. Наши уже по палубе грохочут - поснедаем, и в путь.
17 день похода "Резвого"
Под полозья с шелестом ложился морской панцирь, клубя вихрями снежинок. "Резвый" ходко убегал от поднимающегося солнышка, оставляя за кормой тройной след своего пребывания в глубине этого снежного безмолвия. Враки это, что далеко от берегов жизни нет. Если вдуматься, что есть жизнь? Движение! Не даром же говорили - мертвый камень и живая вода. А тут, вдалеке от берегов, был живой снег. Он летел над панцирем, сверкая искорками, кружился хороводами в спутном следе несущегося корабля, залезал в малейшие щели одежды, забивал глаза и нос. Панцирь жил своей жизнью, далекой от людей, и безразличный к ним. Сотни лет уже кружат тут снежинки. Для них, проносящийся корабль просто миг, в столетиях их жизни. Проскользнет, и вновь будет кружить ледяное безмолвие. Как многие года до этого. Как многие года потом.
Ярый сменил у кормила окончательно замерзшего Серко, и теперь из трюма вся команда могла слушать привычный бай, про кости, ленивых охламонов, лютую стужу, что год от года только злей становиться, да про молодежь, которая ночное ведро вовремя не выносит. Вечер крепчал, прерывая своими завываниями претензии из трюма.
Пахом, приглядывающий за полозьями неожиданно крикнул
- Капитан! На одну лапу встаем! Сбросил бы ты ветер, а?!
Ну да. Пугать Ярого оверкилем... Посмеяться можно было бы, да стужа колючими иголками сразу горло раздерет. Улыбнуться просто. Глянуть с веселым прищуром вперед, на стрелой летящие в лицо снежинки, на Ждана, нахохлившегося над шкотами, но даже и не думающего их травить. Мореход - это движение, полет. Это жизнь. Видать Пахом этого так и не понял.
- Так что встали! Живо все на левый борт! А ты Пахом, полезай на лапу на пол склянки. Опосля тебя Кир с Тихоном сменят.
Пока боги дают дорогу - надо брать.
К обеду, летящий стрелой "Резвый", отмахал уже поболе обычного дневного перехода. Будто наверстывая свою предыдущую задержку, когда его накрыл буран, и команда, цепляясь за все подряд, вбивала якоря в промерзший наст.
Все чаще сменялись люди на палубе, промораживаясь насквозь быстрее, чем успевали отогреться в кубрике. Даже капитан уже сменял кормчего через силу, с мясом вырывая себя из уютного и клонящего ко сну тепла кубрика. А корабль все летел и летел сквозь снежную дымку, наперекор судьбе и здравому смыслу. Перечеркивая стылую жизнь ледового панциря тройным следом огня человеческих душ. Именно того огня, который не дал людям сгинуть, когда пришла Стужа.
Заканчивалось лето. Зима обещала быть студеной, и "Резвый" рвался домой, с полными трюмами угля, обменянного на рыбу. Десятки жизней дома, да и у пещерников, зависели от полета корабля. Он дойдет. Даже когда лед под ним вздыбит очередная напасть, или стужа вморозит его в полынью. Он дойдет.
Снежинки кружили, успокаиваясь, над вновь ставшей одинокой белой пустыней, постепенно заметая ровные линии перечеркнувшей ее чужой жизни. У снега нет памяти. У стужи нет души. Может, поэтому она тянется к человеческому огню? И теперь, белая пустыня вновь останется ждать огненного следа, перечеркивающего ее, довольно однообразную жизнь. Жизнь - это ожидание.