Нечасто, но и нередко зимой к нам собирались соседи. Гавкал и метался наш Шарик, облаивая пришедших гостей, заливаясь пуще, при выходе хозяина. Пёс не был привязан на цепь и мог попробовать непрошенных на зуб. Отец встречал и провожал в дом. Думаю, что всё-таки предварительно договаривались о сборе и времени, но бывало и спонтанно. Спрыгивал с печки кот, вытягивал спину и прятался под кровать, изредка показываясь, чтобы что-нибудь стащить вкусное к себе... Проказник! "Кыш ты, собачье мясцо!" -- ласково неласковыми словами шумела Мама, но любила, любила живность, живность отвечала тем же... В печи догорали угли, тлея синеватым пламенем, от неё тянуло жаром. Горела керосиновая лампа, отбрасывая на стены тени пришедших. Одной было мало, зажигали вторую, для компании мужчин.
Мужчины собирались своей кучкой, женщины своим кругом. Изба наполнялись клубами дыма от самокруток, которые то и дело крутили мужики. Пелена такая, хоть "топор вешай" - самое подходящее выражение, чтобы нарисовать правдивую картину. Сильная половина курила махорку, редко кто табак. Табак мы тоже выращивали и я, помню, измельчал его специальными резаками. Сидели мужики большей частью на полу, брюки были ватные, а стульев, табуретов не хватало, женская половина оккупировала их. Сидели и резались в карты. До игры обязательно обсуждали новости из не совсем свежих газет. А газеты в то время пестрели о великих достижениях партии и народа... Кто-нибудь из вошедших отпускал фразу:
-- Кукурузник-то наш вон до чего удумал, засеять усё кукурузой, -- и летел ядрёный мат в адрес какого-нибудь руководителя. Не боялись уже, что донесут. Все свои, да и отбоялись пройдя через горнило жизни. Смалев, звали его коротко - Смаль, кряхтя и охая, вваливался в избу, он за годы не избавился от приправы своей речи густыми украинскими словцами:
-- Щось у мэнэ ноги трэмтять, -- или, -- Мабуть маю запалэння, -- и со стоном опускался на скамью. При этом "г" произносил не звучно и отрывисто, а мягко по-украински "гх". Папа переводил, что запалэння - это воспаление лёгких. Я прыскал от смеха...
-- Ты, Смаль, всё кряхтишь да охаешь, а огороды грохаешь, -- реагировал кто-нибудь из гостей, пришедший раньше, намекая на большие по размерам огороды у Смалева. И жил он далековато от нас на "Сахалине", так негласно обзывали место за разрезами, нескольким выше разреза, который так и прозвали в народе Смалев, был он г-образной формы, с глубоким шурфом колодцем, опоясанном деревянным срубом...
Говорили, подшучивали без злобы, для поддержания речи, круто затягиваясь и выпуская в воздух тугую струю дыма от самокруток. Старик Незнамов не мог никак запомнить имя китайского руководителя и называл его Б...дуном.
-- Этот Б...дун, совсем птахов загонял, тварь божью, -- намекая на культурную революцию, проводимую китайскими властями. При этом тяжело вздыхал, словно болело у него за всю флору и фауну земного шара.
Память много утратила искромётных фраз соседей и их специфический говор. Всё сливается в общую картину тех дней, только она встаёт живо и ярко и живёт в моей памяти... Так охая, ойкая, со смехом и шуточками садились мужики за карточную игру. Помню игру, которая называлась - "шестьдесят шесть", почему, не знаю. Так называли, какая-то разновидность видимо известных, и постоянно висели в воздухе термины "хорёк", "шуба", "вогнать клин" и другие. "Хорька" кто-то кому-то подсовывал, а "шубу" на кого-то одевали, при этом раздавался дружный хохот - значит, кто-то кого-то уел... Другие специальные слова, относящиеся к игре, не помню уже, но резались в неё капитально, с упорством, русским матом и ожесточённо споря, этого отнять было нельзя. Со стороны казалось, что мужчины вот, вот вцепятся друг другу в бороды, но сколь бы не спорили, потасовок не было. Изредка Мама пыталась угомонить разбушевавшихся, шум смолкал, но ненадолго... Эти же мужики, случись застолье, горланили песни так, что округа сотрясалась. У многих были прекрасные голоса, у моего Отца, у его брата Романа. И других Создатель не обидел кого басом, кого баритоном. Песни выводили так, что хоть сейчас записывай в студии. Песня о Ермаке, пожалуй, чаще других звучала на посиделках...
Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии блистали, И беспрерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали
Начинали петь спокойно, даже тихо, но торжественно... Лица становились задумчивые, словно память убегала вдаль времени и они своей песней доставали из её глубин картины пробежавших моментов их жизни... Постепенно голоса усиливались, добавлялись поющие, мощь нарастала, дрожали стёкла и к концу песни выражения лиц уже были отлиты из бронзы...
Носились тучи, дождь шумел, И молнии еще сверкали, И гром вдали еще гремел, И ветры в дебрях бушевали.
Помню слова песни из таких моментов, когда словно завороженный, следил и слушал моих родных Отца и дяди...Прекрасные люди, мужественные, закалённые в горниле жизни. А она, жизнь, их ох!, как не баловала... Были из раскулаченных, были ссыльные после лагерей, перемеленные репрессиями тридцатых, да так и остались, укоренившись в землю восточную, амурскую, однако жалоб не было, не слышал... Не привыкли жаловаться, жили вопреки условиям и желаниям властей. Крепким русским словом могли пройтись вдоль и поперёк по всему партийному руководству - отбоялись... Могучее, необоримое племя! Такие определения относят обычно к воинам, а кто эти люди? Воины по жизни...
Приходили не только посудачить, да в карты поиграть, но и посоветоваться. Отец в плане коней, покосов, огородов, зерновых для корма скота был знающим, это знали и приходили испросить мнения его. А ещё и послушать его анекдоты. Вот где он был настоящий мастер! Мама, услышав хохот, отпускала фразу:
-- Оседлал своего конька, старый... А вы и рады похохотать.
-- Фёдор, Фёдор, расскажи, -- то и дело слышалось... И Фёдор, так звали моего Отца соседи (настоящее его имя было Феликс), был рад стараться рассказывать...
-- Ох! Уморил, Федя, уморил...! -- хватались бабы за животы, и довольный Федя расплывался в улыбке, скаля свои желтые от курения зубы...
Женщины чаще держались особняком и мирно вели свои беседы, пока мужики резались в карты. Мама при этом обязательно чем-то занималась. Временами перебирала горох, фасоль, просеивала семена укропа, а порою скубила перья на подушку, то есть отделяла от стержня пера пух, который и ложился в основание пуховых подушек. Этим и мы, дети, тоже занимались, работе такой казалось не было конца и края... Сидишь, сидишь скубишь, а посмотришь количество перьев не уменьшается. Где брала Мама терпение? На всё находила время и желание. Порою спрошу:
-- А тебе хочется этим заниматься?
-- Кто кроме меня? Вот поможешь, будет быстрее..., -- помогал... Да терпением Господь обидел... Не мог на одном месте находиться длительное время. О таких говорят, "шило в одном месте".
Женщины судачили о делах бытовых, да и временами "перемалывали косточки" кому-нибудь. Как без этого в жизни деревенской? Самый раз долгими зимними вечерами, да при милой компании... Приходили и отрезами материала для шитья. Мама их обмеряла, спрашивала фасон желательный и раскраивала при свете уже, потом шила. Таким образом, приходили к нам копейки, нужные для жизни. Пенсии, по инвалидности, отцовой едва бы хватило бы кому-нибудь на один зуб.
В общем, разделение по полу было полным, а мне приходилось перемещаться от одной компании к другой, слушая и впитывая каждое слово, выражение. В местности нашей было много национальностей, не удивительно, что после "великих переселений" народов, на Дальний Восток собирался весь трудовой цвет многонациональной страны. Поляки, белорусы, украинцы, узбеки, цыгане и был даже китаец, как он угодил к нам на прииск, не знаю, но помню, в разговоре с Отцом, всё повторял: "Твоя, зачем ходил? Твоя, где был?". Жил он один, после смерти жены или подруги, с которой жил... Кто знает? Курил опиум, об этом знали все. Выращивал у себя на огороде мак, помню буйно цвёл красными и розовыми цветами, а когда у него отобрали зелье, то прожил он недолго - захирел и скончался... Привык организм к наркотическому действию, для отучивания возраст был "нежный". Наши соседи забрали его к себе, так у них и кончил свои дни представитель Поднебесной. Забыл я о нём, а начал писать - вспомнил.
Расходились поздно, а жили каждый недалеко. К домам были протоптаны в снегу тропки и, случалось, путь освещала огромная луна. Идя домой всякий уносил маленькую частичку тепла и уюта, которую дарили им мои родители и дом наш, славный дом, без всякой роскоши и огромности...
Мы тоже бывали в гостях. Мама из многих предпочитала бабку Власиху. Важная и дородная бабка Власиха указывала мне на прутик, висевший над дверью и на мои расспросы, что и зачем, говорила:
-- Эт-т, мил мой, нашёптанный прутик! Им пошепчешь по попе проказника, вмиг он излечивается от шаловливости. Вона какой... Ты не проказник? -- с прищуром спрашивала полушёпотом меня. Мама при этом улыбалась.
-- Нет, нет! Не проказник! -- следовал очень быстрый ответ. И в течении пребывания в гостях я нет - нет, да посматривал на загадочный прутик. На своём ли месте... Помню у неё кольцо обручальное, серебряное на пальце правой руки, которое со временем оплыло и вросло в палец, не было съёмным. Часто другой рукой прокручивала она его, а мне всё казалось, что давит оно бабушку... Владела эта бабка ещё и заговорами, но только в качестве лечения. Стекался к ней народ, жалующийся на хворобы. Заговаривала молитвами, лечила отварами трав. Языком вытаскивала мне соринку из глаза, если Мама не смогла достать, такое случалось, особенно при просеивании овса и ячменя.
Вспомнил, и захотелось написать о них, наших соседях, их нелёгкой судьбе, каждого... О тружениках, чей труд ежедневный помогал им не только выжить, но и в дни войны, доставать из недр земли золото, тем и приближать победу. У каждого были семьи, которых надо было кормить в те тяжелейшие годы, и войны, и послевоенные времена, когда приходилось рвать крапиву, лебеду для супа, да такими отварами кормить, просящих покушать детей. Я не застал такие времена, когда родился, то было, более или менее, достаточно еды, а вот моим старшим сёстрам досталось в эти годы. Текли материнские слёзы на жалобные писки голодных детей... Не могла вынести, устремлённых на неё больших выразительных глаз, в которых читалось одно - "хочется кушать!".
Нет уже их никого в живых! Ушли вдаль светлую, небесную, кто раньше, кто позже, у каждого она, судьба, своя... В каких Небесных далях пребывают, неведомо живым, а хотелось бы, очень хотелось, чтобы хотя бы Там смогли они отдохнуть от тяжёлого земного труда, хотя бы Там к ним повернулось и счастье и доля лучшая!
Слова из песни на стихотворение РылееваК.Ф. Смерть Ермака