Кулаков Артур Геннадьевич : другие произведения.

Дом, где живёт свобода

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Наталии По с любовью и самыми светлыми пожеланиями.
  
   Уже два месяца я был в пути. А может быть, и дольше. Я никуда не торопился. Шёл медленно, часто останавливаясь передохнуть и полюбоваться красотами степи, которые многим показались бы однообразными и скучными. Но я-то знаю, что в природе нет ничего скучного - скука царит в душе человека, а небу и земле, деревьям и травам, птицам и букашкам она неизвестна. А с тех пор как я отправился в путь, она покинула и мою проснувшуюся душу. Я вошёл в полное безлюдье и стал просто животным, будто никогда и не знавшим человеческой суеты.
  
   В рюкзаке я нёс пятилитровую пластиковую бутыль с водой, сухари, соль, котелок, кружку, лёгкую палатку и прочую мелочь. Да, ещё "Избранные произведения" Шекспира. Это было всё моё богатство. Согласитесь, не так уж и мало для бродяги. Зато в большем я не нуждался. И без того нелегко было нести на спине "всё моё". С радостью выбросил бы я эти вещи, кроме, пожалуй, Шекспира, но без них в дороге не обойтись. Вот если бы я попал на необитаемый остров, где нет необходимости всё время идти, да ещё и добывать себе пропитание, я бы отказался от всего, что отягощает жизнь - тело моё и душу.
  
   Куда я шёл? Если б я знал это! И зачем? Наверное, потому что так было надо. Нет, не потому что это был мой долг перед собой или перед кем-то другим. Просто не мог я иначе, сердце звало меня искать то место, где нет вранья и равнодушия; душа тянулась к полной свободе, летела прочь от неразумия и зла, в том числе и моего зла, взрощенного во мне родителями, школой, тумаками, насмешками и непониманием.
  
   Я ушёл от себя забитого и трусливого, я оторвался от цепей прошлого, я бежал от бессмыслицы. Но не в будущее вели меня ноги, хоть и казалось, что впереди нет ничего, кроме сказочного "потом" и чудесного "когда-нибудь". Я знал, что иду в настоящее, в страну Истины, к самому себе, к простодушному человеку, ждущему моего возвращения.
  
   ***
  
   Вот с такими вещами, мечтами и мыслями шёл я по дорогам и бездорожью, вдроль рек и ручьёв, полагаясь лишь на свои ноги и на Того, Кто Приносит Удачу. Другой на моём месте назвал бы его Богом, но я не верю в Бога; вернее, не уверен в том, что мы имеем в виду именно Его, произнося слово "Бог".
  
   Однажды после полудня, подкрепившись жареной рыбой, пойманной в реке накануне, я решил подняться на холм, разлёгшийся на моём пути длинным валом, напоминавшим то ли гигантскую змею, то ли крокодила, и оглядеться: почему-то мне казалось, что за этой грядой, покрытой сухою травой и чахлыми кустами, откроется моим алчным глазам новый мир. Не обязательно тот, что ждёт меня, но главное - новый, пока не исследованный, готовый преподать мне ещё один урок, показать ещё одну грань свободы. Даже если меня ждёт там разочарование или боль - пусть так. Я всё равно проткну мембрану страха и ворвусь в неизведанное. В любом случае, участь героя - погибнуть на воле, а не чахнуть в безопасной клетке.
  
   Намочив голову, чтобы легче переносить зной, - благо, волосы у меня длинные, сохнут долго, - я начал восхождение.
  
   Наконец я достиг вершины, сбросил рюкзак и в изнеможении повалился на сухую, горячую землю. Попил воды, отдышался и только тогда вскарабкался на огромный камень, чтобы окинуть взглядом окрестности.
  
   Подо мной расстилалась равнина, обычная степь, но перечёркнутая широким оврагом, утекающим в знойную дымку. Ближе к моему холму протекал ручей, а на его берегу стоял дом, судя по всему, старая, заброшенная усадьба. К ней вела грунтовая дорога, бегущая вдоль оврага и повторяющая его изгибы. От лужайки перед домом, поднималась струйка дыма. Ветер разрывал её на клочки и уносил к югу. Стало быть, там ещё теплилась жизнь. Хотя, возможно, такой же, как я, бродяга, остановился отдохнуть на родине чьей-то погибшей суеты.
  
   Что ж, значит, и мне стоит наведаться туда. По крайней мере, узнаю, где я, да и новости о большом мире послушаю. А вдруг разразилась ещё одна мировая война или очередная вирусная эпидемия, а я ничего не знаю, ничего не слышу, кроме ветра, играющего на органе вечности.
  
   Спустившись с холма, я смело, хотя и не без страха, направился к ферме.
  
   Внезапно до меня донеслись звуки гитары и хриплый голос, поющий лагримас, и я обрадовался: человек, в этой глухомани отдавшийся во власть такой красивой музыки, не может представлять для меня угрозы.
  
   Перед домом лениво горел костёр, над которым на треноге стоял закопчённый котелок. Шагах в десяти от костра на брезентовом стуле сидел человек лет сорока, с длинными чёрными волосами, бородатый, неухоженный. Это он играл на гитаре и пел. Это к нему последние несколько минут так неужержимо стремилось моё сердце.
  
   Увидев меня, бородач замолчал, а пальцы его застыли на струнах.
  
   - Привет, - сказал он, поднимаясь мне навстречу. - Я Паскуаль, или просто Пако, как тебе больше нравится. Милости прошу на гасиенду сладких видений и добрых призраков.
  
   Он протянул мне руку, я пожал её:
  
   - Здравствуйте, меня зовут Хуан.
  
   - Куда держишь путь, Хуан?
  
   - В страну свободы.
  
   Пако широко улыбнулся:
  
   - Считай, что ты её нашёл. Если, конечно, понял главное.
  
   - А что такое это главное?
  
   - Осознание того, что свобода здесь, у тебя под одеждой. Ты несёшь её на себе, и она постепенно проникает в тебя всё глубже и глубже.
  
   - Значит, я зря шёл столько времени?
  
   - Не зря, парень, не зря. Присаживайся, потолкуем. - Он предложил мне свой брезентовый стул, а сам опустился напротив, прямо на землю. - Ты не просто шёл - ты впитывал в себя красоту мира. Это единственное богатство, которого человеку не стоит стыдиться.
  
   - А что там, за степью? Ну, там, куда я иду? - Я махнул рукой, указывая на дорогу.
  
   - Всё то же, что везде, - ответил Пако. - Гасиенды, города, суета. Например, для меня ничего привлекательного там нет. Нечему там учиться, некого любить... Вернее, люди-то там есть, и их много, чересчур много, но им не нужна моя любовь - чего же мне ждать от них? - Он умолк и взял на струнах тихий аккорд. Тот мир - брр! Если честно, боюсь я его. Он поистине ужасен. Однажды я увидел, как он открыл пасть, чтобы проглотить мою душу, и мне пришлось спасаться бегством.
  
   - Получается, что нет смысла идти туда? - Я не хотел верить Пако, и всё же чувствовал, что он прав.
  
   - Если не терпится увидеть город, из которого ты с таким трудом вырвался, можешь продолжить путь.
  
   - Но я иду с севера, а эта дорога ведёт на юг.
  
   - Ты слишком ещё молод, - рассмеялся Пако, - и не понимаешь, что и север, и юг - это лишь направления на карте, нарисованной скучающими людьми. Настоящий юг - там, где тебе тепло; север - где холодно; восток - там, где ты проснулся, а запад - где ты засыпаешь, чтобы войти в иной мир. - Он смерил меня слегка лукавым взглядом. - Дай-ка я угадаю: ты бежишь от равнодушия и хочешь найти того, кто бы разделил с тобой твою тягу к любви. Но так жизнь не работает. Тебе следовало бы найти сначала любовь в себе, чтобы было, чем одаривать встречных путников. Ты ждёшь от людей щедрых подаяний, забыв о том, что тот же Иисус, например, пришёл к людям, у которых в руках была лишь пустота. Он не ждал от них подачек, но и сам не подавал милостыню - он принёс им себя, целиком, не рассуждая о пользе, выгоде и взаимности. И поэтому он был самым счастливым человеком всех времён и миров. Вот о чём не подумал ты, убегая от пожиравших тебя чудовищ.
  
   - Не подумал, - согласился я, устыдившись своего неразумия: странно, как это мне самому не пришли в голову такие простые мысли? Вот, оказывается, почему всё время грызла меня неясная тревога: сердце искало, за что ухватиться и, не находя ничего, кроме разочарований, дрожало от страха. Но что такое любовь, ради которой стоит жить и раздавать себя другим? Этот вопрос я задал хозяину фермы.
  
   - Любовь? - Он задумался. - Вспомни себя, Хуан. Разве ни разу в жизни не хотелось тебе обнять какого-нибудь человека, чтобы больше не отпускать его? Нет, не привязать к себе, не для того, чтобы сделать своим слугой, а только чтобы стать его неотделимой частью. Разве ни разу, расставаясь с человеком, ты не отворачивался, чтобы скрыть слёзы боли, той самой боли, что заполняет душу, когда её разрывают на две части: одна остаётся тебе, а другую уносит прочь река необходимости? Разве не было у тебя такого друга или, по крайней мере, дела?
  
   - Были такие люди, - ответил я, - и дело такое было. Я оторвался от них с большим трудом...
  
   - И сделал это только потому, что не мог иначе? Я прав? - Не дожидаясь моего ответа, он продолжил. - Ты был рабом обстоятельств, в тебе не нашлось достаточно сил противостоять чудовищам, и ты сделал единственное, на что был способен: бежал от них.
  
   - Так всё и было.
  
   - Не вини себя в слабости. Ты в самом деле не мог поступить иначе. Нельзя требовать от новобранца командовать войском. Как видишь, я тоже бежал с поля боя, чтобы осмыслить своё место в мире и набраться сил... Для чего? Не знаю. Знает моя душа, она руководит моими действиями, но она немногословна, предпочитает хранить от меня свои тайны. Наверно, я ещё не дорос до их понимания.
  
   - Благодарю, Пако, - со вздохом облегчения сказал я. - Ты снял с меня такую тяжесть... Правда, выслушав тебя, я ещё больше запутался в своих истинах и философиях, но мне стало как-то светлее на душе.
  
   - Запутался, говоришь? - Он задумался. - А знаешь что, давай сделаем так: ты расскажешь мне о себе, а потом послушаешь историю моей жизни. Мне кажется, мы с тобой похожи. Сравнив две судьбы, каждый из нас сможет лучше понять себя. Возможно, тогда некоторые духовные узлы развяжутся сами собой. Как ты считаешь?
  
   - Думаю, это хорошая идея, - согласился я.
  
   Пако встал, подошёл к костру и, сняв котелок с треноги, поставил его на землю рядом с догорающим костром.
  
   - Пусть моё варево дойдёт немного и дымком пропитается. Так будет вкуснее. - Вернувшись ко мне, он снова сел на землю. - Что ж, начинай, Хуанито. Слушаю внимательно. Только прошу, не лги и ничего не приукрашивай. Если стыдно будет раскрывать некоторые подробности - смотри сам, можешь и умолчать кое о чём. Но всё, о чём ты не скажешь, не только повиснет белым пятном перед моим духовным взором, но и тебе помешает сделать правильные выводы о своих болячках. Ты меня понимаешь?
  
   - Понимаю, - решительно произнёс я. - Постараюсь напрячь всю свою искренность и ни на сантиметр не отклоняться от правды. Итак, начну почти с конца, с самого ошеломляющего случая в своей жизни.
  
   Недавно меня потрясло невероятное событие. Представь себе: живёшь ты, живёшь, пишешь картины, которые редко покупают, дружишь с Мигелем (он родился с синдромом Дауна и, наверное, поэтому самый лучший из всех, кого я знаю), в сотый раз объясняешь отцу, торговцу подержанными автомобилями, что не хочешь работать не потому, что лень, а потому что свобода дороже денег, доживаешь до двадцати, не ожидая никаких особых перемен, - и тут вдруг бац! выигрываешь в лотерею десять миллионов!
  
   А я ведь и покупать-то не собирался этот билет - мне всучила его одна молодая цыганка, карандашный портрет которой я набросал минут за двадцать и которая заявила, что оставила дома деньги и ей нечем со мной расплатиться.
  
   - Возьми, не пожалеешь, - сказала она, засовывая в нагрудный карман моей куртки эту ненужную мне бумажку.
  
   Вот так всё просто.
  
   Да и узнал я об этой сумасшедшей удаче случайно: был в гостях у Мигеля как раз в то время, когда по телевизору передавали результаты розыгрыша.
  
   - Знаешь что? - сказал я этому большому ребёнку. - А ведь у меня есть лотерейный билет.
  
   - Значит, ты выиграешь, - уверенно произнёс он.
  
   - Какое там!
  
   И всё же вынул из кармана билет, о котором и не вспомнил бы, не зайди я к другу.
  
   Вот такие чудеса случаются на свете.
  
   Это событие не только стало для меня потрясением - оно перевернуло всю мою жизнь, подбросило её и шмякнуло об асфальт, да с такой силой, что всё вокруг меня разлетелось вдребезги.
  
   Сначала я никак не мог в это поверить и пару часов ходил как пьяный, затем позвонил отцу, который тоже не сразу поверил моим словам. Но когда я сказал ему, что держу счастливый билет в руках, и прочитал счастливый номер, он обрадовался и стал рассыпаться в бурных поздравлениях.
  
   Вечером я сел на вилосипед и отправился к ручью, что между двух холмов петляет под тенистыми ивами. Благо, жил я в пригороде, на самом его краешке, и до ручья было рукой подать.
  
   Мне нужно было срочно прийти в себя, успокоиться и начать мыслить логически. А лучшее средство от всевозможных потрясений - просто слиться с природой. Я всегда так делал, когда мне требовалось отрешиться от суеты.
  
   Уронив велосипед в траву, я разделся донага и лёг в ручей. И его прохладная вода быстро привела в порядок мой перегретый мозг. Я начал размышлять более-менее здраво. И чем дольше лежал, тем яснее становилась голова, не привыкшая к подобным неожиданностям.
  
   Успокоившись, я осознал, что моя жизнь резко изменилась, и это обстоятельство меня испугало. Но ещё больше я боялся того, что, поддавшись внешним переменам, изменюсь сам, чего мне совсем не хотелось. Я давно определился, кто я, для чего живу и как мне добиваться того, к чему лежит душа. Мне не нужно было другой жизни. Я был художником, можно сказать, с рождения, а возможно, и с прошлого воплощения в этом мире, и мне не просто нравилось то, чем я занимался, но я не мог представить себя в иной ипостаси.
  
   Я начал рисовать в незапамятные времена, то есть в том далёком нежном возрасте, о котором ничего не помню, разве что из рассказов родителей. По их словам, я был тогда похож на маленькое чудовище, которое только и делало, что высматривало, где бы раздобыть карандаш, шариковую ручку, тюбик зубной пасты или не убранный в холодильник пластиковый пакет кетчупа. Как только перечисленне предметы (впрочем, не только они) попадали мне в руки, я превращался в маньяка: забирался в какой-нибудь угол, где меня не сразу могли обнаружить, и начинал разрисовывать пол или стену, а то и обувь сидящих за столом гостей. Поэтому в нашей семье царило строгое правило: всё, что рисует, пачкает или выдавливается из тюбиков, прятать как можно выше, и, чем ближе к потолку лежали подобные предметы, тем реже маме приходилось драить пол или кафель, а папе - перекрашивать стены.
  
   С девяти лет я точно знал, что стану художником, а с двенадцати стал выигрывать различные школьные, городские и прочие конкурсы по живописи и рисунку. А надежда родителей на то, что со временем моё нездоровое увлечение изобразительным творчеством отсохнет и отпадёт от меня, как бородавка от пальца, не оправдалась. Я не просто не перестал рисовать, но относился к этому делу с каждым годом всё серьёзнее.
  
   Отец видел моё будущее в сверкающем директорском кабинете роскошного автосалона, а мать - за кафедрой университета. Но им пришлось смириться, и они нашли мне учителя - высокого, худого, как скелет, вечно растрёпанного старика, называвшего себя неоимпрессионистом и умевшего несколькими движениями карандаша изобразить всё, что угодно. Звали его Себастьян Гальего, и он многому меня научил. Я благодарен ему за то, что он не только объяснил мне, что такое стиль, но и помог найти ту манеру письма, которая ближе всего моему упрямому и свободолюбивому характеру.
  
   Этот старый художник оказался гением психологии, от него невозможно было скрыть ничего. Он видел меня насквозь. Но я не боялся его прозорливости, так как он никогда никого не осуждал, а меня не осыпал упрёками. Он терпеливо показывал не только как держать кисть, наносить определённые мазки, растушёвывать, осветлять, затемнять, придавать блеск, но и как видеть душу предмета и не лгать не только людям, но и холсту.
  
   Жаль, что недолго наслаждался я его благотворным влиянием: через полтора года после начала наших уроков он умер от аневризмы, и я осиротел.
  
   Да, я не оговорился: я стал сиротой при живых родителях, окружённый их заботой, не испытывающий недостатка ни в чём - разве что в любви и понимании. Ведь сеньор Гальего учил меня не только живописи - он по-настоящему любил меня, тратил на моё воспитание уйму времени и подспудно, ненавязчиво, однако целенаправленно, преподавал мне философию, поощрял мыслить свободно и самостоятельно, не оглядываясь на мнения авторитетов или большинства, не верить никому, ни одному мудрецу, ни единому афоризму, а всякое философское зерно пропускать сквозь сито своего опыта или проверять золото мысли пробным камнем мировой истории.
  
   - Ты должен быть собой и только собой, - поучал он, пока я пыхтел над сложным натюрмортом из винных бутылок и хрустальной вазы или пытался написать портрет своего учителя, позировавшего мне на разных фонах и при разном освещении. - Посмотри на себя: ты же не похож ни на кого. Любой знакомый, увидев тебя, сразу скажет: "Ба, да это же наш Хуанито!" Даже если ты попытаешься разуверить его в этом, он только рассмеётся: "Брось, приятель, свои шуточки!"
   Понимаешь меня, мальчик? Ты есть ты. Но это только внешность. Что же там, внутри, где блуждают твои мысли, чувства и желания? Отличаешься ли ты от других подростков - например, своих одноклассников? Уверен ли ты, что твои рассуждения по тому или иному вопросу не спутают с мнением какого-нибудь Родриго или Роберто? Что твоего, свойственного только тебе, хранится в этой черепушке? Вот что должно тебя беспокоить, если ты хочешь стать оригинальным творцом не только полотен и рисунков, но и своей жизни, а главное - найти именно свою любовь, а не чужую, не ту, что удерёт от тебя, как только ты споткнёшься, а ту, что поможет тебе встать и идти дальше.
  
   Вот таким ангелом-хранителем был для меня сеньор Гальего. Но почему был? Несмотря на то, что он умер, я продолжаю учиться у него. Он сделал из меня личность. Он заразил меня жаждой истины. Именно под его влиянием я понял, что свобода - это больше, чем право на что-либо: это магнит, притяжению которого невозможно сопротивляться. Это как гравитация. Земля притягивает всё, что соприродно ей. Так и свобода: если человек изменился настолько, что стал соприроден ей, она его уже никуда от себя не отпустит. Мне даже кажется, что свобода - это некая тончайшая субстанция, нечто вроде духовной планеты - вот почему душа человека, очищенная от тяжести суеты, устремляется к свободе.
  
   Обо всём этом я и думал, лёжа в ручье.
  
   Потом я вышел на берег и стал ходить туда-сюда, подставляя то грудь, то спину лучам вечернего солнца и размышляя о том, как поступил бы сеньор Гальего, свались на него десять миллионов. Определённо, он бы не обрадовался. Он не любил всего, что отвлекало его от себя. А такие большие деньги непременно не только отвлекут сознание от сердца, тело - от души, но и создадут уродливые связи: разум - страх, сердце - вещи, душа - ложь.
  
   Разве может человек жить в доме, до потолка заваленном мебелью? Чтобы хоть как-то двигаться по комнатам, он вынужден будет выбросить на свалку большинство вещей - и только тогда сможет вздохнуть свободно. То же ведь и с миллионами динеро! Как могут мысли вольно скользить по извилинам, забитым пачками проклятых купюр? Как чувства могут гулять по просторам души, перегороженной горами денег и купленных на эти деньги безделушек? Как любовь сможет войти в сердце, переполненное заботами о процентах, налогах, акциях, компаниях? На что способен художник, озабоченный недвижимостью, автомобилями, костюмами, ресторанами и вечеринками в высшем свете? Как ты можешь быть уверен в будущем, если любовь и дружба притягиваются к тебе силою твоего богатства?
  
   Чем дольше я размышлял, гуляя вдоль ручья, тем страшнее казались мне большие деньги, причём не заработанные мною, а словно брошенные мне под ноги злыми силами, как огромный кусок мяса - голодной собаке.
  
   - Нет, я не собака! - воскликнул я в полный голос, пытаясь вместе с криком выбросить из себя наваждение, охватившее весь мой мир, неустроенный, бедный, зато милый и насыщенный красивой творческой страстью.
  
   И я решил ни за что не брать эти чёртовы миллионы, выбросить их из головы и освободить от них душу.
  
  
   ***
   Вот с такими благими намерениями я сел на велосипед и покатил домой. Как же радовался я свободе, вдруг распахнувшей передо мною широкие ворота: входи, друг и владей своей новой жизнью!
  
   Перед моим домом стоял автомобиль отца. А мне так не хотелось выслушивать его восторги, пожелания и советы разбогатевшему сыну!
  
   Хорошо, что уже стемнело, и я сумел незамеченным свернуть в переулок, по которому добрался до дома сеньоры Санчес и её сына Мигеля.
  
   - Ну, как дела, мистер миллионер? - погладила она меня по плечу. - Ужинать будешь?
  
   - Ужинать будет не миллионер, а Хуан Севильяно, бедный художник и ваш друг.
  
   Мы сели за стол.
  
   - А что можно купить за десять миллионов? - спросил Мигель.
  
   - Не знаю, - равнодушно проговорил я, - у меня их нет.
  
   - Как нет? - удивилась сеньора Санчес. - Ты же выиграл...
  
   - Не возьму я их, - спокойно ответил я, поглощая запеканку. - Не нужны мне эти адские миллионы. Кому они хоть когда-нибудь принесли счастье?
  
   - И то верно, никому. - Сеньора Санчес задумалась. - Знаешь что я скажу тебе, мальчик, правильно ты сделал. Лучше быть бедным праведником, чем богатым грешником. Так говаривала моя покойная матушка, так говорю тебе и я. Оставайся простым, добрым Хуанито, рисуй свои картинки и радуй ими людей - что ещё нужно тебе? А не будет что в рот положить - не беда, всегда милости просим, правда, сынок? Мы же не откажем Хуану в куске хлеба?
  
   - Не откажем! - наградил меня Мигель своей неподражаемой улыбкой.
  
   И я, успокоенный ободряющими словами доброй женщины и ангельскими улыбками её сына, остался ночевать у них, как делал это всякий раз, когда жестокий мир особенно больно наказывал меня за мою слабость и излишнюю доверчивость.
  
  
   ***
  
   Утром, вернувшись домой, я почувствовал острое желание работать и сразу набросился на неоконченный пейзаж. Но не тут-то было: не успел я выдавить на палитру каплю сиены, как к дому подкатил чёрный автомобиль моего папаши.
  
   - Ну, что скажешь? - затарахтел отец, не успев переступить порог. - Как собираешься распорядиться миллионами?
  
   - Да никак, - отмахнулся я, вернувшись к мольберту.
  
   - Понимаю, - Отец плюхнулся в старенькое кресло, в котором я любил подолгу сидеть, размышляя над очередным начатым полотном. - Дело это нелёгкое - распоряжаться такой кучей денег. Но вот что я подумал... В последнее время моё предприятие что-то уж долго буксует. Ещё немного - и... Нет, мы этого не допустим! Тем более сейчас, когда такая удача пришла в дом моего сына. Это же настоящее божье благословение! Я так рад! - Он помолчал, подбирая слова. Ему явно было не по себе - всегда уверенный в себе сеньор Севильяно, гордый дон Эстебан, ни разу не уронивший достоинства, пришёл к бездельнику-сыну просить о помощи! Я понимал его, ему было нелегко выдавить из себя следующие слова: - Послушай, Хуанито, ты же не откажешь в просьбе своему старику? Мне срочно нужна сотня... То есть сто тысяч. Этого должно хватить с лихвой. По моим подсчётам...
  
   - У меня нет денег, - перебил я его.
  
   - Как это нет? - В глазах отца сверкнуло испуганное недоумение.
  
   - А вот так, нет и всё. Не было и нет. Жизнь продолжается, папа.
  
   - Что за шутки? - Он подался вперёд и застыл, не сводя с меня встревоженного взгляда. - А выигрыш?
  
   - Я не возьму его. Пусть черти в аду получают зарплату этими бумажками, а потом подтираются ими.
  
   Отец вскочил на ноги.
  
   - Ты с ума сошёл?
  
   - Думай что хочешь, это твоё право. А моё право - отказаться от денег, которые я не заработал.
  
   - Хорошо, допустим, ты их не заслужил. Но о нас с матерью ты подумал? Мы, по-твоему, тоже не заслужили награды? Не заслужили, вырастив тебя, выкормив? Где элементарная благодарность? Где любовь к родителям? - Отец нервничал. Он то садился в кресло, то вставал и начинал ходить по комнате. - Не хочешь брать деньги - и не бери, положим их на мой счёт, а уж я распоряжусь ими наилучшим образом, да и о тебе позабочусь...
  
   Он замолчал, подошёл к окну и долго стоял, глядя на свою машину, такую же надменную, как и он сам. Затем повернулся ко мне и произнёс более спокойным и ровным голосом:
  
   - Ладно, Хуан, хватит дурить. Подумай хорошенько, а вечером... Или лучше завтра...
  
   - Завтра ничего не изменится.
  
   - Ну, что ж, пусть так. - Он вернулся в кресло и некоторое время сидел молча. - В таком случае, если ты такой глупый и упрямый... вернее, идейный до мозга костей... и считаешь, что лотерея - это зло, тогда избавься от билета, просто дай его мне...
  
   - Я уже избавился от него.
  
   - Как это? - Отец вскочил с таким перекошенным от страдания лицом, словно пчела ужалила его в задницу. - Кому ты его дал?
  
   - Богу.
  
   - Неужели пожертвовал церкви десять миллионов? Ты совсем рехнулся?
  
   - При чём тут церковь? Я же сказал: Богу. Разорвал эту бумажку и бросил клочки в ручей, а уж он понёс их прямиком к Богу.
  
   - Безумец! - Отец неподвижно стоял передо мной и был похож на испуганную статую. - Нет, я не верю тебе! Мой сын не мог поступить так глупо! Ты лжёшь, маленький паршивец! Ты насмехаешься надо мной. Ты... Ты ещё пожалеешь об этом! Отказать в помощи отцу с матерью!
  
   На глазах его засверкали слёзы. Он резко развернулся и бросился вон из дома. А я глядел на отъезжающий от крыльца чёрный автомобиль, и в моей груди разрасталось чувство вины.
  
   ***
  
   Когда машина отца скрылась за поворотом, я бросил на стол палитру и кисть и сел в кресло.
  
   - Что мне теперь делать? - говорил я, обращаясь к неоконченному пейзажу. - Может быть, я и в самом деле поступил неразумно? Но когда я разрывал на клочки билет, а потом глядел, как ручей уносит прочь из моего сердца символ рабства, мне было так сладко! Я ощутил вкус и запах настоящей свободы. А её свет сплетался с последними лучами заходящего солнца, придавая им особую прелесть. Вокруг меня всё ожило, даже камни на берегу ручья казались мне мыслящими существами. Я стоял голый в сгущающемся сумраке, но не ощущал ни темноты, ни холода. Мне было так хорошо! Мимо прошли какие-то люди. Они оживлённо о чём-то разговаривали. Кажется это были двое мужчин и одна женщина. Или наоборот? Не важно... Увидев меня, они замолчали. А я даже не повернул к ним голову - я глядел на свет, разлившийся над землёй. Я наслаждался своей личной свободой. Они видели меня... Нет, они меня не видели, настоящий Хуан Севильяно был для них невидимкой. Вот если бы и они остановились, чтобы полюбоваться светом свободы, они бы узнали меня, а я - их.
  
   Ведь и отец меня не видел. Он знал только, что у него есть сын - и этим исчерпывалось его знание. Но кто я такой - для него это оставалось тайной. Но были ещё Мигель и сеньора Санчес - они видели меня! И сеньор Гальего видел, ещё как видел!
  
   Я уставился на недописанное полотно, которое всего полчаса назад казалось мне ярким, светлым и полным жизни, но вскоре отвернулся от него, чтобы не смотреть на опечаленные краски.
  
   Я взглянул на свои руки: какие неухоженные, грубые руки! Под ногтями - разноцветные полоски, остатки плохо смытых красок, ладони похожи на марсианские долины, испещрённые сухими каналами. Как появились на свет эти руки? Кто создал их? Отец с матерью? О нет, никогда не поверю в это! Они лишь исполнили странный лежачий танец, причём не думая обо мне. Скорее всего, они в те минуты вообще ни о чём не думали. Он-то уж точно, подхлёстываемый сладострастием, растущим, как алчный пожар. Скорее всего, и мама не думала о ребёнке, а в который уж раз заранее сетовала на то, что её грубый муж снова кончит слишком рано...
  
   Увы, эти люди столько лет живут вместе, не сделав ни единой попытки поднять друг друга над суетой, осветить ослепительной радостью, стать друг для друга дверью в рай. Отец не видит, не знает жены, а она в душе презирает его и лишь терпит, как рабыня терпит равнодушного хозяина. Они слепы, несчастны и убоги. Чего же мне ждать от них? Что они увидят и узнают своего сына, который даже не ими сотворён, а гармонией природы? Или любовью Всевышнего? Не знаю, но точно не моими родителями. Они не приложили к моему созданию никакого труда.
  
   Мне опять захотелось полежать в ручье - пусть он смоет с моего сердца тяжесть нового наваждения - вину за то, что я выбрал свободу, не подумав об отце, который так расчитывал на мои миллионы. Всё-таки плохой я сын. Что ж, яблочко от яблони... Нет уж, не хочу я валяться под этой яблоней! Не хочу быть сыном дона Эстебана! Я хочу наконец стать самим собой, и чтоб никто не приказывал мне отдавать другим то, чего я у них не отнимал.
  
   Переполненный всеми этими горькими думами, я сел на велосипед и, с трудом крутя педали отяжелевшими, непослушными ногами, поехал к своему ручью.
  
   И снова, как и накануне, ручей исцелил меня, а солнце ответило на главный вопрос, мучивший меня. Оно сказало мне:
  
   - Не плачь, милый мой Хуанито! Меня тоже обвиняют то в зное и засухе, то в зимнем бессилии. Всем не угодишь. Даже лучший твой друг, ещё вчера с радостью открывавший тебе дверь своего одиночества, сегодня может взглянуть на тебя как на приставучую муху, а послезавтра и вовсе не заметит твоего существования. Или будет обстреливать твоё сердце пулями ненависти и злословия. Даже отец может оказаться твоим врагом.
  
   - Нет, - возразил я, - мой друг Мигель не такой. Мы познакомились, когда я ходил в начальную школу, мы вместе играли, смеялись, я учил его тому, что было известно мне как более умному, а он научил меня радоваться каждой минуте. Мы ни разу не ссорились, а сеньора Санчес никогда меня не бранила, хотя иногда и было за что меня наказать.
  
   - Мигель и его мать похожи на меня, - возразило солнце. - Они просто светятся, не нуждаясь в чужом огне. Будь и ты таким же, милый мальчик. Не ищи чужого света, так как в тебе достаточно собственного. Именно его видел ты вчера, когда я покидало ваш край.
  
   - А я думал, что любовался светом самого Бога...
  
   - Да, но это удалось тебе лишь потому, что небо любовалось лучами, испускаемыми твоим сердцем.
  
   Солнце умолкло, а я вышел из ручья и позволил ему колоть меня горячими иглами - раскрашивать мою кожу медью, смешанной с шоколадом.
  
  
   ***
  
   У родителей был ключ от моего дома. Поэтому я не удивился, когда, вернувшись, обнаружил в своём любимом кресле маму.
  
   - Привет, Хуанито. Как ты? Здоров?
  
   - Привет, всё хорошо. Папа приезжал утром...
  
   - Я знаю, он мне говорил. Он расстроен. Плохо себя чувствует. Даже на работу не поехал. Накапала ему успокоительного и уложила в постель. Почему ты так поступил с ним? Это было жестоко...
  
   - Как я поступил? - Я с трудом скрывал возмущение. - Что такого я ему сделал?
  
   - Почему ты сказал, что у тебя нет денег?
  
   - Но у меня действительно нет этих чёртовых миллионов!
  
   - Не чертыхайся хотя бы в присутствии матери!
  
   - Хорошо, не буду.
  
   - Послушай, сыночек, я понимаю тебя: твой отец - человек крутой, часто бывает несправедлив в оценках, может и оскорбить. Но, в сущности, он добрый и отходчивый. Если он чем обидел тебя...
  
   - Не обижал он меня. - Я взял со стола палитру и уставился на картину - не очень-то приятно было глядеть на маму, которая, явившись ко мне по настоянию отца, выполняла роль парламентёра и даже не стыдилась своей неискренности.
  
   - Тогда в чём дело, дорогой? Почему ты с ним так обошёлся? Ему очень нужны деньги, а иначе придётся резко сократить бизнес...
  
   - И что? Вам не хватит на еду, на одежду, на самое необходимое? - Внутри я кипел и, несмотря на то, что старался не выдавать волнения, мой голос дрожал.
  
   - Но помимо того, что ты называешь необходимым, у нас есть ещё репутация, мы принадлежим к определённой прослойке общества, мы на виду и должны соответствовать...
  
   - Ничего страшного, переместитесь в другую прослойку, пониже, - раздражённо произнёс я, чувствуя, что поступаю некрасиво, но уже не в силах был сдерживаться. - Между прочим, сеньора Санчес ни к какой прослойке не принадлежит - и ничего, не унывает.
  
   - Ты хочешь, чтобы на нас показывали пальцем и называли нас нищими неудачниками? - Мама чуть не плакала. Она тоже не верила мне, в её голове не укладывалось, что я просто взял и отказался от самой яркой мечты, какую она и её муж могли себе представить.
  
   А я стоял перед ней, чувствуя себя последним тупицей и не зная, как объяснить этим людям, что не обманываю их, что я в самом деле разорвал билет.
  
   - Я не хочу, чтобы на вас показывали пальцем, коленкой или носом. Я вообще ничего не хочу! Я просто прошу вас оставить меня в покое. Жили же вы без меня с тех пор, как я переселился в этот дом - так и живите дальше.
  
   Мама поднялась на ноги, постояла в нерешительности, ломая дрожащие пальцы, и наконец подошла ко мне.
  
   - Хуанито, - проговорила она тоном провинившейся рабыни, - Сыночек, ну, пожалуйста, ради всего святого, помоги нам! Дай отцу денег! Пусть не сотню - хотя бы пятьдесят тысяч! Умоляю тебя! - И она упала передо мной на колени.
  
   Такого от своей матери я не ожидал! Я бросил палитру на пол, зашвырнул кисть в угол и бросился вон из дома.
  
   Мои ноги бешено крутили педали, голова летела куда-то в далёкую пустоту, а в груди клокотало землетрясение в девять баллов. Были ещё руки, вцепившиеся в руль, я видел их, но забыл, что это мои руки. Я вообще не мог осознать себя, собрать в одно целое. Мои собственные родители разорвали меня, разбросали и сделали калекой. И только чувство вины, огромное и чёрное, как беззвёздное небо, осталось со мною, было моим, заменило собою мою душу и мчалось куда-то, где меня не должно было быть, где не было ничего, что составляло бы моё счастье, и где исчезнет последняя молекула моего тела, высохнет последняя капля моей души.
  
   Но я не поддался новому наваждению. Я не влетел в пустоту. Я остановился посреди дороги. Ручей я давно проехал. Пришлось возвращаться. А вот и он, мой безмятежный друг и учитель. На берегу сидят трое, две женщины и один мужчина. Наверное, те, вчерашние прохожие. Я их где-то уже видел раньше. Кажется, они живут в двух кварталах к западу. Но что мне до них?
  
   Я разделся, не обращая внимания на любопытные взгляды, и лёг на своё место. Пусть смотрят. На то им и глаза, чтобы смотреть. Пусть считают меня психом - мне всё равно. Мне уже не до их мелочей - слишком огромное горе поглотило меня.
  
   Я лежал на спине, ласкаемый нежной чистотой природы, и думал о том, что правда о родителях оказалась слишком болезненной, просто невыносимой. Ладно уж отец, от него можно ожидать чего угодно, но мама!
  
   И вдруг меня осенило: вот почему они так долго терпят друг друга! Просто они живут в одной пустоте и тешатся одной и той же суетою, заменяющей им всё человеческое. Они давно стали единым целым и не могут представить себе раздельного существования. Боясь потерять мужа, она привыкла подчиняться его грубости. Она превратилась в забитую собачонку, и даже унижение перестало быть для неё унижением, а воспринимается как вполне приемлемое средство достижения целей сиятельного дона Эстебана. А он как был в отрочестве садистом, таким и остался, связав свою пустоту с пустотою Марии Монти, ставшей со временем моей матерью.
  
   И эти совершенно не повзрослевшие подростки, эти люди с моралью и духовными потребностями нерадивых школьников, ждут от меня благородства! Я обязан дать им денег, расплатиться с ними за их труды на поприще моего воспитания... Что за чепуха! Или я сошёл с ума и лежу не в ручье, а в больничной ванне, а за стеной поджидают меня такие же, как и я, неизлечимые безумцы?
  
   - Вот придурок! - вырвал меня из потока размышлений голос одной из женщин. Но я даже не глянул в их сторону. Краем глаза я видел, что они уходят, то и дело оглядываясь на меня.
  
   - Маньяк какой-то, - согласился с ней мужчина.
  
   - Эти художники, они все чокнутые, - бросила другая женщина.
  
   "Надо же, они меня знают! И чёрт с ними! И вообще, что плохого я сделал этим троим? Чем обидел их? Тем, что не постеснялся обнажиться в их присутствии? Но это не их ручей. Я тоже имею право здесь находиться, причём в любом виде. Если бы они решили при мне заняться сексом, я бы ничего не сказал, я бы только порадовался за них. Почему они такие злые? Почему мои родители такие... такие..." - Я заплакал. Горько, навзрыд, и мои слёзы смешивались с водой ручья и уплывали далеко, к Богу.
  
   И мне стало легче.
  
  
   ***
  
   И я вернулся домой.
  
   Сел в кресло и стал думать о будущем. Впервые в жизни я задумался о будущем как о чём-то пугающем. Чёрная воронка, повёрнутая ко мне широкой пастью, всасывала в себя всё, что я считал своим, родным, приносящим мне светлые минуты и часы удовольствия. Мои картины, мои философские находки, телесные радости, улыбки Мигеля, задумчивые, понимающие глаза его матери, первый поцелуй с Алисией в сумраке выпускного вечера, после чего я очнулся за школьным зданием избитый в кровь её бывшим парнем, похвалы художницы Элизабет Вэллс, укатившей в Париж и так и не устроившей мне выставку, песни Лед Зеппелин, под которые мне так легко работалось, мой мудрый и заботливый ручей - всё это втягивалось в чёрный водоворот и оставляло в душе огромное серое пятно, которое мне уже нечем было заполнить - оно само заполнило весь мир, я сам стал серым пятном лишайника на могильной плите...
  
   Я встряхнулся и пообещал себе больше никогда не задумываться над тем, что будет.
  
   - Будет то, что во мне, сказал я и, вспомнив, что с утра ничего не ел, бросился на кухню.
  
   Когда я поглощал консервированную фасоль, заедая её куском хлеба, ещё не покрытого плесенью, но уже источающего противный запах старости, в мой дом снова вломился отец. На этот раз он был непроницаемо суров и подчёркнуто деловит. Словно полицейский, собравшийся нацепить наручники на подозреваемого, он замер в дверях кухни, облокотившись на косяк в позе хозяина жизни.
  
   - Итак, Хуан, как нам быть?
  
   - Вам? - переспросил я, кусая чёрствую горбушку.
  
   - И нам, и тебе.
  
   - Просто быть, - пожал я плечами.
  
   - Просто уже не получится. - Он подался вперёд и, выдвинув из-под стола табуретку, сел на неё. - После того, что ты сделал с родной матерью...
  
   - По-моему, это она поступила некрасиво, а не я. - Меня опять кольнула вина неизвестно за что.
  
   Отец укоризненно покачал головой.
  
   - Конечно, ты ничего нам не должен. Я уже понял, что мы вырастили себе на голову неисправимого эгоиста. Но, в таком случае, и мы тебе ничем не обязаны. Все счета, так сказать, оплачены с обеих сторон. Этого ты хочешь - отречься от родителей и оставить их без единственного сына? Молчи, я знаю, что ты собираешься мне возразить. Все твои слова порождены ледяным сердцем и поэтому ранят меня. А твоей матери - представляешь себе, как ей больно? Её бы хоть пожалел!
  
   - Может быть, хватит?.. - начал я, но отец прервал меня, повысив голос:
  
   - Мало того, что мы всегда шли тебе навстречу, позволили тебе заниматься этим дурацким художеством, оплачиваем аренду дома, в котором ты живёшь в своё удовольствие, выручаем тебя деньгами, когда твой холодильник пустеет, - мы ещё и страдать должны от твоей жестокости? Неблагодарный сопляк! Отец и мать унижаются перед ним, а он...
  
   - Замолчи! - крикнул я. - Хватит! Нет у меня денег! Вы можете понять это? Или в ваши мозги, отравленные ложью, не способна протиснуться простейшая мысль о том, что есть на свете и другие люди, совсем не похожие на вас, и им, этим дуракам, безумцам - назови из, как хочешь, - не нужны ни ваши автомобили, ни дома, ни миллионы? Я тебя не обманываю, пойми ты меня хотя бы раз в жизни! Я действительно разорвал билет. Хочешь - обыщи дом... тем более что он твой...
  
   - Ладно, Хуан. - Отец тяжело поднялся. - Даю тебе срок до утра... Хорошо, пусть до обеда. Надеюсь, ты одумаешься. Никогда не поверю, что в тебе не тлеет хотя бы малая искорка любви к нам.
  
   И он ушёл, твёрдый с виду, но явно сломленный в душе. Так он и не поверил мне. Этот человек не мог себе вообразить подобный ужас: что его сын по собственной воле может разорвать на клочки целое состояние.
  
   Мне стало совсем плохо. Но я продолжал упрямо есть фасоль. И чем темнее становилось в душе, тем с большей радостью желудок принимал глоток за глотком, будто решил показать, что я не один, что он мой верный друг, готовый в любую минуту помочь мне, лишившемуся всякой поддержки.
  
   Пообедав, я опять погрузился в горькие думы.
  
   Как же неприятно было мне слышать слова отца о том, что я должен им денег за их заботу обо мне, за аренду маленького дома, который был чуть больше выгончика для бедняков.
  
   Я должен.
  
   Должен? Нет же, ничего я им не должен! Единственное, что я действительно должен предпринять, так это немедленно покинуть этот дом, этот город, это безумие, чтобы разорвать последние нити долгов и обязанностей.
  
  
   ***
  
   Так я решил, так и сделал: собрал рюкзак, надел его на спину и ушёл. Пешком. По дороге, струящейся на юго-запад.
  
   Остановился у своего ручья попрощаться с ним и в последний раз ощутить его доброту.
  
   Пока я лежал в ручье, сердце защемило от тоски: мне жаль было оставленных в доме картин, жаль было расставаться с Мигелем и сеньорой Санчес, жаль было этих холмов, этого ручья, этих терпких травяных запахов. Жаль было своего беззаботного прошлого.
  
   Но мог ли я поступить иначе? Конечно, мог. Например, перебраться в другой район города. Но что это дало бы мне? Рано или поздно я наткнулся бы на отца или мать - и нить любви, превратившаяся в цепь долга, натянулась бы сильнее и продолжила меня душить...
  
   Нет, иначе поступить я не мог. Я должен был одним решительным ударом отсечь то, что есть Я, бежать от того, что хотело превратить моё Я в не-Я. Мне нужна была полная свобода, которая, как выяснилось, достигается только ампутацией некротизированной ткани с захватом ни в чём не повинной здоровой. Оказалось, что это очень болезненная операция. Единственная анестезия, которая была доступна мне - это прошлое, вернее, светлые его пейзажи и портреты, ещё точнее - моя любовь к нескольким людям и многим предметам и мгновениям. И ещё надежда на полное исцеление, возможное лишь в том случае (и я понимал это), если мне удастся полностью освободиться от суеты, которой учили меня столько лет и от которой пытался отвратить меня сеньор Гальего.
  
   Воодушевлённый новой мудростью ручья, осознав главное: что моё солнце всегда будет со мною, куда бы я ни подался, я пошёл по дороге со скудным запасом еды и с весёлой мыслью о том, что отныне я бродяга, которому открыты все горизонты мира.
  
   Я бодро шагал, ночевал подальше от дороги, в лесу, в степи. Мне было всё равно, куда именно я направляюсь - я только знал, что иду туда, где не бывает зимы, а солнце редко прячет в сырых складках туч свою любовь к земле.
  
   Я шёл под одобрительным взором своего светила, знающего, что и я - такой же свет, как и оно, только маленький, потому что светится во мне ребёнок, стать которым мне ещё предстоит. Эту метаморфозу предсказал мне мой учитель сеньор Гальего.
  
   - Когда-нибудь ты вернёшься к порогу своего детства и ощутишь яркий свет счастья, - говорил он. - Знай, что это и будет началом настоящей свободы. Ты станешь таким же беспечным и жадным до жизни, каким был когда-то в детстве, ты вспомнишь вкус неба и запах луны, ты породнишься с солнцем, ты испугаешься высоты глядящих на тебя деревьев, ты восхитишься радужными глазами стрекоз, невесомой красотою бабочек, неподвижными танцами цветов, молчаливой песней ручья и звёздной музыкой вечности. Ты станешь наконец единым, не ребёнком, не юношей, не зрелым мужчиной, а совокупностью всех возрастов. В тебе будут дрожать как высокие струны детского смеха, так и басовые струны седого мудреца. Все ноты, все смыслы и краски станут твоими. Это и будет свобода, мой мальчик. И я буду радоваться, глядя с небес на своего ученика, постигшего науку жизни.
  
   Вот так дошёл я до твоего дома. Тебе судить, верной ли была моя дорога или она увела меня от себя.
  
   - Нет, судить я не стану, - сказал Пако. - Хотя и знаю кое-что о тебе и твоих упущенных возможностях. Но кто я такой, чтобы махать молотком судьи? Ты видишь только то, что я старше тебя и что в моих глазах мерцают отблески мудрости. Ну, и что из того? Такие же искорки я вижу и в тебе. Одно я скажу: мы с тобой похожи, как братья. Даже удивительно, как судьба умудрилась свести двух отверженных, разными дорогами пришедших в один дом. - Он помолчал. - Ладно, поужинаем, ляжем - и я расскажу тебе о своей жизни. И тогда ты согласишься, что не зря свернул на тропу, ведущую через эти холмы.
  
  
   ***
  
   Солнце садилось. Похолодало.
  
   Над котелком поднимался едва заметный пар.
  
   Пако протянул мне алюминиевую миску с паэльей, наполнил себе другую миску, и мы вошли в дом, в котором почти не было мебели, если не считать двух старых кроватей в спальне, стола в гостиной и пары шкафов на кухне.
  
   После ужина мы сдвинули кровати так, чтобы между ними остался узкий проход, легли, и Пако стал рассказывать о себе:
  
   - Если ты, Хуанито, родился и вырос на окраине большого города, то мой мир ограничивался маленьким городком, затерявшимся среди полей и лесов.
  
   Думаю, это убогое поселение в три длинных улицы давно бы уже обезлюдело, если бы мой отец не получил в наследство от скончавшегося брата сто миллионов динеро - сумму невероятную и для столицы - не то что для такого захолустья.
  
   Разумеется, местные жители не знали даже приблизительно, сколько денег у моего отца, но никто не сомневался в том, что он богаче всех их вместе взятых и при желании мог бы скупить весь город в придачу с окрестными фермами и лесопилкой.
  
   Получив наследство, отец не стал искать более удобного места для жизни, а о том, чтобы переселиться в большой город, не могло быть и речи. Многие поколения Каррера жили в городке Калье де Арена, и отец не хотел оставлять милой своей родины ради сомнительных удовольствий чужого мира.
  
   Матери я не помню - она умерла, когда мне не исполнилось и трёх лет. Всё моё детство прошло в постоянной смене отцовских невест и любовниц, ни одна из которых так и не стала моей мачехой. Не знаю причин, по которым он никак не мог остановить выбор на одной из них, но время шло, а дом Анхеля Карреры оставался без хозяйки.
  
   Когда же на нас свалилось наследство, всё в нашем доме изменилось: отец перестал искать себе спутницу жизни, больше не подвергал меня нудным воспитательным экзекуциям в духе строгого кальвинизма, а с головой погрузился в свои миллионы. Теперь у нас дневали и ночевали какие-то финансисты, брокеры, адвокаты и прочие солидные господа, похожие на унылых мертвецов или чопорных безумцев.
  
   Однако, забыв о моём воспитании, отец не потерял меня из виду: он стал приобщать меня к науке о больших деньгах. В свободное от школы время я проводил в его кабинете, либо слушая его объяснения, что такое акции, фьючерсы, маржа и прочее, либо присутстуя при его беседах с агентами и адвокатами. Волей-неволей я впитывал в себя эту финансовую абракадабру и вскоре стал разбираться даже в графиках и схемах, которыми пестрят экономические издания.
  
   Когда моя учёба в школе подходила к концу, отец заявил, что моё место - в лучшем университете, желательно - во Франции, и что, получив образование, я непременно стану одним из самых успешных банкиров и буду трудиться на благо семьи. Вот так, этот недалёкий человек был уверен, что стал зачинателем династии новых Рокфеллеров.
  
   Но в Европу я так и не поехал, так как в мае того же года отец скончался от инсульта, оставив меня владельцем капитала, большого, однако основательно поредевшего в результате его "умелого" руководства. И я наконец вздохнул свободно - не нужен был мне университет, я терпеть не мог экономику, да и надоело мне жить под постоянным давлением отцовского всемогущества. В сущности, я его не любил. Думаю, он сам был виноват в моём холодном к нему отношении. Слишком жёстким он был и часто несоразмерно строго наказывал меня даже за те мелкие проступки, за которые другие родители только мягко журят своих детей. Я боялся его и рос в почти полном одиночестве, придумав себе свой мир, где были цветы, стихи и гитара, играть на которой меня научил чернокожий старик Эль Гато, наш сосед. Он же привил мне любовь к лагримас.
  
   После смерти отца я первым делом разогнал всю ту сволочь, которая паслась на злачных пажитях его глупости и безграничной доверчивости, и назначил управляющим своими финансами некоего Брукса, единственного, которого не подозревал в нечистоплотности. Поразмыслив немного о своём положении, я решил избавиться от бухгалтерского бремени и велел Бруксу рассовать все мои деньги по разным банкам.
  
   - Мне не так много нужно, - сказал я ему. - Глупо, имея шестьдесят миллионов, стараться довести их до миллиарда, при этом боясь проиграть и даже полностью прогореть. Зачем мне миллиард? Я же его и за три жизни не потрачу. А у меня всего одна. Лучше буду помогать людям. Это куда интереснее.
  
   Единственной моей большой тратой на себя было строительство нового дома, более светлого и просторного. Всё же остальное богатство спокойно лежало в банках и акциях, принося мне неплохой доход.
  
   Но мне и этой уймы денег было не нужно, и я давал беспроцентные займы землякам, не торопя их с возвратом долга.
  
   Благодаря моей щедрости (а надо заметить, что я любил делать людям приятное) городок ожил, у нас появилось несколько мелких фабрик и мастерских, открывались новые магазины и расширялись старые. На улицах выросло число автомобилей, причём не стареньких фермерских колымаг, а современных, дорогих.
  
   Несколько лет я тешился ролью мецената и локомотива местного прогресса и считал себя чуть ли не богом, от милости которого зависело счастье простых смертных. Но постепенно я всё глубже опускался в недовольство собой, в конце концов выросшее в стойкое уныние. Непонятная тоска глодала моё сердце, вязкая скука поразила мой разум. Я начал презирать свою пустую жизнь.
  
   Моей настоящей страстью с тринадцатилетнего возраста была гитара. На невысоком холме, возвышавшемся за кукурузным полем, я скрывался от людей и их назойливой суеты, уплывал в созерцание природы и наслаждался льющейся из сердца песней.
  
   Этому увлечению я не изменил и став богачом. Музыка успокаивала меня, соединяла с чем-то вечным, неизменным, безымянным. Я чувствовал тонкое волнение в груди всякий раз, когда, остановив взор на красивом цветке или кусте, тронутом новорождёнными бутонами, начинал перебирать послушные струны старенькой гитары, подаренной мне Эль Гато, увы, к тому времени давно уже покинувшим наш мир.
  
   Очень часто это моё непонятное волнение перерастало в тревожную дрожь, из глаз текли слёзы, и сквозь них я начинал видеть... Не знаю, как сказать... Наверное, тем светлым существом всё же был Бог? Не берусь утверждать... Да и нет у меня охоты хвастаться приятельскими отношениями со Всевышним - просто говорю то, что видел, что чувствовал и что обо всём этом думал.
  
   Но время шло, и мои целебные уединения на холме стали влиять на меня всё слабее. Стоило мне вернуться домой, как в сердце тут же влезала скука. Гадкое чувство бесполезности моей жизни уже не оставляло меня ни на минуту и порой преследовало и во время сна.
  
   Я глядел и на свой дом, и на весь город как на тюрьму, к которой был прикован невидимыми цепями обязанностей. Эту привязку я много раз видел и во сне: длинную верёвку с нанизанными на неё купюрами, - она была протянута из моего окна в темноту и почему-то пугала меня своей бессмысленностью.
  
   Добрая половина жителей зависела от моих денег, но мне казалось, что именно я - единственный нищий во всей округе, который что-то должен этим людям. Я не мог понять, почему моё стремление помогать землякам и создавать им удобные условия для жизни обратилось для меня почти неподъёмною ношей.
  
   Меня уже не радовали простые удовольствия, которые окрыляли раньше. А попытки женщин завлалеть моим сердцем, чтобы получить доступ к богатству, когда-то казавшиеся смешными, теперь стали восприниматься мною как оскорбления.
  
   В отрочестве я часто увлекался то девушками, то парнями и вообще был влюбчивым. Однако ни с кем не складывались у меня близкие отношения. Слишком робким я был, предпочитал оставаться в тени и наблюдал за людьми с безопасного расстояния. А о том, чтобы проводить вечера с ищущими острых ощущений сверстниками, не могло быть и речи - отец строго следил не только за тем, как я учусь в школе и готовлюсь к урокам, но и за моим свободным временем. Даже в последнем классе школы я не мог позволить себе развлечься в обществе парней и девушек. А вскоре после того, как отец получил многомиллионное наследство, он заявил, что сам найдёт мне подходящую пару, потому что лучше моего знает жизнь.
  
   Так что холм, стихи и гитара были теми друзьями, что успокаивали меня, утешали и уводили из темницы вечных запретов и обязанностей в мир творческой свободы. Однако и они, эти друзья, в конце концов потеряли власть над моей душой, впавшей в неизлечимую тоску и покорно глядящей в бездну депрессии.
  
   Но вот однажды я нашёл выход из этой тюрьмы.
  
   Вернувшись к вечеру со своего холма, я, ни о чём не думая, машинально, как привык делать уже давно, включил в гостиной телевизор и упал на диван. И вдруг меня словно прошило автоматной очередью: на экране я увидел худых, измождённых постоянным недоеданием и болезнями африканских детей. Диктор рассказывал о бедственном положении в некоторых странах, о нехватке средств и персонала для помощи этим маленьким жертвам человеческого равнодушия.
  
   Конечно, мне и раньше попадались подобные передачи, я и в газетах, и в интернете видел рекламу всевозможных экологических и благотворительных организаций, но просто не обращал на них внимания, как и на прочий информационный шум, от которого всегда стремился отгородиться внутренней тишиной. К сожалению, и меня духовно опустошило равнодушие этого мира. И только когда моя душа была истерзана недовольством собой и всем, что я делал в этой жизни, во мне проснулся внутренний человек, чуткий не только к моим собственным страданиям, но и к бедам тех, кому в тысячу раз хуже, чем мне.
  
   Порывшись в интернете, я составил список фондов, занимающихся помощью больным и голодающим детям, и вызвал к себе Брукса. Через два дня он явился ко мне, я вручил ему список и велел все мои деньги в равных долях раздать этим организациям. А пятьсот тысяч я перевёл на счёт этого чудесного человека в качестве выходного пособия.
  
   Окрылённый щедрым бонусом, мой управляющий взялся за дело со всем присущим ему рвением, и не прошло и месяца, как я стал настоящим бедняком. У меня был ещё особняк, но и его я выставил на продажу, намереваясь купить себе какую-нибудь лачугу, где мне было бы уютно и спокойно.
  
   Вот до какого безумного поступка довело меня уныние. Но ни тогда я не жалел о том, что сделал, ни сейчас не жалею. Ведь, по мере того как таяли мои счета, я чувствовал себя всё лучше и лучше. Наконец я понял, что хотел сказать Иисус, утверждая, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное.
  
   Непередаваемо сладкое чувство свободы овладело мною, не только сердцем, но и всем телом. Такой лёгкости, такой свежести в мыслях и мышцах я не испытывал никогда ранее. Я словно только что родился и ещё не знал, кто я такой и что за мир окружает меня. Я ощущал себя чистым листом бумаги, готовым принять любой текст, и надеялся, что на этот раз на нём будет написано лишь то, чего хочу я, а не кто-то другой. Я поклялся себе никогда больше не подпадать под магическую силу слова "должен". Отныне я стану птицей небесной, из тех, что ни сеют, ни жнут, надеясь исключительно на помощь Того, кто являлся мне на холме в ореоле моих слёз.
  
   Опьянённый напитком свободы, я ходил по улицам городка и всем, кто заговаривал со мной (а таких было немало), проповедовал своё новое знание.
  
   Каким же глупым я был! Разве можно объяснить камню, что такое крылья ангела? Разве можно жирную курицу научить летать? Понятно, что люди глядели на меня как на свихнувшегося и не говорили мне этого в глаза лишь потому, что боялись, обидев меня, лишиться моей поддержки. Они-то по-прежнему считали меня щедрым Крёзом. Даже те, кому я рассказал о своём безумном предприятии, лишившем меня богатства, не верили мне, думали, что я шучу или брежу. Так что, Хуанито, не только ты побывал в роли правдивого лгуна - меня тоже не миновала сия чаша. Правда, в отличие от тебя, я не обращал особого внимания на мнения и слухи. Но и мне горечи досталось с лихвой.
  
   Вскоре ко мне обратился владелец лесопилки. У него случилось несчастье: пожар уничтожил все станки и огромный склад готовой продукции. Естественно, он не сомневался, что добрый самарянин выдаст ему кругленькую сумму на восстановление предприятия. Однако он получил от меня ответ, на несколько минут превративший его в соляной столп:
  
   - Увы, сеньор Морено, ничем не могу вам помочь. Обратитесь в страховую компанию.
  
   - Но... - пробормотал он, обретя наконец дар речи. - Но, Пако, я не... Зачем было платить стаховщикам, если в городе живёшь ты... Я всегда знал, что ты...
  
   - Пусть это послужит вам уроком, сеньор Морено, - ответил я голосом смиренного пророка, всё ещё находясь под действием алкоголя Великой Истины. - Советую впредь надеяться не на человеков, а на Всевышнего. Простите, но я в самом деле не могу вам помочь. Вы ждёте денег от бедняка, а это неразумно.
  
   Не прошло и двух дней, как ко мне явилась престарелая Линда Перес:
  
   - Пако, ты знаешь моего сына... - залепетала она, обливаясь слезами. - Он хороший... Он ни в чём не виноват... Он не участвовал в том ограблении... Нужен хороший адвокат, а мне он не по карману... Миленький Пако, помоги мне!
  
   Ей я не стал читать мораль, не призывал её уповать на Бога, а просто прервал её лепет сухим "Простите, ничем не могу вам помочь".
  
   Дальше, как по заказу, со всех сторон посыпались мольбы о помощи. Словно горожане нарочно ждали для своих просьб самого неподходящего времени. Не было дня, чтобы кто-нибудь не пришёл ко мне, не позвонил или не пристал на улице. И всем, понятное дело, я отвечал одно и то же.
  
   В конце концов меня накрыла волна нового уныния, порождённого чувством вины. Ни свобода, ни радужные надежды на творческие полёты - ничто меня уже не привлекало. Я понял, как жестоко поступил с людьми, зависящими от моей щедрости. День за днём казнил я себя за неразумный поступок и опускался всё ниже и ниже в бездну самоунижения.
  
   Конец этому аду положила та же Линда Перес.
  
   Как-то после обеда я пошёл в кондитерскую, что находилась недалеко от моего дома. Вдруг из мясной лавки выскочила Линда. Ломая руки и дёргая себя за волосы, она завопила на всю улицу:
  
   - Его посадили в тюрьму, моего сыночка! Это ты виноват в этом, Паскуаль! Будь ты проклят! Гори в аду, бессердечный человек!
  
   Нет, мне не были обидны слова обезумевшей женщины - я испугался. И не её проклятий - мне стало страшно темноты, в которой жила она и которая не позволяла ей увидеть не мои костюмы и деньги, а меня, голого и беззащитного перед несправедливым миром.
  
   Когда же я огляделся по сторонам, то не нашёл ни одного сочувствующего мне взгляда. Все, кто проходил мимо или вышел на улицу на крик Линды, смотрели на меня как на своего врага, как на злого колдуна, как на захватчика, пришедшего сравнять с землёй их город. И тогда я всё понял: чувство вины перед ними было ещё одним вариантом чёрной магии, окопавшейся в слове "должен". Не я нужен был этим людям, а только мои динеро. А то соображение, что они их не заработали и не имели на них никакого права, не приходило им в голову. Они любили меня дающего и возненавидели после того, как десница моя оскудела.
  
   Что оставалось мне? Только уйти из города, где на меня гдядели как на чудовище. Бежать от праведности, справедливости, великодушия, сострадания. Бежать в пустыню, как слелал это Иоанн, разочаровавшийся в людях, зовущих Бога из окаменевших сердец.
  
   У меня оставались наличными три тысячи. Я зашил их в прокладку своей старенькой куртки, собрал кое-какие вещи, сел в старый пикап отца (он так любил эту машину, что даже став богачом, продолжал холить её и лелеять) и часа в четыре утра выехал из города.
  
   Не заплакал я только потому, что рядом со мною на сидении лежала моя гитара и я разговаривал с нею как с самым близким человеком. Она понимала меня, моя старушка, и от этого мне было светло.
  
   Поднявшись на один из холмов, окружавших городок, я заглушил мотор и вышел из машины, чтобы окинуть прощальным взором свою родину.
  
   И что, ты думаешь, я увидел? Над городом полыхало красно-жёлтое зарево. Я догадался, что это горит мой дом. Кто-то из тех, кому я не помог, - возможно, сама Линда или её пьяница-муж, - решил отомстить мне. Наверное, почти все жители уже сбежались полюбоваться бедствием. Может быть, они даже думали, что и я горю вместе со своим домом. Что ж, решил я, пусть думают, что хотят. Я умер для них, а они для меня так и не начали жить. Единственным живым человеком в этом городе мёртвых был чернокожий Эль Гато, почти нищий, но нашедший свой рай в музыке и любовь в моём благодарном сердце.
  
   - Прощайте, слепцы! - сказал я, сел за руль и покинул пылающую за спиной преисподнюю, которую наивно считал когда-то своей судьбой.
  
   Вот так, Хуанито. Теперь ты видишь, что у нас немало общего.
  
   - Как будто мы братья из одной несчастной семьи богатых неудачников, - согласился я. - Пако, послушай, а можно мне остаться здесь, с тобой? Учеником. Я буду помогать тебе по хозяйству, а за это...
  
   Но он перебил меня:
  
   - Никогда не произноси этих мерзких выражений "за это", "в уплату за то", "в награду за сё"... По крайней мере, от меня не жди требований оплатить счета. Я позволю тебе жить здесь и даже рад буду твоему обществу, я буду учить тебя тому, что знаю, и учиться твоей мудрости, но не потому что я должен тебе или ты мне обязан, а по одной лишь причине: по любви к тебе. Надеюсь, и ты ответишь мне тем же. А нет - не беда. Буду продолжать петь свои песни. Уж с гитарой-то у меня точно полное взаимопонимание.
  
   Мы помолчали, лёжа на спине и глядя в потолок, тронутый лунной печалью. Слёзы навернулись у меня на глазах, когда я заговорил:
  
   - Я хочу остаться не только потому, что жду от тебя помощи... Понимаешь... Когда ты рассказывал о себе, моё сердце затрепетало от жалости к тебе. Я невольно сравнил тебя с собой - и на несколько мгновений даже почувствовал, что не могу различить нас. Наверное, сострадая тебе, я жалею прежде всего себя, не знаю... Но моему сердцу больно, когда я думаю о тебе, едва заметной точке на бескрайней плоскости одиночества.
  
   - Ну, не такой уж я и одинокий, - возразил Пако. - Иногда ко мне наведываются друзья, беспокойные хиппи, и проводят здесь неделю-другую. Приезжают целым табором, несколько семей с детьми. С ними так весело. К тому же только они понимают меня, видят мою любовь. А раз в три месяца приезжает Сэм. Он продюсер. У нас с ним чисто деловые отношения: он привозит мне продукты, кое-какие вещи, а я ему напеваю на диктофон песни, которые успел сочинить. У него права на них, он распределяет их по своим певцам, я уж не знаю, кто исполняет мои лагримас, ведь у меня даже радио нет. Да мне это и не интересно. Главное, что он поддерживает меня, за что неплохо на мне наживается. Вот так я и живу... Хотя, если подумать, ты прав, Хуанито, одиночество вокруг меня и в самом деле безграничное. Иногда я закрываю глаза и вижу себя звёздочкой, единственной горящей искрой среди погасших небес. Так что твоё желание пожить здесь и для меня ценно. Ведь и мне жалко тебя, и я тоже не могу отличить сострадание к тебе от жалости к своей печальной участи.
  
   - А так ли это необходимо, проводить вивисекцию чувств, отыскивая в них узелки эгоизма? - сказал я, окончательно уверившийся в своём правильном выборе, в том, что разорвал лотерейный билет, что ушёл из города и что остался с Пако. - Не лучше ли нам просто помогать друг другу? Например, я давно мечтаю научиться играть на гитаре...
  
   - А я скажу Сэму, и он привезёт тебе холстов и красок, и ты будешь писать картины...
  
   - И дарить их тем хиппи. Думаю, я подружусь с ними.
  
   - Мы ещё поживём на этом свете!
  
   Мы снова отдались безмолвию. Я начал различать на потолке красивый пейзаж: холм красно-песочного цвета, над ним - такое же красно-песочное небо, но ярче, намного ярче, а между ними, на вершине холма - маленькая фигурка человека... Нет, двух человек, да теперь уже двух...
  
   Я засыпал, думая о том, что рядом лежит мой новый друг, но не видит пейзажа на потолке, а, скорее всего, в ритме моего дыхания слышит новую песню, самую жизнерадостную из сочинённых им ранее. Наверное, так оно и есть. По крайней мере, хочется в это верить.
  
   Верить в любовь.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"