На даче мы жили втроем, я, моя внучка Арина, и няня Арины, Люда. Люда была бывшая жительница Баку. В девяностом году она вместе с мужем армянином и тремя детьми бежала оттуда в Кременчуг.
Наше тоскливое пребывание на даче в холодную майскую погоду без воды, которую не дали в летний водопровод из-за заморозков, а потом, оказалось, из-за прохудившихся труб носило громкое и все извиняющее название: вывоз ребенка на свежий воздух. И воздух был свежим, ничего не скажешь. Но после пятнадцатого потеплело, зазеленело, и жизнь в суровых дачных условиях заметно облегчилась.
Не нужно было топить печку, и надевать на ребенка кучу одежонок. Надевать насильно, под яростное сопротивление.
Вечером Люда укладывала трехлетнюю Аришку спать, давала ей бутылочку с "Агуш", я включала выбранный внучкой мультик, почти всегда с завидным постоянством один и тот же, что-то современное. В мультике злые силы угрожали уничтожить людей, и детские фигурки бегали по экрану, сверкали глаза, развевались волосы, спасалось человечество.
Что понимала в этом фильме маленькая девочка, выяснить не удавалось, да мы и не очень старались.
Освободившись от дневных забот, мы с Людой располагались на веранде, сидели у стола, грызли семечки, радовались теплу и отдыху. Обстановка располагала к откровенности. Но про меня говорить было не интересно, все уже описано, и Людмила читала это в моих мемуарах. Теперь очередь была за ней, и она делилась со мной своей богатой событиями и людьми жизнью.
Речь ее текла плавно, без пауз и повышенных интонаций, обыденно, но постепенно, по мере ее рассказа, все тревожней становилось вокруг, темнели кусты за окном, и лиловая ночь холодно и зловеще смотрела на нас мириадами звезд. И беспомощными маленькими человечками чувствовали мы себя, песчинками, уносимыми ветром истории.
"Я любила деда.
Дед до замужества был самый близкий мне человек. Степан Уроев.
Родом он был из Кременчуга. Да, да, мы там не случайно, я фактически вернулась на родину.
Как мой дед попал из Кременчуга в Баку?
В тридцатые года его отца, моего прадеда посадили в тюрьму, раскулачили. Мать, троих братьев и сестер собрали, погрузили на телеги, и повезли. Далеко повезли, за Урал, в Тюменскую область.
Самого деда в первый момент не тронули, потому что он жил уже отдельной семьей, женат был в свои восемнадцать лет.
Тревожно было, на каждый стук вздрагивали, каждого человека боялись.
Вестей от родных не было, а прадеда увезли на Беломорканал, и больше о нем никогда никто не слышал.
Через два месяца в октябре под утром раздался стук окошко. Степан глянул, а там брат, Семен, пятнадцати лет, худой, и весь трясется.
У Степана сердце так и упало: понял он, что брат сбежал.
Впустил он его. И Вера, бабка моя, тогда беременная была, тоже проснулась.
Сеня голодный был, ел, давился, и все рассказывал и рассказывал, как везли, как их на постой нигде не пускали, старообрядцы от них отнекивались, даже воды не всегда попить давали, и пайка крохотная, ей никак не наешься.
"Мать совсем ослабела от голода, все лежала, совсем уже не вставала.
Умирали много, и хоронить не успевали, старались возле деревень оставлять трупы, чтобы местные захоронили.
Кругом леса, и горы все в лесах, и надвигаются горы близко, темные и давать, давят. Нет такого простора, как у нас, зашел на холм и душа радуется."
А дед слушал брата, как он мне потом рассказывал, и все думал, что делать, как его спрятать?
А жевал и говорил, как сбежал он, как пробирался на юг, хоронился днем, шел ночами, воровал и попрошайничал, а где и работал, дрова колол. Одна сердобольная старушка одежду дала теплую, и тем спасла его, добрался он до своих.
Дед спрятал брата в овине, и стал думать, как быть дальше?
Родня у них была, хутор отдаленный имела, и получалось, надо было брата, как только он окрепнет, и подкормиться немного, туда отправить, да не получилось.
Через два дня пришли, начали искать. Направились прямо в овин, как будто донес кто-то а Семена, там не оказалось, уже сбежал, видно было, что там кто-то жил, скрывался, и хотели деда повязать, а он вырвался, перемахнул через ограду и был таков. Стреляли ему в след, а он от пуль ушел, а узелок и деньги на всякий случай у него приготовлены были, зарыты в огороде. И ночью он вернулся. Его в избе ждали, и попрощаться с Верой, которая тогда была на седьмом месяце, ему не удалось. И оказалось потом, что больше они и не увидятся никогда.
Через два месяца, как дед сбежал, Вера умерла родами. Тогда же, все в том же тридцатом году. Молодая женщина, здоровая и сильная, в девятнадцать лет умерла от родов, оставив ребенка, мальчика, моего отца.
Да, да эта женщина, умершая в девятнадцать лет, была мне бабкой, но я за свою жизнь видела только ее фотокарточку, одну единственную, оставшуюся у деда. Ей на фотокарточке восемнадцать лет, а в девятнадцать, родив моего отца, она умерла, так как я могу считать ее бабкой, девятнадцатилетнюю? Я даже не могу, когда показываю фотокарточку, сказать, это моя бабка, так мне кажется это диким: бабка, которой девятнадцать лет.
Я просто говорю: это первая жена деда.
А дед ничего и не знал, только через год, удалось ему весточка дошла через одного земляка, что жена умерла, а сын жив.
Когда он в Баку уже был.
Почему именно в Баку?
Не знаю даже, никогда его об этом не спрашивала.
Баку мне казался таким родным, таким подходящим местом для жизни: солнечно, тепло, красиво, что мне и в голову не приходило спросить себя, почему дед поехал именно в Баку.
Как-то само собой я считала, что куда еще, кроме как ни в Баку. Да я и жизни себе не представляла где-нибудь еще.
Мир делился на две неравные части: одна, большая, это Баку, и наша жизнь здесь, а другая, маленькая, сморщенная, это все остальные места на земле, кроме Кременчуга, пожалуй. Кременчуг мне нравился, меня с малых лет возили туда к родне.
Деда не разыскивали, он в списках подлежащих раскулачиванию не был, и жил под своей фамилией. Первое время он пел в церковном хоре, этим и зарабатывал. Голос у него хороший был.
И из своих злоключений, он понял, что надо поближе к власти быть, тогда , возможно, и уцелеть придется. И устроился работать в милицию.
Дед как получил работу в милиции, сразу же женился, перед тем, как забрать ребенка. Другого выхода у него не было, кто-то должен был нянчиться с сыном. Трудно ему было, даже и совсем невозможно, одному растить мальчишку.
Женился на женщине на пятнадцать лет старше.
Получается, если ему было где-то около двадцати пяти, то жене под сорок.
И он сразу сказал: не себе жену беру, а сыну мать.
Поехать и привести сына он не решался: здесь его никто не ищет, а там на родине.,.
И жена его, бакинка Марго, всю жизнь из Баку не выезжала, поехала за пасынком в деревню под Кременчугом.
Ваня, отец мой будущий, у бабушки рос, у Вериной матери.
Марго приехала, малыш ехать не хочет, а бедность кругом, и бабушка, хоть со слезами, а готова отдать внука, отец все же хочет взять, его право.
А забирать нужно было тихонько, не объясняя, что и как, чтобы власти местные не знали, где дед скрывается, хоть и три года прошло, а люди все те пока у власти были, и опасаться их приходилось.
И бабушка поехала с Марго в Кременчук, как будто родню навестить, а вернулась без внука, сказала: оставила в городе.
А Марго увезла Ванюшку в Баку.
Мальчик всегда знал, что мать ему не родная, и мы все это знали. Она, эта женщина, вторая жена моего деда, вырастила моего отца, а своих детей у нее не было.
Я ее бабкой звала, и воспринимала ее как бабку, а уж как отец к ней относился, сейчас уже не помню. Помню только, что никак ссор по этому поводу никогда не было.
Так все и шло.
Мачеха растила пасынка, дед работал.
Кто ему помог устроиться, не знаю, но быть милиционером в Баку дело выгодное.
Какая выгода?
Да простая.
Дед работал участковым, и если не раз в год, то раз в три года большой универмаг на его участке горел.
И так хорошо горел, никаких тебе человеческих жертв, только склады прогорали. Особенно те, в которых лежали дорогие дефицитные товары.
Дед придет после пожара на сгоревший объект, а там уже акт составили, что проводка была не в порядке, или где-то сигарета в бумаги брошена была, и мало ли что.
Обычно грешили на старую проводку.
Дед следствие не ведет, акт подпишет, и потом ему директор магазина, что нужно для семьи предоставляет.
Тут главное не зарываться. Не требовать больше, чем тебе положено.
И дед жил безбедно, и семью сына, тоже рано женившегося, у нас в роду приняты ранние браки, кормил, меня, внучку от единственного сына баловал.
Деду моему, конечно, повезло: он родился перед первой мировой войной и на нее не попал, на вторую тоже не попал: ему было уже сорок, он служил в милиции, и его не взяли.
Мне не было шести лет, когда мой отец неожиданно умер.
Я не помню, как это случилось, как он умирал. Просто помню, что отца нет, и я знаю, что он умер. Сердце больное было.
Это в роду у них. Бабка умерла родами от сердца, и вот отец умер совсем молодым.
Деда моего счастливым не назовешь. Просто удивительно, сколько потерь в одной жизни: родители, братья, Семен тогда так и сгинул, жена, и потом еще и сын, а ему еще только за сорок перевалило.
В пору было озлобиться, стать угрюмым, замкнутым, но я всегда его помню веселым и ласковым.
Стойкий был человек, не гнулся на ветру, жизнь ломала его, а он старался, выживал, и успешно.
Дед сказал моей матери после похорон мужа:
-Ты молодая, я тебе никаких препятствий чинить не буду. Тебе надо второй раз замуж выходить, жизнь устраивать. Это сейчас ты в горе, слышать ничего не хочешь. Но горе уляжется, забудешь ты Ваню, встретишь хорошего человека, не отказывайся от счастья. А я буду тебе помогать внучку мою Людочку растить, у меня, сама понимаешь, ближе ее никого нет.
Когда отец умер, я часто гостила у деда с бабкой. Мне шесть было, когда мать замуж вышла, и вскоре ребенка родила, братика.
А я наотрез отказалась с ними жить.
Не то, чтобы мне отчим не понравился, или обижал меня, нет ничего такого сказать не могу, но у деда мне было комфортнее, больше любви, а там, у матери, второй ребенок, шум, плач, хлопоты вокруг маленького, я там мешаюсь, им не до меня, а здесь, я единственная, любимая внучка. Мамин второй ребенок внуком моему деду не приходился, и у деда я была одна-единственная.
А я была девочка своевольная. В деда. Сказала нет, не хочу с ними жить, и меня силком не потащили.
Учиться я не любила. Училась неплохо, хорошо даже училась, но не любила, и только все мечтала, когда же я, наконец, школу закончу.
И дед, и мать хотели, чтобы я поступила в медицинский институт.
И все говорили мне, мол куда там, не поступишь.
А я такая упрямая была, раз они решили, что я не поступлю, я решила поступать.
Я все хорошо знала, кроме химии.
Химию не любила, не знала, и понимала, что получу по ней двойку.
Пришлось писать шпаргалки.
Повезло мне, мне достался билет, на который была шпаргалка, и я сдала экзамен.
Меня зачислили.
Но как представила я, что мне еще шесть лет учиться, дурно сделалось.
И я, ничего никому не говоря, подала документы еще и в медтехникум. Два года не шесть лет, можно потерпеть. Надо же иметь какую-то специальность.
Физику и литературу сдала, а по химии получила билет, по которому ровным счетом ничего и не знала. И даже шпаргалки не было.
На мое счастье, преподаватель, которая принимала, была та же, что и в институте.
Она меня вспомнила, и говорит:
-А вы ведь химию уже сдавали. Я помню, вы в институт химию сдали.
И поставила мне четыре балла без ответа. Надоело ей у одного и того же человека по два раза принимать. Я думаю, это я в деда такая. Он от всех напастей убежал, от тюрьмы, от Сибири, а я вот экзамен не сдавала, а отметку получила. Мелочь, но приятно.
В техникуме я проучилась два года, а в институт так и не пошла.
Учиться я не любила, и практику я всю прогуляла, и когда пришлось мне в первый раз укол делать, старичку одному, то руки у меня дрожали, шприц из рук падал, а он все меня подбадривал, все учил, как нужно, и чтобы я не очень волновалась, дело простое.
После окончания медучилища мне предложили работу в роддоме.
Работа эта была очень престижная, дорогая работа, выгодная.
Когда ребенка выдавали, то в карман всегда по двадцать пять рублей опускали.
У вас только по пять?
Ну, на юге, в городе нефтяников, народ живет богатый, хочет показать, что ребенку рад, так что и сумма выше.
А почему я ушла с работы?
Не выдержала, не смогла.
Очень плохо детей содержали.
Мокрыми, не перепеленатыми, кругом сквозняки, каждый второй ребенок болел воспалением легких. Все делать, как надо, одной, мне не хватало сил, а смотреть на эти безобразия тоже сил не было, и я ушла. Если что плохое там с детьми делают, то я, по крайней мере, в этом не участвую.
Мне все говорили: Ты что, сумасшедшая? С такого места уходишь! Да за него все дерутся.
Я объяснять ничего не объясняла, не хотела чернить место своей работы, своих коллег, но сделала, как решила, ушла.
Поступила в больницу от управления нефтяников.
Там было чисто, уютно и заработки повыше. Именно заработки выше, а в деньгах, я, конечно, потеряла, по 25 рублей здесь в карман не клали.
Я тогда уже замужем была. И двоих родила. Муж мой, Миша, бакинский армянин, антенны телевизионные устанавливал.
Установка антенны стоила пятьсот рублей.
Он антенну ставил, деньги себе брал. А зарплата его начальнику шла. Он даже и не знал, какой у него оклад.
Вот мой заведующий больницей попросил Мишу поставить ему антенну. Миша уважение оказал, бесплатно поставил.
Богатые люди тоже любят, чтобы им что-нибудь бесплатно откололось, на халяву.
И не любят быть в долгу.
Вызвал меня начальник, и спрашивает:
-Тебе квартира нужна?
-Да говорю, мы у свекрови живем, квартира большая, но там еще две семьи. Людей, как сельдей в бочке, но все равно, по метражу получается, что мы не имеем право на расширение.
- Тогда быстро разводись с мужем, и я тебе дам квартиру, как многодетной матери-одиночке.
- Ты что смеешься? Сплошные аферы говоришь?
То склады жгут, то деньги за детей берут, то разводятся фиктивно.
А как иначе? Это сейчас деньги имей и все купишь, а тогда, брат, не словчишь, не получишь
Я быстренько и развелась.
И на алименты подала, чтобы все естественно выглядело.
Пошел начальник мужа получать зарплату за Мишу, а ему вместо тысячи рублей, только шестьсот дали.
Он звонит Мише, в чем дело?
Миша сначала не понял, потом смеется:
- Это Люда со мной развелась, и на алименты подала.
- Ой, ой, затосковал начальник, как она не хорошо поступила. Регистрируйтесь скорей обратно.
Одно время я работала медсестрой на неотложке, все в той же больнице нефтяников.
Вызвали нас, рабочий глаз повредил.
Мы быстро приехали, а там человек без сознания в луже крови валяется. Мы подхватили раненого, повезли. Кровотечение унять не можем, я держу простынь, а она уже вся кровью пропиталась. Врач молодая была, маленькая, тихая. Сидит совсем бледная, и говорит мне:
-Думаю, не довезем, истечет наш больной кровью.
А тут как раз проезжаем мимо глазной больницы.
Я шоферу кричу:
-Остановись, и бегом в приемный покой.
-Так мол и так, везем больного, ранен в глаз.
-Ну и везите, говорят, вы не нашего ведомства. Везите до своей больницы. Там у вас свои врачи есть.
-Да не довезем, говорю я им. Он истечет у нас кровью. Вы только гляньте, что с ним, его немедленно надо на операционный стол класть.
И махнула шоферу, который вышел из машины и при разговоре рядом стоял, чтобы несли больного.
Мне кричат: - Это самоуправство!
Его на носилках так и втащили в приемный покой, и кровавая простыня сверху, а те как его увидели, бегом, бегом, на операционный стол.
И спасли ему жизнь. Без одного глаза остался, но живой.
- Еще бы десять минут, и все, поздно было бы, - сказал мне врач, который оперировал.
Больной потом долго меня благодарил за то, что жизнь ему спасла.
Детей своих я рожала в маленьком роддоме рядом с нашим поселком.
Окружающие все удивлялись, почему я в центральном роддоме не рожаю, ну да я же знала, что там творится, и рожала рядом.
И двое первых детей у меня здоровы были.
А третью, последнюю дочку я рожала в центральном роддоме, и мне ее и простудили, и стафилококком заразили. Долго я потом ее выхаживала.
- А с матерью и ее семьей ты общалась?
Да, конечно. Просто маленькая не захотела с ними жить, но общаться я всегда общалась.
Дачу мы имели под Кременчугом, в родной деревне деда, и каждый год туда ездили отдыхать. Потом окажется, что я-то никого и не помнила там, а меня очень-то хорошо помнят, и все довоенные события еще обернуться для нас неприятностями.
В общем, я до перестройки хорошо жила, не пожалуюсь.
Уж во всяком случае, лучше, чем сейчас.
Дед мой хоть и прижился в Баку, и жил там долгие годы, а все мечтал вернуться на родину, на Украину.
-Вот жену схороню,- говорил он, -и тогда поеду туда. А то Марго бакинка, всю жизнь здесь прожила, ехать туда не хочет, а мне бросать ее, старую тоже не годится.
Дед жену уважал, и не обижал никогда. Хотя, конечно, у него были любовницы. Я даже одну знала, он долго с ней жил. Наверное, и бабка знала, дед особенно не таился.
Я даже бывала у нее в доме, гадала она мне. Много чего нагадала, а такого, что случилось, что придется и квартиру бросить и всю жизнь поломать, и в няньках жить, нет такого, она мне не гадала.
Гадала про болезни, про детей, за мужем велела приглядывать, да мы дружно жили, хорошо.
Строил, строил дед планы, а не получилось. Не он жену, которая на пятнадцать лет была старше, похоронил, а она его.
Сердечник был, до пенсии не дожил, умер в пятьдесят четыре года. Разве это возраст для смерти?
Надо думать, подкосили его все эти несчастья. Ну да если подумать, где все его родные, так он хоть в своей постели умер. Для людей рожденных в начале века это уже удача. Отец и жена, это в молодости было, как-то он свыкся, жил с этим грузом. А когда сын умер, его это сильно подорвало.
Вида он, конечно, не показывал, но когда внутри себя все держишь, оно еще хуже получается.
Такие вот дела.
Когда в 89 заварушка эта вся началась, я много страха натерпелась.
Я, сама видишь, обликом русская, светлая, голубоглазая, на русских тогда меньше внимания обращали националисты, а все остальные, и дочери и сын, уж про мужа я и не говорю, все темные, и видно, что армяне.
Эти танки на улицах, пожары, разговоры об убийствах, мелом написанные кресты на дверях. Если где убийство ли изнасилование, все на армян валят, разжигают ненависть.
Я утром крест с двери смою, ночью встану, открою дверь, крест снова белеет, в подъезде прислушаешься, вроде тишина, а все мерещится, что кто-то затаился, крадется с ножом.
Сосед с девятого этажа приставать стал: давай квартиру поменяем: мы на четвертом, должны на девятый идти.
А он свое:
Я здесь хозяин, азербайджанец, а вы кто?
Десять лет рядом жили, здоровались, я его жене скорую вызывала, когда у нее схватки были, а теперь он хозяин, а мы никто.
Утром муж уйдет на работу, дети в школу, а я тоже на работе сижу и трясусь, увижу их вечером живыми и невредимыми или нет.
А однажды уже возле дома с двумя парнями в схватку вступила, они мою старшую изнасиловать хотели, в машину затаскивали, а я из-за угла вышла, как кинулась:
Дочку сопротивляется, меня увидела, зовет, а я бегом и скальпель из сумки достала.
Я его на всякий случай с собой носила.
Бегу, кричу, скальпелем машу по воздуху,
- Отпустите, мерзавцы, подонки, сейчас я вам по глазам!
Они отвлеклись на меня, дочь вырвалась, и бежать к подъезду.
А они матюкнулись, но со мной связываться не стали, прыгнули в машину, один на прощание крикнул:
- Мы еще вернемся!
И мы обе с дочерью знали, что это не пустая угроза, что будут подкарауливать ее, пока своего не добьются. И в милицию идти бессмысленно.
Деда, там конечно, помнили, Но как сказал мне его друг, азербайджанец:
- Лучше вам уехать. Власти у нас нет никакой.
Тянуть с отъездом было опасно невозможно, и мы решились уезжать.
Муж сразу сказал: в Москву, в эту холодрыгу и теснотищу не поедем, поедем к тебе на Родину, в Кременчуг. И я сразу согласилась. Исполнила мечту деда, вернулась на его родину.
Все впятером мы уехали из Баку. Кто раньше на год выехал, благоразумные, те квартиры свои продали хоть и не за большую цену, но все же. А мы бежали с чемоданом на каждого и все. Деньги все обесценились, и стали мы настоящими беженцами, без своего угла, без денег, без работы, без прописки.
Такими и прибыли в Кременчук и круг замкнулся: в тридцатые годы молодой мой дед по свист пуль бежал оттуда, а в девяностые мы тоже не своей охотой, а по необходимости вернулись. Жизнь не предугадаешь. Мы вернулись беженцами. И не было у моего мужа такой хватки и изворотливости, какая была у деда. Он сдался под давлением обстоятельств, так и не смог найти там работу. Да и трудно ему было, армянину. Даже меня, хоть я и русская, не брали. Так прямо и говорили: езжайте туда, откуда прибыли.
Но это уже другая история."
Мы вернулись в реальность. Взошел молодой месяц, осветил цветущие ветки яблонь за просторным окном веранды. Небо посветлело, уже не казалось угрожающим.
Утомленная рассказом Люда поднялась на ночной сон на мансарду.
Я зашла в избу. Аринка давно спала под шум телевизора. На экране нарисованные персонажи суетились, боролись с мировым злом за счастье человечества. Я поправила сползшее одеяло, выключила телевизор. Время шло к полуночи, а сна не было. Перипетии Людиной жизни мелькали в сознании и было страшно за свое шаткое благополучие.