Крылова Мара Карловна : другие произведения.

Семья Майя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Маленькая смерть садовой улитки
  
  
  Нет, ну надо же, какая выдалась ночь! Звезд столько, что черноты ночного неба почти не видно. Роскошный алмазный шатер великодушно раскинулся над нами. Сияющий узор на небе совсем не похож на реальный, но все равно невозможно оторвать глаз. Недалеко от созвездия Полярный Крест находится маленькое скопление звезд, напоминающее насекомое. Астрономы его называют Муха. Если видишь Муху невооруженным глазом, знай - тебя ждут перемены в ближайшем будущем. Обычно она невидима, но иногда, в особо безоблачные дни в австралийских саваннах едва угадывается треугольник, напоминающий насекомое. Мы смотрим на небо, мы смеемся, падаем почти одновременно на откидные кресла, стоящие на песчаной дорожке. Такие кресла - клеенчатые, с откидными сиденьями - обычно стройными рядами заполняют собой залы в клубах. Он обхватывает своими руками мое правое колено, слегка притягивает его к себе, и моя узкая юбка бессовестно ползет вверх. Рустам приближает свое лицо к моему и, прожигая меня своими раскосыми, смеющимися глазами, шепчет:
  - Рита, пропиши Марину!
  Я невольно оглядываюсь и слева, совсем рядом с собой замечаю ее, Марину Присяжную. Она так же, как и мы, полусидит в деревянном кресле, голова наклонена вперед, блеклые сухие волосы закрывают лицо, на ней светлый длинный плащ, брюки. Она будто бы спит с полузакрытыми глазами или о чем-то задумалась, склонившись вперед. Я высвобождаю ногу и одергиваю юбку.
  - Ты ведь добрая девочка, - он смеется, и непонятно, шутит он или всерьез. - Пропиши Марину у себя в комнате.
  Его бархатный голос и его терпкий степной запах, чернота его глаз и бесшабашность летней ночи - вот уже мне кажется, что я молода и привлекательна. Что-то мне мешает ответить ему. Может быть, то, что полтора года назад, пасмурным октябрьским утром, Марина повесилась в саду позади своего дома?
  
  Солнечный луч щекочет ресницы - пора просыпаться. Приснится же такой бред! Сразу после небольшой утренней зарядки - обязательно надо разогнать застоявшуюся за ночь кровь - я всеми мыслями и жестами устремляюсь к книжному шкапу, а точнее к его верхней полке, где, за стеклянной дверцей, среди других альбомов пылится атлас звездного неба, привезенный в незапамятном тысяча восемьсот каком-то году папашей из Санкт-Петербурга. Было время, когда доступ в книжный шкап, а особенно, к тем книгам, которые находятся на верхней полке, детям был строжайше запрещен. Ключ от шкапа хранился в верхнем ящичке папиного стола, о чем мы с братом прекрасно знали.
  Ага, вот она Муха: "Одна из титанид, дочь Океана и Тефиды, Метида была мудрейшей из всех живших богов. Когда Зевс был спасен Реей от гибели в бездонной пасти его отца Кроноса, еще юная Метида поняла, что власть рано или поздно перейдет к нему. Зевс, не вступив еще в пору зрелости, засматривался на ее, а Метида была более прагматична и помогла будущему владыке богов свергнуть отца. Она приготовила рвотную смесь из горчицы и соли; Зевс был в образе юноши-виночерпия приведен Реей на пир Кроноса. Уранид выпил отравленный напиток, и его вывернуло наизнанку - так получили свободу Посейдон и Гадес, да и их сестры. Через какое-то время Зевс вспомнил о мудрой Метиде, и она стала его первой женой. Однако счастье божественной пары было недолгим: Зевс получил предсказание, что сын Метиды свергнет его с небесного престола. Зевс сыграл с мудрой Метидой простейшую штуку: он начал наивно восторгаться способностями супруги и, в частности, умением превращаться в различных животных. Метида превращалась то в одно, то другое существо - пока не превратилась в муху - и Зевс проглотил ее!". Оказывается, созвездие Мухи, правда, существует, и действительно наблюдать его можно лишь в Южном полушарии, где-нибудь в Австралии или Перу. Там-то уж точно никогда не побываю. И оно довольно недавно открыто астрономами - в 1603 году. Первоначально называлось Пчела...
  Но созвездие созвездием, а монгольская улыбка красавца Рустама Мифтахутдинова вспоминалась с неким трепетом. И все бы не так плохо, если бы речь он вел не о Марине Присяжной, женщине, сыгравшей в моей жизни одну из самых отрицательных ролей. Фу, ну и приснится же такое!
  
  Апрель в этом году выдался теплым. Комнатную печку я уже с прошлой недели топлю один раз в два дня. Правда, меня и дома-то не бывает порой до самого вечера. Весной всегда живется радостнее, беззаботнее, ведь вот, пережили же зиму с ее морозами, теперь будет легче, а скоро майские праздники, а потом лето, и летом обязательно случится что-то необыкновенное.
  Однако сегодня день не задался с самой ночи, с этого нелепого сна. У меня есть такая примета: если с утра случается три каких-нибудь неприятности, то и днем все пойдет не так. Сегодня с шести часов, с момента, как я проснулась, только два события успели омрачить начало дня. Во время завтрака я пролила молоко на подол юбки. Юбок у меня не очень много, а если честно сказать, то и вообще одна. Я долго рылась в комоде, прежде чем выкопала ту, давнюю, что носила еще в театр. Она немного узка, коротка. Мне в ней неудобно, но делать нечего - другой нет, вот и пришлось переодеваться. А вторая неприятность случилась уже при выходе: когда запирала дверь своей комнаты, ключ заело в замке, и я провозилась дольше обычного, что неизбежно обрекло меня на встречу с Клавдией Анемподистовной, энергичной и всезнающей жиличкой из пятой комнаты, не упускающей случая поупражняться на ком-нибудь в своем красноречии. Благодаря злополучному ключу, нынче жертвой ее остроумия стала я.
  - Ой, Риточка, доброе утро! Какая же у вас юбочка симпатичная. Только не стоит такую юбочку на занятия в клубе надевать, слишком уж она вашу попочку обтягивает. Вы ведь уже не девочка и не в театре работаете, а с детьми занимаетесь. Какой пример подаете подрастающему поколению! Могут не понять.
  Клавдия Анемподистовна вообще-то незлая женщина, и все, что она говорит, она произносит от чистого сердца, с искренним желанием помочь. Когда-то у нее была семья: муж, дочка и сын. Сын погиб в гражданскую, а дочь пропала, как будто и не было. Муж, всю жизнь прослуживший ассенизатором и изъездивший вдоль и поперек на своей лошаденке весь наш городок, в конце концов, спился. Клавдии пришлось пойти работать в заготконтору уборщицей. После того, как ее муж в пьяном угаре спалил их небольшой домик и сгорел сам, Клавдия Анемподистовна как работница госучреждения и вдова получила в нашем доме комнату - бывшую мою детскую. Я обычно не реагирую на ее въедливые замечания, но сегодня после жуткого сна и поисков юбки у меня тоже настроение не из лучших.
  - Спасибо за совет, Клавдия Анемподистовна. Я обязательно учту. Только театр - не завод, там не работают. На театре служат.
  Я наконец-то повернула ключ в замке и понеслась вниз по лестнице через две ступеньки, стараясь не вслушиваться в ядовитое кудахтанье, доносящееся сверху. Я наперед знаю все, что соседка может мне сказать: я должна быть благодарна нынешней власти за то, что меня не расстреляли, а позволили жить с нею в доме, построенном моим дедом, сцена не для таких бездарностей, как я, там меня уже давно забыли, еще надо посмотреть, куда мой муж делся, и вообще я артистка из погорелого театра. Я уже пожалела, что ответила ей, надо было буркнуть что-нибудь вроде "здрассть" и поскорее ретироваться. Хлопнув дверью, когда-то, в прошлой жизни, называвшейся кухонной, я наконец-то окунулась в уже почти сухой апрельский воздух. Наша потемневшая к весне поленница совсем истаяла. Какие странные мысли лезут в голову по утрам! Вот сейчас вдруг стало жалко всех этих березок, сосенок и ёлочек, которые ежегодно тысячами погибают в печках, чтобы отопить чей-то быт и навеки превратиться в дым. Благородная миссия простого дерева?
  Уход из театра, так некстати помянутый с утра Клавдией Анемподистовной, я действительно переживаю очень болезненно и вспоминать все, что с ним связано, до сих пор еще больно. Первое время, когда шла на работу в Клуб имени 10-летия Октябрьской революции, КОР, где веду кружок художественного слова, я даже обходила стороной Дом Революции, бывший Народный дом, где с недавнего времени располагается городской театр. Но сегодня я безнадежно опаздываю, поэтому мне даже не приходится ускорять шаг, проходя мимо театра, как я это делаю всегда, и даже ранним утром, когда в театре еще никого нет. Опустив глаза, я почти бегу по тротуару. Снег на улице быстро стаял, деревянные мостки совсем просохли и радостно, вроде как по-летнему, скрипят под ногами. Я спешу на работу, стуча каблучками по доскам, и прогоняя из головы приснившийся под утро кошмар. Вдруг чувствую, как моя туфля будто приросла к доске. Я пытаюсь вырвать ее, но босая ступня летит вслед за телом, я едва удерживаюсь на ногах и понимаю, что каблук прочно застрял между досками. Уже давно рассвело, и из служебного входа театра очень хорошо видно, как я, прыгая на одной ноге, пытаюсь вытащить туфлю из мостков. Каблук безнадежно испорчен, и если вторую юбку мне сегодня удалось найти в старых, еще с театральных времен оставшихся, запасах, и не без усилий натянуть ее на располневшие бедра, то с обувью все обстоит гораздо хуже. Достать приличные туфли практически невозможно. Вот оно, третье несчастье. Каждый раз, угодив в полосу неудач, я впадаю в глубокое уныние и проклинаю все на свете. Сколько же можно меня испытывать на прочность!
  Я одинока, не богата, не так красива, как хотелось бы, и не слишком удачлива. Я была бы счастлива оставаться актрисой, но театр не хочет меня больше. Я хотела бы быть любящей женой, но теперь это уже, наверно, невозможно. У меня нет детей, если не считать членов кружка художественного слова. Мои воспитанники, учащиеся школ ФЗУ, иногда называют меня "Рената Владимировна", но все остальные всю жизнь кличут Риточкой. Именно так, не Рита, не Ритка, не Рената, а Риточка. Я не понимаю, почему я не Рена, не Ната, а Риточка, но так повелось у нас в семье, так и осталось на всю жизнь. Мое имя можно трактовать двояко: в православных святцах "Рената" значит "возрождающаяся", но в современном календаре оно расшифровывается как "Революция-Наука-Труд". Вот так вот.
  Сегодня у нас генеральная репетиция. Через два дня, на концерте в честь Дня Рождения Ильича, наш кружок представит четыре номера - два художественных чтения стихов о Ленине, одну инсценировку и литмонтаж. Литмонтаж у нас получился особенно хорошо. Когда я нашла в газете новое стихотворение Демьяна Бедного "Неизлечимый" и решила просто для массовости разложить его на всех участников нашего кружка, думала, что это и останется просто нашим учебным материалом, но, как ни странно, именно эта затея стала удачей моего коллектива. Если двадцать второго "Неизлечимый" будет иметь успех, то покажем его и на первомайском торжественном вечере. Жаль только, что учатся мои чтецы в разные смены, приходится репетировать утром и вечером, а свести массовое чтение получается только в выходной, то есть двадцать второго утром, перед самым выступлением.
  - Рената Владимировна, а у нас беда - Федор Говоров заболел. А он же "Родное имя" Светлова должен читать. Что делать будем?
  Такими свежими новостями почти перед каждыми праздниками меня встречает наша староста, Фенечка Субботина. Ничего другого после всех утренних происшествий я сегодня и не ожидала. Интересно, кончатся когда-нибудь эти сюрпризы?
  - Фенечка, во-первых, доброе утро. А во-вторых, ничего страшного. Если Говоров не поправится до воскресенья, снимем номер. Фаина, а почему вы сегодня утром, а не с основным составом?
  - Я и вечером приду, Рената Владимировна, - уклончиво ответила она.
  Я была уверена, что Федька Говоров "поправится" до воскресенья, но выпускать на торжественный концерт его нельзя. Надо сначала разобрать его на общем собрании коллектива. Уж слишком часто он стал "болеть" по два-три дня.
  - Риточка Владимировна, я хотела сказать... А можно я...? Я знаю слова.
  - Фенечка, не слова, а текст. Давайте попробуем. Сразу после разминки. А пока - все на сцену. Встаем, как всегда, в шахматном порядке, чтобы я видела всех, и начинаем.
  Разминка проходит буднично и скучно. Правда, так бывало не всегда. Как-то раз, в первый месяц моей работы в клубе, во время разминки произошло забавное недоразумение. Мы занимались дыханием, имитируя колокольный звон, когда в зале вдруг появился Лейба Саадокович Шехтман, директор клуба. Он подошел к рампе, постоял, переминаясь с ноги на ногу, будто пытаясь повторить наши движения, затем развернулся и быстрым шагом удалился. После репетиции вызвал меня к себе и долго внушал, что на фоне проведения антирелигиозной пропаганды мои пристрастия к колокольному звону и насаждение любви к нему у подрастающего поколения недопустимы. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда еще живо в памяти было собрание в драмтеатре, на котором меня и моего мужа клеймили позором. В общем, я здорово напугалась и пообещала, что впредь буду подбирать тексты с идеологической направленностью. От упражнения пришлось отказаться. Разминку мы с тех пор проводим почти без текста, а Лейбу Саадоковича в ноябре прошлого года арестовали - оказался сионистом и английским шпионом. Вот и сегодня ребята минут двадцать работают над дыханием, голосом. Понимаю, что двадцать минут мало, но устают быстро, а потом их не собрать.
  - Всем спасибо. Субботина - вперед на площадку. Остальные - пока в зал.
  Интересно, зачем Субботиной вдруг приспичило заменять Говорова? Кому и что она хочет доказать? Фаина вышла на середину сцены, немного подалась всем телом вперед и красивым низким голосом начала:
  
  Имя Ленина снова и снова
  повторяет великий народ,
  и, как самое близкое слово,
  имя Ленина в сердце живет.
  
  С Говоровым мы разбирали стихотворение: разбивали на части, искали смыслы, нюансы, выстраивали интонационную кривую. Я уже привыкла к Фединому исполнению, но сейчас я слышала нечто новое, необычное и прекрасное. Эта девчонка непонятным образом брала за душу и выворачивала ее наизнанку. Кто научил ее, и можно ли научить этому? Я смотрела, слушала и невольно завидовала ей: ее голосу, ее умелым паузам и интонациям, ее красоте и юности, всему тому, чего у меня, надо признаться, не было. Да, эта девчонка далеко пойдет, если будет стараться, и если повезет ей, конечно.
  Что ж, будет Говорову урок - выведу его из всех номеров и поставлю вопрос об отчислении из кружка. Хорошо, что он не занят в массовых номерах: в сценке из пьесы "Любовь Яровая" и литмонтаже. Сценка из "Яровой" - самое неудачное мое творение, но начальству она нравится, поэтому сейчас мы вынуждены ее снова реанимировать. Исключительная сложность этой операции состоит в том, что все участники сценки придут только вечером, поэтому утром мы с двоими ребятами репетируем "на пальцах" - то есть не выходя на сцену, а вечером я выхожу сама на площадку и читаю текст за Швандю и Колосова. И остается только воскресное утро, когда мы сможем свести весь отрывок целиком.
  Боковым зрением замечаю в первой кулисе бессменного секретаря директора, Раису Евгеньевну. Она делает какие-то пассы руками, пытаясь привлечь мое внимание.
  - Риточка, после занятия не уходите домой, в два собрание педагогического состава. Будем обсуждать организационные моменты предстоящего праздничного концерта, - шепчет мне громким шепотом Раиса Евгеньевна.
  Хорошо, не уйду. Пообедаю в фабрике-кухне, отдохну в парке, если успею.
  
  Сегодня собрание, или педсовет, как по-модному его называет наш новый директор, затянулось допоздна. Руководители кружков, довольно равнодушные, когда речь идет о планах на год или утверждении сметы, становятся очень активными в момент составления программы сводных мероприятий. Всем хочется занять себе место в первой десятке номеров, чтобы выступив еще до антракта, поскорее "отстреляться" и вернуться домой хотя бы не за полночь. Нет ничего хуже этих часов ожидания во время концерта, когда твои воспитанники болтаются без дела, валяют дурака и, в конце концов, забывая, зачем пришли, могут сотворить какую-нибудь глупость. А потом по клубу бегает завхоз и ищет того, кто разбил лампочку в мужском туалете.
  Но вот программа составлена, все равно кому-то придется быть последним, и он смиряется со своей участью, утешая себя тем, что на сладкое всегда оставляют самый лакомый кусочек. Уже давно стемнело, когда мы расходимся по домам. Вообще-то я часто пропадаю в клубе с утра до вечера, ведь после бегства мужа и матушкиной смерти дома меня не ждет никто, кроме мрачных мыслей.
  Улица Железнодорожная(никак не могу привыкнуть к новому названию), бывшая Духовская, знакома мне с детства. На Духовской, у самой монастырской стены жила моя бабушка - мать моего отца. Она давно умерла, еще до революции, а ее домик снесли, когда ломали старинную монастырскую стену, расширяли улицы. Снесли и некоторые другие дома, мешающие проезду транспорта. А я иногда, проходя по Железнодорожной, особенно поздно вечером, когда нет ни лошадей, ни машин, и не слышно людских голосов, закрываю глаза, и мне кажется, что вот сейчас мимо меня проплывает давно сгоревший двухэтажный дом с кружевными наличниками, где на подоконнике в крайнем окне всегда сидит маленькая черная собачка и прижимает уши от удовольствия, и виляет хвостом, когда я улыбаюсь ей через стекло. А возле Екатерининской церкви, чуть ближе, бабушкин домик в три окна, калитка, яблоневый сад. В сентябре весь дом наполнялся запахом яблочного варенья, который держался и в зимние морозы. Я любила приходить сюда, несмотря на то, что здесь надо было тихо себя вести. Бабушка была строгая, она воспитывалась в церковной семье - семье служителей культа, как сказали бы сейчас - и сама вышла замуж за протоиерея. И все в этих местах было церковное, старинное, степенное. Мне нравилось слушать бабушкины рассказы о монастыре, святом Галактионе, похороненном на берегу речки Содемы, о бабушкиных поездках по святым местам, а, слушая рассказы, перебирать крестики, ладанки, просвирки. А еще по вечерам, когда к бабушке приходили ее подруги, бывшие прихожанки отца Артемия, ее покойного мужа, мы все вместе сидели за круглым столом, пили чай из синих фарфоровых блюдечек с сахаром вприкуску, и я, затаив дыхание, внимала их воспоминаниям о том, каким был наш город раньше, в незапамятные времена, какие люди жили на знакомых мне с детства улицах, какие чудеса происходили в домах с резными наличниками на окнах и как однажды в нашей речке выловили двухметровую белую рыбицу, а сразу после этого в Заречье случился страшный пожар, и как ночью над сгоревшими домами парили прозрачные и призрачные, как ангелочки, души сгоревших людей. Бывало жутковато и приятно сидеть в бабушкиной гостиной и в потрескивании угольков в голландской печи угадывать знамения из прошлого.
  Вдруг в вечерней тишине я услышала громкое отчаянное мяуканье. Я открыла глаза. Смеркалось. Я поежилась, в апреле к ночи становится зябко. Писк - или плач - раздавался все громче, но я никак не могла понять, откуда он исходит. Казалось, что отовсюду - и из-под крыльца дома напротив, и с балкона на той стороне улицы, и из полуоткрытой двери сарайки. Я петляла с одной стороны улицы на другую и обратно, а незримый детеныш рыдал все отчаянней. И вот, когда я совсем уже замороченная, решила идти дальше, я вдруг увидела у стены Екатерининской церкви, закрытой пять лет назад, едва барахтающийся черный комочек. Показавшийся сначала котенком, при ближайшем рассмотрении комочек оказался щенком примерно двухнедельного возраста, слепым еще. Не поднять его было невозможно, но прижав к себе вдруг замолчавшего в тепле собачьего ребенка, я подумала, что ему сейчас надо найти мать, которая могла бы не только выкормить его, но и согреть. Всю дорогу домой я лихорадочно соображала, как решить эту проблему - даже мимо театра, где только что окончился спектакль, проскочила, не заметив, - и только на последнем повороте, почти у самого дома вспомнила, что у Яковлевых с первого этажа кошка недавно родила котят. Не заходя на нашу лестницу, мы с уже уснувшим у меня на руках щенком направились на первый этаж. Нельзя сказать, что Людмила, хозяйка кошки, обрадовалась моей просьбе. Скорее всего, она побоялась, что я подброшу найденыша насовсем, и тогда помимо своих троих котят им придется пристраивать еще и это лохматое чудище. Я заверила, что через две недели заберу малыша. Его подложили в корзину к Мусечке, и она, сначала немного удивившись прибавлению семейства, наконец обнюхала новую мордочку, слегка вздохнула и принялась вылизывать спинку сразу присосавшегося к ее животу "гадкого котенка". Честно говоря, я не очень пока понимала, как я смогу держать у себя животное. Когда я была ребенком, у нас была собака. В то благословенное время в нашем доме не жили чужие люди. Первый этаж занимала папашина лавка, а семья - мамаша, папаша, старенькая бабушка, я и двое моих братьев - жили на втором этаже. Белого пса в рыжих пятнах приманил как-то мой старший брат. Назвали его Рыжиком, и жил он в будке на дворе. В те времена как-то не принято было держать собак в доме, поэтому и Рыжик наверх никогда не поднимался. Он встречал хозяев, радостно повиливая хвостом и утыкаясь розовым носом в руки. Вообще пес был безобидным и ласковым. Его все любили, недолюбливала только наша кухарка за то, что он лаял на тех чужих, что проникали в дом через двор. На посетителей лавки, входящих с улицы, Рыжик реагировал спокойно.
  Так давно это все было, что кажется совсем нереальным. Я вернулась домой в конце двадцатых, когда бабушки и папаши уже не было в живых, лавка превратилась в какую-то непонятную, никому ненужную заготконтору, дом заселили чужие люди, а мамаша с Митей, моим младшим братом, жили здесь, в столовой комнате на втором этаже. Вместе с ними поселились и мы с мужем, отгородив себе правую часть с угловым окном. Закончив семь классов, Митя уехал в Москву, давно не пишет. Мамаши вот уже четыре года нет в живых. Мужу после увольнения из театра, где он служил режиссером, и исключения из партии пришлось спасаться бегством. Мы все боялись его ареста. Я не уехала с ним, потому что на тот момент была нужна тяжело больной мамаше. После ее смерти я осталась совсем одна в комнате, где мы только что ютились вчетвером. Милый, ласковый Рыжик безвозвратно затерялся в потоке времени.
  
   Утром первого мая, в Международный день солидарности трудящихся, на пороге моей комнаты возникла Танечка, дочка жилички с первого этажа, хозяйки Мусечки. Девочка протянула мне картонную шляпную коробку.
  - Вот, заберите себе, пожалуйста. Мама сказали, что он уже вырос. Кошка ему больше не нужна. А еще он так больно кусается! - и, видимо, испугавшись, что кусачего черного я не возьму, поспешно и серьезно прибавила:
  - У него зубки режутся. Скоро перестанет кусаться.
  В коробке мирно посапывал уже заметно подросший пуделек. Как только коробка оказалась в моих руках, девочка, не дожидаясь ответа, развернулась и побежала вниз. Пуделек открыл глаза, приподнялся на передних лапах и зевнул, показывая во всей красе розовую в черных пятнах пасть. Оказавшись в моей комнате, он легко выбрался из коробки, первым делом сделал небольшую лужицу у порога и занялся исследованием незнакомой местности. Он действительно здорово вырос и хорошо держался на ногах. Я постелила старый шерстяной платок около печки и поставила рядом блюдце с молоком, в которое он тут же залез мордой и передними лапами. В конце концов, с лаканьем из блюдца мы кое-как справились, труднее было уговорить его улечься спать на подстилке без материнского тепла. Щенок скулил, наворачивал круги по полу, пока окончательно не устал и не уснул посреди комнаты. Мне пора уходить, первомайский концерт начинается в пять. Я поставила круглую коробку, в которой его принесли, около печки, застелила дно шерстяным платком, уложила щенка на платок, на всякий случай оставила ему молока, заперла дверь и ушла на первомайский концерт.
  Торжественная часть затянулась на целых три с половиной часа. Я слонялась по полупустым коридорам и помещениям огромного, недавно построенного Клуба имени 10-летия Октябрьской революции, умирая от скуки и тревоги за маленькое существо, оставленное дома. Впервые за долгие месяцы одиночества меня дома кто-то ждал, и это добавляло немало хлопот. Мои подопечные в гримерке под сценой почти в прямом смысле слова сходили с ума: носились друг за другом, кидались комками из бумаги и грязными тряпками, ходили на руках. Однажды, зайдя к ним, я застала их за игрой в подкидного. Они, правда, постарались спрятать карты, а я сделала вид, что не заметила.
  Правда, прятали от меня не только карты: из-за широкой спины Савелия Кирсанова предательски выглядывал кусок рукава очень уж знакомой, черной бархатной куртки.
  - Федор Говоров, выйдите, пожалуйста, из укрытия! - скомандовала я. - Нам с вами давно поговорить надо.
  Карты я оставила без внимания - принимать меры не хотелось, да и жаль ребят! Могли бы выходной день провести повеселее. А вот Говорова давно пора вызвать на откровенный разговор. Я позвала его в студию, чтобы поговорить один на один. Может, его кто-то обижает в кружке? Мы знакомы с Говоровым давно. С его матерью мы учились вместе в гимназии, и когда случайно встречались на улице, надолго останавливались и болтали обо всем. Маленький Федя крутился под ногами, путаясь в маминой юбке. Сколько его помню, он всегда мечтал стать артистом, но отец Федора, инженер-путеец, заставил сына идти в железнодорожный техникум. Мне было жаль мальчика, поэтому я, в очередной раз встретив Лялю Савину, пригласила ее сына в свой коллектив. Федя очень талантливый мальчик, и поначалу я не могла нахвалиться на него. Но потом оказалось, что он до ужаса своенравный. Если ему не нравилось то или иное произведение, он не говорил об этом, работал над текстом добросовестно, а потом вдруг не приходил на генеральную репетицию, и номер был снят. Так случалось пару раз, но сегодня моему терпению пришел конец.
  - Федор, ты мог сказать сразу, что не будешь читать стихотворение? Сказать честно, что оно тебе не нравится. Зачем ты так поступаешь?
  Он молчал и смотрел в пол.
  - Театр - искусство коллективное. Можно быть гениальным художником и писать картины где-нибудь на чердаке в полном одиночестве. Можно творить музыку наедине с фортепиано, но нельзя создать спектакль в одиночку. В театре в первую очередь надо уметь чувствовать партнера, уметь думать о других людях, находящихся с тобой на сцене, и о тех, кто не виден зрителю, но тоже вложил немало труда в создание спектакля - о режиссере, о художниках, о костюмерах, осветителях, музыкантах в оркестре. Именно это в вас и хочу вложить. Это - основа театра. Умение сосуществовать и круглосуточная работа над собой. Я не права? А? ну скажи, как ты считаешь? Ты не хочешь со мной разговаривать? По-моему, я не сделала тебе ничего плохого. Ты можешь, конечно, ничего не говорить, но я должна, как это ни обидно, сказать, что не могу больше на тебя положиться, и поэтому вынуждена исключить тебя из членов кружка.
  Федор покраснел, часто-часто задышал, но не проронил ни слова. Я встала из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
  - Рената Владимировна, все совсем не так, как вы думаете. Да только вы ведь все равно мне не поверите.
  - А ты все-таки попробуй поговорить со мной. Может, я смогу понять тебя. Давай пойдем в буфет, выпьем чаю или воды, а?
  Федор вроде бы поднялся идти вместе со мной, но дойдя до буфета, вдруг резко остановился:
  - Ладно, Рената Владимировна. Всё я понял. Не бывать мне артистом, да и вообще... Домой я пойду.
  Он развернулся на толстых кованых каблуках и пошел быстрым шагом прочь. Мне стало не по себе от нашего разговора, от его неожиданного окончания, от этих удаляющихся по паркетному полу шагов. Плохой я педагог, не смогла найти подход к мальчику!
  Наконец-то торжественная часть завершилась, в фойе зашумели голоса, в буфете выросла очередь, и минут через сорок, когда все пирожные были съедены, чай, вино и нарзан выпиты, начался концерт. Вот тогда-то я по-настоящему возликовала, что руковожу не танцевальным ансамблем, а кружком художественного слова. Чтецов всегда выпускают в начале концерта, так сказать, в торжественной его части. Наши номера были - первый, третий, четвертый и восьмой. В десять мы были свободны. Вообще-то по негласным правилам клуба ждать надо до конца концерта, ведь тогда из клуба выйдет много народу, и идти домой будет не так страшно. Однако мы втихаря часто нарушаем эту традицию. Все мои воспитанники живут недалеко, за некоторыми девочками пришли родители. Когда мы после восьмого номера, разгримировавшись и переодевшись, собрались в нашей студии, я увидела пятнадцать пар умоляющих глаз - отпустите нас, пожалуйста! Честно говоря, я сама торопилась домой, поэтому не очень долго сопротивлялась. Мы разбились на группы по трое-четверо, я попросила немногочисленных родителей и наших парней, чтобы девочек обязательно доставили до дому. Свою группу из троих ребят я отправила вперед, обещая догнать после сдачи помещения под ключ. Где-то без пятнадцати одиннадцать я покинула здание клуба. Концерт был в самом разгаре.
  Очутившись на улице, я вдруг поняла, как же я устала! Ребята шагали по пустынной улице втроем, их смех и шутки доносились до меня. Я подумала, что подойди я к ним, они замолчат, смутятся. Догонять мальчишек не стала, люблю пройтись одна и почему-то с детства не боюсь пустынных улиц. В окнах домов еще горят редкие огоньки, а в ночном воздухе сильно пахнет черемухой. Холодает резко к ночи, как всегда весной. Гулко раздаются мои шаги по деревянным тротуарам. В Екатерининской церкви, около которой я нашла своего щенка, кажется, идет служба: горят свечи, движутся тени в стрельчатых окнах, слышна приглушенная музыка... Бог мой! Какая служба! Ведь церковь уже лет пять как закрыта! Я слышала, что в церквях сейчас размещают ссыльных кулаков с Украины. Может, здесь теперь тоже общежитие? В моем любимом Благовещенском храме, в том, где меня крестили, где я принимала причастие, в храме, который снился мне по ночам в далеком Петрограде, теперь живут переселенцы. Там по ночам плачут дети, стонут старики. Этой зимой многие из них умерли от переохлаждения. Зачем их сослали сюда? Почему после раскулачивания нельзя было оставить в родных местах? Они не любят наш город, да и за что им его любить? Я конечно же понимаю, что эти чужие люди, не принявшие революцию, достойны порицания, но наказывать голодом и холодом детей, по-моему, жестоко. А свой родной храм, какой бы атеисткой я ни была теперь, я очень любила. Мне его не хватает. Мне нужен запах ладана, встречающий прихожан, мне нужно тихое песнопение нашего хора, проповедь седого, как святитель Николай, отца Иоанна, его мудрая улыбка сквозь бороду. Перед самой революцией он был уже очень стареньким, но как бы ни уставал после службы, отец Иоанн всегда надолго оставался в храме, выслушивал каждого страждущего, давал совет. До сих пор помню его слегка картавое: "А ты смирись. Смирившись перед матушкой, и перед Богом смиришься. За смирение воздастся. Да и матушку почтишь. Она ведь тебе добра желает". Даже луч солнца, прокравшийся сквозь окно в куполе и попавший на огромный карий глаз святого Пантелеймона, мне нужен сегодня. Каким бы наивным ни казался мне, взрослой женщине, "опиум для народа", он все-таки сладок и пахнет детством!
  Подойдя ближе к Екатерининской, увидела огромный замок и доски крест-накрест на массивных церковных воротах. Конечно же пусто. Показалось.
  Вот я и дома. Первым делом придирчиво оглядываю помещение, чтобы оценить ущерб, возможно нанесенный мне мелким бесом, но не нахожу ни следов разрушения, ни самого детеныша. Господи, где же щенок?! Я заглянула во все уголки моей комнаты, обнаружила кучу всякого утерянного хлама, наткнулась на целые острова мусора и пыли - надо будет завтра прибраться! - но щенка нигде не было. Может, он выскочил, пока я возилась у двери? Я выглянула в коридор, поискала на общей кухне, где жиличка из шестой комнаты до сих пор кипятила белье.
  - А, Ритуль, это ты? Я думала, Клавка опять свой нос сует. Как надоела постоянными нравоучениями! А попробуй скажи что, намаешься. Стукачка чертова!
  - Гуля, ты моего щеночка не видела? Жаль. Куда подевался, подлец? У тебя кипяточком случайно не разжиться?
  - А что ж нет? Все равно плиту топлю, так заодно и чайник согрела. Пей на здоровье! Только здесь, на кухне. Уж не побрезгуй, составь мне компанию.
  Некоторое время мы, пристроившись на табуретках у окна, посплетничали о соседях. Досталось и Клавдии Анемподистовне - это уж в первую очередь! - и барышне Перегудовой, машинистке заготконторы, расположившейся на первом этаже, в бывшей папенькиной лавке, за ее толстые ноги и постоянный запах пота, и Яковлевым из седьмой комнаты. Федор Яковлев, работник НКВД, молодой и статный вдовец с тремя детьми, заселился в наш дом в феврале прошлого, тридцать третьего, года. Примерно через полгода по вечерам и ранним утрам по нашей лестнице стала тенью шмыгать худенькая черноволосая девчушка. Она возилась с яковлевскими дочками и сыном, носила им какие-то вкусно пахнущие баулы, а в сентябре Федор и Людочка сыграли скромную свадьбу, и она поселилась у него уже на правах законной супруги. Седьмого ноября мы, как обычно, после демонстрации собрались все на нашей коммунальной кухне: пекли пироги из поставленного с раннего утра теста, варили картошку и выпивали, конечно. Людочка разоткровенничалась и рассказала, как, будучи совсем юной девочкой, она влюбилась в молодого баяниста Федю, но он ее не замечал, а через некоторое время стало известно, что Федор женится на какой-то Татьяне, приехавшей из Костромы. Молодая жена оказалась больной, но смогла родить мужу троих детей. Когда младшей, Танечке, исполнился всего месяц, ее мать внезапно умерла. "Это все оттого, что девочку назвали именем матери - вот малютка и выжила старшую Таню!" - откровенничала Людмила. А она, Людочка Голубева, ждала его все это время, смотрела на его счастливую семью со стороны и верила, что на ее улице тоже наступит праздник. И вот наконец-то пришло ее время. Она знала, что так будет. Дочь цыгана, она умела гадать и могла сглазить. Наши жилички поговаривали, что Людочка всегда добьется своего. Ее немного побаивались и старались не задирать. Но, что ни говори, а яковлевской кошке я теперь благодарна...
  После кружки горячего кипятка меня стало клонить в сон. Только сейчас я поняла, как устала. Сил едва хватило, чтобы разобрать постель, раздеться и рухнуть спать.
  Мне снились странные сны о красивых городах и роскошно одетых людях, праздно гуляющих по морской набережной где-то в субтропическом порту.
  В семь утра я проснулась, и первое, что я увидела после потолка и абажура, был черный пуделек, виляющий хвостом и легонько поскуливающий около моей кровати. Когда он заметил, что я открыла глаза, его хвост начал описывать круги, изображая воронку.
  - Где же ты ночью пропадал? - вылезла я из-под одеяла. Он искоса посматривал на меня своим черным глазом. Второй, правый, скрывала челка. "Может, залез куда-нибудь под кровать или за печку да и слился с темнотой. "С такой расцветкой немудрено", подумала я.
  Через две недели щенок заметно подрос. Я назвала его Мишкой за повышенную лохматость и степенный нрав, да только на свое новое имя он не откликался. Я терпеливо ждала, полагая, что он еще мал и когда-нибудь привыкнет, и продолжала упорно обращаться к нему по имени. Как-то раз я развешивала белье во дворе. Мишка резвился около таза с выстиранными тряпками. Я редко выношу белье во двор, обычно сушу дома, за что соседи меня считают странной барыней. Когда я впервые услышала это "барыня", не поверила, что говорят обо мне, а потом привыкла.
  - Тетя, а это тот щеночек, что у нашей Муськи жил? Какой большой стал!
  Мишка пыхтел, сопел и отчаянно вырывался из рук толстого карапуза лет трех с первого этажа. Я аккуратно высвободила детеныша и поставила на землю, а потом улыбнулась мальчику:
  - Здравствуй. А ты любишь свою Муську? Она вон какая молодец - столько детей воспитала!
  - Да, - в глазах малыша засветилась гордость, - даже щенка. А как его зовут?
  - Мишка. Только он не знает об этом.
  Мальчишка засмеялся и громко позвал:
  - Миша! Миша!
  Щенок, погнавшийся было за первой весенней бабочкой, сначала сел на толстый зад, затем развернулся и побрел на зов. Я не поверила своим глазам. А он, как ни в чем не бывало, подошел к мальчику, задрал мордочку и завилял хвостиком.
  - Ничего себе! А ко мне не идет. Мишка! Видишь, никакой реакции.
  Мальчишку это позабавило.
  - Миша! Миша! - кричал он и бегал по лужайке, а щенок гонялся за ним.
  Даже обидно. Почему же он не откликается, когда я его зову? В конце концов, я его нашла, я его кормлю, ухаживаю за ним, а он! Ревность обуяла меня. Я подхватила мелкого беса под живот и удалилась с ним домой. В комнате я дала волю своим чувствам:
  - Как тебе не стыдно! Вот все вы, мужики, такие - любишь вас, заботишься, ночи не спишь, а вы! Увидал какого-то пацаненка и айда! "Мифа, Мифа" - передразнила я беззубого соседа.
  И - о, чудо! - мое черное чудовище приподняло одно ухо, потом мордочку, вылезло из своего угла и степенным шагом направилось ко мне.
  - Мифа? Значит, Мифа?
  Щенок наклонил голову вбок и умильно уставился на меня лукавыми черными бусинками.
  - Ах, так ты у нас Мифа! Не Миша, а Мифа, да?
  Он сидел у моих ног и преданно смотрел мне в глаза. Ну что ж, Мифа так Мифа... Я дала ему кусочек маслица и отправила на место.
  
  Двадцать третьего мая, в день моего ангела, я была откровенно рада, что у меня появился новый жилец. Дело в том, что по старой семейной традиции я не отмечала день рождения и даже долгое время точно не знала, какого числа я появилась на свет. Вся семья: отец, матушка, обе бабушки, Митя и крестная, поздравляли меня с Днем Ангела. Ренат в городе немного, может быть, даже я одна, поэтому двадцать третьего мая особого ажиотажа, как, например, тридцатого сентября, в день Веры, Надежды, Любови и матери их, Софии, в городе не наблюдалось. Но в последнее время стало модно справлять именно день рождения, и как-то так получилось, что коллеги и немногочисленные друзья меня поздравляют восемнадцатого мая, неизменно интересуясь, сколько же мне "стукнуло". Чаще это происходит в клубе: сначала мы пьем чай с моими воспитанниками, а позднее приходят взрослые: секретарь Раиса, художник Клим Эткинд и супруги Лавровы, мои бывшие партнеры по сцене. В этот раз мы просидели дольше обычного, вспоминали былые времена, выпили немного, потом театральные проводили меня до дома. Но сегодня, в день святой великомученицы Ренаты, только мой праздник. Свой день ангела я всегда отмечала дома, в кругу родных. С каждым годом этот круг становился все уже и уже, и последние четыре года я сижу в этот день одна, пью вишневую наливку и плачу. Но сегодня у меня есть собутыльник. Правда, пить я ему не дам - Мифа будет употреблять печенье, размоченное в молоке, - но пообщаться мы сможем. Он сидит на стуле рядом со столом и, кажется, внимательно слушает о том, какие роли я все еще хотела бы сыграть, и как беспощадно театр входит в жизнь, и задерживается в ней навсегда, как я пыталась его вытравить, о том, что я не люблю свою работу, но места себе не нахожу, когда я не в клубе. Возможно, если бы эта драматическая студия так не напоминала театр, мне было бы легче. Я постоянно говорю о художественной самодеятельности как о профанации искусства, о своем желании уйти, уехать, искать счастье где-то, но каждый день встаю и иду к своим ребятам, как привязанная. Щенок слушает мои бессвязные речи, наклонив голову набок, и будто улыбается. Ну конечно ему надоело, и мы идем гулять.
  Мифа уже знает это слово и радостно подпрыгивает, поднимая передние лапы, пока я надеваю кофту, парусиновые тапки и берет. Мифе ошейник и поводок не нужны, он обычно держится рядом со мной, только изредка отбегая по своим собачьим делам. Сегодня же Мифа, оказавшись за порогом дома, быстрым шагом потрусил куда-то. Как бы я его не звала, он не оборачивался, а все шел и шел, видимо, твердо зная путь. Поняв, что переубедить его мне не удастся, я едва успевала за своим поводырем. Уже смеркалось, и на опустевших улицах становилось жутковато. Миновав два-три квартала, мы оказались в бывшей Обуховской слободе. Удивительно изменился город в последнее время. Когда я уезжала в двадцатом, наша старушка была больше похожа на деревню, а сейчас везде идет строительство - и каменные дома, и деревянные. Улицы перемостили, окраины обрастают новыми кварталами. Конечно же все эти перемены - к лучшему. Новые власти объявили о всеобщем равенстве и уничтожении сословий. Это правильно и очень прогрессивно. Это помогает решить жилищный кризис, но не приведет ли этот шаг ко всемерному безразличию? Ведь если раньше дворянство получало привилегии за то, что было защитником Отечества, и все представители этого класса знали, что они должны мобилизоваться и поднять на борьбу других, когда Россия будет в опасности, то что теперь? Небесное заступничество, о коем веками молилось духовенство, тоже Родине теперь не нужно? Остается только надеяться, что общественность всего света скоро поймет, где настоящая правда, произойдет мировая революция, и необходимость защищать Отечество отпадет сама собой. Наконец мой пуделек замедлил ход на Малой Обуховской и заскочил на крыльцо большого бревенчатого дома, в котором раньше, давным-давно жила полубезумная "графка". Откуда взялось это прозвище, сейчас уже не помню, но так мы, дети, называли странную одинокую старуху, носившуюся по улицам в полуистлевшем кисейном капоте, вышитом бисером, и бормотавшую под нос какие-то имена, обрывки молитв и французские слова.
  В последнее время, после смерти хозяйки, дом стоит заброшенный, окна заколочены, крыша потихонечку обваливается. Сюда-то и привел меня мой бесенок. Каким-то чудесным образом он приоткрыл тяжелую дубовую дверь и скрылся за ней. Поколебавшись немного у входа, я, мысленно перекрестившись, вступила на крыльцо и потянула на себя ручку двери. Вместо ожидаемого мною запаха затхлости и плесени я почувствовала легкий аромат дорогого вина и услышала звуки далекого оркестра.
  Оказавшись в кромешной темноте, я робко позвала Мифу, но ответа не последовало. Я немного подождала, не сразу решаясь сделать шаг, и неуверенно двинулась вперед. Когда глаза немного привыкли к темноте, я заметила узкую полоску света впереди и пошла на нее. Музыка играла все громче. Миновав небольшой коридор, я очутилась еще у одной двери. Мне вдруг стало страшно интересно, что там. В крайнем случае, извинюсь и убегу, подумала я и толкнула дверь. Передо мной открылась сверкающая бальная зала, в которой двигалось, танцевало, пило, пело и смеялось множество роскошно одетых мужчин и женщин. Они сбивались в пары и тройки, разговаривали, что-то ели. Громко играл оркестр. Веселье было в самом разгаре.
  Меня сразу озадачил вопрос, как в таком небольшом доме, каким он казался снаружи, находилось столько обширных помещений. Пользуясь тем, что на меня никто не обращал внимания, я передвигалась из комнаты в комнату, обследуя их. Убранство комнат поражало своим великолепием. В одной из них со стены стекал фонтан из шампанского, где дамы купались прямо в бальных платьях и становились еще более пьяными. В зале с красными гобеленовыми обоями порхали живые бабочки. Они садились на обнаженные плечи дам, на прически и виски, взмывали к невидимому потолку, опускались обратно с опаленными крыльями. Другая комната представляла собой тропический сад с диковинными цветами и птицами. Тут за широкой листвой прятались парочки. На одну из них я наткнулась, когда потянулась за удивительным цветком лиловой орхидеи, которую до этого видела только на картинке. Голоса их показались мне смутно знакомыми, и я, отдернув от цветка руку, чтобы остаться незамеченной, решила получше их рассмотреть. Девушка откинулась назад, и мне хорошо стало видно ее лицо. Я не могла поверить своим глазам: это была Фаина Субботина, моя лучшая воспитанница и староста нашего кружка. Распущенные волосы, блуждающий взгляд, губы, распухшие от поцелуев - все это делало ее неузнаваемой, но все равно прекрасной. Одежды на Фенечке не было, по крайней мере, на тех участках тела, которые были видны мне: голые плечи, руки, грудь словно выныривали из зарослей орхидей. Мальчика я, как ни старалась, разглядеть не смогла. Стриженый затылок, то исчезающий в листве, то выныривающий на поверхность, кого-то мне напоминал, но узнать его я не могла. Девочка своим красивым низким голосом шептала по-французски:
  - Donc! oui, oui, tout va bien.
  Нижняя губа ее была прокушена, в самом уголке накатывалась капелька крови. Я вдруг почувствовала себя придурковатой училкой, синим чулком, подсматривающей за чужим счастьем, и шарахнулась к выходу.
  Теперь бродить среди нарядной публики мне стало неуютно, и я мечтала лишь об одном: поскорее найти Мифа и отправиться домой, где я смогу зарыться с головой в мягкую, оставшуюся от бабушки перину, подушки, укрыться одеялом и спать, спать, спать. Но не успела я снова войти в парадную залу, как ко мне подскочило вертлявое существо неопределенного пола в желтом кафтанчике странного покроя и розовых обтягивающих брючках.
  - Вау! Кого мы видим. Наконец-то. А мы уж думали, что ты не придешь! Как дела, наш ангелочек, а?
  Я никогда бы не догадалась, что оно обращается ко мне, если бы это существо вдруг не потянулось губами к моей щеке. Два поцелуйчика - как горошинки по щеке - к счастью, вполне формальных и ничего не значащих. Справившись с шоком от первого впечатления и приглядевшись, я заметила на лице его тонкие, безукоризненно подстриженные усики, из чего сделала вывод, что это мужчина. Немного смущала серебряная серьга в ухе, невообразимая, какая-то ассиметричная, прическа и развязный стиль поведения, нечто среднее между манерой светского льва и ужимками уголовного элемента. Молодой человек подхватил меня под локоть и повел к большому зеркалу в центре залы:
  - Ну-ка, глянь, дорогуша, как ты себя запустила. В подобном виде ты можешь, конечно, рассчитывать на карьеру в советской России, но, рыба моя, - наклонился он к самому моему уху и, захлестнув меня резким запахом незнакомых духов, щекотно зашептал, - разве для этого ты создана, а?
  Я давно не смотрелась в такое огромное зеркало. После ухода из театра какое-то время я по многолетней привычке еще поддерживала себя в форме: делала гимнастику, занималась голосом, красилась и ухаживала за своими длинными локонами, но в один прекрасный день поняла, что на сцену обратного пути нет, а поэтому и тело как средство выражения творческих замыслов мне больше не требуется. Тогда я остригла косы, чтобы с утра пробежать расческой по волосам и забыть их до вечера, забросила физические упражнения и забыла дорогу в дамские магазины. Зеркала я тоже обхожу стороной. "Я" глубинное, "я" мое внутреннее представлялось мне худенькой длинноногой девушкой с огромными, распахнутыми от удивления глазами и удлиненными фалангами пальцев. Такой я видела себя всегда, во всех жизненных ситуациях. Можете представить, каким сильным было мое впечатление от увиденного в огромном зеркале посреди ярко освещенной залы, на фоне великолепно одетых людей! Та пресная, блеклая тетка в парусиновых тапках, вязаном берете и линялой кофте, чучело с синяками под глазами, запавшей верхней губой и оплывшими до безобразия бедрами смотрело на меня из старинной рамы тупым, серым взглядом, и даже улыбка этого существа получалась постной и невыразительной, как пашот. И это я в день мой ангела! Он, наверно, плачет...
  - Ну что, красотка, нравится? То-то. Я ангажирую тебя на весь вечер. Пойдем!
  Он чмокнул меня в щеку, довольно цепко приобнял за плечи и повлек за собой. Зала выходила в анфиладу. По ней мы и последовали с моим спутником. Мы петляли между танцующими и беседующими, пока не достигли почти самого конца анфилады. В предпоследней комнате мы резко свернули налево и очутились в помещении, оборудованном под модную цирюльню, парикмахерский салон.
  Он усадил меня в кресло, укутал от самой шеи до ног накидкой из ткани, напоминающей тонкую клеенку, и развернул лицом к зеркалу. После того, как мы встретились взглядом в стекле, он молча взял пальцами пряди моих коротких волос и начал вытягивать их, как пряха вытягивает свою нить из кудели. Волосы на моих глазах удлинялись и тяжелыми красивыми локонами ложились на плечи, струились по бокам кресла, спускаясь до локтей и ниже. Наконец он собрал их все в один огромный узел на затылке, прищелкнул в воздухе указательным и большим пальцами и впервые за все время действа слабо улыбнулся. После этого чудесный мастер принялся за мое лицо. Все с тем же сосредоточенным видом и все так же молча он гибкими, уверенными движениями проводил по контурам лба, носа, глаз, век, скул. Что происходило с моим лицом во время этих манипуляций, я не видела, но чувствовала, как моя кожа под его пальцами наполняется жизненными соками, кровь приливает к щекам, шее, а когда мне удалось открыть глаза, я не поверила своим глазам.
  На меня из зеркала смотрела темно-синими, чуть раскосыми очами светлокожая красавица с пухлыми губами и приподнятыми чувственными бровями. Это была я и не я! Смелый, даже наглый взгляд, загадочная улыбка делали мое лицо почти неузнаваемым. Нет. Это конечно же я. Такой я была лет пятнадцать назад, но - увы! - забыла уже об этом. Я даже приподнялась в кресле, вглядываясь в свое отражение. О, Боже, как же я теперь объясню эту метаморфозу Клавдии Анемподистовне?
  Он сдернул с меня накидку, и в тот же момент я ощутила и увидела на себе длинное платье серого цвета с перламутровым отливом. Он подал мне руку, и мы вышли в залу.
  Оркестр заиграл Радецкий марш Штрауса. Вся публика закружилась в бешеном галопе. Я чувствовала себя просто великолепно. Я танцевала, пила шампанское, смеялась чужим шуткам, шутила сама.
  Час от часу веселье становилось все более разнузданным, танцы - все более откровенными, не удивительно, что я почти перестала искать своего щенка, чтобы забрать его и уйти отсюда. Я дошла до той степени замороченности, какая на больших балах или иных сборищах позволяет верить во что угодно. Я уже была уверена, что Миф бродит где-то рядом в образе какого-нибудь бесшабашного юного соблазнителя женщин. У меня словно открылось второе дыхание. Такой молодой и прекрасной я давно себя не чувствовала. Мне хотелось переговорить и перетанцевать со всеми, кто находился здесь, открыть все двери, посетить все комнаты этого удивительного дома. Наконец я очутилась в небольшом кабинете, заставленном книжными стеллажами. В углу горел камин, на полу, на медвежьей шкуре лежала женщина в платье изумрудного цвета. Лицо ее было закрыто волосами. Когда я вошла, она даже не пошевелилась. Казалось, она спала. Меня непреодолимо тянуло взглянуть ей в глаза. Я наклонилась и осторожно откинула пряди с ее лица.
  Это была она, Марина Присяжная. Она смотрела на меня стеклянным невидящим взглядом, ее шея была замотана шарфом. Наверно там, под бирюзовым шелковым шарфом скрывается след от веревки. Я протянула руку, чтобы приподнять шарф. Хлопнула ставня в окне, свечи погасли. От ужаса я закричала и
  проснулась. Видимо, вчера я здорово напилась. Маленький Миф сидел у кровати и, нетерпеливо поскуливая, звал меня на прогулку. Я попыталась встать, но оторвать голову от подушки оказалось не так-то просто. Только в следующее мгновение я поняла: тяжело было оттого, что толстая коса моих длинных каштановых волос лежала на подушке. Я поднялась и направилась к маленькому зеркальцу, висевшему около двери. Оттуда на меня смотрела светлокожая красавица с раскосыми глазами и чувственными губами. Вроде и я, но дерзко молодая и вызывающе красивая, будто гениальный художник слегка подкорректировал мой портрет. Где-то в доме должны быть шпильки... Я нашла три в верхнем ящике комода, еще две валялись на письменном столе. Кое-как собрав волосы на затылке, и повязав голову платком, я нашла свою кофту и юбку - вчерашнее одеяние, - прицепила Мифа на ошейник, и мы побрели на улицу.
  Злосчастный ключ опять застрял в замке, и я опять столкнулась с Клавдией Анемподистовной. Она поднималась по лестнице со двора с тазом высушенного белья. Сегодня я вдруг увидела ее натруженные и распухшие от стирок руки, усталые глаза и скорбную морщинку у губ. Захотелось сказать старушке что-нибудь приятное.
  - Доброе утро, Клавдия Анемподистовна. Давайте я вам помогу.
  Клавдия Анемподистовна застыла как вкопанная, еле-еле выпустив таз из рук. Я отнесла белье к дверям Клавиной комнаты в конце коридора, вернулась, но Анемподистовна все продолжала стоять, загораживая лестницу. Ситуация получилась нелепая, поэтому закончила свой монолог я еще более нелепой фразой:
  - Посмотрите, как Миф вам радуется. Он такой симпатичный, не правда ли?
  А все-таки чувствовать себя красивой очень приятно. Это придает силу и уверенность. Что-то давно забытое колыхнулось и, не успев оформиться, растаяло. Интересно, как ко мне отнесутся на работе? Сегодня четверг, и у меня только вечернее занятие. Утром по четвергам я все равно иду в клуб, там я заполняю журналы, занимаюсь составлением отчетности и кучей всяких непредвиденных дел, но вчера я отпросилась на утро,- запланировала помыть окна в комнате и кое-что постирать, - как будто знала, что сегодня не смогу проснуться. Ладно, стирка и мытье окон подождут до следующего раза. Пошла на кухню, чтобы приготовить завтрак: чай и бутерброды, но вот уже несколько дней не могу понять, куда же запропастился мой любимый ножик с перламутровой ручкой и очень острым клинком. Вспомнила, что восемнадцатого брала его в клуб, чтобы порезать сыр и колбасу для угощения гостей, да так и не принесла обратно. В последнее время дома готовлю редко - глупо для себя одной варить суп или валять котлеты, вот и привыкла к обедам в фабрике-кухне. Пока искала нож, вспомнила мамашу. Когда я начинала работать в клубе, реквизита катастрофически не хватало, и я, справедливо полагая, что нам с мамашей вдвоем не нужны пятнадцать тарелок, три шкатулки, десять чашек и двадцать две вилки, потихоньку стала пополнять реквизиторский цех кружка собственными вещами. Мамаша ворчала: "Скоро весь дом туда перетаскаешь". Ну вот, бутерброды делать расхотелось. Чай кипятить тоже. Я послонялась по комнате, почитала, немного прибралась. Выпив стакан простокваши, накормив Мифа, я стала собираться на работу. Там занятие всегда найдется.
  Так надоедает порой повседневная одежда, что очень хочется надеть что-нибудь новенькое. Надо будет поискать в сундуках летние платья и что-то на голову. Мой видавший виды любимый берет на новой прическе стоит столбом и создает не слишком приличный образ. Выходить на улицу простоволосой я так и не приучилась, хотя многие девушки сейчас не покрывают голову, и ветер раздувает даже самые хорошо уложенные прически. Нашла в комоде мамин крепдешиновый платок и повязала голову им.
  Денек сегодня выдался почти летний. Во дворе я встретила соседского мальчишку, поведавшего мне однажды настоящее имя моего щенка. Карапуз склонился над деревянными мостками и сосредоточенно орудовал вицей. Он был так увлечен, что даже не заметил меня. Мне же ничего не оставалось, как остановиться и затеять разговор - надо же пройти, в конце концов!
  - Что это у тебя?
  - Посмотри, какие рога!
  Я пригляделась и увидела в трещине доски садовую улитку.
  - Зачем ты ее выковыриваешь? Она же прячется.
  - Ага, вон у нее домик какой! Она рога как выставит и махает ими, махает.
  - Оставь ее. Она этими рогами защищается, тебя запугать хочет.
  - Как же! Так и забоялся! Дура она. Вот я ее.
  Он углубился в свое занятие, а я поспешила на улицу.
  Как же тепло и радостно сегодня. В театре по всему периметру фойе открыты окна, сквозняк вытягивает шелковые гардины. На улицу доносятся звуки идущей на сцене репетиции - дверь в зрительный зал тоже нараспашку. Мне видно, как по слабо освещенным подмосткам движутся люди - совсем маленький кусочек сценического пространства, что там репетируют, не угадаешь! Я немного замедляю шаг около открытых театральных окон, вдыхаю запах дерева, краски, канифоли, пыли и чего-то еще, такой родной запах. Сцена, только она, может подарить то же ощущение свободы, уверенности и силы, какое мне сегодня придала красота и молодость. Нет, меня уже не тянет в театр, как первое время. Я знаю, что никогда больше сюда не вернусь. У служебного входа сталкиваюсь с Рустамом, мужем, то есть вдовцом, Марины Присяжной. Он курит и разговаривает с каким-то молодым человеком, видимо, тоже актером. Он не узнает меня. Или делает вид, что не узнает.
  Они с женой приехали в театр в то благословенное время, полное предвкушения радости, когда наша молодость в сочетании с молодостью страны вселяла в сердца невероятные надежды на светлое будущее. Мое возвращение в родной город казалось тогда началом счастливой безоблачной жизни: муж - главный режиссер, я - молодая, уверенная в себе, актриса. Город нас принял радушно. Муж начал создавать новый репертуар и активно формировать труппу, отвечающую его грандиозным творческим планам.
  Он нашел их летом, в августе, когда все актеры разъехались в отпуск. Марина, высокая, породистая, с неповторимым налетом столичного шика, сразу ввелась в несколько спектаклей, правда, почти во всех постановках в паре со мной. Репетировала она хорошо, очень технично, но на самом спектакле была робкой, тихой, как будто чего-то боялась. В жизни же Марина, наоборот, была слишком смелой, даже яростной, жила, что называется, на всю катушку. Через месяц после их приезда по театру поползли грязные слухи. Я в те времена была совсем не такой, как теперь. Это работа с подрастающим поколением сделала меня чопорной и придирчивой, а тогда мне было совершенно все равно кто с кем спит, кто сколько пьет, кто кому молится. В театре живут очень эмоциональные люди. Марина не только сильно пила, но еще завела роман с одиноким мужчиной. Рустам часто простаивал под его окном, выкрикивая ее имя. Все это вызывало бурю сплетен в нашем маленьком провинциальном театрике. Марину разбирали на художественном совете, а потом и на собрании коллектива театра. Вот за это-то общее разбирательство она и обиделась больше всего: "Не могли только труппу позвать, что ли! Зачем было на всех меня позорить!" Бросая вызов коллективу, Присяжная стала прогуливать репетиции и спектакли, и - как результат - ее сняли почти со всех ролей, а вскоре и совсем уволили из театра. Она была некрасива, но обладала все-таки какой-то странной притягательной силой. Мужчины ее обожали. Ей удалось собрать вокруг себя некий кружок оппозиционеров, ставящий целью свержение власти в отдельно взятом театре. Эти люди - обиженных всегда найти можно! - составили коллективное письмо в городскую газету, где откровенно поливали грязью главного режиссера (моего мужа) и его приму, то есть меня, как основную соперницу Присяжной на сцене, а Марина в этом манускрипте выглядела почти мученицей, этакой Жанной Дарк. После публикации в прессе скандального письма состоялось то памятное партийное собрание, где моего мужа исключили из партии и сняли с должности главного режиссера. Приятель мужа по еженедельным совместным походам в баню, служивший в комиссариате внутренних дел, постарался, чтобы бывшим партийцем не заинтересовались органы, и посоветовал ему поскорее покинуть город и по возможности затеряться где-нибудь на великих стройках пятилетки. Тимофей так и сделал. Вроде бы он даже сменил имя, удачно "потеряв" документы. Нам было трудно расставаться, но я не могла оставить маму. Какое-то время меня еще терпели в театре, но постепенно вывели из всего репертуара, и было понятно, что через месяц-другой мне тоже придется уйти. Работу я искала бы долго, если бы не случай: в Клубе имени 10-летия Октябрьской революции, который тогда как раз получил новое здание, умерла старейшая работница, Милица Павловна Друзь. Бывшая актриса, она вела кружок художественного слова. Скоро сентябрь, надо начинать занятия, а руководителя нет. Мне об этом сказала Раиса, секретарь директора, заядлая театралка и моя давняя поклонница, как оказалось. Мы случайно встретились на улице.
  В тот день к директору клуба пришли наниматься две бывшие актрисы - я и Марина Присяжная. Она за полгода после увольнения из театра успела сменить три места службы и снова искала работу. Не знаю, что тогда повлияло на выбор директора, но почему-то он отдал предпочтение мне. Может, дурная слава Присяжной докатилась и до КОРа, может, секретарь Раиса замолвила словечко, а может, я просто произвела на него приятное впечатление. Не знаю. Но в тот августовский день судьба опять предпочла меня Марине. Повлияло ли это наше последнее противостояние на дальнейшие события, не знаю, с Мариной мы больше не встречались. Через какое-то время по городу пронесся слух: бывшая артистка городского театра повесилась в сарайке, что стояла в саду, позади дома. В этом доме, почти на окраине, их семья квартировалась после увольнения Марины.
  Я часто вспоминала эту историю, стараясь разобраться, кто же прав, а кто виноват, и каждый раз не находила ответа. У Марины был ребенок от первого брака, мальчик лет четырнадцати. После всей этой истории он куда-то пропал из города, и где он сейчас, я не знала. С Рустамом иногда сталкивалась на общегородских мероприятиях, и он обжигал меня своим азиатским, полным ненависти, взглядом. Не знаю почему, но я постоянно чувствовала себя виноватой перед ними, и это чувство вины не давало мне покоя.
  В клубе, как всегда, царили прохлада и полумрак. Поздоровавшись с полуслепым сторожем, дедом Федотом, взяв ключ и никого не встретив в гулких коридорах, я закрылась в своей студии и села заполнять журнал посещений. Бумажная работа увлекла меня, и к тому моменту, как в дверь постучали, я совсем забыла о своей изменившейся внешности.
  - Рената Владимировна, к вам... - начала было Раиса, всегда при посторонних называвшая меня по отчеству, но тут же осеклась, видимо, заметив мое преображение. Потеснив потерявшую дар речи Раису, на пороге возник незнакомый мужчина в белой милицейской форме.
  - Гражданка Белецкая? Разрешите представиться...
  Из-за внезапного появления, которым взорвалась тишина, царившая до этого в студии, и той сумятицы, что возникла в дверях, я немного отключилась от происходящего, а когда снова до меня начал доходить смысл произносимых вокруг слов, Раечки в комнате уже не было, а милиционер сидел за столом напротив меня и поверх моих журналов и тетрадок с планами занятий раскладывал свои бумаги - бланки.
  - ... и произвести опознание трупа.
  На этом ужасном слове я окончательно очнулась и тут же хотела переспросить, о чьем трупе идет речь, но вовремя спохватилась. Может, я ослышалась? Нет уж, пусть он сам скажет еще раз. Но милиционер, отодвинув левой рукой мои записи, притянул поближе к себе чернильницу, видимо, давая мне понять, что моя работа на сегодня закончена, и приготовился заполнять свои бумаги.
  Он спрашивал меня фамилию, имя, отчество, происхождение, партийность, возраст и национальность, а когда со всем этим было покончено, положил бумаги в папку и торжественно произнес:
  - А теперь проедем на опознание.
  - Простите, а куда?
  - В морг.
  Значит, не ошиблась.
  - Товарищ милиционер, а в пять я буду свободна? У меня занятия, в пять придут дети.
  Он открыл крышку часов и долго изучал циферблат:
  - Думаю, да, - захлопнул он крышку, будто поставил точку.
  Никогда в жизни никому не посоветую идти по коридорам советского учреждения в сопровождении милиционера. Как назло, к вечеру клуб наполнялся публикой: в четыре начнется киносеанс для детей, некоторые кружки, для младших школьников, работают уже с трех, в большом фойе собрались модные в последнее время коллекционеры-аквариумисты. Кто только не посмотрел вслед руководителю кружка художественного слова, конвоируемой милиционером! Наконец мы спустились по ступенькам крыльца и сели в ожидавшую нас у входа пролетку.
  - Главное, не бойтесь. Покойники не кусаются, - подбадривал меня на пороге морга добрый милиционер. От его утешений мне стало еще страшнее. Не помню где и когда я слышала, что в морге ужасно пахнет, что этот мертвецкий запах прирастает к тебе, и потом от него трудно избавиться, поэтому, как только открылась дверь, я задержала дыхание и боялась сделать следующий вдох. Через какое-то время вдохнуть все-таки пришлось, причем из-за задержки этот вдох был более глубоким, чем обычный. Воздух здесь, конечно, спертый, но никакого особо ужасного запаха я не почувствовала. Помещение напоминало баню: такие же каменные скамьи, только без тазиков, пара и детского плача, и люди не носятся, поскальзываясь на мыльном полу, а неподвижно лежат на скамьях - и мужчины, и женщины, вперемежку, с бирками на большом пальце правой ноги, здесь половое различие значения не имеет.
  У одной из скамеек мы остановились. Служитель морга поднес светильник, который держал в руке, к самому лицу лежащего, и я с ужасом узнала Фенечку, Фаину Субботину, старосту моего кружка. Волосы свешивались с края скамьи, на нижней губе запеклась капелька крови.
  
  От морга до клуба я шла пешком. Наконец-то у меня появилось полчаса свободного времени, чтобы наедине с собой обдумать произошедшее со мной этой ночью. То, что случилось (или приснилось мне!), с самого утра не давало мне покоя. Ночное путешествие оставило странные следы в моей душе: то ли страх, то ли недоумение. С самого утра меня бросало в дрожь от воспоминаний, но обдумать их я смогла только сейчас. Конечно, легче всего было бы подумать, что все это сон, но что делать с моей новой внешностью и смертью Субботиной? Что все это значит? Я вдруг поняла, что так грызло меня все это время, с самого утра. Это было чувство стыда непонятного происхождения. Мне до ужаса было стыдно за ту Фенечку, что предстала передо мной в зимнем саду заброшенного дома старой барыни. Я понимала, что ночное видение никак не вязалось с образом Субботиной, той, какой она была на самом деле. И все-таки сказать или не сказать ребятам про смерть Фенечки? Субботина появилась в кружке сравнительно недавно - прошлым летом - и сразу обратила на себя внимание. Тогда я не знала истории их с Говоровым отношений, и мы все были очарованы девушкой. Голубоглазая, стройная, всегда с высоко поднятой головой, увенчанной русой косой и полной разных идей, Фенечка сразу стала лидером в коллективе, а когда Федя Говоров, наш староста, начал вдруг прогуливать занятия, на общем собрании мы выбрали старостой Субботину. Фаина воспитывалась в приюте. Говорили, что малютку нашли на скамейке в вокзальном зале ожидания. Бдительный пассажир обнаружил ее в субботу, поэтому и фамилию дали Субботина, а имя девочка унаследовала от привокзальной буфетчицы, тети Фени, которая вызвала милицию и до приезда представителей власти держала малышку у себя под прилавком. Фаина ничего не знала о судьбе своих родителей, но происхождение девочки выдавали незаурядная внешность и благородные манеры. Еще в приюте окружающих удивляла странная для беспризорника привычка в любых обстоятельствах признавать свою вину и великодушное стремление прийти на помощь. Когда девочке исполнилось четырнадцать, у нее неожиданно нашлась старшая сестра, работница ткацкой фабрики, и взяла ее к себе. Была ли ткачиха настоящей сестрой Фенечки, или молодая мамаша просто нуждалась в няньке для своего малыша, никто не знал, но с недавнего времени Фаина поселилась у родственников. Фаина не слыла тихоней. Рослая, красивая, смелая, она часто была заводилой в разных подростковых затеях. Но чего я никогда не замечала в ней, так это испорченности. Девочка просто заражала всех своей природной чистотой.
  Когда здание клуба уже замаячило на горизонте, я вдруг ощутила тепло на своих щеках, и поняв, что мое лицо все мокро от слез, пришла к мысли, что сегодняшнее занятие не состоится.
  Ребята молча выслушали мой краткий и сбивчивый рассказ о посещении морга, немного задержались в нерешительности и, видимо, не найдя слов, не сговариваясь встали и молча разошлись по домам, тем самым избавив меня от тягостных объяснений, за что я была им премного благодарна. Если бы я знала, что видела своих милых воспитанников последний раз в жизни! Как только закрылась дверь за последним из них (а это была Клава Новикова, шустрая и смешливая обычно черноглазая девчушка - она долго топталась у моего стола, видимо, что-то хотела спросить, но так и не решившись, выбежала за ожидавшими ее в коридоре девчонками), так вот, как только дверь за Новиковой захлопнулась, я обхватила голову руками и зарыдала в голос. Мне совсем не хотелось сдерживать себя, я всхлипывала, стонала, выла, все яростнее и громче, пока совсем не выбилась из сил.
  - Рената Владимировна, можно?
  Сначала я подумала, что в ушах, заложенных от рыданий, застрял какой-то отголосок детских дежурных реплик, но, опомнившись, увидела в дверях Федора Говорова. Честно говоря, не помню, был ли он сегодня среди ребят.
  - Рената Владимировна, теперь уж мне скрывать нечего, а рассказать... хочется.
  Он, казалось, долго выбирал между "надо" и "хочется" и остановился на последнем. Из-за плохо сдерживаемых рыданий ответить я ему не смогла, только закивала, приглашая присесть. Федор заметно приободрился и сначала сбивчиво, а потом все более уверенно поведал мне свою историю.
  Когда его мать сказала, что он может посещать занятия в прославленном кружке художественного слова при Клубе Октябрьской революции, Федор был просто на седьмом небе от счастья. Первое время ему все нравилось здесь - и то, что мы профессионально занимались постановкой дыхания и голоса, делали упражнения на сценическое движение, изучали опыт Константина Станиславского, и то, что ему я сразу поручила две серьезные роли и несколько чтецких номеров. Я в то время видела, как он верит мне, как ловит каждое слово. В коллективе его полюбили, и первого сентября, когда мы выбирали новый актив, Федю единогласно назначили старостой. Но тут в его жизни появилась Фаина. Они познакомились на спектакле в нашем городском театре. Их места оказались рядом. Он сразу обратил внимание на красивую девушку, и на протяжении всего представления искоса следил за ее реакцией на происходящее на сцене. После спектакля он увязался ее проводить до дома, и по дороге они переговорили решительно обо всем, поняли, что у них так много общего. Ему все нравилось в ней, они будто дышали в унисон. Не было человека на свете, с которым говорилось, молчалось, жилось легче, чем с ней. По вечерам он часто засиживался в ее углу за печкой, куда ее поселила сестрица. Домашние смотрели сквозь пальцы на эти посиделки, ведь обязанности няньки Фаина исполняла хорошо. Ему подолгу не хотелось уходить, они разводили в стаканах грушевое варенье водой из колодца и пили холодный сладкий напиток с черным хлебом. Она тоже мечтала стать актрисой, но уехать в столицу, чтобы поступать в театральную школу, она не могла - для этого требовались деньги. Все-таки приютские дети не имели возможности выбирать свою судьбу. Федор привел Фаину в студию художественного слова. Правда, свои отношения они тщательно скрывали, девушка попросила, чтобы никто не знал о том, что они встречаются. Говоров честно держал слово, и когда мы составляли группы, чтобы вечером после репетиций коллективно идти домой, никогда не выказывал желания идти в одной группе с Фаиной Субботиной.
  - Я не знаю, что мне делать теперь. Понимаю, что теперь все это глупо и не нужно, но ведь вы мне верили, помогали мне. Гад я, что все рассказал, но теперь скрывать уже нет смысла. Что я буду без нее, ума не приложу. Эх, гад я вдвойне.
  Господи, какие они еще дети! Все было бы смешно, если бы не эта нелепая смерть. Однако... Какое-то смутное воспоминание вдруг шевельнулось во мне... Нет, что-то... Да и какая сейчас разница...
  
  По дороге домой я вдруг вспомнила, что опять забыла забрать нож, и настроение сразу испортилось. Уже совсем стемнело, когда я поравнялась со зданием театра. Не возвращаться же из-за ножа! Спектакль давно кончился, погасли последние огни, окна наглухо закрыты. Гулко раздаются мои шаги по мостовой.
  В сумерках ярче, чем обычно, светятся гроздья сирени. Двор наш выглядит непривычно пустым и тихим. В расщелине деревянного мостка я заметила темное пятнышко. Нагнувшись, я пригляделась и выковыряла из-под доски раздавленный домик садовой улитки.
  - Бедное животное! Хотя какое же это животное. Улитка - всего лишь моллюск.
  
  Бастардиада
  
  
  Четкие геометрические линии коридора напоминают грани кубиков, яркий неподвижный электрический свет, которого никому не жалко. Где я? Молоко, выпитое накануне, навязчивой кислотой мнется во рту. Легкая тошнота подкатывает к горлу, ноги подкашивает дрожь в коленках. Ужасно, что я никак не могу понять, где я нахожусь. Окружающая обстановка настолько непохожа на все привычное, что ноги перестают слушаться, и я оседаю на пол.
  Вчера вечером, придя из клуба домой, я выгуляла щенка, согрела в ковшичке купленное утром молоко, налила в глиняную кружку половину и большими, насколько позволяла температура, глотками стала хлебать обжигающую жидкость. На четвертом глотке у меня вдруг закружилась голова. Захотелось спать. Защипало в горле. Между пальцами ног захлюпала мерзлая жидкость. Я опустила глаза и с удивлением увидела свои ноги, обутые в валенки без галош, в наполовину растаявшем снегу. В правый глаз шпарит весеннее солнце. Мы стоим с моим мужем посреди базарной площади. Тысяча девятьсот двадцать девятый. В тот год, как раз под Рождество, мы приехали из Петрограда. Зиму перезимовали, а к марту, когда снег потихоньку начал стаивать, я вдруг опомнилась, что подходящей обуви у меня нет. Мы пошли на рынок и купили мне черные, почти не ношенные гимназические ботиночки. Мне они очень понравились тогда... Я держу в руках ботиночки, улыбаюсь своему мужу, который подсчитывает остатки получки, чтобы что-то купить на обед. Вдруг его лицо начинает растекаться, у меня опять кружится голова, закрываются глаза...
  
  Очнулась я в этом белом длинном пространстве.
  - Девушка, вам плохо? - надо мной склонилось круглое девчачье лицо с пухлыми щечками и удивленно приподнятыми бровями.
  Я пытаюсь подняться, но дрожь в коленках только усиливается.
  - Вот, выпейте воды, - лицо девушки снова возникает передо мной. Она протягивает мне воду в полупрозрачном стаканчике. Я с благодарностью беру стаканчик, но он неожиданно дрожит, сжимается под моими пальцами, вода выдавливается из него, течет по руке, на мою юбку. Я роняю стакан. Мне обидно, и страшно, и очень хочется пить. Почему так неожиданно растаяло стекло стаканчика? Чья это глупая шутка? Нет, по глазам девушки я понимаю: ей тоже досадно, что вода вытекла, и мне не удалось попить.
  - Я еще налью. Погодите!
  Она отошла на три метра вглубь коридора. Там стоит белый цилиндр, похожий на самовар, только с двумя краниками: один красный, видимо для кипятка, а другой синий. Тем же самым жестом девушка протягивала мне другой, точно такой же стакан. Первый, смятый, лежал на сияющем полу около моего каблука. Как можно более осторожно я взяла стакан из ее рук и сделала глоток. Вода былая очень холодной, пахла каким-то химикатом, но мне стало легче. Воды оказалось мало, но утруждать девушку больше не хотелось.
  - Спасибо, товарищ, - поблагодарила я и протянула ей оба ее стаканчика. В ее взгляде вдруг затаилось недоумение. Потом, будто осененная какой-то догадкой, она сделала шаг назад и почти побежала прочь от меня по коридору. В руке у меня остались два ее стаканчика - зыбких и помятых. Я пошла было за девушкой, но случайно увидела урну, наполненную такими же мятыми стаканами из того же непонятного материала. В полном замешательстве я положила стаканы в урну и пошла вдоль по коридору навстречу шуму, огням и толпе.
  Коридор закончился резко и неожиданно. В огромном пространстве, открывшемся передо мной, туда-сюда сновали пестро и как-то неприлично одетые люди, открывались и закрывались - и не разбивались!- двери из цельного стекла. Сначала мне показалось, что я попала во двор огромного дворца, но всю эту кутерьму, со спешащими и мирно прогуливающимися, сидящими на диванах вдоль галереи и спокойно стоящих на самодвижущихся лестницах людьми, тысячью разных голосов и мелодий, издаваемых невидимыми оркестрами, покрывала прозрачная крыша.
  - Ну наконец-то я уж думал, ты утонула там!
  Ко мне навстречу поднялся с белого кожаного дивана, напоминающего большую подушку, молодой человек, лицо, жесты, голос которого показались мне очень знакомыми. Через несколько мгновений я поняла, что это гениальный парикмахер из моего чудесного позавчерашнего сна. Он схватил меня за локоть и, не дав мне опомниться, потащил к ближайшей стеклянной двери.
  Все, что произошло потом, слилось в сознании в единую вереницу зеркал, платьев, примерочных, туфель, блузок, юбок, брюк, каких-то затейливых маленьких штучек, назначение которых я не понимала, опять зеркал, стеклянных витрин, вежливых продавщиц, мягких диванов, бумажных пакетов с покупками. С этажа на этаж мы передвигались на чудесных лестницах, по которым не надо ходить - они сами несут тебя, куда хочешь. Я даже научилась ступать на движущуюся поверхность без дрожи в коленках. Он не отходил от меня ни на шаг, он руководил действиями консультантов с табличками на груди, сообщающими их имена. Мы накупили - почему-то ни разу он не достал ни одной монеты или денежной купюры! - массу вещей, одежды, косметики, продуктов в диковинных упаковках. Я уже ничему не удивлялась, полагая, что все это - продолжение того бешеного бала в доме старушки-"графки".
  В конце концов, мы спустились под землю, где было прохладно, царил полумрак, но продолжала давить на уши все та же музыка, что и наверху. Он оставил меня у лестницы, забрал все пакеты и велел ждать. Через какое-то время бесшумно подкатила и резко остановилась прямо у моих ног - я даже отступила на шаг, впечатавшись в стенку - серебристая самодвижущаяся драндулетина с раскосыми фарами, похожая на большую блестящую коробку для мыла. Над серебристой крышей мыльницы показался он, мой спутник, обошел ее, открыл дверцу передо мной и легонько подтолкнул внутрь. Я не поверила, что внутри можно разместиться - такой приземистой, почти плоской казалась мне драндулетина, но залезая в нее и усаживаясь на мягком сером диване, я с удивлением заметила, что здесь достаточно просторно и гораздо комфортнее, чем в других автомобилях, в которых мне приходилось ездить. В салоне совсем не пахло горючим, а наоборот, стоял запах чего-то сладкого, карамельного, напоминающего то ли кондитерскую, то ли театральный буфет. Мой спутник снова обошел автомобиль и опустился на водительское сиденье. Он улыбнулся мне, и кажется, от этой улыбки мыльница мягко и бесшумно тронулась с места.
  Во время движения совсем не трясло, даже тогда, когда машина делала крутые повороты, выруливая из подвала на улицу, но от резкого изменения скорости подкатывала к горлу тошнота. В конце концов, мы оказались на дороге, среди многих и многих таких же красивых, приземистых, разноцветных автомобилей. Их было так много, как бывает на улице во время аварии, но все люди - и водители, и прохожие - были спокойны, и мне стало понятно, что это столпотворение обычное явление. Двигаться в полную силу авто не могли, а выстроившись в несколько цепочек - в одну и в другую стороны, - толчками продвигались метр за метром. По располагающимся по бокам дороги тротуарам люди по старинке спешили пешком, и, по-моему, в продвижении вперед они преуспевали больше, чем стальные кони.
  Я оглядела стоящие в непосредственной близости автомобили - в каждом из них сидело по одному человеку, только водители.
  - А где же пассажиры? - спросила я.
  Мой спутник рассмеялся, но не ответил.
  - Нет, ну серьезно! Зачем им каждому по автомобилю? Они разве не понимают, что если бы они объединились по несколько человек, вон как в том автобусе, дорога бы сразу разгрузилась, и всем стало бы легче проехать!
  - Какая же ты у меня еще дикая! Ну ничего, держись меня - твой Миф теперь будет учить тебя всему, - он протянул руку и слегка коснулся кончика моего носа.
  - Так ты - мой щенок?
  - Это мы еще посмотрим, кто чей, - насколько самонадеянно, настолько и загадочно ответил он. Вопросов больше у меня не было. Так значит, я теперь - пышноволосая красавица, а мой пуделек - гениальный парикмахер. Забавно. А я-то волновалась, как он там без меня... Голова кружится. Почему-то я сразу поверила в сказку о превращениях, видимо, слишком долго и настойчиво ее ждала.
  Миф вез меня по незнакомым улицам, мимо огромных однообразных строений, напоминавших корпуса какого-то завода-гиганта. Но при ближайшем рассмотрении эти башни оказались не цехами передовых комбинатов, а целой вереницей домов, сплошь утыканных окошками, за которыми жили люди. Так много людей!
  - Где мы? Что это за город?
  -Это твой город, крошка. Погоди немного, начнешь узнавать его. Тебе надо отдохнуть. Мы едем домой.
  Через какое-то время машины вокруг рассеялись, и мы поехали быстрее. Вскоре Миф повернул в один из одинаковых дворов, выбрал среди одинаковых домов-башен по какому-то, только ему одному ведомому признаку тот, в котором, как он сказал, живем мы, и остановился у входа. Дверь не только была наглухо закрыта, но еще и заперта на какой-то невидимый замок, открывшийся, впрочем, довольно легко, всего лишь от прикосновения небольшой плоской шайбочки.
  Следующим моим испытанием был лифт. Невероятно грязный и обшарпанный, он совершенно не располагал к тому, чтобы доверить ему свою жизнь. Я вспомнила лифт, единственный в моей прежней жизни лифт, обитая бархатом кабина которого всегда всплывала в памяти при произнесении этого сочетания звуков. Лифт находился в одном из роскошных домов Петрограда и сам напоминал уютный будуар. В нем стояла небольшая банкетка, а на этажи он поднимался бесшумно и легко. Боже, как же это было давно!
  С ужасным скрежетом лифт остановился на тринадцатом этаже, и мы наконец оказались в большой квартире, вся обстановка которой, как декорация, была выдержана в едином стиле, стиле прямых линий и локальных цветов, стиле, напоминающем табуретку. Неужели можно жить в таком нежилом помещении?
  - Первым делом - в душ! - скомандовал Миф. Мне очень хотелось рухнуть на диван, но я вдруг утратила свою волю, подчинилась щенку и поплелась к полупрозрачной двери. Я покорно выслушала его лекцию о пользовании различными мыльными принадлежностями, о том, на что нажимать и что повернуть, как открыть и закрыть воду, чем моют голову, а что намазывают на лицо. Я уже была не я. Я забыла о своей комнатке в далеком полукаменном доме, построенном еще моим дедом и отнятом у моего отца, я забыла о работе в клубе. Я существовала здесь и сейчас, под струями горячей воды и в пене шампуня, в махровом облаке банного халата, утопающая в мягких подушках дивана и глотающая только что выжатый из апельсинов сок.
  
  Вот уже месяц я живу в этой огромной квартире на тринадцатом этаже. Первое время я старалась не выходить из дому. Справившись с первыми впечатлениями и смирившись с мыслями об оставленной где-то там жизни с соседями, деревянными тротуарами, работниками дома культуры, кружковцами, закрытыми, но еще не взорванными храмами, топящимися по вечерам печками, я все свое время проводила у окна, стараясь угадать, что же находилось на месте того или иного дома. Постепенно я постаралась себя убедить, что не нужна больше там, что никто меня там не ждет. Я осваиваю бытовую технику и принципы постсоветского общежития. Я с ужасом жду, когда Миф выправит мне паспорт, и тогда мне надо будет устраиваться на работу, потому что мне нравится моя праздная жизнь. Я совсем не хочу возвращаться в голодные тридцатые и снова мыть голову хозяйственным мылом на кухне. И уже не боюсь сама управлять машиной. Правда, ходить пешком мне больше нравится. В самую первую прогулку по городу - день выдался хоть куда! - я нашла место, где раньше жила моя семья. Куда подевалась папина лавка, где в советские времена размещалась заготконтора? А наш маленький дворик с неизменной поленницей вдоль забора и мостками к калитке? А моя комната, где я помню все-все, даже выбоину в середине половицы, в которую мы с братом клали грецкие орехи, чтобы их расколоть? Все это благополучно погребено под грудой серого кирпича, девятью этажами возвышающейся над старой липой, раньше казавшейся такой высокой. Моего родного, построенного еще дедом дома, у калитки которого эту липу когда-то посадил мой отец, уже нет и никогда не будет. Город в своем преображении неумолимо пережил, изжил все это, вычеркнул все мое, нагородив чужое. Что ж, он живой, а жизнь требует перемен.
  Любой город, даже самый большой, если его осваивать только в пространстве, в конце концов становится тесным, но даже самый маленький городок таит в себе неисчерпаемые глубины и тайны, если начинаешь изучать его не только на плоскости, но и во времени.
  Мне нравится мерить шагами время и пространство, мне нравится угадывать в новом облике старый город. Кое-где он еще сохранился маленькими островками, и порой кажется, что стоит завернуть вон за тот угол красного кирпичного дома, и попадешь на кривую немощеную улочку, где в свое время проживала гадалка Ида, говорившая на дикой смеси русского с польским, не потому что не знала слов, а потому что "po polsku ładniej wychodzi". Мы бегали с подружками к Иде погадать на судьбу, за что нам крепко влетало от родителей.
  Но время неумолимо, и за углом поликлиники расположена парковка, где оставляют автомобили посетители торгового центра, возвышающегося над ней. Там, на третьем этаже есть "Кофейный домик". Кофе здесь варят вкусный и продают недорого. Я беру чашку и пристраиваюсь за столиком около стеклянной стены. Отсюда хорошо видна Фроловка и восстановленная церковь Флора и Лавра. Я помню, как в девятом году (тысяча девятьсот девятом!) в этой церкви крестили моего кузена, братца Николеньку, а моя старшая сестра была крестной. Фроловская церковь маленькая и тесная, не то что наш собор. Я смотрела на чад, исходящий от свечек, на закопченные суровые лики святых, и мне очень хотелось домой. Вот тогда, наверно, я и придумала эту игру. Я потом часто в нее играла. В трудные, нестерпимые моменты жизни я как будто раздваивалась - тело оставляла на произвол реальности, а душой воспаряла над ним, а потом перемещалась мысленно куда хотела. Тогда, кажется, я попыталась умчаться в будущее: вот я взрослая дама, стою на балконе белокаменной виллы и смотрю на бесконечное море. Моря я так никогда и не увидела. Но сегодня
  я вполне счастлива. Ни о чем из прошлой жизни я не жалею. Да и о чем мне жалеть? Все самое ценное - семью и театр - я потеряла еще там, в той жизни, и здесь мне все интересно и весело. Единственное обстоятельство, немного напрягающее меня, - я никак не могу определиться со своим возрастом. В то далекое утро двадцатого апреля тридцать четвертого года, когда я пролила себе на подол юбки молоко, мне было тридцать пять лет. Я считала себя старухой, ничего интересного мне в жизни уже не светило. И вот тут-то появился он, Миф, и вся моя жизнь перевернулась. Теперь я выгляжу лет на двадцать, чувствую себя еще моложе, но мозги не отключишь. Мыслю я как пятидесятилетняя старуха, а если вспомнить, что родилась я в тысяча восемьсот девяносто девятом, мне совсем скоро стукнет сто четырнадцать. Если бы вон тот тип за соседним столиком, что строит мне глазки, узнал мой настоящий возраст, думаю, у него отпала бы и челюсть, и охота так призывно улыбаться мне.
  Зазвонил мобильный.
  - Да, Миф, - отвечаю я. Я знаю, что это Миф, потому что больше некому.
  - Где ты? Опять пешком? Почему не взяла машину?
  Первое время меня ставил в тупик такой поток вопросов, но сейчас я без запинки отвечаю сразу на все. Правда, не всегда в тему.
  - Сегодня такая прекрасная погода. Решила прогуляться. Я минут через двадцать буду дома. Еду купить?
  Я знаю, что еду он купил сам. В этом он мне не очень доверяет, как, впрочем, во всех бытовых делах. В отношении меня он вынашивает какие-то планы. Недавно смотрела фильм про то, как на неизвестной мне Второй мировой войне готовили разведчиков в фашистской школе. Вот Миф делает со мной примерно то же, готовя меня, наверно, к какой-то миссии. Как-то раз я спросила его:
  - Зачем ты притащил меня сюда через такую толщу времени? Современные девочки такие стильные, длинноногие, эффектные. Выбрал бы себе объект здесь. Жили бы припеваючи...
  - Ну, видишь ли, во всем должна быть гармония. Когда люди или обстоятельства ее нарушают, ммм... - он сморщился, как от зубной боли.
  - Но все-таки, ты мог бы найти помоложе и покрасивее...
  - Красота - ерунда. Молодость? Ха-ха-ха! Ты знаешь, сколько лет мне? И ничего, я не комплексую. Выше нос, детка! Мы с тобой сделаем этот город.
  И он заржал. Это означало, что разговор закончен. На него в таких случаях нападал истерический смех, он нес всякий бред, я невольно пугалась, и добиться от него чего-то вразумительного было невозможно.
  Дома меня ждал сюрприз.
  - Вот, держи, твои документы, - Миф протянул мне серый бумажный конверт. - Теперь ты можешь устраиваться на работу.
  Этого я боялась больше всего. Как-то недели две назад я рассуждала вслух о том, где бы я хотела работать. Я не хотела быть официанткой в кафе, потому что нужно целый день стоять в ожидании клиентов, не хотела идти в школу, потому что очень боялась, что не смогу найти общего языка с современной молодежью, я не представляла себя врачом, библиотекарем, водителем троллейбуса, адвокатом или кассиром в банке. Миф, выслушав мои доводы, опять чрезмерно развеселился:
  - Плюнь и разотри! Твое от тебя не уйдет. Человек должен жить среди людей. Вот погоди, выправим тебе какой-нибудь дипломчик вместе с паспортом, вот тогда и работенку подыщем. Будешь ты у меня бизнес-вумен что надо!
  И он опять заржал во всю глотку. И что это его так развеселило? А я, еще немного поразмышляв, пришла к выводу, что мое призвание, видимо, жить чужими жизнями, и ничто, кроме театра, меня в этом мире не привлекает. Помню, когда репетировала Марию Стюарт, однажды в очереди за мукой меня грубо толкнула какая-то тетка. Я в тот момент в голове прокручивала сцену с Анной Кеннеди и, вернувшись в действительность, долго не могла понять, кому же отдать приказ о том, чтобы тетку убрали с глаз долой. Я покинула очередь и до самой премьеры не стояла в очередях и не посещала людных мест. Когда мне пришлось уйти из театра, я стала играть безработную, и руководителя кружка художественного слова я тоже играла. Только игра слишком затянулась, на целых шесть лет, и надоела мне, в конце концов. Меня пугала мысль, что любая другая работа надоест мне быстрее, месяца через два. Я вообще не понимала смысла этой затеи - во что бы то ни стало пристроить меня на работу. В деньгах мы не нуждались, Миф - востребованный стилист и парикмахер, зарабатывает предостаточно, к тому же он сам говорил, что работать можно только там, где много платят. Но Миф был непреклонен:
  - Надо начинать с малого. Там, в конверте, адрес. Это страховая компания, тебя берут агентом по автострахованию. Завтра пойдешь устраиваться.
  Я открыла конверт, достала паспорт, диплом какого-то университета с длинным названием...
  - Присяжная, Марина Леонидовна... Что это?
  - Твое новое имя. Не нравится?
  - Почему не Рената?
  - Революционные имена сейчас не в моде. Ну что это такое - революция, наука, труд? Пусть этот хлам остается в прошлом!
  - Как так в прошлом? Я думала, я вместе с именем телепортировалась.
  - Забудь.
  - Что угодно, но только не это!
  - Ну почему? Не очень поэтично? Ну извини.
  - А что, воображение совсем нас покинуло? Почему Присяжная? Ты ведь прекрасно знаешь, что эта женщина значит в моей судьбе. Можно было подобрать что-нибудь нейтральное...
  - Не ворчи. И запомни: мне нет дела до твоих капризов и до каких-то там женщин. Марина - приличное имя, а из всех женщин ты сейчас единственная.
  Он резко умолк, и его последняя фраза вдруг приобрела весомый, но не совсем ясный смысл. Я попыталась еще немного посопротивляться, но уже менее уверенно:
  - Ты понимаешь, я не могу быть Мариной Присяжной!! Меня от одного сочетания звуков трясет!
  - Киса, надо было раньше предупреждать, а сейчас, боюсь, уже поздно. Паспорт, диплом, ИНН, СНИЛС и так далее... Я не настолько владею магией, чтобы превзойти бюрократов первой четверти двадцать первого века. Трясет ее. Ничего, потрясет и перестанет. Давай так: ты пока поживешь Мариной, а если захочешь вернуться в тридцатые, опять станешь Ренатой. Все справедливо. Договорились, лапуля?
  Его последний аргумент меня убедил окончательно, и я замолчала, так и не поняв его гениального плана. Что ж, напечатаю визиток, и перестану произносить свое имя вслух. Или придумаю какую-нибудь дурацкую замену типа Мира, Мина или Мася. Я прикусила язык и достала из конверта последнюю бумажку - визитку директора страховой компании, где мне предстоит работать.
  
  Мои сомнения и боязни быстро развеялись, когда я наконец-то пришла в офис страховой компании. Тут все были заняты делом, и меня сразу же вовлекли в общий рабочий процесс. Я немного впала в ступор от обилия бумаг, которые мне предстояло подписать, а когда очнулась, нашла себя сидящей на стуле, приставленном к столу какой-то сотрудницы. Она показывала мне, как оформлять страховку, время от времени тыча гелевым ногтем в монитор компьютера. Я уже умела немного работать на компьютере: могла быстро набрать текст или состряпать таблицу в экселях. Вскоре мне выдали пачку незаполненных полисов, бейдж с магнитной кнопкой, и вот уже третью неделю я сижу в автосалоне и оформляю страховку на только что купленные автомобили. Я быстро освоила программу по оформлению ОСАГО и КАСКО, которая после правильного занесения стажа водителя, стоимости и возраста автомобиля, мощности двигателя и некоторых других параметров выдает точную сумму страхового взноса. В моей новой работе меня больше всего удивляют две вещи: возможности компьютера и то, с какой быстротой клиенты расстаются с деньгами. Работу компьютера я просто не могу осмыслить, и поэтому он меня бесит. Как может так соображать напичканная проводками и картонками железяга? Иногда даже страшно становится, когда он поправляет орфографию или умножает пятизначные числа. А суммы, выдаваемые этой машиной, почему-то безоговорочно принимаются на веру покупателями автомобилей. Никто не пытается усомниться или - не дай Бог! - торговаться.
  В автосалон меня отправили не сразу, а немного подучив в офисе компании. Тут, в автоцентре "КабриолетЪ", здорово: огромное пространство со стеклянными стенами, сплошь заставленное новенькими блестящими изделиями автопрома, много света, много разных людей. Мы сидим здесь вчетвером: три девочки - сотрудницы разных банков и я - страховщик. Когда машину оформляют в кредит, ее обязательно надо застраховать, и наш квартет, несмотря на жесткую конкуренцию наших работодателей, трудится слаженно и дружно. Мы не деремся из-за клиентов, зная все выгоды и ограничения каждой программы кредитования и страхования. Вопреки общественному мнению, мы помогаем друг другу. Все стены стеклянные, и иногда мне кажется, что снаружи мы напоминаем экзотических бело-черных рыбок, снующих между автомобильными рифами. Хуже всего становится после двух часов, когда солнце начинает светить в мою спину и в экран моего монитора - мне жарко и ничего не видно. Я раскрываю над собой зонтик, умиляя этим клиентов салона, и у меня увеличиваются продажи. И мы с девчонками все вместе пьем кофе во дворе нашего салона, куда выезжают купленные здесь автомобили. Две из нас, Ксюша и Наташа, выходят во двор покурить, а оставшиеся некурящие - я и Стелла из банка РВС - составляем им компанию с чашечками дымящегося напитка из кофе-машины.
  Наш двор замыкается стеной офисного здания, на семи этажах которого расположены бесчисленные магазинчики, торговые представительства, рекламные агентства, есть даже столовая, куда мы, пересекая по диагонали двор, ежедневно наведываемся около полудня. В двенадцать там почти не бывает очереди. После обеда во дворе толпа курящих и некурящих разрастается и почти не исчезает до самого вечера - одни покидают ее, чтобы вернуться на рабочее место, но появляются новые уставшие от офисной пыли пассажиры семиэтажного корабля бизнеса. Когда на дворе июль, так трудно дождаться конца рабочего дня!
  Нам с Ксюшей, Стеллой и Наташей легче - через стеклянную стену нашего аквариума мы видим всех проплывающих мимо рыбок, которые рано или поздно все равно попадут к нам, привлеченные сверкающими блеснами международного автопрома. И мы с чистой совестью проводим большую часть времени во дворе. Иногда, когда особенно жарко, поливаем друг друга из шланга для мытья машин, а потом мокрые, шутливо переругиваясь, садимся за компьютеры. Иногда, как сегодня, мы со Стеллой невероятно долго торчим во дворе, потягивая свой кофе, и наблюдаем, как продавец из магазина холодного оружия - немолодой мужчина, видимо, бывший военный, рекламирует свой товар очередному покупателю - мрачноватому высокому гражданину неопределенного возраста. Продавец часто демонстрирует качество своих ножей, метая их в специально приспособленную для этого деревяшку, когда-то прилаженную им собственноручно к стене офисного гаража. Вот и сейчас ловко пущенный его рукой клинок, сверкнув на солнце, врезался в доску. Продавец улыбнулся, оценивая свой товар, не без труда вынул нож и протянул покупателю, чтобы тот смог сам его испытать. Гражданин берет из рук продавца нож, примеривается и, в мгновение изменив направление руки, посылает его в нашу сторону. Я успеваю увидеть сверкнувшее еще раз на солнце лезвие и такой же стальной и холодный взгляд незнакомца.
  Одновременно отшатнувшись от металлической молнии, мы обе - я и Стелла - дружно выпускаем из рук полупустые чашки, и белая блузка Стеллы покрывается кофейными пятнами. Нож оставляет визгливую отметину на стекле автосалона и шмякается у наших ног.
  - Понимаю, что прощения мне нет, но все-таки...
  То ли мы слишком долго не могли прийти в себя, то ли он как-то уж очень быстро очутился рядом, но его низкий, но чистый голос прямо у самого уха испугал не меньше, чем только что летящий на нас клинок.
  - Все-таки мне надо как-то компенсировать, - рукой, держащей несколько купюр - тысяча, пятисотка и еще что-то? - он едва заметно указал на кофейные пятна, покрывающие грудь и живот Стеллы. Так и не опомнившись, неведающей рукой она взяла деньги.
  - Станислав Андреевич Львов, к вашим услугам.
  Все еще глядя на Стеллу, он протянул мне визитную карточку, затем со старинным полупоклоном отвернулся от нас и, больше не оглядываясь, пошел прочь.
  Разговоры затихли. Повисла пауза. Гражданин неопределенного возраста купил нож, извлеченный продавцом - бывшим военным из-под моих ног, и покинул нас всех. Двор быстро опустел, сотрудники офисов разошлись по своим рабочим местам.
  - А ведь четыре с половиной тыщи отвалил, - рассказывала Стелла менеджерам автосалона. Она забрала у меня визитку и прикрепила к другим, таким же по размеру, торчащим из прищепки на ее столе.
  Стелла быстро успокоилась. Ее неунывающая натура, всегда вытаскивающая ее из всяких жизненных коллизий, помогла пережить и утрату кофточки. Тем более, в обед мы с ней немного задержались, бродя по магазинам и выбирая шмотки на все четыре с половиной тысячи. Стелла осталась довольна льняным платьем, новыми колготками, юбкой с распродажи. "А блузку я отстираю дома ванишем!" - говорила радостная девушка, перелезая в красную футболку - форму автосалона.
  Но мне не суждено было узнать, отстиралась ли Стеллина блузка, - с обеда меня поджидал представитель нашей страховой компании с мрачным выражением лица. Поначалу я испугалась, что мне влетит за длительное отсутствие, но старший менеджер ругать меня не стал, а наоборот, был очень вежлив и даже как будто извинялся за что-то. Только на пятой минуте разговора я поняла, что мою должность в автосалоне сокращают, и завтра с утра мне надо явиться в офис компании для дальнейшего решения моей судьбы.
  По опыту других девочек из нашей СК я догадывалась, что за разговор меня ждет в офисе. Мол, кризис, рабочие места сокращаются, а у компании нет средств на выплаты, поэтому увольняйся-ка ты по соглашению, а мы тебе выплатим при увольнении целый оклад.
  Я уже привыкла к работе в автосалоне. Мне даже нравилось помогать менеджерам салона консультировать покупателей, рассказывать о достоинствах той или иной машины, выбирать вместе с клиентом банк для кредита, а потом оформлять документы на страховку. Здесь меня любили, здесь мне было спокойно и легко. И уходить мне не хотелось.
  Однако о моем увольнении никто даже не заикнулся. Никто, похоже, вообще не собирался со мной разговаривать, в офисе царила страшная суматоха - готовились к переезду. Платить аренду в модном торговом центре стало не по карману руководству, и они нашли помещение попроще, и поскольку у меня рабочего места уже - или пока - не было, меня в составе бригады из трех человек отправили на новый адрес, как выразился директор. Мы должны будем за две недели подготовить тамошнее помещение к переезду наших немногочисленных отделов.
  - Свет, а куда мы переезжаем?
  - Да тут рядом. Пешком дойдем. Только вот инвентарь пусть нам отвезут. Ни за что по улице со шваброй и с ведром не буду шарашиться!
  Когда под чутким руководством Светика швабры с тряпками, ведрами, моющим средством и перчатками были загружены в разукрашенный "Соболь" страховой компании, мы втроем двинулись в путь.
  Состав нашей "клининговой" бригады выковался в результате проведения оптимизации штатной численности, и хоть уведомлений о сокращении нам пока и не вручили, но чувствовалось, что к расставанию со страховой компанией мы движемся семимильными шагами. Нас трое: я, эксперт по страхованию недвижимости Максим и бухгалтер Светик, которая одна из всех знала, куда мы должны идти, но рассказать об этом у нее все никак не получалось: вырвавшись из тесных стен бухгалтерии, Светик отрывалась по полной, не щадя наших ушей. За двадцать минут неторопливого шага - работа не волк - мы с Максимом узнали удивительные тайны неприхотливого с первого взгляда быта обитателей страховой компании. Оказалось, что у нашего застенчивого шефа есть недвижимость в Болгарии и Турции, а начальник отдела автострахования, Анжела Викторовна, работает у нас только потому, что ее сынок поразительно напоминает директора чертами лица. В личном деле Анжелки Светик, на которую ввиду малочисленности штата возложены функции кадровика, не обнаружила никакого намека на высшее образование, что в глазах Светика делало совершенно невозможным ее пребывание не только в должности начальника, но и вообще в стенах нашей компании. Секретарша Кристина в прошлом месяце вышла замуж за криминального авторитета, и теперь в приемной шефа наши мужички не задерживаются, так боятся ее головореза. А раньше кто только к Кристинке не подваливал, чего только ей не дарили...
  Перечислить дары, принятые когда-то до замужества секретаршей от обожателей, Светик не успела. Мы подошли к Дворцу культуры железнодорожников, бывшему когда-то клубом Октябрьской революции, где в прошлой жизни я проводила большую часть времени, и уже поднялись по разбитым и истертым ступенькам крыльца.
  Удивительное чувство - видеть вдруг резко одряхлевшим еще вчера новенький дом. Как будто дорогое и знакомое лицо в одночасье постарело, осунулось. Да и в контексте новых улиц старое здание узнать трудно: нет домов, окружавших его когда-то, тополиные аллеи парка заросли кустарником, дорожки разбиты, памятник вождю, возвышавшийся некогда в центре клумбы, куда-то исчез. Вот только запах... Запах старых дубов вокруг обветшавшего здания остался прежним, и стоит закрыть глаза, как сразу ныряешь в прошлое. Но ненадолго.
  - У нас четыре комнаты; две на первом этаже, две - на втором, - гулко раздается в пустом коридоре голос Светика. - Начнем мы со второго. Макс, держи ключи. Я машину подожду. Ну и скорости у нашего Степаныча! Я так и знала, что мы пешком быстрее дойдем. Двадцать пятый и двадцать шестой!
  - Это номера кабинетов, надо думать, - впервые раскрыл рот Максим, когда мы уже были на достаточном расстоянии от Светика. Углубившись в недра пустынного заброшенного здания, мы поднялись по мраморной лестнице, ступеньки которой истаяли от времени и многочисленных подошв, прошли по огромному фойе, некогда заставленному пальмами и фикусами в кадках, и в темном коридоре со скрипучим паркетом нашли номер двадцать пятый, методический кабинет, и рядом - дверь без номера и названия, наверно, двадцать шестой.
  Макс сунул мне в ладонь ключ от двадцать пятого, а сам направился к безымянной двери. Дверь, высокая, двустворчатая, наверно, оставшаяся еще со времен основания клуба, открылась сразу. Внутри, в кабинете было пусто, только темные квадраты на давно не крашеном полу на тех местах, где, видимо, стояли столы, тумбочки и шкаф, на проржавевших карнизах - занавески, бывшие когда-то то ли голубыми, то ли розовыми, а может, желтыми. В общем-то, работы здесь было немного: ободрать выцветшие шторы, помыть окна, пол и все. Красить пол и вешать новые карнизы мы не подписывались.
  - Ё-моё! -раздалось из соседнего помещения. Решив, что при открывании дверей - а судя по пыхтению Максима, дверь подалась не сразу - произошло какое-то членовредительство, я поспешила на помощь.
  Никаких намеков на несчастный случай. В комнате номер двадцать шесть, видимо, прежде располагался музей, и все ее видимое пространство было занято всевозможными стендами, книгами, экспонатами и другими, приемлемыми в данном заведении вещами. Видимо, обилие материального хлама, от которого надо будет освободить помещение, и вызвало такую бурную реакцию Максима. Он с растерянным видом разводил руки в стороны, будто пытаясь разогнать наваждение.
  - Да, с этим мы и за неделю не справимся, - протянула появившаяся в дверях Светик. - Может, они просто забыли разобрать здесь...
  Светик развернулась и, ворча ругательства в адрес руководства дворца культуры, направилась вдоль коридора искать тех, кто уберет музейные экспонаты. Стенд около двери был посвящен самым первым годам существования клуба. Я вглядывалась в лица на групповых фотографиях, пытаясь найти знакомых, но фотографии были слишком старыми, а лица очень мелкими, и мне не удалось узнать кого-либо. Я только сейчас подумала о том, что все эти люди давно мертвы, ведь если на снимке двадцать девятого года самому молодому из них лет двадцать, то в начале двадцать первого века ему бы стукнуло по меньшей мере сто десять. Мне опять стало неуютно от ощущения той временной пропасти, которую я перемахнула, чтобы очутиться сейчас здесь с тряпкой в руках и слезой на левом крыле носа.
  - Ничего не поделаешь, придется самим это все разбирать. Нет уже никого, все уволены. Концов не найти. Будем все выносить на помойку, - скомандовала появившись так же внезапно, как в первый раз, Светик.
  - Пусть бы нам выделили какую-нибудь комнатушку, - сказал Максим, ни к кому собственно не обращаясь, - чтобы сложить там все это.
  Для наглядности он взял со стеклянной витрины виниловую пластинку и показал ее нам.
  Немного посовещавшись, мы решили начать с двадцать пятого, чтобы потом, приведя в порядок хотя бы один кабинет, увязнуть в очистке двадцать шестого от музейных ценностей.
  
  С тех пор, как я устроилась на работу, с Мифом мы почти не видимся. У нас жизненные графики не совпадают: он работает, в основном, ночами, утром отсыпается, а днем слоняется по квартире, чтобы вечером укатить опять в неизвестном направлении. Я же возвращаюсь домой около семи, ужинаю, смотрю телевизор перед сном. Я заметила, что моя жизнь в две тысячи тринадцатом стала сильно напоминать жизнь Ренаты Белецкой в тридцатых годах. Правда, плазменный телевизор заменил Марине Присяжной круглосуточное общение Ренаты Белецкой с Клавдией Анемподистовной, Гулей Халиловой и другими соседями по коммунальной квартире, а суррогатные продукты, в неограниченном количестве имеющиеся в ближайшем супермаркете, - парное молоко от молочницы и четверть мешка картошки с рынка по воскресеньям. Ежедневный прием душа против бани по субботам с мытьем головы куском хозяйственного мыла в расчет не идут. А в остальном - я все та же молчаливая домоседка, избегающая близких контактов и шумных компаний.
  Бывают сны, которые запоминаешь на всю жизнь. Сегодня мне приснилось, будто я приглашена на главную роль в каком-то суперсногсшибательном шоу где-то на Средиземном побережье, среди роскошных отелей, нарядных праздных людей и пляжей с белым песочком. Я приезжаю туда, и выясняется, что место мне уготовано - да, самое лучшее, самое удобное, - но в партере. Я - зритель. Безмолвный, безучастный потребитель искусства, а не творец. Оскорбленная до слез, я пробираюсь во второй ряд кресел, располагаюсь рядом с другими зрителями и вдруг замечаю, что над залом нет потолка, нет крыши, и над нашими головами простирается звездное небо. Стоит ясная южная ночь, звезды сверкают как никогда. Слышу, как надо мной, в третьем ряду двое влюбленных шепчутся: "Посмотри, созвездие Мухи! Это такая редкость". Я думаю, что они должны говорить на своем языке, который мне недоступен, и тут же перестаю понимать их речь. Шум затихает, свет гаснет, начинается действие, и на сцене я вижу себя. Я играю обещанную главную роль, я сижу в зале и пытаюсь вспомнить, где раньше я слышала про созвездие Мухи. Я смеюсь и плачу, умираю и смотрю в зал, но там не вижу себя, как не вижу и других людей, ведь зритель существует как огромное священное чудовище, как фантом, как море. Просыпаюсь в слезах.
  Утром залезла в интернет и прочла, что созвездие Мухи действительно существует, но его невозможно увидеть на территории России.
  
  За следующий рабочий день мы со Светиком и Максимом привели в порядок бывший методический кабинет и в четверг принялись за разбор музейной экспозиции. Никакого помещения, куда можно было бы складировать ветхие экспонаты, мы так и не добились, поэтому, в принципе, зная клуб, как свои пять пальцев, я вызвалась найти комнату для переноса вещей. Не без ностальгических волнений и предательски навернувшихся на глаза слезинок я побродила по фойе второго этажа, зашла в закулисную часть и даже попыталась спуститься в гримерку, но проникнуть под сцену мне не удалось. Вход был завален каким-то хламом, и провода электрического освещения, до сих пор протянутые вдоль стен снаружи, а не внутри, торчали перед облезлой дверью, оборванные и заржавевшие. Обойдя все помещение еще раз, я решила, что лучшего места для складирования музейных материалов, чем кинобудка, дверь в которую располагалась недалеко от наших кабинетов (только пройти через фойе), в бельэтаже зрительного зала, не найти. Одно смущало - дверь эта была заперта. Светик с неожиданной легкостью и азартом вызвалась решить эту проблему и минут через пятнадцать предстала перед нами с загадочной улыбкой на лице и большим ключом в правой руке.
  Экспонатов оказалось значительно больше, чем казалось с первого взгляда, к тому же пришлось демонтировать стенды и стеллажи, собранные годах в семидесятых, как определил Макс, будто оправдывая свою должность эксперта. Откуда-то из генетических недр вдруг взявшаяся ремесленная сноровка помогала ему с легким русским матерком сквозь зубы откручивать заржавевшие болты и гайки, выдирать гнутые гвозди, невзирая на сыпавшуюся отовсюду штукатурку. Мы со Светиком в свою очередь складывали стопочками альбомы, грамоты и фотографии и относили их в кинобудку, где вскоре места совсем не осталось.
  Мне все-таки было интересно, чем жил родной клуб после моего предательского бегства из него, как он перенес тяготы войны, послевоенных лет, как преобразовался во Дворец железнодорожников, какие люди его населяли, и что же здесь происходило все это время. Иногда, оставшись одна в кинобудке, либо дожидаясь, пока Макс открутит очередной стенд от стены, я открывала тот или иной альбом и рассматривала снимки, запечатлевшие моих незнакомых коллег. Я не переставала удивляться, сколько же людей побывало в этих стенах за восемьдесят лет! Их бесхитростные, искренние улыбки казались мне почти что родными, их платья, блузы, свитера, рубашки с галстуками и костюмы - свидетельства эпох. А какие взрослые и серьезные лица у молодежи на послевоенных фотографиях! Совсем не такие, как в родные мне тридцатые. Футбольная команда тысяча девятьсот сорок девятого года, победитель областных соревнований. Коллектив библиотеки, обслуживающий читателей в шестьдесят пятом. И тут же, в шестьдесят пятом - самом богатом на фотоснимки году! - труппа народного театра после премьеры "Бесприданницы" Островского в костюмах спектакля, в центре - прямая, как вопрос судьи, немолодая женщина в платье с кружевным воротником, руководитель театра, которому всего два года назад, как видно из заметки, присвоено звание народного. Я ищу ее имя под фотографией, среди имен участников постановки, написанных чернильной авторучкой красивым женским почерком, нахожу и потихоньку схожу с ума... Ее, старейшего работника Дворца культуры железнодорожников, зовут Рената Владимировна Белецкая.
  Я жадно вглядываюсь в ее лицо, пытаясь отыскать сходство со мной. Жаль, что фотография такая мелкая. Коротко стриженые седые волосы, металлический взгляд небольших темных глаз, тонкие, упрямо сжатые губы, худая шея и тяжелый подбородок. Неужели я такая? Была такой? Стала бы такой... Бред.
  Еле дождавшись конца рабочего дня и проводив до выхода Максима и Светика, я с крыльца вернулась обратно. Коллегам я сказала, что забыла в двадцать шестом мобильный. Развернулась и быстро понеслась в клуб, боясь, что "забытый" телефон зазвенит в сумке.
  В кинобудке я устроилась поудобнее и стала листать альбомы один за другим: год шестьдесят шестой, шестьдесят восьмой, семидесятый... Групповые снимки, газетные вырезки, лица, рисунки и подписи чернильной ручкой. В альбоме за семьдесят девятый год наконец-то наткнулась на небольшую вырезку из областной газеты, где рядом с программой телевидения - всего три канала! - в черной рамке небольшой некролог: "Выражаем соболезнования коллективу Дворца культуры железнодорожников в связи с кончиной старейшего сотрудника дворца, заслуженного работника культуры, бессменного руководителя народного театра "Чайка" Белецкой Ренаты Владимировны, которая ушла от нас на восемьдесят первом году жизни"...
  Сначала я почувствовала, как дрожат мои руки. Я положила альбом на стопку других альбомов и ощутила полный вакуум в голове. Хотелось бы обдумать все это, да мысли никак не идут. Я уставилась в маленький осколок зеркала, висящий около окошка для кинопроектора, и долго смотрела на него невидящим взглядом, пока не увидела там себя. Это я? Боже, что это со мной?.. Я осталась, или я ушла? Я жива или умерла в тысяча девятьсот семьдесят девятом в возрасте восьмидесяти лет? Мне страшно, но я не могу оторваться от серых газетных строчек, сообщающих о моей смерти. Я перечитываю снова и снова, будто между строк вдруг появится рассказ о жизни этой одинокой - почему-то я решила, что она до конца жизни была одна - безмолвной женщины, проявятся ее радости и печали, боязни и болезни, ее постановки, любимые студийцы, размеренный режим дня, книги, которые она брала в библиотеке дворца и читала по вечерам, взобравшись с ногами на бабушкину перину в угловой комнате коммунальной квартиры, на втором этаже полукаменного дома на Октябрьской улице.
  Я снова нашла шестьдесят пятый год и как можно аккуратнее изъяла из альбома групповой портрет народного театра, эту единственную фотографию Белецкой.
  
  Большая бледная родинка под правой грудью немного успокоила меня. Все-таки это я, Рената, Рита, Ритуля Белецкая, выпускница Драматических курсов при Императорском театральном училище, прима городского театра, я... Не хочу думать про старую тетку, всю свою жизнь ухлопавшую на воспитание подрастающего поколения! Пусть она будет кем угодно, пусть она хорошая, добрая, бескорыстная, прямо-таки идеальная, только это не я! Я стою в своей спальне, у огромного зеркала - у нее никогда не было такой спальни и такого зеркала! - и рассматриваю себя с головы до кончиков ног. Я привыкла себя успокаивать, называя по имени: "Все в порядке, Ритка, ты лучше всех!", но сейчас привычное "Ритка" выгоняю из головы, ведь Ритка - это она, старейший работник культуры. Она с этим именем жила, ее называли этим именем студийцы, коллеги, она это имя пронесла до самой смерти. Бог мой, а ведь до смерти! Стукнула дверь лифта, и я сразу почему-то подумала, что это Миф.
  Больше всего мне сегодня не хотелось видеть Мифа, я надеялась, что одиночество поможет мне разобраться в ворохе эмоций, нахлынувших на меня. И как назло он сейчас поворачивает ключ в замочной скважине. Наспех накинув халат, я бросилась на кровать, накрылась с головой подвернувшимся под руку покрывалом и притворилась спящей.
  - Лапуля, подъем! Ужинать пора. Или завтракать. Давай вылезай, я же знаю, что ты притворяешься. У меня для тебя такой деликатес - ммм, язык проглотишь.
  Ах, вот откуда все эти "лапули", "кисы", "рыбы"! Понятно, раз мое имя мне не принадлежит, а на сегодня вообще в лучшем случае едва различимо где-то на одном из памятников нескончаемого городского кладбища. Интересно, а ее любили ее студийцы? Вот бы найти кого-нибудь из них. Самым юным сейчас лет по шестьдесят.
  Деликатесом, от которого я должна была проглотить язык, оказался копченый угорь, который резиновой кишкой свисал с обеих сторон стойки, отделяющей нашу кухню от столовой. Миф довольно ловко разделал его.
  - Ты же знаешь, что по вечерам я не ем.
  - Давно ли? Сколько тебя помню, ты пила после репетиций молоко и даже картошку трескала.
  Я уже привыкла к его манере выражаться, в конце концов, он хорошо ко мне относится. Но сегодня каждое его слово раздражало меня.
  - Ты достал меня своим дурацким сленгом! Есть не буду. И оставь меня, пожалуйста, в покое!
  Я развернулась, чтобы уйти.
  - Да и пожалуйста! Вали. Только запомни, красотка...
  Я вдруг ощутила на своем запястье железную хватку ледяной руки. Его лицо стало бледным и совершенно каменным.
  - ...ты живешь сейчас только потому, что это мой каприз. Поняла? Ты - моя забава, моя игрушка, мой опыт. А может, я вру?
  И он опять заржал своим истерическим смехом, крепко держа обе мои руки своими цепкими пальцами перед самым лицом. Я смотрела в его сверкающие бесшабашной гарью зрачки сквозь свои распухшие пальцы и чувствовала, как паркетный пол дрожит где-то на уровне моих коленей. Как только он отпустил мои руки, я схватилась за его плечи, чтобы не упасть. Мне стало очень страшно. Движимая глухим исступленным влечением, я вдруг впилась губами в его искаженный хохотом рот, больно ударившись зубами о его зубы, сплетясь языком с его горячим языком, и утонула в этом яростном поцелуе. Я уже начала задыхаться, когда в прихожей вдруг раздался звонок. Он отшвырнул меня в сторону звука и захлопнул за мной кухонную дверь.
  Все еще дрожа от ярости и возбуждения, я сняла трубку домофона.
  - Добрый день, - раздался спокойный мужской голос, - откройте, пожалуйста.
  - Кто вы? - после непродолжительной паузы, во время которой незнакомец должен был назвать себя, не без раздражения спросила я.
  - Откройте. Я все объясню.
  Я нажала кнопку домофона и поплелась в ванную. Переодеться я уже не успевала, поэтому после умывания просто запахнула поглуше халат и как раз успела выйти навстречу звонку в дверь.
  Первое, что я увидела за дверью, это огромный букет роз. Поразил цвет. Обычно букет составляют либо из белых, либо из красных цветов, а в этом белые и красные розы перемешивались в стихийном беспорядке, и пунцово-красные, оттененные молочно-белыми, казались каплями крови. Если я что-то понимаю во флористике, то составлявший этот букет мастер явно талантлив. Увлекшись трагическим звучанием цветочного произведения, я не сразу заметила человека, державшего его в руках. На пороге стоял высокий гражданин в длинном летнем пальто старомодного покроя.
  - Здравствуйте, вы меня не помните? Станислав Андреевич Львов, - представился он со старинным полупоклоном. Он говорил еще что-то, но я не могла никак сосредоточиться на его словах, вспоминая, где же я его видела ранее. Я перебирала в уме все ситуации и места, в которых мне довелось побывать в последнее время, и у меня даже слегка закружилась голова. Он говорил о том, что никак не может забыть меня, что думает обо мне все это время, с каждым словом он делал шаг на меня, и в конце концов, мы оказались в комнате. Я сама не заметила, как его руки оказались на моих плечах, как мой халат сполз на пол, а я вслед за ним, опустилась на ковер с толстым ворсом, увлекая за собой мужчину в легком пальто старомодного покроя.
  В тот момент, когда он целовал мой живот, я вдруг внезапно вспомнила, где я видела Станислава Андреевича Львова. Я словно опять увидела его тяжелый взгляд и пачку денежных купюр в его массивной руке. Той руке, которая сейчас слегка сжимает мою грудь. Лезвие ножа, промелькнувшее холодной молнией в моей памяти, вместо того, чтобы напугать меня, придало еще больше возбуждения. Сегодня инстинкт самосохранения окончательно покинул меня! Я опрокинула Станислава Андреевича на спину и начала лихорадочно рвать с него одежду. Он вошел в меня так просто и естественно, будто иметь его в себе и чувствовать эти жаркие волны наслаждения было отныне моим нормальным состоянием.
  В момент, когда оторвавшись от него, я рухнула на ковер, в гостиную, цокая коготками по паркету, заглянул черный пуделек. Он остановился у края ковра, как будто не решаясь ступать по нему, сел и, слегка склонив голову набок, уставился своим умильным щенячьим взглядом на мой живот. Станислав Андреевич - это имя так шло моему незваному гостю, и по-другому называть этого человека не хотелось, - улыбнулся, увидев Мифа, и подозвал его свистом. Щенок встал на лапы и, наверно, пошел бы к мужчине, но я схватила первое, что попалось под руку - тапку? - и швырнула в него:
  - Миф, место! Вали на кухню, мерзкое животное!
  А потом, обращаясь к мужчине:
  - Станислав Андреевич, я так и не поняла, мы с вами где-то встречались?
  Это был мой старый прием - после "всего, что случилось", продолжать разговор как ни в чем не бывало. Прием действовал обескураживающее и приводил мужчин в полное замешательство. Сегодня мне надо было, чтобы он немедленно ушел, и я своего добилась. Пока он приходил в себя, я быстренько побросала ему его вещи, собрала поломанные розы в более или менее приличный букет, нашла вазу, набрала воды и, поставив вазу с букетом на полку у дивана, заметила, что мужчина в полной растерянности топчется посреди комнаты.
  - Уходите. Я сегодня очень занята. И мне немедленно надо принять душ.
  Что со мной происходит? Я стала злой и невоздержанной. Раньше не замечала за собой такого. Может, вместе с именем в меня вселилась Марина? Ведь она умерла, а Рената продолжала жить, работать, любить, ненавидеть, есть, пить, ходить по улицам... Рената пережила войну. Она набиралась мудрости, старела, как умела, она была настоящей. А я? Но почему тогда я помню полукаменный дом на Октябрьской, старенького отца Иоанна, свою бабушку, наконец! Это ведь мои, только мои воспоминания.
  Я стою под душем, и его горячие струи пробираются в мою макушку, вместе с ленивыми обрывками мыслей вытекают из ушей, забираются под подбородок, щекочут все мои впадинки, смывая с меня запах чужого тела, терпкого одеколона, остатки страсти.
  - Ну, ты будешь угря есть, или в холодильник запихиваю? - в ванную заглядывает растрепанный, как ни в чем не бывало, громко жующий огурец Миф.
  
  До сих пор не могу для себя решить, надо мне это или не надо. Второй день, проходя мимо вахтера ДКЖ, прокручиваю в голове позавчерашний разговор со Светиком. Я тогда наткнулась на этот злосчастный альбом и обдумывала, кто бы мог мне поподробнее рассказать о Ренате. Светик, как всегда, знала больше меня, и я попыталась подъехать к ней, не объясняя причины:
  - Свет, ты у кого будку киномеханика для сброса музейного хлама раздобыла?
  - У тети Толи, вахтерши здешней ключ взяла, а что?
  - Да ничего... Так... А Толя - это как? Анатолия что ли?
  - А я знаю? Слушай, а у тебя карта РивГош есть?
  - Есть. Золотая.
  - Дай, а? Мне надо свекрухе подарок купить - хочу туалетную воду с кремом. Знаешь, там такие наборчики есть? Ты как считаешь, обрадуется?
  - Не знаю. Думаю, хороший подарок. Бери карту. А Толя - это как? Анатолия?
  - А-а-а?.. Не знаю. Мне так сказали - тетя Толя. Спасибочки. Тебе когда отдать?
  - Не горит.
  - Мусечка, золотко! Пойдем к этой Толе, я спрошу, а?
  -Да ладно, сама спрошу. Ты знаешь, и спрошу. Даже интересно стало...
  Но я так и не подошла в тот вечер к вечно чем-то занятой - то жующей, то ковыряющей спицами вязание - старушке. Очень трудно найти тему для разговора, когда человек постоянно чем-то занят. Сегодня же утром парадное крыльцо было обнесено красно-белой ленточкой, ступеньки залиты свеженьким бетоном, а над входом в бывший дворец культуры двое рабочих прилаживали новую пластиковую вывеску:
  Офисный центр
  ГРАНИ
  Следуя по направлению бумажных стрелок, прикрепленных к лесам, объявшим весь фасад бывшего КОРа, я вдруг поняла, что медлить дольше нельзя. Не сегодня-завтра бывших работников ДКЖ уволят. А может, уже уволили? Я ускорила шаг, невольно принимая игру в казаки-разбойники, обогнула здание и вошла в дверь, ведущую прямо в правый карман сцены, ворота для вноса декораций. Если сегодня я не поговорю с тетей Толей, или как ее там, то найти человека, заставшего Ренату Белецкую в живых, будет значительно труднее.
  - Евстолия Анисимовна меня зовут. Да только никто меня так не называет. Говори мне "тётя Толя", я так привыкла. Вкусный тортик у тебя, Мариночка, мягкий, свеженький, давно такого не ела. Ну, спасибо. А ты пей чаек-то, я только что заварила, настоящий, не из пакетиков. У нас в вахтерской плитка есть и чайничек... Целые сутки да без чайку - никто не выдержит. А в клубе я всю жизнь. Как пришла в пятьдесят шестом - мне тогда семнадцать было... Совсем маленькая была, влюбилась в Леньку моего, киномеханика здешнего. Он-то тогда уже взрослый был, техникум в Одессе окончил и к нам приехал. Важный по дворцу ходил, в узких таких брючках, модных. У наших ребят таких не было. Вот и зачастила я в клуб: то на танцы, то на кино. Так потихоньку и в кинобудку проникла: сначала помогала, потом сама за установку встала, когда мой красавчик выпивши был. Выпивал он у меня здорово, от этого и сгорел. Дома пьяный в розетку полез, током и дернуло. Вот так: всю жизнь с электричеством, от него и сгинул. А я сорок шесть годков и проработала здесь, а уж после пенсии на вахту определили меня, кино перестали казать, да и зрение у меня поиспортилось, на экран-то глядючи. Да, вся жизнь как на ладони - все здесь, в клубе. Наших-то всех уже уволили, только мы с Кузьмичом остались. Кузьмич завхоз наш, теперь-то он по ночам сторожем выходит. Хозяйства нет, заведовать нечем... А Ренату, девонька, я помню. Она кто тебе? Тетка, говоришь? Сильная баба была, гордая. С папироской всегда в зубах. Помню, поначалу-то она мне дюже злой показалась. Тогда, в пятьдесят шестом, она года два как возвернулась из лагеря... А летом начали у нас в клубе Сталина со всех стен сымать - и портреты, и лозунги, и бюсты. Мы-то, простой народ, понятно дело, плачем втихаря, переживаем, шепчемся по углам, что, мол, нехорошо это, ведь такую войну только что выиграли, с именем Сталина бойцы на смерть шли. Как-то раз, последний сеанс у меня закончился, я немного прибралась там у себя. Тогда только еще начинала работать, ответственная была. Вот и подзадержалась с приборкой-то. А кинобудку заперла, выхожу - в фойе пусто, темно - свет только дежурный горит. Даже страшновато как-то, спускаюсь в нижнее фойе и слышу, будто кто-то там ходит. Я затаилась за колонной, вижу, у входа стоит портрет Сталина во весь рост - не успели вывезти, а Ренатка эта, тётушка твоя, то есть, прямо в лицо ему смотрит, папироской шипит и злобно так приговаривает: "Что, сдох теперь окончательно, тварь? Наконец-то, гад. Наконец тебе воздается по заслугам!" Я замерла ни жива ни мертва, даже дышать боюсь. А она плюнула в него папироской своей, прямо в китель белый, развернулась на каблуках с подковками и пошагала прочь. Как я ее после этого случая боялась! Это уж потом Раиса Евгеньевна, секретарша наша, царство ей небесное, мне рассказала, что Белецкая девятнадцать лет в лагерях отсидела.
  - Как? Когда же ее арестовали?
  - А дак в тридцатые, наверное... Теперь ведь говорят, что всех в те времена сажали. Но мы-то тогда не знали ничего. Я ведь сама с тридцать девятого, в войну маленькая была, но помню немного: как с мамой ходили на рынок вещи на продукты менять, потом, как отец вернулся. Победу помню. Как все радовались! Как хорошо было. Хорошо после войны жили! Весело. Хоть и голодно, а весело. А может, просто молодые были, а в молодости-то все нипочем. А какие у нас танцы были, духовой оркестр играл.
  - Евстолия Анисимовна, а у Ренаты Белецкой никого не осталось? Может, дружила она с кем, а? Или из студийцев кто-нибудь остался? Не припомните?
  - Нет, ни с кем она не дружила. Гордая была, неулыбчивая такая. Все одна да одна. Воспитанники все как-то по городу рассосались, я ведь и не помню их всех. Это сейчас бы знала - ключи-то вижу, кому выдаю, а тогда я киномехаником работала, сидела у себя в будке, только на праздниках или концертах каких, спектаклях, и видела всех, а как их звали, не помню. А вот погоди-ко! Ведь в последние годы у нее девчонка жила. Ну, типа воспитанница. Сирота, видимо.
  - Девчонка? Евстолия Анисимовна, а вы не помните, как ее звали? Может, знаете, где она сейчас?
  - Ой, как же ее звали-то? Ниночка? Нет, не Ниночка. Валечка? Зиночка? Надо же, вылетело! Вот ведь голова-то дырявая стала. Леночка вроде... Но не уверена. Уж где она ее подобрала, не знаю, а только последние годы - лет десять - эта сиротка всё с Ренатой ходила. И так до самой смерти Ренатиной. Девчонке лет тринадцать было, когда тетушка ваша умерла. А девчонка все в клуб потом ходила, долго, как будто домой. А ты знаешь, я ведь ее недавно встретила! Тут у нас недалеко центр такой открыли, где можно все организации сразу обойти. Ну, знаешь такой? Так вот, там она и сидит в окошечке. Я сначала-то ее не признала - такая она стала взрослая, представительная такая. Так она меня сама узнала, помогла мне там нужное окошко найти. Погоди, она же мне карточку дала!
  Тетя Толя долго рылась в своей обширной сумке, доставая из нее баночки с едой, недовязанный носок с клубком ниток и торчащими во все стороны спицами, газету со сканвордами и, наконец, старенький потертый кошелечек, из которого она и извлекла визитку. С сияющим лицом она протянула визитку мне:
  - Вот карточка. Тут все написано, и как зовут, и телефоны.
  - Главный специалист Катерина Папуашвили, - прочитала я. - Ее зовут Катерина?
  - Да, точно! Лапушка Катюшка! Так ее Ренатка звала. То есть тетя ваша, Мариночка.
  Я списала телефон и имя с визитки и вернула ее:
  - Спасибо вам, тетя Толя, вы мне очень помогли.
  
  Этот единственный разговор с бывшим киномехаником и теперь уже бывшей вахтершей, Евстолией Анисимовной, состоялся в конце апреля. А потом длительные майские праздники - выходные растянулись на полмесяца, я бродила по городу и присматривалась к своему отражению в стеклах витрин и окнах домов, я пыталась найти в себе черты прежней Риты. Мне очень хотелось прийти снова в свою уютную комнатку на Октябрьской улице, достать из папиного шкапа атлас звездного неба или Библию с гравюрами Доре, сесть у окна и рассматривать картинки. Я попала в новую жизнь в чем была, не успев собрать чемодан. И если своих старых шмоток - двух платьев, юбки, тяжеленного зимнего пальто и пары туфель - мне не было жаль, то воспоминания о некоторых привычных мелочах вызывали порой слезы на глазах. У меня настоящей не осталось ни книг, ни чашечек из старинного сервиза, ни матушкиных нехитрых украшений, ни альбомов с фотографиями, ни документов, ни других свидетельств той, прошлой жизни. И, может быть, еще и поэтому мне сегодня трудно себя опознать. А вдруг из бесчисленных зеркал и витрин на меня действительно смотрит чужое лицо?
  Удивительно теплым выдался май. Даже традиционного похолодания на черемуховый цвет не наступило. Длинные праздники кажутся почти что отпуском, но даже они пролетели быстро. Завтра надо идти в страховую, где ждет что-то: может, увольнение, а может, опять пошлют что-нибудь разгребать, а сегодня так хочется прогуляться по зазеленевшим вдруг улицам. Я брожу по асфальтовым тротуарам, занавешенным сиренью, по теплым лужам, насквозь пропитанным солнечными лучами.
  Какой-то мальчишка-велосипедист, горланя изо всех сил то ли модную песню, то ли заклинание, пронесся прямо перед моим носом и окатил меня теплой, солнечной и слегка грязной водой из ближайшей лужи.
  Опомнившись от шума и потрясения, я увидела, как он скрывается за поворотом на перекрестке, и вместе с ним уплывает что-то мое, а в следующее мгновение поняла, что это что-то - сумка с ключами от квартиры, деньгами, пластиковыми картами и всякой нужной и не очень мишурой.
  Долго, очень долго я стояла и соображала, что же мне, ограбленной и облитой грязной водой из лужи, теперь делать, но не найдя ничего лучше, поспешила к тому перекрестку, где в последний раз мелькнул шустрый велосипедист.
  Картина, представшая передо мной за углом, поражала своей цельностью и сходством с полотнами великих мастеров жанровой живописи. Центром композиции заслуженно являлся валяющийся на тротуаре велосипед, весь изломанный, с погнутой рамой и скрученным восьмеркой передним колесом. Рядом, на зеленой траве газона, сидел, обхватив руками голову, его обладатель. Только сейчас я смогла разглядеть его. Не такой уж и мальчишка, как мне показалось сначала, просто кость тонкая, пальцы, охватившие лоб, длинные, красивые, как у девушки. Из его правого уха сочилась кровь, а все плечо и голень правой ноги были запачканы грязью и кровью. Третьей, верхней, точкой центрального композиционного треугольника был молодой полицейский, непонятно, как и откуда возникший и, как казалось, уже давно ведущий здесь свое расследование.
  - Сумка! Где моя сумка? - машинально закричала я.
  Полицейский скользнул по мне невидящим взглядом.
  - Ага. Значит, мы не только старушек сбиваем, но и прохожих грабим! - торжествующе заключил он, сверля своим профессиональным взглядом сидящего на траве парня, чудесным образом преображающегося под этим взглядом в преступника. - Так где же сумка?
  Я пошарила взглядом по окрестностям в поисках сбитой старушки, но, видимо, ее как незначительного персонажа этой истории уже убрало со сцены провидение. Тут у края тротуара затормозила "скорая помощь". Из нее выскочили два молодых мужчины в темно-зеленых костюмах и, подхватив бывшего велосипедиста, а потом преступника, а теперь пациента под мышки, затащили его внутрь передвижной клиники.
  "А где же сбитая старушка?.." оторвавшись от скорой, снова подумала я, но не успела додумать, потому что рядом, на краю проезжей части, хлопнула дверца. Я оглянулась и увидела, что там стоит не очень новая, но все-таки приличная и стильная субару трибека. Из дверцы, ведущей на сиденье водителя, приподнялся и стоял, улыбаясь мне, Львов. Да, это был он - Станислав Андреевич Львов, человек, о котором я ровным счетом ничего не знала, но в то же время мне он казался близким, и я рада была его здесь увидеть.
  Он обошел спереди свою трибеку и почти что силой затолкнул меня на переднее сиденье. Я подумала, что это правильно, мне совсем не хотелось давать показания, а он тем временем уселся на свое место. Львов, опять ничего не говоря, только еще шире улыбаясь, протянул мне мою сумку.
  Мы ехали по улицам и молчали. Он улыбался, глядя на дорогу, а я все пыталась распутать клубок длинных и коротких мыслей о парне на велосипеде, моей сумке, тротуаре, незначительной почему-то старушке, проезжей части и субару со Львовым за рулем. Как-то все это не склеивалось в стройную историю.
  - Может, пообедаем вместе? В ресторан не приглашу, мне через час надо быть на работе, но знаю неподалеку неплохую кафешку. Ну как?
  Я заметила, что он упорно избегает прямого обращения ко мне. Хорошо англичанам, у них нет проблем, как обращаться к собеседнику - ты? Вы?
  - Отвезите меня домой. Пожалуйста!
  - Ну что ж... Домой так домой.
  Машина резко развернулась и понеслась по направлению к нашему спальному району. По пути я немного пришла в себя и вспомнила, что шла я в межфункциональный центр, где работает женщина по имени Катерина. Не дожидаясь, пока мы окончательно выедем из центра, я схватила Львова за руку.
  - Останови здесь. Дальше я сама.
  - Пешком?
  - Да, я люблю гулять.
  
  Катерина Папуашвили. Мне представлялась почему-то большая, черноволосая, грудастая женщина с громким голосом и небольшими усиками над верхней губой. Я много раз проигрывала в уме свою встречу с ней, а когда наконец решилась и пришла в МФЦ, вместо громогласной тетки увидела... пустую кабинку и темный экран монитора.
  - Катерины Дмитриевны сегодня не будет, - из-за стеклянной перегородки показалось улыбающееся лицо молодой женщины. - Может, я смогу вам помочь?
  - Нет, мне нужна Катерина Папуашвили. У меня личное дело... Когда ее можно застать?
  - Катерина Дмитриевна на больничном. Когда придет, не знаю.
  - Девушка, а вы не могли бы дать ее телефон?
  Она заколебалась.
  - Видите ли, у нас нет корпоративных телефонов... а личный...
  - Да, да, понимаю, это не очень удобно. А можно вас попросить позвонить ей?
  Ее лицо стало менее напряженным.
  - Вы меня очень обяжете. Позвоните, пожалуйста. Я хотела бы поговорить с ней о Ренате Владимировне Белецкой.
  Девушка достала мобильный телефон и стала искать номер. Искала недолго.
  - Катериночка Дмитриевна, здравствуйте. Вам удобно разговаривать? Как вы себя чувствуете? Нет, ничего не случилось, у нас все хорошо. К вам тут посетительница, она хочет поговорить с вами о...
  Девушка покивала мне подбородком, побуждая назвать имя.
  - Рената Владимировна Белецкая, - продиктовала я.
  Она повторила мое имя в динамик телефона, потом долго молчала, изредка кивая головой в такт не слышимых мне слов.
  - Она ждет вас. Адрес я напишу.
  Пятиэтажный длинный, как кусок Великой китайской стены, дом, называемый в народе "хрущевкой". Подъезд без лифта, четвертый этаж. Невысокая, худенькая блондинка лет сорока пяти, открывшая мне дверь, с порога спросила:
  - А вы знали маму Риту?
  Глаза ее, испуганные и влажные, смотрели не мигая. Она доверчиво моргнула и отступила, пропуская меня в недра крохотной квартирки, напоминающей домик улитки. Я шагнула пару раз и очутилась у противоположной стенки домика, в кухне.
  - Бедное животное, - промелькнуло в мозгу что-то давно виденное и прожитое, а она все говорила и говорила, не ожидая ответа. Доставая чашки и вазочку с конфетами, зажигая газ и наливая в чайник фильтрованной воды, Катерина рассказывала мне, сколько видов гриппа существует на планете, как правильно худеть, какое количество воды надо употреблять в сутки и многое другое. Мне было жаль прерывать ее, я прекрасно знала, что такое одиночество. Однако вернуть разговор в нужное мне русло стоило определенного труда.
  Катерина Дмитриевна никогда не знала своих родителей. Мало того, девочка была подкидышем. В детском доме, где она жила до пяти лет, она носила другое имя, но новая мама назвала ее Катериной, и при получении паспорта имя девушке сменили. Говорить о себе она явно не привыкла. Охотно рассказывая, как уберечься от простуды и язвы двенадцатиперстной кишки, какие орхидеи лучше цветут в домашних условиях, как заваривать зеленый чай, женщина между тем обходила стороной свою личную жизнь, и только косвенные признаки говорили о ее одиноком существовании.
  Она почти не помнит детдом, только стены, покрашенные розовой масляной краской, гулкое эхо в коридорах, высокие потолки и овсяную кашу. После казенного дома, откуда ее забрали в семидесятом в возрасте четырех лет, квартирка мамы Риты показалась крохотной и тесной. Тут было много взрослых вещей: книги, посуда, статуэтки на комоде, но совсем не было игрушек. Девочка часто оставалась дома одна, в детский сад она не ходила - Рената Владимировна боялась, что домашние дети станут обижать и дразнить детдомовку. Так и росла маленькая лапушка Катюшка, то просиживая долгими вечерами у окна, опершись локтями на подоконник, то слоняясь по темным коридорам и фойе дворца культуры. Дома оставаться она не любила, и чаще напрашивалась с мамой Ритой в клуб, сидела на репетициях, выполняла несложные поручения взрослых. Позднее ей поручали роли детей во взрослых пьесах или сказочных персонажей на новогодних елках.
  - Я тогда была уверена, что стану актрисой. Но, увы!
  У лапушки Катюшки были кривые зубы. Казалось бы, пустяк для любого ребенка, выросшего в семье. Но об исправлении зубов в детдоме не было и речи, и на актерский Катюшку не взяли. Воспоминания о детских годах, проведенных в мамином коллективе, остались самыми яркими в жизни девочки.
  Здесь ставились большие спектакли, и каждая премьера была праздником. Для студийцев, как для настоящих актеров, шились костюмы, в столярном цехе изготавливали декорации, билеты на спектакли раскупали заранее, и в зале в день премьеры не было свободных мест.
  К тому времени у Ренаты Владимировны был большой коллектив, где в нескольких группах занимались и подростки, и совсем взрослые люди, даже пожилые. Репертуар почти весь состоял из пьес Островского - мама его очень любила! - а еще модных тогда Финна, Розова, Арбузова.
  Рената Владимировна была жестким человеком. Первое время Катерина боялась ее. Иногда она кричала на студийцев, добиваясь, чтобы они работали на сцене как настоящие артисты. Приемная дочка сидела рядом, в темном зале, и в такие моменты ей становилось страшно и неуютно. Но, замечая, как ученики любят своего режиссера, как слушаются ее, девочка тоже успокоилась и привыкла не принимать близко к сердцу резкие и порой обидные мамины слова.
  Имя "Катерина" девочке сначала нравилось. Во всех документах оно писалось именно так - Катерина, а не Екатерина, как у остальных Кать. В школе, куда определили девочку, работала техничкой тетя Катя, тетка крикливая и немного с придурью, и вредные одноклассники стали дразнить маленькую Катюшку то уборщицей, то деревней, а то и просто шваброй. Как-то раз, когда ее окончательно допекли одноклассницы, девочка пришла в клуб, дождалась маму после репетиции и по дороге домой вдруг внезапно спросила:
  - Мам Рита, а как меня звали раньше?
  Рената немало удивилась - и вопросу девочки, и тому решительному тону, которым он был задан, да и просто тому, что лапушка сама заговорила с ней. Обычно молчаливая девочка никогда не заговаривала первой. Рената не знала, сколько мыслей посетило голову ее приемной дочери за три с половиной часа ожидания. Катерина думала долго и в результате пришла к выводу, что она хочет, чтобы ей вернули ее родное имя, которого она не знала.
  - А мне нравится твое имя, Катюша. Так звали одну красивую женщину. Мы скоро о ней будем ставить спектакль. "Гроза" называется. А знаешь, кто ее будет играть?
  Разговор тогда так и окончился ничем. Но Катя твердо решила отыскать свое имя. В самое ближайшее воскресенье, когда мама была в клубе на концерте, а в школу идти было не надо, девочка залезла в верхний ящичек комода, где хранились документы, и наконец извлекла оттуда тот заветный листочек - свидетельство об усыновлении: "гражданка Фомичева Фаина..." и еще - о смене имени и фамилии. Всего две бумажки, и Фомичева Фаина стала вдруг Белецкой Катериной. Имя Фаина девочке понравилось: оно было необычным, редким и звучало мягко и загадочно.
  Девочка понимала, что завести разговор на эту тему уже не получится, и затаилась на время. Ждать пришлось долго, несколько лет, прежде чем Рената сама рассказала ей о девочке, ходившей когда-то давно, еще до войны, в театральную студию. Девочка была очень красивой, умной и тоже была сиротой.
  - А почему же мне нельзя было тоже носить это имя? Недостойна?
  - Ну что ты! Просто она погибла совсем молодой. Тяжелые воспоминания...
  
  Так эта тема была закрыта. Катюша еще не раз пыталась расспросить маму про Фаину, но та отвечала уклончиво. Правда, со временем Рената даже сделала имя давно умершей Фаины мощным воспитательным средством: если хочешь быть достойной своего имени, ты должна учиться так же хорошо, как Фаина, одеваться со вкусом, как Фаина. Рената говорила, что она была честной, доброй и вообще идеальной.
  - По правде говоря, не помню чего-то конкретного. Мама только говорила, что Фаина ушла на фронт добровольцем и погибла там.
  - На фронт?! Это вам так мама сказала?
  - Ну да, мама.
  Катерина Папуашвили еще долго рассказывала про репетиции и спектакли, про участников и активистов народного театра, ушедших на фронт из кружка художественного слова, вернувшихся обратно и до конца жизни поддерживающих связь с театром и мамой Ритой. Ее удивительная способность говорить много ни о чем, окутывать собеседника словесными кружевами, прочно защищая от него свой внутренний мир, разбивала весь смысл поговорки: "Болтун - находка для шпиона".
  Я ушла от нее поздно вечером. Меня немало удивило, что женщина вовсе не выказала интереса к моей персоне. Неужели ей было все равно, кто и зачем интересуется ее приемной матерью? Честно говоря, ожидала я большего. Она ничего не помнила и не знала. Судя по всему, Белецкая не больно с ней откровенничала. Два момента в ее рассказе меня особенно насторожили. Во-первых, Фаина... Я прекрасно знала, как погибла довоенная Фаина. Возможно, в кружке с тридцать четвертого по сорок первый занималась еще какая-нибудь Фаина. Да, скорее всего так оно и было. Имя Фаина в то время встречалось чаще, чем сейчас. Маленькую смерть садовой улитки все могли позабыть. Второй момент был связан с выбором пьес для репертуара. Катерина Папуашвили несколько раз обмолвилась, что мама очень любила Островского. Пожалуй, в советское время Островский действительно был очень популярен, тем более в самодеятельности, но дело все в том, что настоящая Рената Белецкая этого драматурга терпеть не могла.
  Эти два момента, да еще то, что Папуашвили никак не отреагировала на мое посещение, не узнала меня в лицо, не смутилась, все эти факты окончательно убедили меня в мысли, что после мая тридцать четвертого года в нашем городе пропала одна женщина и появилась совершенно другая, и никто этой подмены почему-то не заметил.
  Увидев у подъезда пятиэтажной "хрущевки" уже знакомую мне субару трибека, я вдруг поняла, как я хочу остаток вечера провести в объятиях Станислава Андреевича Львова. Я без размышлений запрыгнула на переднее сиденье и молча кивнула ему в знак приветствия и приглашения к продолжению движения. Он так же молча перевел взгляд на дорогу и нажал на газ.
  Мне очень хотелось узнать, откуда Львов узнал, где я нахожусь, но говорить на эту тему, как и вообще говорить, совсем не хотелось. Хотелось скорее добраться до дома, но автомобиль ехал совсем в другом направлении.
  Минут через семь он остановился на площади около драматического театра. Монументальное здание театра из стекла и бетона построено в середине семидесятых.
  Львов все так же молча вылез из автомобиля и направился к служебному входу. Я до сих пор не понимала, нужно ли мне оставаться на своем месте, или я должна выйти из машины и последовать за ним. В конце концов, после пятнадцати минут ожидания я тоже вышла и захлопнула за собой дверцу.
  На служебном входе старичок-вахтер пил чай вприкуску с плюшкой из буфета. Он был похож на бывшего военного и будущего святого: в нем чувствовалась вколоченная многолетним воспитанием выправка и какая-то неизлечимая, разъедающая изнутри организм, болезнь. Он покосился на меня, но ничего не сказал.
  Узкими полуосвещенными коридорами я без раздумий направилась к огромному пространству сцены. Вот и задние кулисы, туго натянутые, как перед спектаклем, незабываемый и ни с чем несравнимый запах - пыли, канифоли, свежеструганных досок, масляной краски и клейстера - родной запах театра. Как бы ни менялся мир за стенами этого здания, запах театра не меняется никогда.
  Половик снят, и мои шаги по серым, плотно пригнанным, доскам сцены гулко раздаются в тишине. Сцена кажется очень большой, и ступив на нее у последней правой кулисы, мне надо пройти ее, ощущая справа огромное зеркало, черным омутом затягивающее в себя. Каждый шаг - реплика, каждый шаг - слеза, всхлип. Хватит ли меня на весь путь? Боже, как давно я не мерила жизнь секундами, не отслеживала каждое слово и каждое движение. Зачем мне эта проходка? Глупо. Глупо. Глупо. Самое главное, чтобы мои последние шаги не были скомканными и жалкими. Надо, чтобы конец моего пути был таким же наполненным смыслом, как и начало.
  - Привыкаешь? Ловкая девочка, - раздался из темноты зрительного зала голос С. А. Львова.
  
  Вторая маленькая смерть
  (или воскресенье)
  
  Так привыкла к небытию. Так не хотелось пробуждаться. Но плотно закрытые веки нестерпимо припекает горячее солнце, кажется, еще немного, и веки начнут гореть, во рту пересохло, пахло молоком, чем-то горячим и живым. Глаза открыла не сразу. Все пространство вокруг пронизано солнечными лучами, и вообще здесь и сейчас - тепло и радостно. Комната, которую окинула взглядом после пробуждения, показалась смутно знакомой: книжный шкаф, обеденный стол, сундук в углу, над рукомойником зеркало. Спрыгнула с высокой кровати, попала босыми ногами в тапки, натянула на бедра юбку, висевшую рядом на стуле, подобралась к куску стекла с облупленной амальгамой и заглянула в него. Из поблекшего зазеркального мира на нее смотрело смутно знакомое женское лицо с большими щеками и маленькими, крепко сжатыми губками. Она пыталась понять, кого же эта физиономия напоминала, но вытащить из закоулков памяти что-либо после длительного безвременья и небытия было практически невозможно. Бог ты мой! Что же натворила вчера... Погоди, погоди, это было не вчера но это было, и никак не избавиться от того, что случилось.
  Пожалуй, движениями, мимикой и одеждой выглядывающая из зеркала женщина напоминала жену главного, Реню Белецкую. Эта курица всегда завидовала ей, Марине, потому что сама была бездарностью и тупицей. Нехотя вспомнила, как они с Рустамом приходили сюда, в гости к главному и его жене, совсем беспомощной хозяйке, не способной даже на стол накрыть как следует. Рустам тогда ругал Марину за то, что она скоропалительно влюбляется в людей, а потом приходится разочаровываться. Белецкая от этих его слов напряглась вся, как будто приняла на свой счет. А может, просто показалось.
  И вот теперь из зеркала на нее смотрела своими глупыми круглыми глазами-плошками дочка мелкого лавочника, раскулаченного после НЭПа, бывшая актриса городского драмтеатра, Рената Владимировна Белецкая. Ложка дегтя. Зачем?
  В дверь постучали. Она с усилием оторвалась от разглядывания отражения и приоткрыла дверь. В дверном проеме показалось кареглазое, скуластое личико молодой улыбчивой татарки.
  - Ритуль, у тебя молоко убежало.
  А когда она поспешила на запах сгоревшего молока, ей вслед:
  - Ты сегодня на работу идешь?
  Еще бы знать, где эта работа! Коридор на кухню качнулся. Голова кружится. И когда она успела поставить на плиту молоко? Надо поскорее скрыться в своей комнате и поразмыслить над всем этим. Обжигая пальцы, она прихватила полотенцем кастрюльку с молоком и скользнула мимо доброжелательной татарки по коридору обратно в комнату.
  А все-таки жить лучше, чем... Глотала горячее молоко и понемногу приходила в себя. Кровь теплела и быстрее бежала по жилам, тело оживало, мозг становился мягче и податливее, соглашался думать. Хм, "Ритуля"! Значит, теперь она - Рената Белецкая. Надо же было пробудиться от многомесячной спячки, чтобы очутиться в теле этой чертовой куклы! Работа - это, наверно, кружок художественного слова в Клубе Октябрьской революции, куда ее, Марину Присяжную, так обидно не взяли тогда, а через какое-то время она с раздражением узнала, что кружок ведет эта курица Реня.
  Тряхнула головой, а получилось, кудряшками, - первым делом в парикмахерскую постричься покороче! - отогнала от себя вязкие мысли и стала собираться в клуб.
  Путь до клуба лежал мимо нового здания городского театра, бывшего Народного дома, а ныне - Дома Революции. Неприятная неожиданность. На крыльцо высыпала небольшая толпа актеров - перерыв в репетиции, перекур. Молодежь громко смеялась и обсуждала театральные новости, те, кто постарше, хорошо поставленными голосами беседовали на отвлеченные темы: где можно купить вкусную и дешевую картошку, когда отменят карточки на хлеб - поговаривают, что в конце этого года! - и не повысят ли цены на муку после этого. Впервые отметила для себя, что на работе актеры никогда не говорят о ролях и пьесах. Вот вечером, после премьеры, на коммунальной кухне за стаканом чаю или рюмкой водки наслушаешься такого о поисках зерна роли, о системе, об амплуа. А сколько можно получить советов от опытных мастеров сцены! Когда нет театрального образования, а быть беспомощным в каком-либо деле для тебя совершенно невозможно, тогда советы старых актеров приходятся как никогда кстати, и ты впитываешь их и запоминаешь.
  Внезапно среди знакомых и незнакомых лиц заметила смуглую физиономию бывшего мужа. Рустам курил и перебрасывался веселыми репликами с незнакомой блондинкой, одетой в легкое не по сезону пестрое платье. Он почувствовал взгляд и медленно скосил глаза на мостовую...
  Что это? Неужели он смотрит на нее? Его лицо искажено злобой, презрением, холодным равнодушием. Нечего и думать о том, чтобы обратиться к нему с приветствием. Эта страница жизни перевернута или даже вырвана из ее жизни. Из ЕЁ жизни?! Он смотрит не на нее! Он всегда смотрел на свою Марину с любовью и обожанием. С первого дня, с того момента, когда они увидели друг друга в Москве, на вечере "Цеха поэтов" в двадцать пятом году...
  Марина выросла в небогатой, но родовитой дворянской семье. Они жили в большом губернском городе, но ей казалось, что жизнь, настоящая жизнь, идет где-то там, в столицах, а не здесь, в тишине и размеренности провинции. Дома все было буднично и скучно: чай по утрам, гимназия, зимой - катание с горки на Волге, летом - выезд всем семейством на дачу, там, во влажном от росы ночном лесу первые свидания, признания, потом обсуждения с подругами, и опять осень, зима, и так каждый год. Она умирала от однообразия, пока на одном из поэтических вечеров не познакомилась с Ангелиной. Та была поэтессой, феминисткой, увлекалась политикой, жила в Москве. Всего неделю гостила Ангелина у своей тетушки, но общение с ней, ее манеры, внешний облик, да и сам ее приезд, окутанный тайной - "по причинам, от меня не зависящим" - произвели неизгладимое впечатление на взрослеющую Марину. Тем летом гимназия была окончена, начались внутренние терзания и сборы денег украдкой. С осени в дом стали захаживать женихи... Она не стала дожидаться, когда ей выскажут отцовскую волю, и в декабре восемнадцатого приехала в Москву, чтобы стать поэтессой. Казалось, что новая, революционная действительность таит большие возможности для раскрытия талантов. Правда, все получилось совсем не так, как мечталось вчерашней гимназистке. Шла гражданская война, и жизнь дорожала с каждым днем. Родительские деньги быстро растаяли, а в столице ее никто особенно не ждал. Пришлось самой добывать средства к существованию. Зарабатывала частными уроками, переводами с французского да по вечерам - тапером в кинотеатре. Тем не менее, Марина не оставляла своей мечты и посещала собрания разных поэтических сообществ. На одном таком мероприятии она встретила удивительного человека, бывшего монаха, талантливого поэта, Никодима Галанина. Он был слишком замкнут в себе, просто помешан на своей гениальности. Он, как черная дыра, притягивал все окружающее - людей, животных, беды. Вспоминая Галанина позднее, она никак не могла понять, почему, не помня себя от страсти, ходила, как лунатик, за этим косматым, дурно пахнущим человеком, искала глазами его взгляда, мучилась в его отсутствие. И каким огромным, заполняющим целый мир, было счастье, когда они шли из клуба вместе той майской ночью! И те лужи... Обходя их, она старалась как можно ближе прижаться - да нет, хотя бы прикоснуться - к его руке. И не было тогда ничего прекраснее его пьяного, налитого звериной страстью взгляда, когда он зубами развязывал ее шелковый шарфик.
  После той ночи они виделись еще некоторое время, но вскоре наступило лето, время странствий для поэтов и монахов. Она пошла бы за ним хоть на край света, но расстались так внезапно, что опомниться не успела.
  Опомнилась к концу августа, когда вдруг резко похолодало, зарядили дожди, беспечные летом москвичи стали заказывать дрова, и внутри ее зашевелилась новая жизнь. К тому времени страсть прошла, и если бы не это досадное последствие, Галанина не без налета стыда можно было бы спокойно вычеркнуть из памяти. Чего только Марина не предпринимала для того, чтобы вытравить из себя это чужеродное существо, а оно назло ей все росло и развивалось. Его появление планировалось в середине февраля. Хотела отдать на воспитание бездетной замужней подруге, которая в ту пору жила в Финляндии. Сложная схема переправки через границу была продумана до мелочей. Морозным январским утром родился мальчик. В январе схема заработать никак не могла. Надо было ждать полтора месяца. Марина пыталась кормить его, но молока у нее было мало, да и брать ребенка на руки никак не хотелось - он напоминал ей Галанина, и она содрогалась от брезгливости. Однажды, устав от его крика, Марина завернула мальчика в подаренные финляндской подругой пеленки, закутала в одеяло и вынесла на Сретенку. Наревевшись и согревшись на маминых руках, малыш заснул. Рано утром переулки безлюдны, а здесь, на одной из старейших улиц Москвы, жизнь не утихает. Ребенок не успеет замерзнуть - кто-нибудь подберет.
  Деревянное крыльцо кондитерской. Ярко освещенные окна, из двери тащит теплом. Почти бросила маленький сверток и, не оглядываясь, пошла прочь - сначала спокойно, а потом все быстрее и быстрее.
  Она уже почти бежала в сторону Сретенских Ворот, когда услышала вдруг его пронзительный плач за спиной. Обернулась. Ушла довольно далеко, поэтому пришлось сделать несколько шагов обратно, чтобы из-за поворота увидеть, как к сиротливо лежащему кулечку подошли двое и о чем-то совещаются. Вдруг как волна захлестнула: "Это мой ребенок. Мой!" пока бежала обратно, все представляла, как бородатый мужик хватает за ноги ее мальчика и бьет о стену головой. Ржет. Отдайте, это мой ребенок!
  Никакого бородатого не оказалось. На нее растерянно смотрел долговязый юноша, похожий на студента. Рядом, с малышом на руках, стояла широкая баба. Ни слова не говоря, баба протянула ей младенца. В глазах любопытство, но спрашивать не стала. Времечко лихое - меньше знаешь, крепче спишь.
  Марина прижала к себе маленькое тельце и, казалось, почувствовала, как оно дрожит от холода. Дома раскутала его и впервые в жизни поцеловала. Она целовала его ножки, ручки, животик, пытаясь губами согреть, оживить, наполнить своей любовью. А он улыбался ей всепрощающей, мудрой младенческой улыбкой. "Никогда я тебя не брошу. Никогда, маленький мой!"
  Марине казалось, что с маленьким Андрюшкой на руках будет труднее, но оказалось все не так уж и страшно. Ее не прогнали с квартиры, хозяйка даже разрешила жить первые три месяца после родов в долг. Постепенно девушка втянулась в работу. Приезжала мать, звала домой, да только обратного пути уже не виделось. Мать робко предложила забрать малыша, но мальчуган, как будто поняв, что его хотят отобрать от мамы, крепко вцепился ручонкой в ее ухо, и его нижняя губка задрожала. Мать уехала домой, оставив им немного денег.
  Вот так в ее жизни появился он, самый главный ее мужчина. Весь мир разделился на "мы" и "они", и с "ними" ради "нас" можно было не церемониться, ведь и "они" "нас" не хотят принимать. Малыш тянулся к ней, обнимал за шею, вдохновлял ее на жизнь, на работу, а порой даже на воровство ради его будущего. Она была хорошей мамой, лучшей мамой на свете. Так черноглазый ангелочек говорил, засыпая в люльке, сооруженной из ящика комода и маминой старой кацавейки.
  Нет, я плохая все-таки мать! - часто думала она. Малыш, тем не менее, рос и превращался в маленького мужчину. Он был молчалив, но деятелен, и деятельность его не всегда была созидательной. Мог распороть подушку и выпустить все перья наружу - мам, смотри, снег идет! Мог затащить домой бездомного грязного щенка и возиться с ним целыми днями.
  Марина уже несколько лет жила в столице, многих здесь знала, многие знали ее. Ей удалось устроиться на госслужбу машинисткой и получить в рамках уплотнения одну из двух комнат в дворницкой большого особняка, поделенного теперь на коммуналки. Марина опять стала посещать поэтические вечера и однажды встретила там Рустама. Сразу обратила на него внимание, но не как на сексуальный объект - к мужчинам относилась теперь настороженно, - а слишком ярка была его восточная внешность, слишком резки перепады от изысканности денди к необузданности варвара. Почти не ухаживал, просто как-то взглянули в глаза друг другу и поняли, что это серьезно и навсегда. Но и тогда у них все было непросто. Она старше его на пять лет, у нее сын и непролетарское происхождение, а он - красивый мальчик, начинающий актер, многообещающий талант... Рустам пытался сниматься в фильмах. Это модное искусство многими воспринималось скептически, но в актерской среде считалось большой удачей быть приглашенным на киносъемки. Благодаря восточной внешности, длинным черным локонам и стройной фигуре, Рустам Мифтахутдинов получил приглашение сразу в две новые фильмы. Но и Марина, наслушавшись от любимого о мире кулис, тоже хочет быть актрисой. В столице у нее практически нет шансов - возраст, отсутствие образования, но вот в провинции...
  Ради Марины Рустам бросает все, разрывает контракт с кинофирмой, и они вдвоем ищут место в провинциальном театре. Когда Тимофей Прозин, недавно назначенный главным режиссером в городской театр в небольшом северном городке, пригласил их, пообещав добротный репертуар и приличное жилье, они поняли, что жизнь налаживается. По настоянию Рустама они быстро вступают в гражданский брак, затем, по обоюдному желанию, тайно венчаются - Рустам ради этого крестится в православие - и едут к Прозину на север.
  Театр поначалу забавлял возможностью быть на виду, перед новым спектаклем рисовать себе новое лицо. Однако с наступлением осенней слякоти навалилась хандра. В провинции все скучно, и нет простора, и нет того общества, в котором она привыкла вращаться. Театр с его провинциальными нравами, сплетнями, бесконечными разговорами о болезнях, погоде и кулинарных рецептах стал невыносим, а деваться в маленьком городке было некуда. Рустаму, похоже, нравилось здесь. Он занят в репертуаре, его часто приглашают на встречи с рабочими коллективами города, в свободное время он возится с Андрюшкой, как с родным. Они даже похожи внешне - оба смуглые, чернявые. Их часто принимают за отца и сына.
  Но Марина почувствовала себя в тупике, в глухом углу, из которого, как муха из складок занавески на окне, выбраться не могла. Быть актрисой, наряжаться каждый день в какое-то пыльное платье, клеить букли и ресницы, а потом выходить на сцену и, глядя в стеклянные после вчерашнего перепоя глаза первого любовника, изображать страсть. В такие минуты она еле сдерживалась сначала от смеха, а когда окончательно надоело всё, - от тошноты. От этой тошноты начала пить. Поначалу становилось веселее. Гадость, копившаяся внутри, рассасывалась, но утром наступало похмелье, и весь мир казался чужим - чистеньким и правильным, а ты одна - дрянь дрянью. Какой-то глупый роман: кого-то хотела спасти, уберечь, стать для кого-то женой, любовницей и матерью. Рустаму с Андреем она уже не нужна, но ей необходимо было стать нужной!
  Вспомнила (даже льдинка пробежала по позвонкам сверху вниз)! Вспомнила, как тогда, в октябре, стало невыносимо жить. Ее все оставили, она бродила по маленькому городку, предоставленная сама себе в то время, как другие ежедневно уходили на работу, в школу, репетировали новый спектакль, потом дома вечером делились новостями. Даже тогда, в Москве, когда она осталась одна с ребенком на руках, ей не было так тяжело, как сейчас. Тогда был Андрюшка, были многие другие - с новыми идеями, со стихами, картинами, да и просто с глазами, полными сочувствия. А сейчас она никому не нужна. У нее вдруг образовалось много свободного от общения времени, и она начала думать: о себе, своем предназначении, о Боге и Его творении. Почему есть люди, которых все презирают, ненавидят, а они, эти люди, живут себе припеваючи и не думают умирать. Зачем они? Зачем Прозин, сначала позвавший за собой, потом выпнувший, как собаку? Зачем эта Реня, глупая и мелкая, вечно кичащаяся своим образованием и положением жены главного режиссера? Если они такие чистенькие и сытые, нудно трезвые и разумные, то ей, Марине, нет места в их муравейнике. Пусть копошатся без нее! Пришла в голову мысль, как избавление: смерть - простой и единственно верный выход. И как в детстве: вот умру, тогда поплачете! Если бы знать тогда... Жить захотелось сразу, как только горло стянула веревка, а дощатый ящик ушел из-под ног. Еще чуть-чуть и сердце перестало биться. Только все равно хотелось жить. Жить хотелось, как когда-то пить, невыносимо. Это была какая-то нечеловеческая, запредельная жажда. Жить. Жить. Жить. Как несбыточно это стало в один миг.
  А воскресать, оказывается, не так уж и весело. После небытия смотришь на все как бы со стороны: понимаешь, почему все получается так, а не иначе, и наконец, начинаешь вникать во вселенскую справедливость и гармонию. Единственное, что никак не укладывалось в ее уме, это ее новое тело. Почему она вдруг воскресла в этом, самом ненавистном ей образе? Здесь должен быть какой-то смысл. От мрачных мыслей, в которые ее вверг презрительный взгляд Рустама, она смогла очнуться, лишь споткнувшись на первой ступеньке крыльца клуба 10-летия Октябрьской революции. Надо было собраться перед встречей с воспитанниками.
  Репетиция прошла довольно гладко. Правда, поначалу поразило какое-то всеобщее уныние и мрачное немногословие, царившее среди студийцев. По обрывкам фраз и реплик стало понятно, что все переживают смерть старосты, веселой и обаятельной, судя по разговорам ребят, девушки. Но руководитель была столь внимательна и педагогична, что смогла повернуть занятие в нужное русло. Ребята как будто сами забыли про смерть старосты и переключились на идею Ренаты Владимировны. Она предложила именно сегодня приступить к постановке "Доходного места" любимого ею Островского.
  Оказывается, она талантливый педагог, и ей очень нравится работать с ребятами. Только вот политической сознательности, которой она должна заражать своих воспитанников, у нее самой не хватает. Не очень любит руководительница кружка стихов о пламенных вождях революции и советского народа Ленине и Сталине. Может, и самих их она не очень любит? Поначалу этот свой антисоветский грех тщательно скрывала, старалась, чтобы в репертуаре все-таки проскальзывало два-три хвалебных произведения. Потом как-то забыла про вождей, про идеологию, про необходимость ежедневных планов и отчетов. Работа увлекла настолько, что по утрам, едва проснувшись, наскоро позавтракав и одевшись, неслась в клуб, и деревянная азбука Морзе выстукивалась каблучками по мосткам все быстрее и быстрее.
  Прошел месяц, и в комнате надо было как-то обжиться. Надоело спотыкаться о глиняную мисочку и шерстяной платок у печки - видимо, лежбище какого-то небольшого животного (кошки? щенка?), надоело натыкаться по утрам на старый кусок мыла "Рекорд" и полупустую картонку с засохшим театральным гримом. Не содрогалась от брезгливости, нет, но машинально морщилась. В конце концов, чтобы не привыкнуть морщиться, решила, что надо как-то обустроиться в этой комнатке, приспособить ее под себя. Вот и затеяла небольшой субботник в отдельно взятом жилом пространстве в один из выходных. Поначалу казалось, что не так уж и много тех вещей, что окружают ее в Рэнином доме, но когда из всех укромных уголков и щелей на свет полезли разные приметы чужого быта, оказалось что можно сойти с ума от этих нескончаемых ложек и чашечек, книг в стеклянном шкафу, фарфоровых и костяных статуэток на комоде, писем и каких-то справок в больших и маленьких ящичках; платьев, платочков, бумажных вееров и ватных ангелочков, покрывалец и накидок, шитых гладью и вышитых крестом. Уже казалось, что все это вылезало самостоятельно на поверхность и немедленно оживало, заговаривало на разные голоса о своих сгинувших хозяевах. Зажмурилась, затаила вдох и выбросила всё на помойку. Нет ничего. Жизнь начинаем сначала.
  Свое старое, чужое старое - все смешалось и забылось, как нудный, черно-серый сон. Где-то позади театр, столицы, любовь, пьянки, жаркие объяснения, пылкие объятия, поцелуи, пощечины. Все это - свое, чужое - выброшено вместе с Рениными тряпками на помойку.
  Единственное, чего никак не могла вышвырнуть, - тоска по сыну. Оказалось, что смерть не стирает всех чувств и привязанностей, и если презрительная враждебность к бедной Рене как-то поутихла, желание найти Андрюшку возникало все чаще, было все сильнее. Где-то, в далеком цветном далеке, за порогами жизни, смерти и снова жизни остался терпкий молочно-травяной запах от его макушки и хрипловатый, но звонкий младенческий смех, когда она грела своим дыханием Андрюшкин животик, приложив раскрытый рот к теплому пупку. Вспоминались их нехитрые детские игры: накрывала его с головой гобеленовым покрывалом и носилась с этим коконом на руках по комнатам, резко меняя направление. Потом замирала, ставила на стол, подоконник, скамью или комод, а Андрюшка должен был угадать, где он находится. Особенно нравился момент, когда срывала покрывало, и его взгляд, сначала обескураженный, постепенно приобретал ориентацию в пространстве. Или в "ворону": Марина ложилась на спину, поднимала маленького Андрюшку над собой, а сын парил в воздухе, лежа на маминых ступнях и размахивая руками, как крыльями, смеялся и вперемежку со смехом пытался каркать, а потом сваливался, не удержавшись, ей на грудь.
  В этом году ему исполняется шестнадцать лет. Как напоминают порой Андрюшку ребята из ее кружка - одно поколение, схожие интересы, разговоры. Словечки новомодные... Помнится, ругала она сына за эти бесконечные аббревиатуры, а Рустам только посмеивался, а сам Андрюшке помогал сокращать имена и отчества, названия и словосочетания.
  Сын вроде бы уехал из города после самоубийства матери, и только Рустам знает, где искать мальчика. Но никогда Рустам не опустится до разговора с Ренатой Белецкой! Да и Андрюшка ни за что не захочет с ней встречаться. Уехать в другой город, где ничего бы не напоминало о бывшей семье, практически невозможно. В государстве тотальной слежки и всеобщей подозрительности каждый человек опутан прочной бюрократической сетью. Она замечала, что люди исчезали, но подозревала, что не по своей воле.
  Кружок помогал забыться. Здесь, в Клубе Октябрьской революции, можно было пропадать сутками. В начале апреля подходила к концу работа над "Грозой". На одиннадцатое назначена премьера. Костюмы уже дошивают, декорации почти все собраны и расписаны, и репетировать надо целыми прогонами, а не отдельными сценами. Ощущение предстоящего праздника - такое знакомое - не покидает и ребят, и руководителя.
  Как-то вечером, когда все ребята разошлись после очередного прогона, в комнате остался Федор Говоров. Помялся немного:
  - Рената Владимировна, поговорить хочу...
  - Да, Федор. Я тоже хотела с тобой пообщаться. Ты талантливый парень, но совсем не думаешь о своем будущем. Я, конечно, понимаю, что Тихон у Островского выписан не так ярко, как, скажем, Катерина или Кабаниха, но мы же с тобой условились этот образ усложнить. А ты опять как будто забыл все!
  - Рената Владимировна, я о другом хотел... Помните наш разговор о Фене? Ну тогда... После концерта, в день рожденья Ленина...
  Естественно, ничего такого не помнила, но постаралась не подать виду и только посмотрела на Федора исподлобья.
  - Знаете такого актера в драмтеатре Мифтахутдинова?
  - Рустама? А он здесь при чем?- меня немало удивил и встревожил вопрос Говорова. В свою очередь Федя почувствовал тревогу в вопросе и замкнулся.
  - Да нет. Ничего. Я так... Я про актера-то этого вот что... Как играю Тихона, все этого Мифтахутдинова вспоминаю. У него бы, наверно, хорошо получилось это... Тихон-то...
  Федор понимал, что несет чистый бред, но что-то сверкнуло в глазах Ренаты при упоминании имени этого Рустама, да так сильно сверкнуло - прожгло прямо! - что не смог он поделиться своими подозрениями. А видел он Андрея, сына этого Мифтахутдинова и той актрисы, что повесилась, видел его вместе с Фаиной. Заревновал, конечно. Подстерег этого Андрея, поговорить с ним решил. Потолковали, вроде ничего особенного - то да се... А только после Фенечкиной смерти все чаще вспоминался тот разговор в темной аллее парка под дождем. Что-то звериное было в низком смуглом лбе, взгляде с прищуром, недоброй улыбке. Не любил он Фаину, а зачем-то нужна она ему. Зачем? Вот и подумалось Федору, что смерть девушки как-то связана с этим Андреем. Хотел поделиться с Ренатой Владимировной, а она... Наверно, зря он полез к Ренате, тут ведь всякое могло быть, она же раньше в театре служила. Может, знает этого Рустама. Может, у них было чего, а тут Федька со своими предположениями. Еще на смех подымет, или того хуже, этому Рустаму заложит. Эх, ладно. Вроде она не заметила, не прицепилась. Вовремя Тихон под руку подвернулся.
  Простился наспех, вышел.
  Странный парень этот Говоров. Первое время почти не появлялся в клубе. Поговаривали, что тоскует по умершей девочке. Но что-то еще... Что-то явно связывало его с Ренатой, то ли общие знакомые, то ли общий секрет. И Рустам... Причем здесь Рустам?.. Надо как-то возобновить этот разговор с Говоровым.
  В пятницу, одиннадцатого мая, позволила себе опоздать на худсовет. Принимали новую гастрольную программу народного цирка. Директор недобро сверкнул из-за очков - жди выговора. Хорошо, объясняться не пришлось - не до того было. Когда пришла, уже вовсю кипели страсти, шло традиционное сведение счетов. А объяснить опоздание было бы затруднительно, причина более чем банальна. С утра заняла очередь в универмаге за новыми красивыми туфельками, а нужный размер закончился буквально за три человека! Продавщица успокоила, что сейчас поищут на складе, и - вот удача! - всего одна пара нашлась, но времени это заняло много. Закинула туфли в студию, помчалась на худсовет в надежде, что его начало задержали, но, увы, сегодня не повезло. Слава Богу, всё обошлось.
  В воскресенье - сегодня вечером генеральная! - в десять утра с художником и завхозом клуба обсуждали недоделки и пили чай в столярке, когда к ним вбежала Раечка, секретарь директора.
  - Ну наконец-то я нашла вас! Рената Владимировна, вас везде ищут. Идите к директору!
  Ну вот, позавчерашнее опоздание сказывается, решила по дороге.
  Однако в кабинете директора ее ждала милиция.
  Без лишних разговоров повезли на Советский проспект.
  - Я вернусь к пяти? Рая, скажи, пожалуйста, моим, чтобы не расходились, если вдруг задержусь, - она где-то слышала, что беседы в тех заведениях затягиваются надолго. Раиса на прощание хлопнула ресницами.
  Двери клуба открылись и закрылись, как Раины ресницы, и вместе с их тяжелым хлопком пришла мысль, что вот ведь как просто можно уйти и уже никогда не вернуться, а в студии остались стоять ее новые, ни разу не надеванные, коричневые туфли...
  Она действительно не вернулась в тот вечер, и через день, и через месяц...
  На первом же допросе с удивлением узнала, что обвиняют ее в убийстве той девушки, Фаины Субботиной, бывшей старосты их кружка. Отрицать свою причастность? Но даже не знала эту Фенечку! Вспоминались какие-то обрывки разговоров, Федор Говоров с его таинственными намеками... Если бы было время, вспомнила бы. Здесь не дают не только вспомнить, но и опомниться. И в камере двадцать восемь человек по нарам, снуют, дергают, лезут по головам наверх. Бьют. Но надо вспомнить. Все чаще на допросах звучит "по словам свидетеля". Кто он, этот таинственный свидетель? Так все-таки отрицать свою причастность? Кто знает, может, Рената и вправду убила ту девушку? Нет, бред. Отрицать? Вот бы сейчас поговорить с Федей, ведь что-то он знает! Нет, не могла эта овца. Ждала суда. Хоть бы взглянуть на него, этого свидетеля!
  - Признаете себя виновной?..
  - Нет, не признаю.
  А потом - суд, тюрьма, снова небытие. Девятнадцать лет далеко, в каких-то адовых кругах: допросы, пересылки, камерные базары и барачные склоки, совместная работа на двадцатиградусном морозе и одинокие раздумья в углу. Смерть. Вернее, смерти не было, а был какой-то страшный сон, похожий на смерть, но все эти кошмары надо было проживать, надо было жить и терпеть, ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Кошмары наплывали, захватывали, пытались уничтожить, но где-то глубоко внутри все-таки теплилась жизнь: жизнь - любовь, жизнь - воспоминание, и ледяные сны, поскоблив оболочку, отступали. Так и протерпела все девятнадцать лет - с надеждой на пробуждение и замороженной душой.
  Статья сто тридцать восьмая, по которой пошел первый срок, не предусматривала долгого заключения. Два года тюрьмы, назначенные по суду, она отбывала в Архангельске. Сразу возвращаться домой не советовали товарки по зоне - лучше было "подправить" биографию, поэтому осталась в приморском городе, устроилась в местный театр одевальщицей. Да вот незадача - на это место помощник режиссера хотел устроить свояченицу из деревни. Перебежала, сама не ожидая того, дорожку старейшему работнику театра и нажила злейшего врага. Шел тридцать седьмой год, с помощью доносов многие тогда сводили счеты. Простые и мелкие бытовые распри - ревность, обида, зависть - выливались в "антисоветскую пропаганду", в "шпионаж", в "государственную измену". Безобидное посещение ресторана с подружкой вылилось в "связь с иностранными спецслужбами". Вот тогда-то и попала она на исправительно-трудовые... Тут жизнь была совсем другая, жесткая, жестокая. В сорок первом война. Вся страна превратилась в одну огромную зону, где ковалась победа. А в сорок втором, когда срок уже подходил к концу - снова донос, новый срок.
  - Где я? Так тепло здесь... И пить... Хочется пить!
  - Потерпи, пока нельзя. Ты после наркоза.
  - Где я?
  - В больничке.
  Лагерная больничка совсем не похожа на больницу для людей. Да и пациенты здесь больше напоминают мертвецов.
  Здесь ей встретилась хирург института Склифосовского Кира Наумовна Бам. Вечерами они долго сидели вдвоем, курили, пили кипяток и разговаривали...
  - Ты ведь не из столицы... Откуда так хорошо Москву знаешь?
  - Жила там, в Пушкарёве переулке, ближе к Сретенке. А вы? Тоже из Москвы?
  - Тоже? Хм... Да, тоже.
  - Я люблю Москву...
  - Сейчас столица уже не та, что раньше. Ты когда из Москвы уехала?
  - В тридцать третьем.
  - Понятно. В провинции решила отсидеться, да не получилось...
  - Что? Я не...
  - Ты ведь по пятьдесят восьмой?
  - Да, но... Это не правда. Я ни с какими американцами не общалась! Просто однажды в ресторане с подругой... Это в Архангельске было.
  - Аааа... Значит, ты верный сталинец?
  - Не знаю. Наверно. Я не задумывалась.
  - Ладно, проехали.
  - Кира, погоди... Мне важно знать. Что происходит? Что происходит со страной?
  И они говорили. Долго и много. В далеком двадцать девятом Кира впервые увидела Яна Стэна во время выступления. Тогда еще совсем юная студентка, она сразу же влюбилась в красавца-латыша и конечно же приняла на веру все его призывы и идеи. Позднее девушка познакомилась со многими оппозиционерами-партийцами. Неразделенная любовь сыграла с ней злую шутку, погрузив по самую макушку в политику. К моменту получения диплома Кира стала ярой антисталинисткой и входила в "Союз марксистов-ленинцев". Теперь долгими больничными вечерами Кира рассказывала своей новой подруге о верных ленинцах, которые вдруг объявлены врагами народа, о своих чувствах, о маленькой дочке, которую неизвестно когда теперь доведется увидеть. Собственно, с разговоров о детях и началась их дружба - сразу после поступления в бреду Рената звала сына, хотя по документам никаких детей у женщины не было. Кира так и не поняла до конца, что же случилось с ребенком ее новой подруги, но тема детей волновала обеих чрезвычайно.
  Кира сохранила ей обмороженную правую руку, выходила, поставила на ноги. В лагерной больничке недолго держат пациентов.
  
  Последние годы ссылки отбывала далеко на Востоке, почти у китайской границы. Сколько потом ни искала, не могла найти на карте ни речки Даубихе, ни маленькой станции Манзовки. Но забыть тех мест никогда не могла. Долго потом снились рисовые поля в пойме Даубихе, лотосы и сопки. Там, в рисосовхозе Даубихинский, она заведовала сельской библиотекой. Русского населения в округе почти не было - одни китайцы, - но те сородичи, что попали туда волею судеб, все свободное время проводили в просторной комнате одного из бараков, отданной под библиотеку. Стала она чем-то вроде русского клуба. Те немногие русские, что составляли население поселка, чаще всего приезжали в совхоз по комсомольской путевке. Были тут и раскулаченные семьи из южнорусских и украинских сел, были и поволжские немцы, и евреи. Возможно, осталась бы там навсегда, но в пятьдесят третьем умер Сталин, и наконец-таки забрезжил рассвет.
  Это было похоже на выныривание из глубин мутной и холодной воды на поверхность, к солнцу, к людям, к теплу. В далекий приморский поселок пришло письмо из Москвы. В нем далекая, будто приснившаяся когда-то во сне, Кира Бам рассказывала, как отбыла срок, потом чудом попала на фронт, работала в госпитале, а сейчас вернулась домой, в Малый Гнездниковский переулок. Звала в гости. После ее письма как-то резко засобиралась домой. Сначала подумалось, может, в Москву? Но что-то надломилось внутри, не хватило сил начинать в который раз все сначала. Собрала небольшой скарб и отправилась в тот город, откуда ее забрали девятнадцать лет назад, к своему клубу, к своим кружковцам. Ведь там должен быть и Андрей, ее сын... Может, он сможет всё понять? Или... Хоть издали... Хоть увидеть... Так торопилась, что километры и рельсы казались бесконечными, а ведь кроме старых стен ее никто не ждет. Да и стены - живы ли...
  В свой город она вернулась уже давно формально свободным человеком. Добиться восстановления на работе оказалось не так трудно, как ей казалось.
   Лет пятнадцать театральная студия переходила из рук в руки, в последнее время ею руководила какая-то школьная учительница, но и она ушла, и к маю пятьдесят четвертого место было вакантным. Клуб переименовали во Дворец культуры, но внутри он мало изменился. Правда, там было много новых людей, но и некоторые старички еще оставались. Встретила ее неизменная Раечка, и они долго болтали в отремонтированном кабинете театральной студии, вспоминая прошлое и мечтая о будущем.
   Дом, в котором жила до ареста, снесли, но уютная комнатка в общежитии работников культуры, что занимало здание бывшей Сретенской церкви, казалась райским уголком. Лето пятьдесят четвертого выдалось дождливым, и толстые, пахнущие сыростью, церковные стены отдавали холодом, как ни топи.
  Весь август шел набор в театральную студию, а в сентябре новый состав учащихся приступил к работе над собой и гениальной драмой Островского "Гроза". Наплыв желающих заниматься актерским мастерством был велик, и в студию приходили не только дети. Неожиданно состав пополнился взрослыми участниками: молодыми рабочими, бывшими фронтовиками. Их отчаянная радость, их горькое безудержное веселье и бесшабашность заражали окружающих энтузиазмом. Работа закипела с невиданной ранее интенсивностью. Энтузиазмом горели и руководитель, соскучившийся по творческой работе, и студийцы, многие из которых впервые обживали сценическую площадку. С новыми студийцами было непросто. Люди, видевшие ежедневно смерть, привыкшие за четыре года к убийству как к работе, были вспыльчивы, упрямы. Им трудно было доказать, что выбор жениха - это тоже серьезная проблема, что можно застрелиться от несчастной любви и горевать из-за измены женщины. Но зато фронтовики прекрасно понимали, что такое дисциплина, и великолепно учились слушать и слышать партнера. Они могли работать по двадцать четыре часа в сутки. Их богатый жизненный опыт требовал своего воплощения. Середина пятидесятых была самым счастливым временем театральной студии.
  Приближалась премьера, репетиции заканчивались всё позже, по вечерам в клубе никого, кроме театральных, практически не оставалось. Очень нравилось идти по пустынным коридорам и слышать, как в сводах высокого потолка отдаются эхом твои шаги...
  В тот день снимали огромный портрет Сталина. Его собирались снять уже давно, но он был настолько прочно вмонтирован в нишу напротив центрального входа, что при каждой новой попытке что-нибудь не получалось. На эти первомайские праздники ждали делегацию из столицы, поэтому дальше тянуть с демонтажем портрета было нельзя.
  Шли прогоны перед премьерой. Репетировали сегодня на сцене, а не в репзале, и звуки из фойе постоянно мешали сосредоточиться. Все участники спектакля прекрасно понимали, что там происходит, и относились к снятию Сталина по-разному. Однако никто не высказывался. От этого было еще хуже. Репетиция шла из рук вон, пришлось прервать прогон и отпустить всех домой. Сама долго курила в кабинете в форточку, потом все-таки вышла в опустевшее фойе. Он, еще более величественный и нарядный, стоял у правой колонны и ждал автомобиль, который отвезет его на свалку. Нисколько не пожалела его. Подошла и плюнула прямо в глаза. Он был так велик, что папироса попала на белый китель. Развернулась, чтобы не видеть, ушла в алюминиевый гардероб, и осторожно, чтобы не шуметь бесчисленными номерками, забилась в угол. Никто не должен видеть слез и соплей.
  - Рената Владимировна, может, водички?..
  - Что?! Какой водички?..
  Это был Федор. Он переминался с ноги на ногу, но потом все-таки решился и выпалил все разом. Не сразу поняла, что говорит он о смерти той девушки, Фаины, о том, что он обязан Ренате все рассказать, пусть она, Рената, сама решит, что делать, как наказать негодяя, хотя он теперь неизвестно где скрывается, а ведь найти теперь можно кого угодно, но ему, Федору, все не давало покоя то давнее дело, и он сам все раскопал, он раскрыл то убийство, и теперь он точно знает, что убил ее темный парень, Андрей, сын той актрисы - может быть, вы помните, - которая повесилась в сарайке на Ольховой.
  
  
  
  
  
  Эра Водолея, резервация Рыб.
  
  Удивительный мир - театр. Мир, где нет места лжи. Здесь нарисованный очаг должен стать настоящим, а деревянный человечек обязательно оживет, если он не фальшивый. Сломанная кукла - плохая марионетка. Дерево, теряя цельность, перестает быть тягой, утрачивает свою силу и делает бессмысленным весь жизненный процесс игрушечного человечка. Где уж ей, бедняжке, осилить леди Макбет! Была ли я хорошей актрисой в том далеком моем прошлом? Этот вопрос, сформировавшись единожды недели две назад, все тычет и тычет меня теперь ежедневно. Смешно, дело прошлое, но я так боюсь отрицательного ответа. Что обо мне говорили те газетные вырезки, что хранились в нижнем ящике комода сгинувшего в небытие дома? Что я сама чувствовала тогда? Я была молода и счастлива. Тогда в театре мне было просто хорошо. Надеялась ли я на возвращение счастья? Наверно, да, но лицо Барби и сто лет измен не могут ужиться в одном теле!
  Репетиции проходили тяжело. Львов орал из темноты все более неистово. Но самое страшное началось, когда он затих, а в расписании все чаще и чаще появлялась не моя фамилия. Прогон за прогоном я сидела в полутемном зале среди белых барханов зачехленных кресел и смотрела на сцену пустым взглядом. Рядом вязали, зависали в контакте с ай-пада, читали электронные книги. Второй состав жил своей никчемной жизнью. Я смотрела и смотрела на сцену.
  Труппа знает обо мне немного - любовница худрука, неизвестно откуда взявшаяся к концу прошлого сезона. Отношение соответствующее. А Львов меня почти не замечает, как будто уже сыграл свою роль в моей жизни и теперь живет своей. После моего официального оформления и представления труппе мы ни разу не разговаривали, как будто и не знакомы. Театр нисколько не меняется веками! Вот, поди ж ты угадай, откуда и кем были принесены в театр слухи о нашей связи!
  Для себя я твердо решила: как только устроюсь в театр, сразу начну новую жизнь. Необходимым условием этого было уйти от Мифки. Проводы были недолгими, но бурными. Пока я бегала из своей комнаты в ванную, из ванной в кухню, собирала нужные и ненужные вещи, он орал мне что-то несусветное о том, что хочу его ограбить, что предаю его, что прибегу через неделю обратно, но он, Миф, ни за что не пустит меня даже на порог, а потом, когда я, не зная, что делать с ключом, застыла в прихожей, он выполз из гостиной, молча протянул мне руку, и всем своим видом был похож на брошенную собаку. Я положила ключ в протянутую руку и быстро-быстро вышла.
  Театр обеспечил меня комнатой в общежитии на окраине города. Помимо меня в этой огромной четырехкомнатной квартире жила всего одна семья - актер Дима с женой. С Димой я познакомилась в театре: востребованный актер с внешностью простого русского парня, занят почти во всем репертуаре. Пока ехала заселяться, я с ужасом представляла кухню, завешанную пеленками, ползающих по коридору детей и нервную, не вылезающую из дому жену в халате. Все оказалось совсем не так. Света, Димкина жена, в свое время мечтала стать актрисой, но что-то не срослось, она выучилась на ветеринара и открыла кабинет недалеко от дома, где не только лечила домашних животных, но и делала оригинальные стрижки породистым собачкам для выступления на выставках. Дома у супругов проживали две собаки, три кошки, крыса с крысятами и кенарь в клетке под потолком. Детей у супругов не было. Как и положено театральной семье, они формально занимали одну комнату, но поскольку остальные три долгое время пустовали, многочисленное семейство заняло постепенно всю территорию квартиры: в самой дальней от кухни комнате висела клетка с кенарем, собаки ночевали в той, что ближе к выходу, а мою комнату временно отвели под только что родившийся крысиный выводок. Когда я появилась на пороге квартиры, крысятам пришлось потесниться.
  Света высказала супругу все, что она думает о его неспособности обеспечить ее нормальным жильем, погрузила собак и клетку с крысами в свою старенькую "семерку" и отбыла в неизвестном направлении. В квартире остались я, Димка, две кошки, одна из которых оказалась котом, и поющая в дальней комнате птичка... Кошку, кота и птичку, впрочем, Света позднее тоже забрала.
  Первое время я боялась, что Димка по древней актерской традиции запьет после бегства жены, но он, видимо, не соблюдал театральных обычаев. Вместо запоев мы после вечерних репетиций и спектаклей ночами просиживали на кухне, пили чай и говорили обо всем. Димка вспоминал свое детство, рассказывал о маленьком уральском городке, где жила его мама, о том, как учился в театральном, потом опять о самом раннем детстве.
  Он говорил о том, как в детском саду во время игры в войнушку они с мальчишками залезли на кухню и добыли для партизанского отряда две буханки хлеба, за что их потом примерно наказали. Я слушала и вспоминала о своем.
  В моей памяти невольно всплывало, как мы с Натой Балевой завязывали белые полотняные мешочки с пшеном, овсом и сушеными яблоками, утащенными с кухни. В ту осень мы начали посещать гимназию. Нам очень повезло с учителем истории. Молодой, влюбленный в свою науку, историк рассказывал нам о татаро-монгольском иге, о лишениях, постигших русский народ. Мы по дороге домой бурно обсуждали услышанное на уроке и почему-то, напугавшись возможного нападения неведомого врага, решили собрать немного провианта и спрятать его на черный день. Ната нашла дома три белых небольших мешочка, мы набили их крупами и сухофруктами и закопали в нашем огороде....
  Я невольно вспоминала свое прошлое и удивлялась тому, что слишком уж быстро я забыла все. Видимо, мое дореволюционное детство никак не вязалось с моим сегодняшним существованием. Но все-таки оно было.
  И если я не вспомню то, что пережила сама, я не смогу жить чужими жизнями на сцене. Для плодотворного творчества не хватает жизненного багажа. Надо вспомнить. Вспомнить детство, юность, какие-то милые и трагические мелочи.
  Папин приказчик дядя Вася Тяпкин был заядлым рыбаком. Однажды он взял с собой на рыбалку Митю и меня. Мы, дети, очень любили дядю Васю за неунывающий характер, удивительную способность никогда не падать духом и найти выход из любой ситуации. Дядя Вася знал заветное место на реке, где улов был обеспечен. Действительно, за короткое время - с пяти утра до полудня - они с Митей наловили много щук, лещей и какой-то мелкой рыбы. Сверкающей жемчужными боками массой трепыхался весь улов в ведре и радовал глаз обоих рыбаков. Дядя Вася, желая позабавить хозяйскую дочку, взял из ведра крупного леща, вспорол живот, выпотрошил кишки, потом бросил вырывающегося на волю леща в воду. Рыба, почуяв родную стихию, начала отчаянно впитывать воду, надеясь на спасение. А дядя Вася наблюдал с берега за ее безнадежным смертельным плаванием и, гордясь своей смекалкой, говорил мне: "Смотри, смотри, Риточка, как рыбка сама себя моет". Мне хотелось вырвать из себя, выжечь этот обреченный рыбий побег к смерти, но как бы я ни закрывала глаза, ни убегала в лес, картина трепыхающегося в воде, умирающего серебристого тельца не покидала меня в те дни ни днем, ни ночью.
  
  Ненавижу декадные календари. Пластиковый экранчик очерчивает красным квадратом числительное, будто намекает, что прожить этот день надо как-то по-особенному. А еще я завидую людям, которые каждое утро педантично переставляют бегунок на текущую дату. Я забываю. Вот и сейчас на календаре двадцать второе сентября, хотя на самом деле... Блин, что же происходит с этими числами, они никак не хотят уживаться с моей памятью! Двадцать четвертого мне надо было заплатить за комнату, и я заплатила, а вчера - ё-моё! - было двадцать пятое, день рождения Львова, его пятидесятилетний юбилей, и этот календарь висит не на двери моей коммунальной комнаты, а в его кабинете! Вон и сам Львов храпит в кресле. Потихонечку сползаю с кожаного дивана. Предпочитаю уходить без долгих разговоров, поэтому молча натягиваю на себя найденные в темноте шмотки и выскальзываю в коридор. "Три часа, шестнадцать минут" высвечивается на табло мобильника. Слава Богу, сейчас еще ночь, и за кулисами театра я не встречу никого, кроме театральных крыс, которым абсолютно безразлично, на все ли пуговицы застегнута моя блузка, и почему я несу бюстгальтер и колготки в правой руке, а не там, где их носят обычно. Дверь в мою гримерку конечно же заперта, а ключ на вахте. Но в театре есть укромные закоулки, где всегда можно переодеться, не привлекая внимания коллег даже днем. Мне совсем не страшно в необитаемом ночью, едва освещенном дежурными лампами помещении под сценой. Здесь тепло и немного сыро. Пахнет плесенью и некуда положить одежду, но все-таки мне удается быстро натянуть колготки и застегнуть под блузой бюстгальтер на спине. Пятнадцать ступенек вверх, и на вахте я появляюсь при полном параде.
  На улице тоже темно, только свет от таких же дежурных фонарей кое-где выхватывает кусок ночной жизни. И еще здесь холодно. В последнее время мне вообще всегда холодно. Холодно и неуютно, как в чужом нетопленном жилье. Отрыжка от вчерашнего разговора со Львовым не заставила себя ждать. Не разговор, а качели в одну сторону: я - к тебе, ты - от меня. Львов бесстрастен и безбожно деликатен! И все закономерно кончилось тем, что я от бессилия набросилась на него. Он недолго сопротивлялся. Благо, в темноте не разглядеть его лицо. Сегодня безумно стыдно. И за то, что я начала этот разговор, и за его бесславное продолжение в его кабинете. Теперь надо просто уйти навсегда. Прямо сейчас, никуда не заходя и никому ничего не объясняя. Театр не много потеряет от моего исчезновения. И я снова чужая всем и нигде не нужна. Стоило опять все начинать заново, наступать на прежние грабли, чтобы и в этой жизни чувствовать себя чужой? Как так получилось, что я никак не могу понять, кто же я на самом деле! Я не умею дружить? Я не умею любить и быть любимой? Я не умею жить вообще? Может, научиться умирать?
  Хруст под ногами. Если бы я шла по снегу, триллионы снежинок, ломая свои лучи-крылья, ложились бы под мои пятки мягким тающим ковром. Хруст стекол раздается дерзким кошмаром в тишине и режет пальцы даже через подошвы новых туфель. Все бывшие когда-то и еще только возможные отражения жалобно пищат, пытаясь вырваться из-под моего каблука. А помнится, в это зеркало я разглядывала себя в надежде вновь обрести свой театр. Какие-то, никому не ведомые ориентиры, наверно те, что ведут птиц осенью на юг, а весной - в родные места, завели меня, совсем со мной не советуясь, в квартиру Мифа.
  Однако среди груд битого стекла и беспомощных тряпок, бывших когда-то апельсиновыми футболками, лимонными брючками, махровыми полотенцами, гроденаплевыми шторами, а сейчас вдруг потерявшими свою функциональность, среди вороха газет и пустых баночек из-под крема и еды я не находила Мифа. Это мне очень на руку, что его нет дома. Я очень боялась, что он опять начнет валять дурака или закатит истерику по поводу моего неожиданного бегства от него. От нечего делать я решила немного прибраться здесь. Начала с кухни. Убрала остатки еды в холодильник и на полки, грязную посуду замочила в раковине, подмела пол и принялась вручную перемывать тарелки, сковородки, кастрюли, чашки.
  - Привет, - раздалось сказанное таким родным голосом почти у самого моего уха. От неожиданности я чуть не выронила тарелку из рук. - Это ария Кармен?
  - Что?
  - То, что ты поешь, это ария Кармен Бизе, так?
  Я пою? Оказывается, я пою. Но сейчас я уже не пою, а радуюсь приходу Мифа! И только расцеловав его в обе щеки, растормошив его отросшую шевелюру, я наконец-то увидела его. Честно говоря, внешний вид Мифа совершенно меня поразил: легкая, аккуратная небритость, так тщательно поддерживаемая им всегда, превратилась в неровную клочкастую бороденку, тривиальные джинсы, не слишком чистые кроссовки, серый свитерок с вышитым корабликом на груди и темный плащ, небрежно висящий на плечах.
  - Что с тобой? - оно как-то само собой вырвалось.
  - Не удалась наша затея. Да... Давай-ка чайку попьем да побеседуем.
  Чай давно остыл, а мы все сидели за полупустым столом, и странно было, что вот мы одни в целом мире - не брат и сестра, не муж и жена, да и не люди почти, а роднее и ближе существ как будто и нет.
  Он рассказывал о смертях и воскресениях, о жизни и небытии, о своей миссии. Увертюра той давней истории началась с троекратного проклятия и закончилась одной молитвой. Потом пошло-поехало: повесилась Марина, сгинул Прозин. После этого Миф и материализовался на этом свете. Он должен был хранить этот узор, а мы его безбожно разрушали - Марина, Фаина, Андрей, я - и если бы не маленький раздавленный моллюск, возможно, все остальные как-то приспособились бы к этой жизни, но глупый мальчишка раздавил садовую улитку, и после непродолжительного антракта действие завертелось с новой силой, неотвратимо несясь к развязке. В этом талантливом и жестоком мальчике, Андрее Присяжном, уживалось много страстей: сильных и неистовых. Он завидовал красивой и талантливой Фенечке Субботиной, а когда она еще и отвергла его ухаживания, ненависть серной кислотой опалила его сердце. И оно сжалось, перестало чувствовать. Он нащупал в сумке ножичек, так кстати оставленный руководительницей кружка и заботливо прихваченный им из клуба.
  - Но как же! Я не помню, чтобы когда-нибудь Андрей приходил к нам в клуб.
  - А тебя никто не ставил в известность! - Миф снова заразительно засмеялся, но смех на этот раз был совсем не похож на прежнее его ржание. - Фаина сама приводила его. Он ее провожал, ребята все его знали и относились с доверием. Вот так.
  Думал ли он тогда, что пойдет потом в НКВД, чтобы свидетельствовать против убийцы его матери? Но ведь так удачно все сложилось! Конечно же Андрей не мог знать, что в комиссариате его будет допрашивать Федор Яковлев, а Федор никак не мог даже подумать, что изъятый с места преступления и так хорошо ему знакомый по общей кухне ножичек с перламутровой ручкой побывал не только в руках его соседки Ренаты. И если бы не опека Мифа, мотать бы мне срок в лагерях!
  - Но ведь кто-то отсидел за меня! Отсидел, отработал, отжил...
  - Неужели ты не поняла? Вы просто поменялись местами.
  - Марина? Но почему? Почему так?
  - Не хочу тебя грузить, скажу только, что сюда должна была попасть маленькая стервочка Фаиночка, да только...
  - Что только? Значит, я опять не на своем месте. Опять живу чужой жизнью. Что только?
  - Сюда из мира мертвых сразу не попасть. Мертвяки могут только там воплотиться. Поэтому ни она, ни Марина не могли быть здесь тогда.
  - Ничего не поняла. Но что-то мне совсем не радостно.
  - Поверь мне, самоубийца не в обиде. Ей выпал прекрасный шанс, такой выпадает раз в тысячу лет. В лагерях все-таки лучше, чем в седьмом круге. Ну и потом - оттуда есть выход... Она прожила долгую интересную жизнь, пожалуй, более насыщенную, чем могла бы прожить ты.
  - А Фаина? Ведь именно из-за нее всё и завертелось, так ведь?
  - Да... Ведьмочку не зря подбросили в людскую жижу. Жаль ее - такой энергетический комок канул в бездну. Только не всё ещё закончилось. Она, уверен, вернется!
  Мы всего лишь сидели на кухне и пили чай, но через какое-то время почувствовали неимоверную усталость. Эта история странным образом действовала на нас обоих. Миф весь как-то съежился, сдулся, как шарик. Подбородок его соскользнул с ладошки, и по-прежнему упирающаяся локтем в стол рука повисла сломанной аркой над безвольно поникшей головой.
  Границы бытия... Они сжимаются и раздвигаются до невероятных размеров. Александровка, Любек, Москва, Париж, Рим... Восемнадцатый, тридцать четвертый, две тысячи четырнадцатый... И это вечное ощущение, что жизнь, бурная, серьезная и значимая, идет где-то рядом, а тебя забыли на утлом полустанке истории. Но нет. Оказывается, прекрасный узор жизни может быть гармоничным только в том случае, если все нити - желтые, белые, красные и самых невероятных цветов и оттенков - будут на своем месте. На своем месте. На своем месте.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"