- А свои выводы на этот счет делайте сами. Хороших выходных, товарищи зрители, и веселых праздников.
- Снял.
Юрий Ветров сбросил со своего лица маску улыбчивости и добродушия, погрузившись в быт. Через два часа он должен встретиться с Ниной, и, судя по тону приглашения, разговор предстоял тяжелый. Так о чем же она хочет поговорить?
- Саша, ты, когда видео доделаешь, сразу не выкладывай. Подожди до утра.
- Хорошо, Юрий Николаевич. А почему, скажете? - Саша - парень молодой и исполнительный, но совершенно не способный самостоятельно мыслить. А потакать его неумению думать Ветров точно не собирался.
- Порой я сомневаюсь в этом, но все же, я думаю, что у тебя в голове есть орган, который ты можешь использовать хотя бы иногда. Кстати, где мой кофе? - Ветров бегал глазами по студии в поисках своей кружки, с которой ему всегда приветливо махал символ московской олимпиады восьмидесятого года.
- Так Вы же сами с утра сказали, что кружку на даче забыли. - Точно! Было дело. Стареет Ветров, скудеет его память. А главное, что он порой, проснувшись с утра в хорошем настроении духа, вдруг вспоминал стихи, которые выучивал в детстве, и декламировал, стоя на табурете перед восторженной матерью в цветастом халате и уставшим молчаливым отчимом в майке и офицерских штанах, а про оставленную день назад кружку забыл. - И ты решил, что это веская причина оставить меня без столь любимого мною кофе?
- Но...
- Или, быть может, я случайно обмолвился, что кофе мне не нужен?
- Нет.
- Тогда что именно тебя сподвигло отказать мне в моей маленькой радости?
- Я не подумал.
- И это - твоя главная проблема.
Остается лишь надеяться, что Саша хотя бы умеет извлекать уроки из полученного опыта. Ветров схватил кожаную куртку, телефон, ключи и, кинув в сторону верного ассистента укоризненный взгляд, покинул помещение. Их студия располагалась на территории Красного треугольника - некогда гордости общественной промышленности, ставшей приютом для разношерстной творческой интеллигенции. И путь Ветрова на улицу пролегал через кирпичные стены, исписанные легким молодежным бредом мигающие люминесцентные лампы и звуки тяжелого метала, доносящиеся из соседних репетиционных точек.
- Привет, Павлик, - как всегда на втором этаже рядом с входом в репетиционную точку стоял мутного вида юноша с вечно застывшим под ногами бессмысленным взглядом и легким тремором тела.Парень даже не шелохнулся после обращения к нему, продолжив созерцать изнанку своего сознания, и лишь когда Юрий Николаевич приблизился к выходу, где-то за его спиной еле слышно прозвучало "Здравствуйте". Он прикусил губу, и чуть замешкался на пороге. Неужели он стал настолько сентиментален, что его вдруг взволновала судьба прошедшая и будущая этого выродка умирающей эпохи, не видящего ни корней, ни смысла в жизни. А все же, виноват ли Павлик в том, что его никто не направил в нужное русло, и что он вырос в столь безразличном к нему обществе? Юрия Николаевича воспитывал бывший офицер советской армии, человек стальной закалки и воли, и, хоть они не состояли в родстве кровном, он, будучи мальчиком, с трепетом и благоговением слушал его уроки, и справедливым будет заметить, страшно боялся. Возможно, родись он лет на тридцать позже, в низкосортной семье, где отец возвел в культ бутылку водки, а мать целыми днями считала синяки на теле, то и он бы, поникнув забитой химией головой, терял бы себя в городских задворках. Впрочем, у Юрия Николаевича есть и более острые проблемы, например, как встретиться с бывшей женой и не закончить разговор одной из крайностей: оплачиванием ресторану компенсации за разбитую посуду и мебель, или быстрыми сборами одежды в его или ее квартире со старательным избеганием встречи взглядами. Он не заметил, когда сел в свой внедорожник американского происхождения, уставившись в экран телефона с нацеленным большим пальцем в зеленый кружок, но, определив свое положение, все же собрался с мыслями и позвонил. Пока телефон монотонно гудел в ухе, вот-вот готовясь выпустить из динамика холодный женский голос, Юрий Николаевич разглядывал морщины на лбу через зеркало заднего вида. И когда он успел так постареть? Морщины, стремительно образующаяся лысина на русых с сединой волосах, потухший взгляд на обескровленном лице, а ведь ему еще и пятидесяти нет. В юности он посещал боксерскую школу, интересно, а сейчас он смог бы...
- Да!
- Здравствуй, Нина.
- Да. Юра, планы меняются...
- Когда я что-то с тобой планирую, я предпочитаю думать, что никаких особых договоренностей и не было. Совершать отчаянный рывок в хаос нужно с пустой головой.
- Выговорился? А теперь слушай: я нашла заведение лучше, - находить "вариант лучше" - перманентное свойство Нины. - Там будет меньше людей и шума, так что сможем спокойно все обсудить. Адрес пришлю сообщением.
- Ты хотя бы подскажи тему разговора.
- Потом. Прошу. Все потом.
"Снимаем рубашки и брюки, надеваем плавки и шапочку для плавания. Нам предстоят водные процедуры в пучинах неизвестности".
Машина выехала с территории Красного треугольника на набережную и погнала вдоль неё, освещая укрытый вечерней тьмой сырой асфальт. Окружающий поток машин обдавал лобовое стекло мелкими грязными брызгами, и дворникам приходилось метаться из стороны в сторону, дабы не лишать водителя обзора. Разболелась голова - как часто это стало происходить с возрастом, - беспричинно. Юрий Николаевич начал чувствовать, как подступает раздражение. Горящие кругом огни габаритов и стоп-сигналов, светофоров и рекламных вывесок кипятили в нем чан со злобой, он включил радио и крепче схватился за руль, чтобы немного остудить нагнетенное состояние. Из динамиков доносилась песня "18 берез" Чижа. Страшно хотелось курить.
"...Вновь не угодил в объятия Морфея, А главное - в твои объятья не попал..."
Даже неделю назад, в первый день прощания с табаком, так не хотелось курить, как сейчас. Надо отвлечься. Интересно, что же такого срочного хочет сказать ему Нина?
"...Циферблат от дыма почти уже не виден..."
Последний раз она хотела провернуть какую-то идею с его квартирой, якобы для пользы их общего сына Димы. К счастью, Юрий Николаевич не дал ей тогда закончить, и прервал в самом начале, когда уже прослеживались нотки безумия в словах. С каждым годом он все старательнее оберегает себя от лишней расстраивающей информации. Здравый смысл или инстинкт самосохранения. Чтобы это ни было, но он чувствует, что поступает правильно.
"...Поезд, поезд, поезд поезд поезд, Увези меня на Невский..."
Может, все-таки скурить ту одинокую сигарету, что лежит в бардачке? Нет.... Не стоит этот минутный порыв гедонизма тяжелого внутреннего конфликта с собственным самоуважением.
"...И мне б не спиться, не спиться, И мне б не спиться, не спиться..."
Вот уже неделю небо то рассыпало рваные куски снега, то плевалось недомерзшими жирными каплями, хотя чаще оно просто нависало тяжелой свинцовой ношей над огрубевшим от погоды городом. В прочем, те, кто давно обжил Петербург, не были застигнуты врасплох истеричной динамикой климата. Ведь Петербург всегда с трудом переживал смену времен года в своей неспособности определиться: растянуть ли подольше морозы, или растаять в весенней оттепели; еще побаловать землю августовским солнцем, или пора ее остудить и, убаюкав, укрыть мягким золотым покрывалом. Юрия Николаевича петербургские контрасты уже давно не были способны смутить, но после тридцати лет в его бардачке навсегда поселилась упаковка обезболивающих.
Мимо, натужно завывая и разбрызгивая по сырому воздуху яркий синий свет, пронеслась карета скорой помощи. На лобовое стекло грузно упал ошметок мокрой грязи, который с раздражающим скрипом по лобовому стеклу стали размазывать похожие на смычки дворники. Мигрень усиливалась. И разум Юрия Николаевича уже было начал стекленеть, как из второстепенной дороги прямо перед его машиной вылетел старый японский универсал, и, даже не моргнув аварийными огнями, унесся дальше, хаотично перестраиваясь из ряда в ряд.
Даже в голове и на кончиках пальцев чувствовал Юрий Николаевич биение испуганного сердца. Тело наливалось густым холодным сиропом. Прошла мигрень, а с ее уходом вернулась и ясность мыслей. Неплохо реакция Юрия Николаевича справилась со своей задачей, можно ее похвалить. Довольный, он выругал наглого водителя универсала и двинулся дальше. Кстати, а как давно звонит телефон?
- Внимательно. - На выдохе произнес Ветров.
- Привет, Юрик, а я сегодня раньше освобождаюсь. - Кажется, этот сводящий десна "Юрик" будет главной причиной расставания Юрия Николаевича с его молодой подругой. Ему скоро пятьдесят, с какого перепугу он вдруг Юрик?
- Здравствуй, Аннушка! Как всегда рад слышать ласкающие ноты твоего голоса. И не придумали еще той шкалы, которая определила бы предел радости за тебя, но сегодня мы встретиться не можем. - Аннушка - молодая, сердечная особа, ставшая утешением и, в какой-то мере, украшением жизни Юрия Николаевича, но, к сожалению, как и большинство украшений, она выделялась отсутствием содержания.
- Это почему еще?
- Дело в том, приятный раздражитель моего зрительного нерва, что сегодня вечером мне необходимо встретиться со своей бывшей супругой, дабы она осчастливила меня очередной безумной идеей, которая при любой комбинации сулит мне в лучшем случае глубоким негодованием и бессонницей.
- А после встречи?
- А после встречи я приложу все усилия, чтобы, когда я спал, на прикроватной тумбочке стояла пустая бутылка из-под коньяка.
- Знаешь, Юра, если для тебя коньяк и бывшая дороже встречи со мной, то желаю тебе приятного вечера.
- Золото... - сказал Юрий Николаевич своему телефону и, осознав, что Анна его больше не слышит, бросил телефон на пассажирское сиденье.
"...Сыпь, гармоника! Скука... Скука...".
Юрий Николаевич сжал побелевшими пальцами кожаный руль, нагнал в легкие густой, нагретый автомобильной печкой воздух и натужно выдавил его из себя. Ох, и не сдюжить Юрию Николаевичу со слабым полом. А есть ли вообще хоть один мужик, которому с женщиной своей легко?
Механический женский голос сообщил Юрию Николаевичу о конце маршрута и он, покружив по соседним кварталам несколько минут, все-таки смог найти, куда пристроить верного металлического друга. Мимо неслись сквозь сырой город отчужденные люди, стремясь укрыться в искусственном свете квартир. Дома сливали с крыш талый снег, а машины чавкали грязным оттаявшим месивом. Глаза резануло цветастое пятно вывески, которое раздражающе выделялось на фоне малоосвещенных мрачных домов. Интересно, почему она выбрала именно это заведение? При всем её уме и жизненной энергетике у Нины всегда были два качества, из-за которых у нее с Юрием Николаевичем постоянно возникало недопонимание - страсть к новизне и отсутствие вкуса. С другой стороны, Юрий Николаевич туда идет не отдыхать, и получение эстетического удовлетворения не входило в его планы. Заведение располагалось в подвале дома, и снаружи в окошке был виден скромный домашний интерьер. Вообще помещение заведения и его парадный вход были очень ухоженными и чистыми, все говорило о заботе и внимании к ней со стороны ее владельца. Но эта ужасная пестрая вывеска... Разными цветами горело слово "Новое", каждой букве был выделен свой цвет, и ярко-красным выделялось слово "Чувство". Видимо, имеется в виду все, что угодно, кроме чувства прекрасного. Опустив ногу на первую ступеньку, он почувствовал, как что-то живое и мягкое лизнуло его ногу своим тельцем, но, опустив взгляд, ничего не увидел. Хоть бы кошка, ей, богу хоть бы кошка. Чего-то иного репутация "Нового Чувства" в глазах Юрия Николаевича не выдержит.
Длительное ожидание, вторая чашка кофе, косые взгляды сотрудников заведения и вот появился знакомый силуэт в красном пальто.
- Юра, ты уже здесь? - улыбчиво и будто бы сладострастно промурлыкала Нина после того, как Юрий Николаевич потратил сорок минут в ожидании ее. Видно, что она чего-то хочет, но было пока совершенно не понятно, чего.
- Более подходящим было бы сказать "все еще здесь", - Что же она хочет?
- Ладно тебе, я всего чуть-чуть задержалась, - а игривую невинность в глазах она все еще не разучилась строить.
- Седина на моей голове тоже не сразу появилась. Нина, давай без прелюдий, мы не на том уровне отношений, чтобы краснеть и проглатывать слова, - а все же, как прекрасны до сих пор ее глаза.
- Дай мне минуту, - и как она прикусывает губы. - Помнишь.... Когда мы еще были вместе, ты говорил об ответственности...
И как она картинно выдерживает паузы.... Если бы у Юрия Николаевича не было столь продолжительного опыта отношений с Ниной, возможно, все ее приемы подействовали на него. А сейчас она попросит подождать, пока соберется с мыслями и закажет бокал вина, чтобы эти самые мысли привести в порядок. Как же все-таки предсказуемо ее поведение. И как очевидны ее манипуляции. Хотя, быть может она и не старается манипулировать Юрием Николаевичем, может, все эти жесты бессознательны и являются всего лишь частью ее личности? Кстати, она заказала водку, и это - действительно неожиданно. Что-то это должно означать.
Пока юный официант нес Нине водку с соленым ассорти и нарезкой из говяжьего языка в ореховом соусе, за их столом царила атмосфера в лучших традициях светскости. Кривые натянутые улыбки, отвлеченные, по-настоящему никому не интересные разговоры, и на десерт - самое громкое из возможных молчаний.
- А ты чего не ешь, родной? - пробормотала Нина, не успев проглотить до конца кусок говяжьего языка. - Ты же курить бросил, должен есть за троих.
- Мне казалось, что моя нелюбовь питаться в незнакомых местах за столь долгий срок нашего знакомства должна была стать очевидной.
- Я помню.... Помню. Это я так, чтобы диалог настроить, - алкоголь способствовал притоку крови к ее лицу, и она как будто помолодела тут же. - Но ты прав. Надо к делу переходить. Вечно этот разговор оттягивать не получится.
Нина поджала губы и отвела в сторону глаза, видимо, для лучшей концентрации и собранности. И, залив в себя еще одну рюмку, выпалила срочно и без задумчивости, как пулеметной очередью, не делая пауз, чтобы невозможно было ее прервать:
- Мы с Сережей хотим, чтобы Дима носил его фамилию, и чтобы когда он вырос, то думал, что Сережа - его отец, и, естественно, ты избавишься от необходимости платить алименты! - ЭЭЭ... Что!? Вот это новость.... Как порой обидно бывает, что нечем подавиться.
- Алименты?! Да хрен на эти алименты! - так часто сдержанный, когда другой взбунтует, Юрий Николаевич все же чувства обуздать не смог. - Ты что мне предлагаешь, дура?
- Юра! - не ожидая такого обращения, но чувствуя легкую вину за это, зардев, воскликнула Нина. - Подбирай слова, пожалуйста. Я ничего сверхъестественного не предложила. Тебе нужно перевести дух и хорошо все обдумать. Так будет лучше для Димы. Почему он должен страдать из-за нашей безответственности?
И вправду, Юрий Николаевич позволил себе излишнюю импульсивность, и теперь просто необходимо взять себя в руки. Нет такой причины, которая позволила бы мужчине впасть в истерику, пусть это даже нестерпимое безобразие мысли. Но как она могла позволить себе лишь подумать, что он согласится на подобное? Дикость!
- Нина. Я позволил себе, конечно, лишнего. Но в данном контексте это простительно, потому что твоя идея не может найти никакого иного отклика во мне, кроме негодования.
- Юра... - хоть Нина и знала, что ее предложение и вправду в некоторой степени обидно, она все же испытывала давление и считала его, как и любое другое, неправомерным. - Ты все слишком обостряешь, здесь нет трагедии.
- Трагедии? Нет. Трагедия тут отсутствует. У этого факта есть иная терминология - дикость. Ты этой дикостью думаешь и ею же сейчас живешь.
- Угомонись. Юра. Угомонись. Знаешь, я ведь так и видела наш диалог: ты объявишь мне, будто бы видишь эту жизнь лучше, и лучше меня знаешь, что делать, а я вот, представь себе, думаю иначе. Ты как был тираном, так им и остался. Ничего не желаешь в себе менять в лучшую сторону. Эгоист!
Нина вдруг вспорхнула из-за стола, и ринулась было к выходу, и, может быть, достигла бы цели, если бы ее не остановила собственная гордость. Она вернулась к столу и, постояв некоторое время глядя в кошелек беззвучно шевеля губами, отсчитала несколько купюр. И только после этого позволила себе с прелестно вскинутой головой удалиться прочь.
Юрий Николаевич застал себя внезапно и, застав, увидел потерявшегося в себе, непонимающего свои чувства человека. А главное, - он внезапно ощутил себя одиноким, быть может, более чем раньше. К счастью, отрезвить и вернуть в реальность его поспешил любезно подсунутый к лицу счет. Юрий Николаевич сосчитал оставленные Ниной деньги и, увидев, что не хватает ровно половины, добавил нужную сумму и покинул заведение.
А на улице внезапный бродяга-ветер трепал одежды прохожих, и плевал в их лица мокрым снегом с дождём. Голова отчаянно боролась с вновь подступающей болью, но явно проигрывала. Под ногами чавкало месиво. Что за чудный день для плохих новостей и лишних тревог! Хлопнула дверь. Заурчал двигатель. Монотонно заскрипели дворники. Обороты упали. Сцепление в пол. Ах, как давит вся эта тягучая напасть на Юрия Николаевича. Он пусть и заперся в броню своего автомобиля, согреваемый печью, спрятанный от городского шума музыкой радио "Эрмитаж", защищенный от запаха нечистоплотной городской среды покачивающейся в такт движению автомобиля елочкой. И под задницей мягко, и поясницу греет обогрев сидения. Но все равно. Все равно, что-то как будто бы не так. Ну и дура эта Нина! Ну, и пусть. Что переживать-то? Не сможет же она, в самом деле, без Юрия Николаевича все провернуть. Тиран, эгоист... Дура! Надо домой - спать, сон все лечит.
Тихо скользит машина сквозь россыпи холодных капель - блестящие от света фар огоньки дождя. Ветер подбрасывает их и разбивает о стены, машины и замерзших людей. Тихо. Быть может, тому мужчине в шляпе, высоко поднявшему ворот своего пальто, чтобы спрятать за ним лицо, не так уж там и тихо, но для Юрия Николаевича, спрятавшего свое тело в надежно изолированный автомобиль, и свой разум в каких-то случайных, перемешанных с играющим на фоне джазом мыслях, все погрузилось в тишину.
Мозг сам выдернул Юрия Николаевича из погруженности, когда показались знакомые дома в спальном районе. Вот надо проехать два перекрестка, на третьем повернуть направо, вильнуть в карман, заехать во второй въезд. Подъезжаем ко второму дому. О, чудо - свободное место у подъезда. Ну, хоть что-то хорошее за сегодня. Еще чуть-чуть, и Юрий Николаевич спасется от жизни в своей отчужденной берлоге, где нет истеричной музыки города, его вони, его философии шумного и показного эгоизма. Все. На неделе Юрий Николаевич точно звонит Роме и покупает у него участок с домом. Ну, а пока - два поворота ключа, тусклый домашний свет, домашняя одежда, чистые руки, горячий чай, глубокий созидательный взгляд, уставленный в обои и, наконец, можно спать.
***
Юрий Николаевич встал без будильника. В голове была удивительная легкость. Сквозь щель между темными льняными занавесками из окна прорывались бликами солнечные лучи, и тень ветки играла на ткани маленькими монетками листьев. Быть может, он тут же бросился бы распахнуть окно перед ласковым солнечным утром, но определенные силы требовали пройти в помещение для деликатных процедур. Юрий Николаевич воздвигся над унитазом монументом утреннего мужика, и стал ждать. Но струя никак не хотела прорываться. Он пыхтел, тужился, концентрировал всего себя в этот естественный порыв, будто в ожидании какого-то магического торжества. А струя все не шла, и не шла ...
- Ну ты идиот! - говорила за спиной Нина в открытый проем двери. - Господи, как я только могла выйти за такого кретина. Как я могла быть такой незрелой, такой глупой? Посмотри, насколько ты жалок. Насколько несостоятелен. Ты вообще оцениваешь свою жизнь? Смотришь на себя со стороны? У тебя друзья - инженеры, бизнесмены, капитан корабля один есть даже, а ты кто? Блогер? У моей подруги сын - тоже блогер, но ему пятнадцать, а тебе уже сорок восемь. Какой ужас.... Какой ужас! Я сделаю все, чтобы наш сын не был таким, как ты.
- Юра, Юра, ну, ты балбес, - лаконично отрезал стоящий рядом с ней его отчим.
- Юрочка! Юрочка! Сынок, скушай борща. У тебя все проблемы от того, что ты кушаешь плохо. Ты же знаешь, что в организме все взаимосвязано.
- Юрка, ну, их всех нахрен, пойдем змеев пускать! - вдруг откуда-то издалека, из давно исчезнувших мест крикнул его закадычный приятель Вася, с которым они пропадали в дебрях детства. А струя все не шла и не шла. Юрий Николаевич тужился, он чувствовал позывы, но не мог никак их удовлетворить. Наконец, исход уж было подступил, когда Юрий Николаевич неизвестной силой был вырван в вечернюю дождливую реальность, где он существовал один на один с неудовлетворенной, но требующей внимания к себе известной естественной надобностью.
Облегчившись, Юрий Николаевич подошел к окну. А за окном был поздний вечер. Стройные, но поникшие фонари блекло освещали сырой асфальт. Юрий Николаевич стоял, оперевшись на подоконник, и смотрел, как безучастные металические звери скользили меж освещенных фасадов домов. А в зверях прятались люди. А в людях - тяжелые неразделимые думы. И думы вели их лишь им известным путем. Думы наказывали непослушание муками совести и ласкали чувством выполненного долга. Думы поддерживали, стращали, мучили и гнали. Гнали лишь им известным путем. А в ком-то сидели темные думы... Черт с ним, не стоят эти бесплодные раздумья бессонной ночи. Юрий Николаевич вернулся в постель и предался дреме...
Но дальше дремы не зашло. Глаза часто открывались и закрывались, пока, уставший от этой безрезультатной борьбы, взгляд не застыл на белом, бесконечно глубоком потолке. Не спится. Неоткуда сну подступить. Юрий Николаевич и так, и эдак подставлял себя ему, а он все не шел. Казалось ему: вот оно мгновение, что окунет тебя в сладостный кемар или пусть, пусть хотя бы утопит в бредовых кошмарных сюжетах, но все обрывалось. И оставался только потерянный взгляд, устало блуждающий среди предметов обихода в полутьме. Еще одна неприятная возрастная черта, которая со временем стала сопутствовать жизни Юрия Николаевича - неспособность контролировать свой сон. Кажется, как будто ничто на свете не способно его контролировать. И нечего ему время терять, не хочет сам приходить, так Юрий Николаевич его нагонит.
Он спешно оделся, сел в своего американца и влился в стаю блуждающих бесприютных водителей, что каждую ночь проносятся перед окнами спящих домов. В это время город находится во власти таксистов, аварийных работников и засидевшихся трудоголиков, и в то время как последним впереди маячит дом и крепкий сон, остальные о доме стараются не думать. А ветер успел затихнуть, и морось перестала сыпаться сверху, и хоть небо все также застлано мраком, а все равно как-то светлее жизнь кажется. Как горбатые слуги проносятся автомобили под фонарями, нежно лаская асфальт светом фар. Обстановка так и шепчет Юрию Николаевичу: "может, баиньки? А, бать?". Да только Юрий Николаевич сна так и не чувствовал в себе. Ну и пусть, может хотя бы на студии сон его нагонит.
***
Безжизненное пространство Красного треугольника встретило Юрия Николаевича обветшалым кирпичом и разбитым асфальтом. Редкие блеклые фонари служили маяками в потемках индустриального лабиринта. Смоляные тени лились вокруг тусклых огоньков света и блестели на сыром асфальте. Каждый шаг, сколь тихим он не был, звучал отчетливо и ясно. Курить прямо сейчас. Надо. Юрий Николаевич с трудом себя сдерживал, давно уж бросил, казалось бы пора уж и забыть давно ушедшие привычки, но нет, сколь сильно бы человек того не желал, а то что пережито однажды, останется с ним до конца. Особенно, если это что-то сопутствовало его жизни более тридцати лет. Когда Юрий Николаевич закурил впервые? То ли в тринадцать, то ли в четырнадцать. Но он точно помнил сарай Васиного дома, мятую и слегка сырую сигарету "Прима", чирканье спички в тишине летнего вечера, и.... Хотя нельзя сказать, что они тогда курили. Баловались, скорее. Обстоятельно он закурил только в армии. Но как с другой стороны в армии не закурить? Юрий Николаевич посучил сигарету в руке и, убрав ее за ухо, двинулся к нужной двери.
На лестнице он встретил Павлика, который оттянув излишне широкие для такого субтильного юноши, как он штаны, явно пытался сыскать, что-то в их недрах. Рядом с его ногой дымился хабарик. Тело Павлика плавно покачивалось. И будто бы ничто не способно было его отвлечь. Ну, что за дубина?
- Смотрю, Павлик, ты пытаешься найти доказательства своей половозрелости?
Павлик не сразу смог оторвать себя от столь увлекшей его процедуры, но, медленно подняв голову, все-таки выдавил из себя:
- А? - а после того, как обработал полученные данные, добавил - Я бычок уронил, дядька... Мне кажется, он мне в штаны упал.
- Этот бычок? - Юрий Николаевич широко улыбнулся, указывая этому балбесу на тлеющую у его ног сигарету.
Павлик перекидывал взгляд со штанов на хабарик и обратно, силясь увязать все представленные факты. И когда все же осмыслил, счастливо улыбнулся, затянул ремень и позволил себе, наконец, выпрямиться.
- А знаешь, Павлик, пойдем ко мне в студию, выпьем, побеседуем, - внезапно осенило Юрия Николаевича.
Павлик состроил задумчивый вид и, спустя некоторое время, кивком объявил о своем согласии. Они молча, под эхо шагов поднимались в студию Юрия Николаевича, ежесекундно чувствуя себя отчужденными от мира, и от того становясь ближе друг к другу. Насколько, конечно, возможна близость между взрослым мужчиной советского воспитания, и тщедушным плодом слияния эпох. Зайдя в помещение студии, Юрий Николаевич уселся в свое кресло у стола, за которым он обычно проводит интервью и предложил Павлику упасть в кресло для респондентов. Под ногами у него стоял сейф, на котором он на ощупь ввел пароль, чтобы извлечь две металлические рюмки и коньяк.
- Ну, Павлуша, - прервал молчание Юрий Николаевич, поднимая наполненную рюмку - Так выпьем же за кибернетике!
По лицу Павлуши прошла легкая тень, которую Юрий Николаевич распознал как непонимание странного тоста. Впрочем, на стол рюмки вернулись пустыми, так что оно и не важно.
- Вот бывает же так Павлик, живешь ты своей хоть какой-нибудь жизнью, пусть большой, пусть малой. Не важно. Ходишь мимо одних и тех же точек, мимо тех же стен, мимо тех же кирпичей, столбов, витрин, машин, голосов и лиц. Каждый день ходишь. Каждый день видишь. Каждый день чувствуешь. И в определенный момент ты внезапно осознаешь, что ни хрена ты не знаешь, и не видишь эти точки. Потому что они, по большей степени для тебя, лично для тебя, теряют свое настоящее содержание и выступают в твоей жизни лишь как декорации. Как фон. И, осознав это, ты начинаешь задумываться, а действительно ли ты сам живешь настоящей жизнью? Или, быть может, весь твой опыт, все познание - это не более чем фикция? Что нас определяет на самом деле? Тот суррогатный опыт, что мы привыкли получать? Или, все же, мы начинаем становиться личностями лишь тогда, когда начинаем всецело и глубинно постигать окружающий нас мир? Заходишь ты в булочную, а там пухлая продавщица в пёстром платье, с алыми губами и легкими, небрежно стертыми черными подтеками под глазами, и ты уже ее десять лет видишь ежедневно, чаще, чем своего, может быть, сына, и не задумываешься даже, что у неё беда в жизни. Потому что она - декорация. Или вот уже несколько лет кряду ты ходишь по одному и тому же скверу по дороге к работе. Из года в год ты видишь одно и то же количество деревьев и скамеек. Изо дня в день. Но тут случается, что одну скамейку на выходных кто-то, по своей дикой, необъяснимой нужде, сломал, а кто-то, по нужде профессиональной, демонтировал. И что же? Ты выходишь в понедельник утром из дома, идешь по этому скверу, и чувствуешь, чувствуешь, что что-то на хрен не так, что-то изменилось, что-то нарушилось в твоей стабильной жизни. Но способен ли ты понять, что именно за перемены тебя коснулись? Нет. Потому что все, что тебя окружает - это декорации.
- Здорово ты, дядька, задвинул, - неожиданно, может быть от коньяка, а может под впечатлением от его философствования, четко и быстро отреагировал Павлик. Но спустя мгновение вернул все на свои места, добавив с глупой улыбкой, - Кибернентике.
- Скажи-ка Павлик, а тебя отец не бил?
- Ну, поколачивал маленько, пока живой был. А что, дядька?
- Да так, ничего... Пустяки.... А подай-ка мне ту приспособу, - сказал Юрий Николаевич, указывая на массивное устройство для употребления никотина в парообразном виде, которое, видимо случайно, забыл на своем столе его ассистент Саша. - Дурная вещь. Дурная, - добавил Юрий Николаевич, после чего затянулся и выпустил густую струю пара.
- Дядька, а дай покурить? - оживился Павлик, и, отмахнувшись от предложенного устройства, указал Юрию Николаевичу за ухо. Точно! Ведь все это время у него за ухом была сигарета, а он уже, и чувствовать ее позабыл. Только Павлик закурил, как дым с паром образовали одну пелену, и смешались с тишиной. Они какое-то время сидели, молча предоставив себя коньяку и дыму.
- Интересна мне вдруг стала твоя жизнь, Павлик. Расскажи мне о ней. О своей семье. О себе. Что за события стали вектором, окончившимся для тебя таким незавидным положением.
- Что-то, я не пойму тебя, дядька.
- Хорошо, давай упорядочим расспрос. Кем был твой отец и от чего он умер?
- Батя офицером был. Пока его не выгнали из армии. Потом на заводе работал. И умер там же. Полез что-то чинить "синий", и его в станок затянуло так, что остались одни ноги снаружи торчать. Наверное, ноги болтались как у ирландского плясуна, - губы Павлика растянулись в улыбке. Кажется, он представил эту сцену в голове, и она ему показалась смешной. Не по себе вдруг стало Юрию Николаевичу.
- А с матерью что?
- Ну, матушка, огорчилась почему-то. Хотя батя постукивал ее.... Ну, там, за волосы таскал. Бывало, мог ногой по лицу вдарить, если водка плохо зашла. И плакала она часто.... А как он умер, еще чаще плакать начала. Ее бабушка даже в больницу раз отправила. Она там полежала несколько месяцев, да вышла. А через полгода где-то, я пришел домой, а она висит на крючке для люстры. Я помню, тогда подумал, что она летает. Ха-ха. - Что-то сжалось в груди Юрия Николаевича, как будто он чувствовал себя виноватым в жизненных поражениях и потерях этого юноши, приведших в итоге к полоумию. Только сейчас Юрий Николаевич заметил, что глаза Павлика постоянно будто бы поддеты невидимой пленкой, что ему давно безынтересен окружающий мир, и он усердно что-то рассматривает в глубине самого себя. А может, и вправду Юрий Николаевич виноват? Когда страна рушилась на его глазах, он был пусть молод, но вполне сознателен и энергичен, чтобы принять какие-то решительные меры, направленные на предотвращение того хаоса, который ее ждал. Чтобы его страна не превратилась в побитую бабу, плодящую изувеченные судьбы. А может, Юрий Николаевич - человек маленький, и, встань он на пути эпохальных перемен, эти самые перемены снесли бы его, как цунами сносит деревянные хижины на берегах островных государств.
- Любопытно у тебя тут, дядька - стол крутой, кожаные кресла, лампа старая, - вдруг необычно оживленно замотал головой Павлик, разглядывая интерьер кабинета. - О, а что это за дядька усатый на стене висит?
- Это Сталин.
- Это тот, что людей убивал?
- Так точно. Ходил по миру и колотил всех встречных ядерной дубинкой... - Павлик кивнул, загадочно улыбаясь видимо своим фантазиям. - Нет, Павлик, это был человек, который практически с нуля сделал так, что наша страна делила первое место по мощи и экономическому развитию среди стран мира. А про убийство людей, это болтовня, выгодная людям с хм... особой точкой зрения.
И перед кем Юрий Николаевич распинается? На глазах Павлика даже искры интереса не вспыхнуло. Сидит, качает головой, как болванчик с глупой ухмылкой. Ну, и пусть, пусть. Зато такому собеседнику можно выложить все, даже то, что не скажешь публично. Все равно в эту коробку, что он таскает на плечах, влезает только матерщина. Или, быть может, Юрий Николаевич в том и повинен, хотя и это уже не так сейчас важно. И какая дрянная вещь эта электронная сигарета! Интересно, а не разучился ли Юрий Николаевич пускать кольца? Одно погнутое кольцо развалилось прямо на выходе из уст, второе пролетело чуть дольше, но тоже рассеялось в воздухе, а вот третье удалось на славу. Юрий Николаевич даже с удовольствием выпустил струю пара вдогонку ему.
- Мне вот жена бывшая предложила сегодня сына предать. Я ей нагрубил в ответ. Ибо не нашлось иного чувства во мне. Но обернувшись назад, скажу, что нагрубил бы снова. Да, я до сих пор понять не в силах, как этой курице пришло в голову с такими предложениями ко мне обращаться. Это что же, современная семейная институция к тому склоняет, чтобы отцы своих детей как куриные тушки продавали? Это настолько же бессмысленно, насколько просто по-человечески гадко. - Юрий Николаевич выговорившись, вылил на язык жгучий спирт с ореховым привкусом и, занюхав кулаком, уронил на него тяжелую голову и проник в себя в хоровод тяжелых мыслей.
- А я умею руками свистеть, гляди, - оживлено проговорил Павлик, затем сложил две ладони коробкой, и несколько раз дунул в щель между большими пальцами. Из его рук действительно вырвался звук, похожий на гудение маленького паровозика.
- Далеко пойдешь, Павлик, - устало пробормотал Юрий Николаевич, и лишь успев почувствовать тугую тяжесть в глазах и висках, пропал.
Юрий Николаевич ехал на поезде в ночном небе. Чистое сияние звезд россыпью украшало небо, и луна, такая необычно полная и как будто бы довольная своим положением в небе, ревниво следила как черный тучный паровоз, испуская седой пар, несся в ее владениях.
- Юра, хорош пялиться, мы грохаемся. - Нервно кричал Юрию Николаевичу Вася. Поезд действительно стремительно летел в сторону земной тверди. - Хватай напильник, открывай люк и отпили балласт, и, ради бога, Юра, НЕ-ТУ-ПИ!
Юрий Николаевич открыл люк в полу, за которым увидел балку с висящей на ней длинной цепью, уходящей вниз, конца которой не было видно из-за облаков. Он принялся активно пилить цепь, но она оказалась достаточно прочна и с трудом поддавалась его потугам. Рука уже устала от активных обратно-поступательных движений, а облака, которые несколько минут назад были далеко внизу, уже полностью проглотили паровоз.
- Юра, ты там кемарнуть решил? Или ты подохнуть хочешь? - иступлено кричал Вася, и Юрий Николаевич начал пилить активнее.
- Правильно, дядька. Сними ее. Устала она летать. - Юрий Николаевич поднял глаза и увидел сидящего перед ним на корточках и глядящего вниз Павлика. Когда Юрий Николаевич снова опустил глаза, то увидел, что облачный флер развеялся, открыв черную грубую щетину ночного леса, над которой на цепи висела женщина в белой ночной сорочке.
Юрий Николаевич резко дернулся и раскрыл в испуге глаза. Сердце яростно долбилось под взмокшей от пота грудью. Ну, и приснится же. Видимо, что-то нездоровое творится с сознанием Юрия Николаевича, раз такие образы оно рисует. Из окна в студию рвался горячий солнечный свет, и, слегка задевая пустую бутылку коньяка, отражался от ее края ярким отблеском. Юрий Николаевич, пошатываясь, встал, и, подойдя к бойлеру, разом опустошил его на несколько стаканов воды. Да. Это то, что ему нужно было больше всего. Юрий Николаевич постоял еще несколько мгновений со стаканом в руке, подставив лицо с закрытыми глазами ласковому солнцу, пока не зазвонил телефон. На экране высветилось довольное лицо его старшего сына от первого брака Леши, который уже несколько лет работает в Германии, и по собственному утверждению возвращаться в Россию не намерен.
- Здравствуй, Лешенька. Как здорово, что ты решил меня набрать. Если хочешь, я буду говорить медленней, на тот случай если ты забыл родной язык. Ка-к же-на ка-к де-ти?
- Я понимаю отец твой протест против моего отъезда. Но я не успел ни разу пожалеть о своем прибытии в эту чудесную страну, и, более того предлагаю тебе отказаться от такой устаревшей формации, как патриотизм. Пора уже вступить в новую эпоху, где личное счастье человека важнее государственных нужд.
- Это тебе просто малодушные либералисты мозги запудрили.... Впрочем, не будем об этом. Расскажи лучше, как мои внуки? Подрастают? Ты их хотя бы русскому языку учишь?
- Мы с Мариной решили не учить их специально, но они подхватывают русские слова из нашей речи, так что общаться на русском могут. Но мы хотим, чтобы основным языком у них все равно был немецкий.
- Здесь надо бы уточнить: вы хотите, или она хочет?
- Отец.... Не суть. Пусть твои собственные иллюзии остаются на твоей совести. Я, вообще, чего тебе позвонить решил. Я тут видео в интернете посмотрел... Ты уже думал, как будешь парировать выпад?
- Какой выпад, ты о чем?
- А ты не видел еще? Весь интернет вокруг этого события кипит. Какой-то молодой блогер выложил видео где... Ну, скажем так, не очень доброжелательно о тебе отозвался. Кузьмакраш, по-моему, называется его канал.
- Знаю такого. Но само видео еще не смотрел. А давно он его выложил?
- Вчера вечером, я так понимаю, но оно моментально набрало кучу просмотров. Надо признать, он достаточно остроумен, и я даже в некоторых тезисах с ним солидарен. Не обижайся.
- Я - человек не обидчивый, ты же знаешь, меня трудно задеть.
- У всякого человека есть свои грани. Ладно, отец, я пойду дальше работать. Давай как-нибудь найдем время, чтобы пообщаться нормально, по видеосвязи.
- Удачи, сын.
Нормально. По видеосвязи. Быть может, это действительно стало нормальным общением. На телефоне высветилось уведомление о новом письме. "Вам обязательно нужно посмотреть это видео, Юрий Николаевич. Что мы будем с этим делать?". Ну что ж, сейчас Юрий Николаевич узнает, вокруг чего столько шума.
Глава 2.
Как Кузьма думы раздумывал.
Ласковое солнце разлилось по лицу Кузьмы. Он томно потянулся. Смачно зевнул. Почесал зад. И решил, что вставать он не будет. Но за дверью быстрые шаги бегали мимо его комнаты, иногда звенела посуда, и что-то очень вкусное пахло из кухни, то есть, царила не совместимая со сном обстановка. Дверь распахнулась, и в щель заглянула голова матери.
-О! Вставай, лежебока, солнце уже сидит на подоконнике, болтает ногами и ждет, когда ты встретишь новое утро! - мама подбежала к Кузьме, который уже находился в кровати в полусидящем состоянии, смяла его щеки маленькими ладонями, притянула к себе и чмокнула его в макушку. Затем артистично свела брови и намеренно низким голосом добавила. - Позвони Марине!
Вечно энергичная мать распахнула в его комнате шторы и упорхала в коридор, не забыв закрыть дверь. Кузьма, осознав, что деваться ему некуда, все же превозмогая усталость и лень, и, приложив чрезмерные усилия, опустил голые стопы на прохладный старый паркет. Пока мама крутилась в привычном утреннем цикле, Кузьма решил встретить новый день по-своему. Он поднял свои кости залежавшимися мышцами и стал крутиться и потягиваться, щелкая суставами и обозначая свое удовлетворение от процесса стоном. Кузьма надел мятую домашнюю рубашку (которую не помешало бы постирать,... но не сегодня) сунул руку за разобранный системный блок и вынул из глубин пожелтевшую бутылку с дыркой внизу. Затем он открыл форточку, достал из кармана рубашки булавку и зажигалку, и после пары манипуляций стал смотреть, как густой белый дым лениво растекался по стенкам пластиковой бутылки. Вот теперь-то Кузьме похорошело, теперь-то он прочувствует новый день, как должно. Теплый весенний денек, и пусть за окном не птички поют, а воет сирена скорой помощи, да и пусть. И его вовсе не смущал тот факт, что в Петербурге такие дни бывают редки, и послезавтра обещали дождь, они от того становились даже ценнее. А все-таки зря его мама переехала в Петербург, каким бы он не был большим, какие бы не дарили ему высокопарные метафоры, но это провинция. Это не Москва. Да и климат тут угрюмее. Через месяц Кузьма обязательно вернется в столицу. Ну, а пока нужно наслаждаться тем немногим, что есть.
Кузьма на легких ногах и с сияющим ликом открыл дверь и даровал энергию своего настроения остальной квартире. Оказывается, в своих раздумьях, он совершенно упустил из виду момент, когда остался в квартире один. Но этот факт недолго терзал его, потому что некая сила настойчиво тянула его на кухню, и, чуть лишь он переступил за порог, как увидел на столе невысокую башенку, исходящую жаром и маслом. Блинчики! Какое открытие, какой удивительный, неожиданный подарок! Кузьма опрокинулся на стул и оглядел весь ассортимент продуктов, имеющихся на столе: блины, сгущенное молоко, малиновое варенье, кленовый сироп.
Какие-то полчаса наедине с блинчиками и "Автостопом по галактике" потребовались Кузьме, чтобы резюмировать: "Жизнь удалась". Он встал из-за стола и, испытывая вполне объяснимую тяжесть, и, в следствие, даже неуклюжесть, направился в сторону ванной комнаты, где он намеренно включил холодную воду - не столько, чтобы умыться, а, по большей части, - взбодриться. Закончив все необходимые гигиенические процедуры, он с удовлетворением порисовался перед зеркалом, демонстрируя качество и объем мышечного рельефа. Ну, Кузьма, ты и красавчик! Берегитесь, девки.
Позвонить Марине! Хотя, быть может, не стоит Кузьме сейчас с ней разговаривать, как и не стоит в таком состоянии разговаривать в принципе. Ха! Пустяки. Кузьма забрел к себе в комнату, и, признаться, не без труда найдя свой телефон в куче одежды, плюхнулся на диван. Марина - рыжая студентка медицинского, характерная и своевольная девушка. Ее характерность и харизма одновременно отталкивают и притягивают к себе. Каждый день, проведенный вместе, всегда находится на эмоциональном пике. Они любят друг друга с той же страстью, что и ненавидят характеры друг друга.
- Может мне в следующий раз подать письменное заявление в какие-нибудь бюрократические структуры, чтобы услышать твой голос?
- Прости, Мариш, ты же знаешь, что я по утрам долго расхожусь.
- По утрам? Ты издеваешься надо мной? Ты мне должен был позвонить два дня назад, как приехал в Петербург, или ты по дороге случайно упал во временной колодец, который тебя перенес на два дня вперед?
- Раз уж ты так щедро дала мне вставить слово, поспешу заметить: я говорил, что позвоню, когдапоселюсь у мамы ? я так и сделал. А предыдущие два дня я прожил у Костика. Весело, надо признаться, прожил.
- Лучше бы ты об дно колодца голову себе разбил.
- Ты этого так хочешь, потому что я бы тогда смог смотреть с тобой фильмы Ларса фон Триера?
- Придурок. Ты когда в Москву вернешься?
- Соскучилась? Конечно, соскучилась, это же я. Не волнуйся, я обрадую тебя своим присутствием через неделю.
- Ну, и хер же ты, Кузя. Когда приедешь, я себе из твоих яиц сделаю серьги.
Марина закончила диалог в своем стиле. Но это ни капельки не смутило Кузьму, потому что он знал, что, стоит ему вернуться в Москву, как в тот же день она будет лежать головой на его груди и рисовать ногтем на его теле причудливые образы. Кажется, он ее любит, хотя уверенности в этом не испытывает. Наверное, потому что он еще не может ответить в сущности, что такое любовь, а еще, потому что не уверен, что те чувства, которые она в нем вызывает, имеют такую подлинно высокую цену, что он готов заплатить за них своей свободы. Снова зазвонил телефон с незнакомым номером на экране.
- Слушаю.
- Добрый день, Кузьма. Это же твое настоящее имя?
- Да. Кого имею честь слышать?
- Это Вася с канала Печки-Лавочки. Надеюсь, слышал о таком?
- Конечно. Я видел несколько выпусков, и мне очень нравится формат твоего канала. Андрей сказал, что мы с тобой познакомимся на вечеринке в эту субботу.
- Очень лестно слышать, и выражаю взаимную симпатию. А вот познакомиться мы сможем и раньше, если ты примешь мое предложение.
- Надеюсь, это будет, что-то неприличное, и там будут обнаженные барышни.
- Быть может, это будет нечто покруче. Ты же знаешь, что у меня есть рубрика "некулачные бои", где я сталкиваю представителей противоположных мнений у себя на передаче?
- Ха! Знаю? Да я несколько раз пересматривал, как Патрунин раскатал того фашика. - Кузьма постарался придать своему голосу сухости и хрипоты, чтобы спародировать голос Патрунина, когда тот говорил о литературе, распространенной в среде его оппонента. - "Я поражаюсь тому, с какой легкостью вы, нацисты, умудряетесь взваливать всякий мусор на алтарь своего невежества".
- Вот и замечательно, значит, тем более можно рассчитывать, что ты придешь подискутировать с Ветровым.
- О-па! Этого-то трепетного поклонника усатого грузина-садиста? Надо подумать, я не уверен, что мне есть о чем с ним разговаривать.
- Я надеюсь на краткие раздумья, потому что Ветров в пятницу улетает в Самару, а оттуда куда-то за границу. Да и ты, насколько я осведомлен, в Петербурге ненадолго. Выходит, что либо завтра, либо, возможно, что и никогда.
- Хорошо, я дам знать ближе к вечеру.
- На том и порешим. Хорошего тебе дня, Кузьма.
- Взаимно.
Кузьма опрокинул голову на подголовник дивана, тяжело и протяженно вздохнув. Вот с одной стороны, действительно, зачем Кузьме общаться с этим красноперым, он же обычный пропагандист, готов нести любую чушь, лишь бы защищать свой замшелый бездарный мирок. Ну, а с другой, Кузьму могут небезосновательно обвинить в трусости. По крайней мере, сам Кузьма именно такого бы мнения придерживался о себе в лице постороннего наблюдателя. Ай, ну это все! Незачем ему сейчас об этом беспокоиться. Сейчас он лучше глотнет дыма, подходящим образом оденется, и пойдет топтать Петербургские улицы.
Выйдя из прохладного подъезда, Кузьма извинился перед Петербургом за критику его климата. На улице царило практически лето, и, хотя всюду оставались намеки на то, что еще недавно была зима, летние паттерны все же преобладали. Кузьма набрал весны в свои легкие и задумался, в какую сторону ему идти. За него это решила быстро пролетевшая мимо, чуть открывающая колени на тонких красивых ножках, юбка. Кузьма долго преследовал ее на этичном расстоянии, разглядывая подколенные ямки, маленькие, аккуратные ступни в белых туфлях, изгиб лодыжек, а особое его внимание, почему то, захватила голубая вена, идущая вдоль икры левой ноги. Ах, и стерва! Знает же, чем привлечь и опьянить! Ну и как теперь Кузьма может сосредоточиться на чем-то ином? К счастью, обладательница гипнотизирующих ног скрылась за дверью, рядом с которой висела табличка с крупными буквами "МВД". Вот это новость! На спину Кузьме как будто бы кипяток вылили. В такие моменты его патологическая антипатия в отношении стражей порядка куда-то улетучивается, и даже где-то на кончике нерва зарождается оттенок зависти к тем, кому приходиться делить службу с такими красавицами. Надо возвращаться в Москву срочно. Теплая, предлетняя весна - не самое подходящее время для того, чтобы существовать на расстоянии от любимой девушки. Того и гляди, не сдюжит Кузьма. Ха-ха, ой как не сдюжит. Кузьма закупорил уши музыкальным коллективом Miles Brothers.
Солнце играло отблесками на подтаивающих глыбах льда, высыпавшихся из сточных труб. Мимо с гулом проезжали не переобутые на лето автомобили с открытыми окнами. Многие люди шли, опасливо вглядываясь наверх, проходя вдоль домов. Совсем легкий ветерок на грани со штилем, освежая и дразня, обдувал лицо Кузьмы. Он шел медленно и с удовлетворением по укрытой размашистыми тенями домов улице, иногда прерывающимися солнечными участками, пока не вышел на набережную Невы. Стало заметно прохладнее, что не ухудшило настроение Кузьмы, и, даже более того, он испытывал иную форму удовольствия от окружающего мира, от чего он даже расправил плечи и вытянул шею. Вот это воздух, вот это жизнь! Он перешел дорогу, прошел вдоль набережной около сотни метров и, вдруг почувствовал необычайную тягу внезапно остановиться и лицезреть.
Нева - ласковая и, одновременно мрачная мать Петербурга, освобождалась от долгого ледяного заточения. Ослабленный солнечными ваннами ледяной покров сначала рвался как ткань под упрямым давлением реки, а теперь проносился по ее течению грубыми плитами. В нескольких метрах от берега, на еще не успевшем разломиться льду, стоял дед, который, яростно жестикулируя, будто что-то пытался донести реке. Он махал руками, в одной из которых держал шапку-ушанку, плевался на лед и иногда поглаживал лысину.
- Батя! Хорош меня нервировать! Вылазь оттудова! Если провалишься, я тебя вытаскивать не буду. И никто не будет. Так и замерзнешь, к чертям, в своей Неве! - Пылко кричал мужчина лет сорока, стоявший на мосту рядом с Кузьмой. Затем он повернулся к Кузьме и заговорил с ним. - Вот куда его носит все время? Как напьется, так ему и крышу, и душу рвет настежь. Говорит, что рано Нева просыпаться начала. Батя! Батя! Ай...
Мужчина не выдержал и пошел в сторону спуска к реке. Видимо предполагая, что оттуда его слова будут отчетливее доноситься до отца. К счастью все закончилось благополучно, и мужчине хватило убедительности, чтобы дед совершил финальный плевок, развернулся и неуклюже побрел к нему. Кузьма улыбнулся этой маленькой семейной сцене. У самого Кузьмы отца не было, как такового. Его биологический отец оставил семью настолько давно, что он не помнил даже его лица. Мама в детстве уклонялась от расспросов о том, каковым он был, часто прибегая к каким-то отдаленным характеристикам, стараясь не мифологизировать его ни в плохом, ни в хорошем смысле. А когда Кузьме было лет семнадцать, она, распивая с ним шампанское в честь окончания школы, позволила себе большую откровенность. Отец Кузьмы, по ее словам, был человеком самолюбивым и эгоистичным, харизмы которого хватило, чтобы отвлечь материнскую бдительность, но он никогда не был, и не собирался быть семейным человеком, называя зачатие Кузьмы досадной случайностью. Его терпения не хватило даже на то, чтобы подождать, когда Кузьма родится. И хотя Кузьма был доволен своей жизнью, он, тем не менее, иногда отдавал свои мысли во власть фантазиям, представляя, какой стала быжизнь, если бы у него был отец. Впрочем, сейчас он об этом думать не хотел.
- Да? - ответил ему сонный голос.
- Костян, кончай морду плющить, я через час-два буду у тебя.
- Ага, заходи.
В ушах заиграл саксофон, окруженный синтетическим ритмом, и Кузьма решил перед приходом к другу провести пешую прогулку по городу. И начал он ее с Казанского собора, и с того, что оказал немое почтение двум великим Михаилам, после чего двинулся к диабазовой брусчатке дворцовой площади через обуреваемый потоками людей и машин Невский проспект, где он восторженно присвистнул величине нацеленной в небо Александровской стрелы. Оттуда прогулка продолжилась на скромной и уютной Миллионной улице, мимо Зимней Канавки и до Мошкова переулка. Оказавшись же на набережной Мойки, он пошел в обратном направлении мимо музея Пушкина, Строгановского дворца и Университета Герцена и в конечно итоге вышел на Исаакиевский собор и медного Петра, которому отсалютовал и пусть ненамеренно, но все-таки с каким-то карикатурным почтением. От памятника первого императора Кузьма снова сменил направление на обратное и побрел вдоль Дворцовой набережной до Троицкого моста, пройдя по которому он окончательно уморился и обессилено рухнул на каменную скамью подле моста. Пора. Кузьма поехал к Косте.
Пока он ехал в метро и разглядывал молодых, легко одетых барышень, пришло понимание, что его терпение не столь объемно, вследствие чего, Кузьма схватил телефон и написал Марине: "В воскресенье увидимся. Больше не могу. Скучаю". Выйдя на Проспекте Просвещения и оценив различие между центром и спальным районом Петербурга, он направился к новостройке, в которой проживал его друг Константин.
Костя встретил его видом непритязательным, с лицом помятым, но счастливым. В его образе угадывалась некая болезненность, что, впрочем не нанесло особый урон живости его характера.
- Здаров, Москаль. - радостно поприветствовал он Кузьму.
- Интересно, что тебе потребовалось только шесть лет, чтобы перестать быть москалем.
- Такова Питерская эволюция, братан, тебе не понять.
- А ты вчера тоже зажигал, или еще с прошлого раза не отошел?
- Ты о чем?
- Да, вид у тебя.... Впрочем, не важно. О, а кто у тебя в душе?
- Соседка.
- Я помешал?
- Нет, братан, ты как раз вовремя. Двинули на балкон, воздухомподышим.
На уютном, с плетеной мебелью и деревянным шкафом, балконе, они сначала подышалидымом, а потом стали рассматривать уличные представления, упиваясь свежестью вечернего воздуха. Из-за дома напротив вышли отец с ребенком. Ребенок неуклюже торопился впереди отца и, запутавшись в ногах, плюхнулся в лужу. Отец не спеша подошел к нему, поднял за шиворот куртки, поставил на землю и, обреченно покачав головой, взял его за руку и повел обратно.
- Я, Кузьма, спокойней здесь стал. В этом городе другие потоки жизненные. Помнишь, каким я в Москве был? Закипал с полуслова. Гонял как бешенный. А как сюда переехал, меня как будто водой окатило холодной. Чтобы вокруг ни происходило, все встречаю сознательно.
- Может, это, потому что ты в Москве не бухал столько, сколько здесь? - с хитрым прищуром заметил Кузьма.
- Ну что ты за человек, и надо было тебе все опошлить? - надулся Костя
Кузьма лишь хитро улыбнулся и закрепил свой взгляд на проводах, которые тянулись от Костиного дома к соседнему. И как кто-то умудрился повесить на середине одного из проводов пару обуви, связанную шнурками? Поистине русская смекалка безгранична. Особенно, когда дело касается баловства.
- Тебя что-то грузит?
- С чего решил? Хотя, не важно. Да. Грузит. Мне предложили сегодня встретиться на канале Печки-Лавочки с коммунистом Ветровым.
- Ссышь? - без тени иронии спросил Константин.
- Ну разумеется, нет. Что его бояться? Пропагандист, он и есть пропагандист. В том то и дело, что страха ни капли, но и желания с ним встречаться - нет. Ну не о чем и незачем здравомыслящему человеку с ним лишними словами обмениваться. А если откажусь, то он обязательно это тиражировать начнет. А люди, известно, что подумают.
- А ты в своих позициях крепок?
- Спрашиваешь! Не придумала еще цивилизация осадного орудия, способного сделать хотя бы брешь в обороне крепости моих убеждений! - сказал Кузьма, и многозначительно нацелил палец в потолок балкона.
- Давай без краснобайства, ты же знаешь, что я этого не люблю, - скептично отрезал Костя. - Но я считаю, что тебе следует сходить, и спокойно, без суеты и лишних эпитетов показать ему, кто он есть. Главное - не позволяй ему тебя вывести из себя. Не нападай сам, но и на себя нападать не позволяй. Держи крепкую оборону. Ты уже отвесил ему не хилую пощечину тем своим видео. Ему нужно вернуть себе лицо, пусть он и нападает.
- Какое там нападение... Небось, будет оправдываться как провинившаяся школьница.
- Тем более.
Друзья обменялись несколькими разной степени пошлости шутками о Ветрове и, от души посмеявшись, остаток дня провели в созидании вечернего двора, где носились дети, ходили группами матери с колясками, а вокруг них бегали счастливые собаки. Все больше и больше окон загорались искусственным освещением. Везде царила жизнь. Скромная жизнь городской окраины.
Глава 3.
Как Кузьма не смог себя удержать
- Здаров, честной народ. Вам посчастливилось попасть на канал Печки-Лавочки. Сегодня особый выпуск по целому ряду причин. Помимо того, что этот выпуск ведётся в режиме "лайв", и я прикупил себе новые резиновые сапоги, так еще наши гости сегодня - самые колоритные. Это вам и самый взрослый популярный блоггер трубы - Юрий Николаевич Ветров, и его, позволю себе громкого словца, абсолютный оппонент - Кузьма Ми...
- Просто - Кузьма. Я - человек простой, со мной можно просто по имени.
- Значит, Кузьма. Причиной же наших посиделок стало видео, которое, быть может, вы уже видели. В этом видео, кто не знает, Кузьма дал себе волю и обрушился с критикой на Юрия Николаевича
- У тебя хватает смелости называть это юношеское бездарное кривляние критикой? - холодно процедил Ветров.
- Это называется - артистизм. Быть может, если бы он у тебя был, твой круг подписчиков не ограничивался бы только твоими соседями по пансионату для престарелых.
- И глуповат, и хамоват. С тебя можно писать печальный портрет поколенческой деградации.
- Господа! Давайте поостынем. Эфир ведь только начался, и у нас много тем для обсуждений. Ууух. Жара. Чувствую, нас ждет увлекательный выпуск. Давайте начнем с корня ваших разногласий, и я говорю, не столько о возрасте, сколько о ваших мировоззрениях.Ты, Кузьма, как я осведомлен, придерживаешься либерал-демократических взглядов. - Кузьма одобрительно кивнул. - А Вы, Юрий Николаевич, - ярый приверженец линии Советского Союза?
- И более того, я считаю СССР наиболее продуктивным и справедливым периодом в истории нашей с вами страны.
- Это больше напоминает стокгольмский синдром, - сказал Кузьма, закатав глаза.
- Я, конечно, понимаю, что малолетки не любят прибегать к фактам, но я все же потребую с тебя пояснений, желательно, с обращением к доказательной базе, - с показным равнодушием протянул Ветров.
- Ну, а как это назвать иначе? Вам вместо ведра предлагают автомобиль, а вы воротитесь и доказываете, что ведро лучше.
- Тщетны. Тщетны надежды услышать от тебя что-то вразумительное. Одно вяканье и неуместные параллели.
- Тебе кажется, что ты держишься трезвого рационализма, только это называется замшелым консерватизмом. И вообще, весь период СССР делится на две стороны: неумелый смертоносный индустриализм и, когда все прогрессивные люди умерли, наступила длительная стагнация. К счастью, вылеченная переходом к рыночной экономике.
- Тебя ввели в заблуждение. Это гомеопатия, а не лекарство. К слову, представь себе такую ситуацию: "идет человек по улице, бьет прохожих электрошокером и отбирает у них ценности". Как, думаешь, называется эта сцена?
- Не знаю. А человек с усами? Может, это электрификация СССР?
- Это называется - шоковая терапия. Или можешь это называть "рукой помощи от заботливого соседа".
Василий внимательно перебрасывал оценивающие взгляды на ораторов и, видимо, испытывал неуверенность, стоит ли ему вмешиваться в их полемику. В его студии, обставленной под деревенскую хату, все, кроме него, смотрелись неуместно и неорганично. Он все время поглаживал кустистую бороду и громко втягивал воздух носом. Кузьме неприятен был Юрий Николаевич, но он старался не показывать этого, часто напряженно морща лоб, когда ему хотелось сорваться в злобе. Ветров же, как будто не умел чувствовать вовсе. Его лицо выражало то ли скуку, то ли усталость, но он все же снисходил до ответов и язвительных комментариев. Ничего, ничего. Кузьма еще влепит ему крепким словцом. Распишет этого старого, озлобленного мужичка, как тот того заслуживает.
- Господа, позволю прервать вашу полемику, - отозвался Василий, натянуто улыбнувшись. - Давайте отвлечемся немного, и я задам вам пару вопросов, чтобы у зрителя сложилось представление о ваших персонах. К примеру, что, по вашему мнению, выгодно выделяет ваши каналы среди прочих?
- Без лишней скромности скажу, что я - один из немногих, кто пытается использовать это медийную нишу для образования подрастающего поколения.
- Ха! Ты? Образования? Название твоего канала впору использовать как нарицательное имя для пропагандистской лжи! - вдруг охватившие Кузьму чувства даже подняли его на ноги.
- Лжи? Ни слова лжи в моих выпусках еще не было! Это - мой принцип. Мое кредо, если угодно, говорить правду. И правда в том, юный сибарит, что наше с тобой недавнее прошлое было самым ценным в истории нашей страны.
- Я в своей голове это укладываю как кирзовый сапог, пинающий тебя под зад в направлении каменного века. - Кузьма растянул поперек лица кривую улыбку.
- А это все от того, что задница - это единственный образ, знакомый твоей фантазии.
- Это все слова. А давай, старичок, поговорим по-взрослому - аргументировано, взвешенно, - энергично возгласил Кузьма, жарко вцепившись в край стола. - Я тут тоже наговорить могу многое отвлеченно. Докажи, что "совок" любить можно.
- Ты просишь доказательство аксиомы. Незачем. Нет ни единой причины, чтобы я посчитал необходимым доказывать правду, - равнодушно протараторил Юрий Николаевич, и, добавив артистичную улыбку, выдал - если только речь не идет о твоих скудных интеллектуальных способностях.
- Может, поговорим о космической программе?
- И что же с космической программой?
- Она провалилась. - Сказал Кузьма, и, поиграв пальцами ладоней, довольный откинулся на кресло.
- А что именно ты считаешь провалом?
- Все. Абсолютно все. Начиная с того, что ценой хоть сколько-то успешных открытий и изобретений было благосостояние всего общества, так еще эта жертва не оправдала себя, и гонка была проиграна чуть более чем в пух и прах. - Жарко разъяснил Кузьма, в конце кивнув и закусив нижнюю губу.
- Поразительно. Просто поразительно. Как уверенно, как дерзновенно и жарко ты можешь вливать в наши уши потоки бессодержательной туфты, которую, по совершено не объяснимым для меня причинам, ты выдаешь за честные мысли, - скучно проговорил Юрий Николаевич и, приблизившись корпусом в сторону Кузьмы, полушепотом выразительно добавил. - Факты, юноша! Ты все время забываешь про факты. Ты, видимо, просто не способен осознать важность использования фактов в полемике. И от того ты так и скучен.
- Я не вижу, чтобы ты пытался отстоять свою позицию, если не согласен с моим мнением.
- Вот оно! Вот одна из главных проблем твоего поколения. Вы совершенно не способны, вы все поголовно не способны самостоятельно нести ответственность. И даже сейчас, когда твой хребет прогибается под тяжестью бремени доказательства, ты требуешь нести ее за тебя.
- Да ты просто ссыкло! - не удержал свою горячность Кузьма.
- Хреново же тебя отец воспитывал, если ты позволяешь себе такие нечестные выходки по отношению к старшему. Кем он, кстати, по профессии был?
- Дела моей семьи - не твое собачье дело. Но я отвечу. Не для тебя. Для зрителя. Отец мой бизнесменом был, и, как оказалось, не очень надежным человеком, так что и воспитывала меня одна мать. Но я не дам тебе шанса глумиться над моим отцом. Он оставил бизнес на своего друга при условии, что тот будет нас содержать, приличные деньги на счету для нас и две квартиры - одну в Москве, а другую тут, на набережной Фонтанки, где сейчас проживает моя мать. Так, что в чем-то он был благороден, и за свои ошибки платил.
- Так тебя одна женщина воспитывала, причем - избалованная. Вышла за бандита, родила ему, а потом шиковала на награбленное. В такой конъюнктуре - не хитрое дело - придурком вырасти.
- Заткнись, паскуда! Ты и ногтя моей матери не стоишь, мразь. Не смей про нее говорить, даже вспоминать ее не смей!
- Знаешь... - Юрий Николаевич оценивающе оглядел Кузьму, и стал медленно подниматься. - А я вообще потерял всякое желание потакать этой комедии, и не вижу смысла говорить, что-то еще в принципе.
- Нет, - Кузьма подскочил и преградил Ветрову дорогу. - Я тебя не отпущу без извинений.