Накануне побывал в плену у Мельпомены. Опера - злачное место. Заграничные труппачи представляли Князигоря. Живые росы русской духовности, разведенные тухлой постмодерновой водой, ну и так далее в том же духе. Обозлился, озлобился. Жажды духовной не утолил. Постановка, публика, атмосфера, я сам - всё было не то. Неудовлетворенность. От громкой работы оркестра скрутило живот. Угрызения совести одолели. Захотелось пасть в грязь и бесцельно ползти по-пластунски. Всюду мерещились половцы. Порою думаю, что многие необъяснимые события в моей жизни проистекают из повышенной эмоциональной возбудимости. Я постоянно на грани. Вот и вчера вышел казус. Дома после спектакля обнаружил в кармане пальто презанятную шутку. Конверт с карточкой и запаянная в пластик кубышечка. Привожу содержание письма: "Дорогой посетитель! Вам выпала удача и честь стать Свидетелем Родин. Приняв капсулу, вы совершите незабываемое путешествие в тайное место. Уверяем Вас: это бесплатно и безопасно. Это не наркотик (сие трижды подчёркнуто). Всё, что от Вас требуется: сохранять самообладание и внимательно наблюдать. После чего, мы убедительно просим Вас составить короткий и объективный отчёт о своем путешествии, дабы ничто не пропало втуне. Наша правдивая и независимая газета (ненашенский мэйл) опубликует его после незначительной редактуры как эталонный образчик нравственной нормы и незамутненной жизненной правды. Мы в Вас верим. С глубоким поклоном". Без подписи. Да что этот новый худрук себе позволяет, воспылил я. Это что - рынковальная уловка такая? Да с поползновением в карман? А что если бы у меня там лежали брильянты? Да и время такое сейчас, что находка порою хуже потери. Чорт знает что. А если... Тут из мандибул воображения с треском выломилась покорная бесам гардеробщица по имени Изольда, и в приложении к образу - вся ее злодейская биография... Да, у меня нездорово кипучее воображение, о чем меня неоднократно предупреждали. Мне волноваться нельзя. Я, например... А! это лишнее (читайте меня в задней книге, наперсники разврата). Итак, осмотрел я эту гранулу. Дотошно и с лупой. Выглядела не аппетитно. Рыб такими нынче подманивают. Как есть - отрава. Не на того напали! Отложил до утра. Принял душ, поел морковный салат, улегся, заснул. Приснился новый альбом Земфиры. Волшебные песни томления и ферментации. Всю ночь шарил руками вокруг себя, бормотал. Утром понял: да, да, отравлюсь! Живу я, кстати сказать, совершенно один, без свидетелей, втихомолку. Положил гранулу на томик Губермана. Долго смотрел на нее. Забавная штука! Похожа на спрессованный комочек навоза. Наконец восприял. Если окажется яд - мало что потеряю. Вырвал из блокнота листок (у меня на кухне есть блокнот), написал крупно рукой: "Пессимизм ума есть оптимизм воли". Потом стал смотреть, как горит газ. Представил, как он идет там ко мне сквозь всякие трубы, толстые, тонкие, затычки, заглушки, фильтры, насосы, резервуары, компрессоры, толщу земли. Идет, идет, гад ползучий, идет, как заклятый, пока не попадает в мой личный отвод. Мой газ связывает меня с чем-то великим и страшным, трубопровод - пуповина, я - эмбрион. Захотелось отмотать назад весь этот долгий путь к причинному месту жизни в прелой утробе земли. Снова подумал о Боге, о том, Как Он Мудр, и вскользь, опасаясь обжечься, - о Его Ужасном Отступничестве. Вернулся к столу, написал: "Сфериада, зачем ты назвала меня Смердяковым?" Еще написал: "На кухне, синим цветком, горит газ". Строчка по непонятной причине загнулась. Руку свою не узнал. Вздохнул, закурил (крайне редко курю), налил чаю. Открыл ноутбук, создал вордовский файл. Снова - газ, жидкий синий цветок, воображенный немецким поэтом Новалисом (кажется). В задней книге пишут, что при сгорании сибирский газ выделяет флюиды тоски (заполярный - в особенности). Еще пишут, что газ этот - кишечный, продукт жизнедеятельности исполинских существ-кариатид. Ну а я считаю, что жечь его ради пользы телесной есть варварство, что газом нужно любоваться, играться, дышать... "Жизнь наша такая пошла. Утром живой и бодрый, себе на уме, а уже к вечеру следующего дня бледным пеплом лежишь в цинковой урне. Видел я, как сноровисто сносят бараки, "хрущевки" и даже вполне приличные здания. Но ни разу не видел, чтобы вместо постройки очередного потребительского "лупанария" сажали лес, чтобы ломали асфальт и разводили луговые цветы..." Потом как-то резко и вероломно оказался выброшенным на улицу, в темь. Одежда: мой красный анти-кошмарный колпак, пижама бежевая, спальные туфли. Вид, мягко говоря, подозрительный и усталый, но настроение ровное. Только что было утро, уныние, озорные мыслишки. Бах! - и раздольная, гламурная ночь. Целый день, получается, пролетел, как фанерка. В полусвете увидел афишу на автобусной остановке. Князь Игорь. Голова оперного артиста, загримированная под мифического князя, замерла в том положении, какое бывает у людей, отчаянно готовых к лобовой атаке. Мужик был похож на цыгана или на бедуина. Отелло какой-то, а не Князигорь! Бледно-желтый туман, поэтично. Сильно продрог. Стоял так, как поставили, - спиной к слякотной автодороге. Изредка проносились машины. Вдруг слышу: с лязгом подъехал автобус, сладко шипя, разошлась дверь. Так же задом, без оглядки, вошел. Рывок - и автобус характерно затарахтел, тронулся. Меня приятно удивила отделка салона. Чисто, всё новенькое, всё блестит, сидения обиты натуральной кожей. Поручни позолочены, свисают бирюльки. Вместо стекол - экраны впритык, много было экранов, штук до тридцати. Иные работали. Порно. Хотел было топнуть ногой, возмутиться, но тут вспомнил, как выгляжу. Рост под два метра, седой, золотые коронки, глаза красные, шалые. Да уж, хорош! А пахло-то респектабельно, без рынковальных этих проклятых добавок. И я, что немаловажно, был тут единственный пассажир. Войдя - наследил. В хромированных панелях по углам смято отражался немолодой мужчина, бобыль и чудак. Жалко вдруг встало всех, аж слёзы на глазах навернулись. Уже по-иному, туманно и с состраданием, взглянул на порно. Так это же новая форма искусства! Бывают и похуже картинки. Приглядел одну негритянку, мысленно назначил ее Музой порно, самой младшей из Муз. "Пас-са-жир", - тихо пропел я и пошарил в кармане пижамы. Объявился паспорт. Обложка - цвета засохшей крови. Паспорт я мекумпорто, потому что не известно, где проснешься и где потеряешься. Однако кто правит? Ага! Между усеянной стразами отгородкой и баранкой сидела молодая, чужая, чуждая женщина, раненая лань. Добавлю, что была она весьма собой не дурна. Большие очки, рок-куртка, митенки, драные колготы с узором в виде паутины, вся окутана, значит, пряным чем-то, пьянящим. Славная девушка. Сразу пришло на ум: Леди Гага. Здравствуй, Игорь, - как ни в чем не бывало, сказала она. - Не удивляйся и не стесняйся. Этот дурацкий автобус, он полностью мой. Когда с линий сняли ЛИАЗы, мой папочка, мой бывший папочка купил один и произвел его полное преображение. Чуешь, чем пахнет на задней площадке? Да, умными книгами и гробом Господним там пахнет. Майским каштановым утром на милом брегу. А ведь раньше там пахло газовой камерой. И не трясет. В этом и есть суть преображения. Я было сунул ей паспорт, но она погнушалась взять его в руки. Песенку затянула. Ты такой лапочка. Этот брутальный колпак, ахаха. Я сполз на пол, по-турецки присел рядом с ней. На дорогу смотреть не хотелось. Леди Гага - какой пошлый сценический псевдоним, - щебетала она. Бог и богема. У тебя на уме одни глупости. Колготки купила там-то, жаль шляпки вышли из моды, хаха. Она тоже не смотрела на дорогу. А смотрела она на притороченный сбоку паравизор, который показывал, как гигантская серая моль мордует маленького плюшевого медвежонка (не знаю, нужны ли в моем отчете настолько мелкие детали). В 2007 году в нашем подъезде, этажом выше, стали толкать крутой стаф. Паренек ледащий такой был при деле. Я очень хотела с ним познакомиться, сойтись поближе. Мне казалось, что он - человек большого ума. И вообще много чего воображала. Что он маньяк или подпольщик. Как-то раз не работал лифт. Я спускалась на шпильках по лестнице, и этот парень шел впереди меня. Тут-то нога у меня подвернулась, я полетела вперед, прям на него, и толкнула его. Он упал, неловко, висок об угол подоконника трахнул. И умер. Мгновенно. Яркая жизнь оборвалась. Я долго сидела рядом, держа его за руку, пока не приехала неотложка. Он смотрел на меня оттуда, как бы из некоего темного влагалища, и уже не дышал. А я психовала, потому что ум его больше не мог доставить мне радости. Я приподнялся и заглянул во встречный мир. Ни дать ни взять, там тоже была порнография, только иного рода. В смутно-белёсом пространстве, под розовым небом, хаотично стояли домишки, пятиэтажки, столбы, мрачные тополя. Пахло мокрой пылью и палыми листьями. "Леди Гага" без колебаний промахивала перекрестки, сворачивала в жилмассивы, снова выскакивала на шоссе, облитое тяжелым, лимонным светом. На одно мгновение, в стороне, я узрел сияющую, точно грёза буддиста, Клетку. Но автобус свернул в другую сторону, и снова пошли домишки, деревья, расколотые щиты, покаянные тени. Машина летела с раздрызганным, ностальгическим свистом, слегка громыхая на кочках далекой грозой. Завидую я тебе, Игорь. Я не Игорь, хотел возразить я, но не смог. Ты, конечно, что-то другое ждешь от меня услышать? Как оно всё, да? Правду страшную, правду старинную, правду истинную? Ну, держи, не урони свою правду. Я тебе так скажу, старичок: все мы суть куклы Дьявола. Бог дал нас ему, кинул, как кость, чтобы он не хандрил в своей ссылке. Ты понимаешь, о чем я? Дьявол не любит скучать. Ему надо тешиться. Вот поэтому все мы такие разные, разнородные, такие гордые, сложные, самолюбивые. Чем человечнее человек, тем его Хозяину лучше. Внутри у нас все равно - ординарный клочок темноты. Так что не будь ты таким зажатым, Игорь. Разве мы не обязаны получать от жизни сполна? Главное - избегать кайфоломов, понял? Эй! Не стоит больше вопрос: "Что делать?" А стоит вопрос: "Как быть?" Нету у нас свободы воли. Только нежная оболочка и вкусовые рецепторы. Думаешь, это я управляю автобусом? А-ха-ха! Вот, эта черная коробочка всем управляет. И она ударила двумя пальцами по железной шкатулке на приборной доске. Я с трепетом ждал: вот-вот крышка резко откинется, - выпорхнет чёртик раскрашенный, заверещит. Эх, Игорь! Я вот, что ни ночь... потасканной куклой... лечу в водопад... искусственных ощущений. Что, думаешь, искусство для людей? Вся эта классика, старая, новая... Ах, наивный. Это любимая игровая площадка Наместника. Нет, тишайше возразил я. И она воззрилась на меня с таким удивлением, точно заговорил скворечник. Нет, Бог нас любит, рассеянно, издалека. Это всё наносное, не наше - Дьявол, секс, подсознание, маркетинг, интернет. Знаешь что, ты только не смейся, совесть - наш интернет. Мы другие. Наши русские бабы до сих пор охраняют семью низовой ворожбой. Потому что иначе нельзя в нашем климате. Что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней лихой человек с топором ходит. А вот моя Сфериада была другой. Исключительно рациональная женщина. Брала жизнь умом, а не темным инстинктом. А чары... Нет, они у нее были, конечно, но она их не выпускала и не выпячивалась. Мы же не дикари, говорила она. И была супротив любых видов оружия. За что я ее и любил, за эту вот пацифистскую линию. У нее было чистое, честное сознание. Она даже детят не хотела. Я потрогал ее худое, холодное колено (там дырка была на колготах). Э-э, да ладно, ну тебя к чертям замоскворецким! Водительница махнула рукой. Сволочь ты, Игорь, хам, гнида занудная. Долго, непоправимо молчали. Казалось, мое упрямое присутствие стесняет ее, препятствует быть собой - отвлеченно желанной, стерильно ветреной. Остановись, замутило, хрипло попросил я. "Леди Гага" только развела руками и кивком указала на черную шкатулку. Я осторожно постучал по ней. Она была закреплена и не открывалась. Я встал, примерился и ударил по шкатулке ногой. Да, да! - с диковатым, отчаянным смехом подзуживала "Леди Гага". Но тут автобус проворно перескочил через медиану шоссе. Жутким призраком ночи навстречу летел другой автобус, точно такой же желтый ЛИАЗ, только на лобовом стекле было крупно и ярко написано: "Дети!". Я завизжал и инстинктивно загородился рукой. Однако пора сделать абзац.
Не знаю уж как, но далее я очутился сразу в двух перекрещенных пространствах. В одном я был у себя, в своей покойной однушке. Я стоял, прижавшись голым животом к экрану включенного паравизора. Оттуда в меня что-то переливалось, ботвинья какая-то мерзкая, смех болотный, злорадный над людской нищетой пёр оттуда, воплощенная аморальность. А в другом пространстве я убегал от пятисаженной башни ослепительно белого цвета. Гладко выбеленная стена рычала, лаяла, наступала на пятки. На башне стояли незнакомые праздные люди, подсвеченные салютами. Я спотыкался, петлял, перепрыгивал через ямы. А у людей на башне в руках были золотистые дринки, и мелкие, матовые пузырьки взбегали цепочками к безмятежной поверхности. Потом обе сцены сошлись на стадии кульминации. От паравизора я раздулся и лопнул (взрыв был мощный, на всю округу). И синхронно, меня безразлично подмял под себя чужой праздник. Всё это было до тошноты неприятно, а главное, как-то связано с моей и без того не слишком проявленной (или лучше сказать - про-навленной?), а в последнее время и вовсе раздвоенной - гражданской позицией. И вот, сквозь эту мимолетную, двойную катастрофу, я вдруг с наслаждением ощутил, что вновь нахожусь в своем старом и благостном, огромном, тенистом доме, который по решению суда отошел к Сфериаде. На плечи мои накинута такая сверкающая термо-хламида, похожая на сутану, какие дают потерпевшим. Вскоре радость сменилась растерянностью и унынием. Дом-то был узнаваем, во всем еще мнилось моё интимное счастье, но уже и как будто другой - воспроизведенный с нуля. Беспорядок, низкопробные вещи, окна мутные, точно подбитые, мерзко пахло мясным бульоном, на полу сор, пустые бутылки. Колонки дешевые по углам, а из них - не Скрябин со Стравинским (любимые музыки моей Сферки), а какие-то Дрябин с Отравинским. Тени вытянутые и косые, красномясые, ведут хоровод. Вот третьим вступил Брахманинов, и стены дрогнули, как холодец. Стало ясно, что меня окружает обманный мираж, и что жить в этом доме мне больше нельзя. Без конца входили и выходили, кучились, грязно ругались, спали, ели, елозили тут и там тороватые, отъявленные, с дикими глазами. А я лежал на полу, как чурбан, и они не обращали на меня внимание. Пацан лет пяти черкал на обоях ручкой ветхозаветное слово. Я осторожно взял его сзади за шею, как рака, - он закричал и унесся. Вскоре ко мне подошли и, взяв за конечности, вынесли из квартиры ногами вперед. Вместо двора за дверью была слепящая воля, а лучше сказать, степь, широкая, ровная плоскость, поросшая мелкими деревцами. Низкое, припухшее небо давило, летели мелкие капли дождя. Вокруг черной раны кострища стояли фургоны, немного поодаль паслись лошади. Я догадался, что все эти бедные люди - цыгане. Для человека, вот уже много лет не выходившего за пределы города, я чувствовал себя на удивление позитивно. Меня усадили на розвальни рядом с пожилым мужчиной в пиджаке. На груди прицеплены знаки доблести падшего мира. Лицо внушительное, морщинистое, прокопченное, с черными пятнами. Сам - седовато-кудластый, проворный. Будулай, сразу подумал я. Он сунул мне в руку пластиковый стаканчик. В нем на донышке было что-то горькое и густое. Я испил, стало гораздо лучше. Руки и ноги были как ватные. В груди что-то сипло шумело, возилось. Давай, Игорь, трогаем, сказал цыган и щелкнул по сизой спине захудалой лошадки. Дождь перестал, оводы и комары стали виться над нами, но меня не кусали. Наилучшая линия для человека - это смирение. Смиренный, погруженный в себя человек - не порадует Дьявола. Он живет от звонка до звонка, потому что живется, потому что смерть его медлит, - рельефно сказанул цыган. - Вот и лошадка - далеко не машина. Чтобы так ехать, как мы вот щас едем, терпение нужно большое. И цель. А цель наша - прорыв, победа, - рассмеялся он. - В этой игре побеждает тот, кто надежно спрячется. Цыган мне понравился. По всему, добрый был гуманоид. А знаешь, что такое цыганский ад? Цыганский ад - это ваши большие, раскидистые города. Долго ли коротко ли, по долинам и по взгорьям, среди снегов белых, среди лугов спелых. Я видел чудесные и неописуемые вещи. В небе, на горизонте, вокруг. Никакой, прости господи, инфраструктуры. Только небо, земля. Иди, лети, куда захочешь. Хотя нет, помню, ехали мы через болото, а вокруг одномерно сияли маячками увязшие в красно-желтом мареве черные гелендвагены. Возничий казался мне существом экзотическим. Рассказывал много всего, и каждое второе его слово имело какое-то второе значение. Время от времени я пил то же горькое снадобье и кейфовал, откинувшись на душистое сено. Итак, дорога не была для меня рутиной. Наконец она привела нас к красивому белому камню величиной с дом Быта. Мы спешились и сделали привал. Из камня вышли кривобокие существа и поставили перед нами множество скоромных яств. Я так понял, что еда была сделана из той самой лошадки, которая нас сюда довезла. Ощутив большой голодец, поел я убоинки вопреки своим принципам. Цыган тоже поел, рыгнул и расплылся в довольной улыбке. "Разве цыгане едят лошадей?" - спросил я. "Это была не лошадь, - загадочно ответил он. - Что? Тебе лучше знать, Игорь, - ведь это было твоё. Не бери в голову: что съедено - то съедено. А вот послушай лучше сказку. Давным-давно стояли на краю высокого утёса два друга, два удалых цыгана - Жилин и Костылин. А под ними - далеко расстилалась их необъятная родина. Небо было ясное, как дух пилигрима, и под самым утесом бежала по пестрым камням говорливая речка. И вот молвил Жилин Костылину: "Ты видишь меня, друг: я не болен, не стар и не пьян. Там в таборе ждет меня красный конь Спартак и красивейшая из поднебесных жен персиянка Олёна. У меня есть всё, что только может себе человек пожелать: мой вольный народ, моя разбойная работа, моя жена писаная красавица. Никогда я не гнул спину на царских панов и не притворялся в чистом поле серым кузнечиком. Я никого не боюсь, ибо могу украсть всё, что угодно. Есть у меня настоящие друзья, которые умрут, а меня не выдадут. Я полностью счастлив и удовлетворен. И жизнь мне еще предстоит великая и преинтересная. И, однако..." Тут Жилин дрогнул сердечной струной, покачнулся, окинул умильным взором всю вольную Русь и схватился за плечо Костылина. "Что ты, чувак? - встревоженный, спросил его Костылин. - О чем призадумался?"--"Ну а главное, - подобрал свое слово Жилин, - главное в том, в том - да что мало кто из людей любит жизнь так вдохновенно, так чутко, так простодушно, как люблю ее я! Я! Превеликая, я тебе скажу, в моей личности сила! Я царь! Ибо познал в тихом сне, что жизнь такое и почему она и куда. Так-то вот! А посему и не спутаю ее ни за что с тем, что ею так ловко прикидывается. А поелику... теперь.... Теперь смотри внимательно, друг, как я вот-вот поступлю. Что натворю я, какое коленце щас царское выкину. Йоу!" Сказал он так и сиганул с утеса стремглав. Костылину даже на миг показалось, что вот сейчас Жилин возьмет да и полетит. Но нет - камнем упал Жилин, с тихим хрустом сломалась его буйная голова. Прошло немало лет, прежде чем Костылин разгадал загадку, загаданную Жилиным. И цыган взглянул на меня так, словно я и был воплощение этой разгадки. "Возможно, что Жилину просто захотелось сменить точку обзора, - осторожно предположил я. - Мы ведь можем познавать мир сколько влезет, - до упора, до сути, до самой истины. Разум наш предназначен для углубленного чтения мира. Даже запутанный если и не прореженный, как древние тексты сплошные, даже если петитом, - мы его все равно разберем. Разберем и оптимизируем. Но - познаем лишь со своей, с человеческой колокольни. Такова, понимаете, главная хитрость природы. И тут ничего не поделаешь. А Жилину этого было куда как мало. Может, хотел он расширить свой кругозор?" "Будулая", кажется, огорчили мои слова. Он замкнулся, жуя травинку, уставив взгляд в застывшие паровые фонтаны на черно-белом небе. Я почувствовал себя виноватым и, собравшись с мыслями, рассказал ему то, что прежде никому не рассказывал: "Сплю я не важно и бдю как в тумане. И снится-то последнее время одно и то же. В общем-то, ничего особенного, белиберда, фантасмагория. Будто иду я по пляжу морскому. Заходящее солнце зеленовато-коричневое. Кто-то подходит ко мне... Нет, никто не подходит. Я его сам нахожу, этот предмет. Чаще всего это камень размером с кулак. В нем круглая дырка. Также бывают бутылки, раковины, кувшины, катушки. Я разглядываю находку и вдруг понимаю, что это женщина. Прекрасная, неодолимо влекущая. Я кладу ее на песок, ложусь рядом, снимаю штаны и... Кхм, извините, это шутка, конечно. Я пошутил. Нет, я просто ползу вдоль берега моря. Это приятно, знаете ли, ползти, - тоже терпение нужно большое. И вот натыкаюсь на этот предмет. Он лежит сам по себе, и никто бы его из прямоходящих не заметил. Потому что он - ну совсем непримечательный. Чаще всего это камень размером с кулак. Я разглядываю находку и вдруг с ужасом понимаю, что передо мной - пережившая целую вечность живая душа. Довольно одного прикосновения, как она сразу же возобновит свою навеки утраченную оболочку. Именно так. Одно движение - и я встречусь с чем-то по форме невообразимым. А пока это нечто заперто в камне и ждет. Может, даже не ждет, - просто таится, как старая мина. Не скажу точно, что гнетет меня в этом сне. Наверное, само это сочетание несочетаемого. Перевод жизни в какое-то иное, подвешенное состояние. Если так разобраться, то в реальности, когда я смотрю на какую-либо вещь, она для меня существует лишь как отражение моего о ней представления. Она часть моей жизни, даже тогда, когда может меня убить. А во сне - она, эта вещь, не просто странная штука. Она есть нечто чужое, нечто, что существует само по себе, в стороне и помимо меня. Вдобавок к этому, я с трепетом догадываюсь о том, что конец света только и можно так пережить: прикинувшись камнем или другим замершим элементом природы. Лишь благодаря волшебному замиранию, какой-то радикальной метаморфозе, благодаря пакту с небытием. А во сне я вскакиваю и резким движением, разворотисто, как крикетист, швыряю этот странный объект далеко в море. Дую на пальцы, с напряжением жду. Но ничего не происходит. Море безразлично как никогда. Солнце садится. Меркнет последний его фиолетовый луч, и белизна ночи делается нестерпимой. Я просыпаюсь в холодном поту". Почтенный цыган странно отреагировал на мой откровенный рассказ: взял и исчез. А вместе с ним пропало и ощущение реальности со мной происходящего. Всё в той же серебристой термостойкой хламиде, но уже босиком я пробирался вдоль сплошной серой стены большой высоты. По другую сторону от меня был крутой скат, заросший мокрой травой. Идти было трудно. Ноги и руки почему-то стали у меня укороченными, как у карлика. Да и тропинка была совсем узкая, скользкая. Иногда мне приходилось прижиматься и осторожно переступать приставным шагом, подсовывая ступни в углубление между нижней кромкой бетонной плиты и землей. То, что стена была из бетона, было, в сущности, мое допущение. На самом деле я не мог понять, из чего она сделана. На ней не было швов, и местами она выглядела как мутная поволока, как туго натянутая серая простыня. Иногда я, надеясь пролезть под нею, вжимался в глинистую грязь и полз. Полз и молился. Стена знаменовала край света, и мне очень хотелось переступить этот край. Высунуть на ту сторону хотя бы полногтя. Но кто дал мне право на это? Разве там что-то есть? Почему ты сбежал, "Будулай"? Что ты хотел тем самым сказать? Или тебя куда-то позвали? А может, потому, что я не сумел высказать и малую толику того непередаваемого ужаса, что охватывает меня всякий раз, как я просыпаюсь и вхожу в соприкосновение с реальностью? Почему я раболепно смеюсь, просыпаясь, а не рыдаю мятежно? Видимо, следовало мне рассказать другое. Поделиться безумием моей Сфериады. Но нет, я еще не готов. Прости, "Будулай"! Кстати вспомнил фрагмент письма, найденного накануне в кармане, мол, от Вас требуется сохранять самообладание и внимательно наблюдать. "Это бесплатно" - ну пусть. "И безопасно". Ой ли? Однако... Это куда же меня занесло и приткнуло? Я сел, привалившись к стене, которая все равно даже не думала кончаться, и постарался собраться, взять себя в руки, войти с собой в резонанс и т.п. В моей ситуации собраться означало избавиться от тревоги и пробирающего уныния. Поскольку было понятно, что это конец и что в будущем только вечная тьма. Надо быть готовым, готовым. Тут мои лихорадочные размышления у стены были прерваны. Довольно эффектно. Снизу послышался шум моторов, и из войлочного тумана на дне долины организованно полезли какие-то темные люди. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы безошибочно угадать: это половцы! Пропела стрела и с сухим треском сломалась об стену. Вот тебя и поймали, Игорь, усмехнулся я. Ты сбежал на край света, но проворные, злые кочевники отследили тебя с помощью спутника. Хваты, добыча, власть, пустота. Пьяный ветер ударился грудью в небесную твердь. Здесь принужден сделать смысловую паузу и абзац, потому что от безысходного страха я потерял сознание.
Моя Сфериада работала в нии косной материи. Там она изучала головную природу человеческого поведения. Иными словами, она была не верящим в магию ученым. Работа давила на нее грузом загадок, сложных и важных проблем, служебных интриг и узких бюджетов - и до такой степени давила, что нередко она спотыкалась на улице или часами неподвижно молчала, как сломанные часы. Я назвал ее Сфериада, потому как душа ее была идеальной сферической формы. А как ее звали взаправду - не важно. Таких душ, какая была у нее, я уверен, - ну от силы с десяток найдется еще по планете. Так что мне повезло. Ненавижу углы, ненавижу причудливо изломанные пограничные линии. Насколько я знаю, Сферка в своей диссертации искала доказать, что, с определенного момента в истории, отдельный человек, индивидуум - больше не есть неделимая общественная единица. Такой новой единицей, по ее утверждению, становится то, что она описала при помощи слова "структура". Иначе, если в прежние времена люди хаотически грызлись между собой, то ныне они занимаются этим в составе структур - различных тайных и явных организаций, число коих постоянно растет. Таким образом, современный мир - это абсурдное переплетение и копошение различных структур, которые стремятся поглотить друг друга, тем самым удерживая мир в состоянии зыбкого равновесия. Не вдруг я проникся ее учением, потому как меня беспокоил, буквально резал живьем один нелегкий вопрос: а куда же деваются так называемые одиночки, то бишь, чудаки, люди с придурью, вроде меня самого. Это был глупый вопрос, риторический, но неизбежный. Кто куда, лаконично ответила Сферка. Как-то раз она уехала на "полевые работы". Ее не было где-то с полгода. Вернулась она уже другим человеком. Душа ее сплюснулась как бы и окосела. Осыпалась с нее позолота, и обнажилась жесть. Дальше - больше. Трудно мне об этом рассказывать. Думаю, что-то не так пошло с ее научной карьерой. Я, конечно, допрашивал, но в отношении некоторых вещей она была крайне туманная личность. Стала пить водку, есть мясо, курить, перестала бегать по утрам, ходить со мной на концерты и т.д. И как-то раз, напившись водки, раскрылась. Оказывается, ее забрала, поглотила структура, и отныне она сама не своя. Причем такая структура, что о-го-го, туши свет - особого рода структура. И называется эта структура этак с претензией. "Ге-не-зис". В чем же ее своеобразие, ее, если быть до конца откровенным, роковая новизна? Сейчас объясню. Структура с кодовым именем "Генезис" народилась сама по себе, без участия каких-либо других структур. То есть, спонтанно, из ничего. Как наитие, одержимость, рок-группа. Примерно в конце 60-х годов (переломный момент, гуманизм перезрел, зачервивел). Спустя какое-то время, с лица земли исчезло несколько маленьких городов, с населением от пяти до двадцати тысяч человек. Это случилось повсюду - в Штатах, в Советском Союзе, в Европе, в Японии и в Китае, в Африке и в Латинской Америке. Городки были ликвидированы в короткий срок, а точнее сказать, всего за шесть дней. Работа была не простая, не сигарету там выкурить. Для начала нужно было переписать всех людей, проживающих в данном сегменте пространства, верно установить для каждого обывателя точку его нахождения, привязать к ней каким-нибудь хитрым способом, напр. работой, детьми или чувством покоя. Потом, в час икс, нужно было взять всех и каждого, дабы доставить в некий конечный пункт, туда, где всё уже было подготовлено для их уничтожения. Тела тоже требовалось тщательно уничтожить. Обычно на это уходили сутки. Следующий этап - это полный снос самой среды обитания, то есть, собственно города как такового. Снос города занимал еще пару суток. Самая трудная часть состояла в том, чтобы придать месту бывшего города благообразную внешность естественной местности. На глубокий ландшафтный дизайн уходило еще примерно трое суток. Таким образом, в течение одной недели от города не оставалось и следа. Разумеется, первые опыты "Генезиса" не обошлись без накладок. Кто-то, допустим, сбежал, остались кое-какие обломки, коммуникации или же просто место после уборки выглядело не так убедительно, как того бы хотелось. И главный изъян технологии заключался в откровенно насильственном и чудовищном характере данного мероприятия. Тогда как в идеале жители сносимых городов не должны были особенно огорчаться. Как претворить ужас в энтузиазм и террор в праздник? Что сказать, - тут теория стыкуется с практикой, а знание с верой. С тех пор наука сделала гигантское ускорение. Моя Сферка убеждала меня в том, что в этом-то и состоит главная и конечная цель науки: работа с большими человеческими поселениями. В наши дни "Генезис" получил возможность работать со средними городами, с населением от пятидесяти до трехсот тысяч человек. К середине века дойдет очередь и до мегаполисов. Вот увидишь, с лихорадочным блеском в глазах вещала эта пифия, через сотню лет о таких городах, как Токио, Мехико, Сингапур и Калькутта не останется даже воспоминания. Конечно, снос таких больших поселений - не шутка. Но "Генезис" постоянно растет, совершенствует методы. Нет-нет, это не самое трудное. Все, как один, от мала до велика. Мэр города и последний бомж, случайный гость и начальник полиции, - ни для кого не будет сделано исключения. Тут тебе и социальная справедливость, и высокого штиля поэзия (ибо какой поэт не мечтает исчезнуть бесследно?), и управление хаосом. Я занимаюсь как раз преодолением масс, - громко заявила она. Загвоздка в другом - как половчее выкорчевать из земли все эти человеческие штуковины, от первого культурного слоя и до последнего. И как вернее возместить город первозданной природой. Чудовищны города, глубоко пустили они корни, но рыхлы и хрупки, как мозг примата. Хотя, если принять во внимание их размеры и временной лимит... Да, тут потребуется весь персонал, вся техническая база, все публичные связи и рычаги, все финансы "Генезиса". И если шести дней не хватит - то есть про запас, на всякий случай, еще седьмой день. Но пускай седьмой день будет всё-таки днем выходным и свободным, как учит наша наука. В этот день полагается просто сидеть на земле, подобно камням, - без мыслей и чувств, отбрасывая четкие, красивые тени. Таков будет промежуточный триумф воли и венчик разума. А также - пуркуапа? - осуществление страшных религиозных пророчеств. Вслед за безопасным сексом и безопасной властью харизматичный властелин природы изобрел безопасный конец света. Вот в чем задача "Генезиса", понял? Но в пределе своем интересы универсальной науки простираются значительно дальше. Современные города - это так, мелочь, проба пера. Хорошо бы всю Вселенную завернуть туда, откуда она с такой неистовой силой вырвалась. Хорошо бы... Руки Сферки тряслись, в глазах - лютый снобизм, изо рта пахнет хлоркой. Мне она больше не принадлежала. Она стала частью монструозной структуры. Половцы оказались не такими уж плохими ребятами. И дикость их была показная. Они не били меня, не пытали за то, что я самовольно покинул место полона. Напротив, они меня чествовали как героя. Был пир, выступала Земфира, в шубке, в отороченных мехом сапожках, в мурмолке с соколиным пером. Следом я выступил с краткой лекцией. Рассказал, что, согласно последнему слову науки, наша Солнечная система расположена в черной дыре. Поэтому все молитвы никуда не доходят. Да и Бог не в силах послать к нам дружественно настроенных братьев по разуму. Половцы вяло похлопали. Когда пошли свальные ласки и пляски, меня спёрла шаманка, все называли ее Пионерская Мать. У Бородина, вроде, нет такого персонажа. Поэтому опишу ее своими словами. Это была не старая еще, дюжая женщина с плоским, припухлым лицом, заметно покрытым сыпью. Она жила на самом краю стана, в большой, белой, моторизованной ладье. Жила, может быть, не совсем точное слово. У нее было много странных как по форме, так и по содержанию книг. О чем-то мы с ней поговорили, не помню, но, слово за слово, она вытянула из меня всё. После чего, окончательно убедившись в моей духовной нищете, дала мне гитару и попросила спеть. Тронув струны, я содрогнулся от жалостливого воя. Из-под деки вылез сонный скорпион. Что спеть? Высоцкого? Я спел Володю. За гостеприимство надо платить. Потом я долго спал, пристроив голову к ней на колени, в уютно обставленной каюте. Пахло большой рекой. Река баюкала, как старый фильм. Пока я так спал, Пионерская Мать что-то сделала с моим телом. В результате оно стало легче и тверже. Зрение, слух изощрились, а вот остальные чувства пропали или сильно притупились. Когда я освежил себя сном, Пионерская Мать разделась донага, произнесла кучерявое заклинание, трижды хлопнула в ладоши, - и, внезапно, по чудесной какой-то тропинке, ввинтилась в тут же стоящий паравизор, - точнее, наверно, сказать, в студию, из которой в тот момент исходила трансляция. Это было довольно страшно - видеть, как она изгоняет из студии неких хорошо оплачиваемых комиков, как бьет головой об стену известную дикторшу. Попав в паравизор, внешность Пионерской Матери приобрела нечто зловещее, преисполненное радикального отрицания. Простое и моложавое лицо ее сразу стало старым, крошащимся, сыпь замерцала, как фосфор. "Есть земля, - с ноткой истерики произнесла она; камера взяла в прицел тонкие, злые, черные губы, - есть такая земля, особая территория. Ни один геолог не знает о ней. Хотя там ждет открытия самое ценное в природе месторождение. Но откроет его не геолог и не колдун. Откроет его такой вот обычный парень, как ты, с полуразрушенной психикой и шатким здоровьем. С глазами, полными радуги поражения. У тебя в сердце жил червячок прагматизма. Я удалила. Я срезала твой штих-код и еще кое-что убрала. Легкие, яйца, пищеварительный тракт. Это всё тебе ни к чему. Я установила в твоей голове надежный регистратор. От тебя больше не несет гнилью, как раньше. Раскрой глаза и будь готов стать свидетелем Родин. Тебе надлежит смотреть прямо на то заветное место, где народятся подлинные чада Земли. Народ, которому Земля посвящена и завещана. А вы... вы просто переразвитые обезьяны, возомнившие невесть что. С каждым новым поколением вы складываетесь вдвое. И скоро будете маленькие, - она соединила указательный палец с большим. - Вот такие. Как лягушачья икра. А потом вас уже в микроскоп надо будет рассматривать". Свое шокирующее сообщение Пионерская Мать довершила набором ужасных гримас. Затем что-то лязгнуло в небе, женщина вылезла из гнусного ящика, сочась черной слизью, как новорожденный, и стала лягаться. Понятно, что я уже не мог доверять ей, как раньше. Но выбора не было: я был недееспособен. Она вынесла меня на палубу и принайтовала к черному сундуку на носу своего корабля. Завела мотор и рыча вывела судно на стрежень. Вскоре белый катер мягко скользил по самому центру реки, которая текла прямо, точно шоссе, проложенное по идеальной глади. Пионерская Мать открыла сундук. Внутри него я увидел пузатый экранчик, дощечку с кнопками и пестик. На экранчике светилась схема местности. Можно было различить прямую ленту реки вместе с множеством расходящихся притоков. Бормоча абракадабру, шаманка стала неуверенно двигать пестиком и нажимать на кнопки. Я догадался, что она программирует катер, а значит, хочет слинять. Слезы навернулись у нее на глазах, когда она, ухватив меня за ушные раковины, произнесла, то ли с ласкою, то ли с презрением: "Филантропия - не мой удел. Но ради тебя, сынок..." Снова что-то громыхнуло в ясном небе. И Пионерская Мать прям у меня на глазах начала мутировать: ноги ее срослись, шея выгнулась и пропала, на коже образовалась чешуя. Через минуту она уже была чудовищем: наполовину человеком, наполовину рыбой. Тяжело села на борт, почесала белое брюхо, ударила по палубе сдвоенными в хвост ногами - и опрокинулась в черную воду. Однако ее эскапада никак не сказалась на движении судна. Так же ровно гудел мотор, и две черные полоски окаймляли раскатистый водный путь. Солнце надсадно светило с одного и того же места на небосклоне, точно его прибили или подвесили. Только меняло дешевые платья: багряное, ослепительно голубое, нежно-зеленое, серое в черный горошек. Река казалась какой-то безымянно-отверженной, и не видно было в ней признаков жизни. Меж бортов, от носа к корме и обратно, с чугунным гудом каталось несколько сферических книг. Мне удалось разобрать название: "Основы деконструкции малых и больших городов", том первый, второй и так далее. На закате нашей семьи душа моей Сфериады сплюснулась, как тарелка. Ее безумие приняло законченную форму, когда она стала называть меня Смердяковым. Не знаю, как ей такое взбрело... Допускаю, причиной могло быть то, что я порядочно пел, сочинял и играл гитаре. Одно время даже выступал с репертуаром русского шансона. Голос у меня густой, звучный, душа волниста и трепетна, полноводна, не умещается в предоставленных рамках, идет напролом. Я внутри - как большая река. К сожалению или к счастью, мой эстрадный успех был не прочен. Ибо публика - бестолочь, сволочь и дрянь. Да я сам петь шансон не особо стремился. А что ж еще прикажете петь? Не рэп же! Я хотел бы держать вегетарианский ресторанчик да сочинять большие оперы, в которых желал бы прославить широту и долготу русской души, крепость уз, связующих прошлое с будущим, верность долгу и особое знание причин, доступное только у нас и нигде боле. Церковь окормила меня, дала мне свое сотлевшее плечо, помогла пережить драму Сфериады. В тот роковой день вдруг узрел супругу по-новому, в окружении темного облака из соблазна и бесов, и, - точно молнией прошило, - не задумываясь, безотчётно, в порыве какого-то жутко-праведного вдохновения, я ударил ее кулаком прямо в нос. Она рухнула как подкошенная. Погодя встала, потрясла головой, обрывая с лица кровяную висюльку, молча сгребла кота и ушла. Больше я с ней напрямую не разговаривал. Только через посредничество ее стряпчего. Всё у меня, гордая, отобрала, как липку обчистила. Что же - я бы унизился перед этой особой, прощения бы попросил, человек-то я мягкий, вежливый, кроткий, отходчивый. Но она ведь ужасные слухи обо мне распускала. Ославила меня так, что люди стали шарахаться. Что я, извиняюсь, п...с. Дедушку своего, дескать, убил, славного разведчика, из корыстного интереса. А какое там было наследство? "Волга" 74-го года да квартира в Королеве. Что я в переходах метро загримированный побираюсь. И что по итогу - низкий и подлый я человек, не человек, а осьмушка его. Понимаю: нарушил табу и нет мне прощения. Ведь вломить женщине - это почти то же самое, что ударить Бога. И всё-таки, не могу я взять в толк, почему общественное мнение похерило меня, а не ее. Это не честно, не честно. Ведь безумна она, а не я. Значит (боюсь и заикнуться), - общество наше тоже безумно? А если это "Генезис" перекрывает мне кислород? Катер наклонился, описал широкую, плавную дугу и, не сбавляя разгона, бесстрашно вошел в один из притоков, слева по борту. Здесь вода была лазурного цвета, от бликов кололо глаза. Берега приблизились, проступили детали, я опустошенно фиксировал богатые виды природы. Как называется эта река, что это за место. Как хорошо, что мы не пускаем к себе алчных, бессовестных, въедливых иностранцев. Шаг за шагом, они тут всё разведают, всё измерят, всё снимут на пленку. Каждой кочке и почке присвоят шифр. Нужно сдерживать этих маньяков как можно дольше. Катер несколько раз повернул деловито (эта вторая река, дополнительная, текла, как и положено, - загогулинами и излуками), - после чего, клацнув железными внутренностями, врезался носом в бархан крупно-зернистого, бледно-розового песку. Меня выбросило на берег. Столкновение было ужасным, но боли я не почувствовал. Кстати, ключевым пунктом нашего семейного раздора стал вопрос о зондер-командах. Кто будет непосредственно, напрямую заниматься уничтожением городов? - приставал я к жене. Сферка не считала этот вопрос сколько-нибудь важным. "Такие люди всегда найдутся", - небрежно говорила она. "Какие такие, бл..., покажи пальцем!"--"Да такие мужланы и хамы, как ты, Кухлевский!" Хеллоу, жопа, Новый год! А я их себе представлял чем-то вроде подручных у Фантомаса. Такие черненькие, лощеные, вышколенные и появляются ниоткуда, и несть им числа. Я-то, скажите, при чем? А? Что за время такое убогое? Все глядят даже не в буржуа (с этим еще можно мириться), - а сразу в дворяне. Все пестуют в себе благородную исключительность, танцуя лунатиками в отхожих местах. Каждый считает себя нобилем, а соседа - хамом. Да пошли вы всё! Глаза бы мои вас не видели. Милый песчаный народец просеивался у меня между пальцев. Речка текла в стороне с шелковым шелестом. Солнце меняло свои разноцветные ночнушки и не желало удаляться в альковы. Одно не пойму: к чему такая чрезвычайная спешка? Лиши города людей - и природа сама возьмет свое, камня на камне от них не оставит. Потому что (тут я осторожно приподнялся на локте и огляделся) дьявольская сила в ней сосредоточена. Поразительная штука - природа. Кошмар наяву. Да, и еще. Хорошо бы "Генезис" начал с Америки, а нас приберег на десерт. Мы ведь не столь безнадежны. Нельзя же так всех без разбора, одной гребенкой. Комариный писк усилился и перешел в жужжание. Жужжание стало рокотом, из которого, в свой черед, вылупился пронзительный свист. Травы сникли, вода отхлынула от берега, и с песочной гряды, на которой я в изнеможении возлежал, встал шафрановый джинн. Сквозь него я увидел непонятный предмет, быстро спускавшийся с неба. Размером он был с вертолет, а формой напоминал перевернутую каплю. Голубой и прозрачный, он бешено вращался вокруг своей оси, распространяя волны тонкого, зубодробительного шума, пока не ввинтился в соседнюю дюну. Теперь, когда он больше не прыгал по воздуху, я нашел, что этот фантастический летательный аппарат поразительно похож на юлу. Только юла, как известно, упокоившись, падает на бок, а эта громоздкая штука замерла в строго вертикальном положении. Вот песок осел, и показались две фигурки. Вполне человеческие. Я услышал родную речь. "Кажется, вон! - закричал один. - Вишь, Петрович. Я же тебе говорил: здесь. Давай тащи это сюда"--"Еще чего! - отозвался второй. - Нашел носильщика". Беззлобно переругивались, они приближались ко мне. Чем-то неуловимо похожие, как братья. Коренастые, плешивые, пузатые, ухватистые, забавные. Сразу подумалось: "Лелик и Болик". И внезапная гордость охватила меня за державу. Что вот есть у нас на вооружении такие чудо-машины. И что управляют ими на вид заурядные увальни, но душой - крайне подвижные, героические мужички. Низина между двумя дюнами была заполнена цветущей водой. Летчики посовещались. Потом один вернулся к машине и притащил две пары красных резиновых сапог. Они переобулись и зачавкали по грязи в мою сторону. "Слушай, а вдруг эта штука опасна? - сказал Лёлик. - Может, надеть "озк"? "Болик" немного подумал и авторитетно сказал: "Озк" тут не поможет. Носишь крестик нательный? Вот тебе и защита. Да и времени у нас мало. Слишком долго искали. Давай так. Накинем ремни и оттащим волоком в нижний отсек. А потом просто скинем". "Лёлик" тоже немного подумал и, крепко поцеловав свой большой нательный крест, кивнул. "Так и поступим, Петрович. Приказ был какой? Забрать объект и доставить через барьер. А как - про это ничего в приказе не было".-"Давай шевелись. Не у тещи на даче", - прикрикнул "Болик". Однако они мешкали. Вблизи - словно споткнулись, стали рассматривать с любопытством и омерзением. "Тьфу, пакость! Что же это такое?" - шепотом произнес один. "Да какая разница, - так же тихо ответил другой. - За барьером должно принять форму. Там и посмотрим". Наконец, "Болик" толкнул "Лёлика" локтем. "Делай запрос". "Лёлик" вздрогнул, суетливо достал фотокамеру и пощелкал. Через минуту пискнула связь, он доложил: "Работаем, Петрович. Подтверждение получено". Они сняли с себя брючные ремни и, стараясь до меня не дотрагиваться, ловко захлестнули мне ноги. После чего бесцеремонно повлекли за собой. Когда переходили лужу, я здорово нахлебался зловонной водицы. "Всё-таки, Петрович, нельзя просто так скинуть", - размышлял вслух "Лёлик" - Вдруг что-то хрупкое". "Тебе бы на почте работать, - проворчал "Болик". - Ничо, не расклеится. Короче, прыгнем за барьер, а там - по обстановке". Признаться, сызмальства я уважал могучую структуру, к которой принадлежали летчики. Скажу больше: в ранние годы у меня был воображаемый друг. Он был военный, точнее, гусар. Называл себя Игорь. Если я, допустим, в любой острой обстановке норовил спрятаться и убежать, то Игорь, на зло мне, принимал бой, шел навстречу грозной стихии, рубил сплеча, оставляя кучи поверженных тел. Уже не помню, из-за чего мы с ним раздружились. А после развода Игорь неожиданно возник снова. Теперь уже я был значительно старше его. Но лидером был по-прежнему он. Ума мне Бог отвесил ровно столько, чтобы я был в состоянии оценить свою бездарность и никчёмность. Дополнительные осложнения на психике мне уж точно ни к чему. Поэтому я встретил Игоря не ласково. Это он, а не я, ездил по России и разыскивал города. Те малые, почти призрачные города, которые упоминала в своем бреду Сферка. Например, старинный русский город Зашехонь. Где он? Игорь искал его тщательно, вооружившись астролябией и одновёрсткой. Тщетно. Так и не нашел. Там густой лес, куда не ступала нога человека, полный зверья, птиц и теней. Где Пьянков? Где Оволонь? Их нет ни на карте, ни в википедии. Игорь хотел развернуть свои поиски и заграницей, но у меня не было денег, а другого спонсора он не нашел. Впрочем, он уже всё себе доказал. Вот видишь, это всё правда, сказал он мне. "Генезис" существует. Ты должен поднять людям веки, предупредить их, пока не поздно. Это твой человеческий долг. Однако я не пошел у него на поводу. Я принял своего рода компромиссное решение. Решил, что не буду рассказывать про "Генезис" в своей задней книге. А кому я еще расскажу? Соседям своим, что ли? Они и так все, по-моему, живут на измене. Ты, брат, не в курсе, - ответил я Игорю. Пока тебя не было, тут многое переменилось. Довольно и того, что ты теперь знаешь. Предоставляю тебе эту ношу. А я лучше забуду. Ибо нельзя жить с таким знанием. Он возмутился: Ты всё-таки тряпка, Кухлевский. Все равно, ты должен что-нибудь предпринять. Как-то бороться. Нельзя так просто про это забыть. Я бы вот на твоем месте взял бы и... Тут он замолчал, только сжимал и разжимал пудовые кулаки. В Игоре этом воображаемом, надо заметить, значительно больше старомодного гуманизма, чем во мне. Я-то уже примирился и с бездуховностью, и с труподушием, и с инфернальной расчетливостью больших людей. Только вот за державу покуда обидно. В общем, решил я, что, вне зависимости от того, существует ли "Генезис" или не существует, я буду готовиться. Буду готов. Обязательно что-то мелькнет и наклюнется, какое-нибудь знамение или сигнал. Уж я его не пропущу. И тогда... не хочу умирать как собака. Кровь моя сгущается от отчаяния, когда думаю о подспудной мощи "Генезиса" и о людях, фанатически преданных этой структуре. Я и не заметил, как летательный аппарат, похожий на юлу, взмыл в воздух. Не было ни толчка, ни тряски, ни дуновения воздуха. Только внутри меня ёкнуло, а снаружи похолодало. Нижняя часть "юлы" была сделана из прозрачного пластика. Я лег на это сплошное окно, уперся в него лбом и предался созерцанию лика земли. Игорь тоже смотрел, тоже любовался землей с большой высоты. Ясная видимость позволяла замечать на местности мельчайшие детали. Нет нужды описывать эти красоты. Я вот подобную лирику всегда при чтении пропускал, вместе с живописанием чувств. Это всё вода, тухлая водица. В книгах и фильмах меня занимало действие. И я хорошо понимаю Дьявола (если он есть), который обожает движняк и кипеж. В то время как Бог весь растворяется в тонких материях и мелочах. Короче, в какой-то момент я увидел внизу четкое разделение видимого и невидимого. Не побоюсь сказать: грань мира иного. Сперва это выглядело как горный хребет, крутой кряж, по одну сторону коего раскинулись мирные угодья земли, а по другую - зыбилась тьма устрашающего обличия. Добравшись до этой границы, машина вдруг подскочила и стала метаться, как неприрученная канарейка. Стены затряслись, пол пошел вприсядку, пространство отсека перекосило, замычала сирена, и заполыхало за бортом. Свидетельствую: в этой бешеной буре раскрылась исполинским цветком еще пущая тьма. И мне пригрезилась как бы арка такая, неописуемой прелести, в самом центре зияющей тьмы, в канители торжественных молний. Раскрученная юла стала падать туда, оставаясь невредимой вопреки всем известным физическим законам. В общем, было так жутко, упоительно жутко, что я снова впал в забытье. Посему делаю абзац.
Очнулся я почему-то стоя на потолке, вниз головою. От скованности и инертности не осталось следа; напротив, я чувствовал во всем теле веселую живость. В нижнем отсеке чудо-машины пульсировал красноватый свет, по стенам плясали мрачные тени. Две из них поочередно отлипли от трапа, ведущего в кабину пилотов. Они обрели объем и плотность и остановились напротив, задрав головы. Неприятные типы в халатах наподобие медицинских. Только с большим трудом в них можно было признать давешних летчиков, тех, кои так великодушно подобрали меня в тайге. Лелик и Болик преобразились. Возможно, причиной был отсвет тревожной лампы, но лица их казались нечеловеческими: носы сплюснулись, щеки запали и заросли щетиной, на лбу и висках вздулись отвратительные волдыри, и, что самое поразительное, вместо глаз у них были провалы. Мужики, вы из "Генезиса", что ли? - догадался я и сразу же перешел в наступление. - Как вам не стыдно! Вы же русские офицеры. От моих слов они пришли в ярость. Адский Лелик, повизгивая, стал в меня тыкать электрической палкой. А его напарник, адский Болик, не без скверного умысла стал ковыряться в большой кобуре. Я отошел от них в самый угол отсека и приготовился драться. Там ровно гудело, и виднелась квадратная, плотно закрытая дверь. Взяв в руки воображаемую гитару, я зычно запел "Владимирский централ", песню-гимн, песню-исповедь, песню-проклятие. Уходи, - закричали летчики, завязав свои вислые, ослиные уши. - Вон, нечисть! Проваливай, чертов гусар! Тебе будет лучше на том свете. А у самих клыки торчат, как у моржей. Только плевал я на них, на их продажные, плешивые головы, приговаривая: А не будет вам больше удачи. Развалится ваша посудина. Я бы мог их, пожалуй, и прибить, стукнув друг о дружку головами. Но вдруг дверь у меня за спиной с всхлипом отстала и провалилась сквозь стену; тогда я догадался, что меня просто гонят, хотят вытеснить из эвклидова пространства машины. Стало тоскливо, я высунул голову вон, но ничего там не разобрал. Ничего-ничего. Железная лесенка в три ступеньки, подсвеченная тусклыми маячками, - и сразу серая, статичная мгла. Я зачерпнул ладонью, - на ней осталась лежать мокрая, серая горка чего-то не живого, но и не мертвого. Меж тем адский Болик уже вытащил пистолет, отнюдь не воображаемый. Ничтожества! - в последний раз сплюнул я и вышел. Раньше я верил в любовь. К чему это я? Да, вот, значит, есть в каждой жизни, наверное, почти не осязаемая текстура счастья. И сделать ее сплошной, грубой, наличной рогожкой, самородком и жилой, - то дело пропащее, грешное даже. Ибо не для счастья живет человек. А для чего тогда? Вероятно, для борьбы. С самим собой, в первую очередь. Других-то достойных противников у него, в общем, и нет. Пока себя победишь, обуздаешь, - так и несколько жизней не хватит. Тут всё хитро продумано. Так вот и любовь, в сущности, включена в маскарад эгоизма. Самоотверженная любовь - тем паче. Любовь - она удел аристократов. Допой ее до конца, - обязательно кончится плахой. Люди западной ориентации этого не понимают. Но исключения из общего правила есть всегда. На них и рассчитано скрытое, преткновенное и едва лишь початое в своей щедрой возможности русское искусство, сотворившее обок линии времени особый мир, своего рода грыжу реальности. В этом заповедном мире человек распрямляется и приходит в согласие с собой. И слова любви, обращенные к другому человеку, или там к кошке, допустим, к сошке мелкой любой или прозаичному камню, - такие слова сразу же обретают высокую проходимость смиреной молитвы. Клянусь: удивительное чувство покоя обуяло меня, когда я вышел в серый, уютный туман и повис в пустоте. Мгла улыбалась приветливо. Не хочу строить из себя ученого, только кажется мне, что эта пастельно серая мгла состоит из множества мелких и совместимых деталей, из коих можно создать всё, что душа пожелает. Но это не значит, что Родина народа есть продукт моего прихотливого воображения. Такую мысль я почту кощунственной и аморальной, а человека, который ее до меня донесет, я готов вызвать на дуэль. Уж поверьте, ваша так называемая объективная реальность - куда большая отсебятина. Мое путешествие подошло к концу; я достиг того места, куда меня пригласили. Мне не составило бы большого труда сделать небрежный эскиз этого места. Я в состоянии описать его наиподробнейшим образом, благо запомнил всё хорошо. Так же хорошо, как помню свои восемь соток в Родниках. Только вот не стоит разбрасываться по пустякам, да и незачем отнимать ваше время. Сделаю одно простое утверждение: в этом месте нет зла. Наверно, оно создано по какому-то другому проекту. У читателя может возникнуть законный вопрос: а как тогда это самое место может быть местом Родин? Это очень хороший, неглупый вопрос. Я не знаю, как на него ответить. Зато я не отвлекаю ваше внимание подробностями, кои в любом случае будут выглядеть продуктом нездоровой фантазии рассказчика. Итак, едва я успел кругом оглядеться (а там было на что посмотреть, чем залюбоваться), раздался мелодичный трезвон, и ко мне подкатил на велосипеде вежливый участковый в зеленых кедах. Он проверил мои документы (стало быть, не зря я взял паспорт), и нашел их в полном порядке. Я спросил его, где это я? Это Земля? Не угадал. Мент покачал головой и сообщил: Нет, гражданин Кухлевский, вы не совсем правы. Это не столько Земля, сколько тень от Земли. Но будьте покойны, это Россия, даже дважды и трижды Россия, если хотите. Поэтому никаких других документов от вас не требуется. Можете передвигаться свободно. Пожелал мне здравия и уехал. Я выбрал направление и пошел налегке. Через какое-то время мне повстречался большой белый медведь. Так же вежливо и ненавязчиво он предложил мне свои услуги в качестве перевозчика. Знаю по книгам, что медведи смердят и опасны. Но от этого медведя ничем таким не разило, а его ухоженный вид внушал мне доверие. Про себя я дал ему прозвище "Умка". Заранее поблагодарив, я взобрался к нему на загривок, и он побежал косолапой трусцой. Местность шла в гору. Мы двигались к циклопической синей возвышенности, над которой витало нежно белое, шаровидное облако. Открою секрет. У меня на даче, под домиком, имеется схрон: подвал три на три метра с укрепленными стенами. Там я держу запасы пищи, воды, медикаментов. Припрятано там и оружие. Так что, врасплох меня они не застанут. Конечно, мой город им пока не по зубам, но, как говорится, береженого бог бережет, важна боевая готовность. Так убеждал меня Игорь в прежние дни. Какая нелепица делать запасы, вооружаться! И я устыдился неверия своего. Извините за любопытство, что последнее вы видели в жизни? - поинтересовался Умка и тут же, со смущением, уточнил: Я имею в виду, там, откуда вы сюда прибыли. Ну... я не спешил с ответом, хотя его образный эквивалент возник в уме тотчас, как только был задан вопрос. По земной привычке я искал подвох, а так же старательно измышлял какие-то другие варианты ответа. Правда, однако, не оставляет нам выбора. Наконец, я решил быть до конца честным и ответил: Я не уверен, но это, возможно, была зажженная газовая конфорка. Огонь был похож на синий цветок. Внезапно мне стало смешно. Я захохотал по-гусарски, захохотал басовито, выпятив молодецкую грудь. Я так искренне хохотал лишь в далеком детстве, когда узнал, что мне, как и прочим людям, когда-нибудь предстоит умереть. Умка взглянул на меня умными, добрыми глазами и показал лапой на синюю гору. Нам надо поторопиться, Кухлевский. Все уже в сборе. Ждут тебя одного. Вымолвив эти слова, белый медведь совершил гигантский прыжок и приземлился на самом краю глубокой пропасти, откуда открывался восхитительный вид на склон могучей горы. Гора казалась ожившим рисунком. Она текла и переливалась, стимулируя весь эмоциональный диапазон. Пёстрой абстракцией представлялось нагромождение скал и обрывов. Но не буду особо вдаваться в описание этого волшебного горного цирка. Скажу только, что в разрывах облаков мне удалось рассмотреть очертания горной вершины. Она была раздвоена и напоминала... как бы это сказать, чтоб не вышло слишком скабрезно... в этом месте я испытываю некоторое затруднение, ибо не могу подобрать другого сравнения... в общем, заснеженная вершина горы была похожа на сахарно белые, широко разведенные женские ноги. Едва Умка доставил меня на смотровой пятачок, я с радостью узнал родные лица братков. Потому что не мне одному выпала высокая честь стать свидетелем Родин. Здесь уже были: ковбой, мушкетер, индеец, паладин, гангстер, пират, абрек, два герильеро (черный и белый), самурай, джемсбонд и так далее. Кто был из металла, кто из дерева, кто из пластмассы, как я. Привет, Кухлевский, привет, Кухлевский! - наперебой салютовали они. Мрачный идальго дал мне косяк. Талиб научил, как выдергивать из-под лакированной кожи охвостья шелковых ниток. Умка встал на задние лапы, доверительно наклонил ко мне любомудрую морду и в упор спросил: Ну, ты уже понял, кто я? Разве ж я от тебя отступился? Глаза медведя вспыхнули бирюзой. Я упал перед ним на колени и зарыдал от стыда и душившего счастья. Ну, ну, не тумань ясный взор, не надрывай богатырского сердца. Ступай-ка к своим. Иди и смотри. И Он меня отпустил. Делаю последний абзац.
Раньше я был простой, издерганный пехотинец. Теперь я свидетель Родин. Для меня Родины - факт. Описывать этот процесс не имею права, да и вряд ли смогу. Это было дико, торжественно, грандиозно и неизбежно. Итогом Родин, как можно легко догадаться, стал народ. Что собой представляет народ, я тоже толково объяснить не сумею. Такое под силу только большому-большому художнику, да и то... если его хорошо простимулировать. Тем не менее, остаток жизни своей (словом "жизнь" беспредметным я здесь пользуюсь токмо в силу инерции) я решил посвятить сочинению оперы, произведения крупного музыкального жанра. В нем я хочу и чаю хотя бы отчасти выразить свое ощущение Родины народа. Моя опера да будет вгонять в ледяной ступор и каменное оцепенение, убаюкивать кровоточащую совесть, да будет полна низов, да будет в ней немало таинственных громыханий и перезвонов, призрачные голоса, всхлипы и вздохи, скрежет зубовный, мирское брожение и топот орды. И пусть даже я не сумею высказаться полно и ясно, но чувство безграничного покоя, идеально округлое чувство, что открылось во мне на Родине народа, да избавит меня от инертности и нервозности, от оскомины любви, приступов гнева, фаталистического патриотизма и паники. Ибо отныне я точно знаю, кому по праву принадлежит каждая пядь землицы, любая травинка, капля, буква, букашка и проч. И это на данный момент ставит меня выше всяких границ, обязательств и правил, делает меня нечувствительным к нашей общей грядущей трагедии. На улице мокро, киснет в сером тумане огромный, ненужный город. В кукольных покоях моих сухо, тепло, дверь двойная, и туга печаль не привьется. Я заканчиваю свой отчёт категорической просьбой ничего в нем не править, не разведывать брода в бреду, не истреблять логических и прочих ошибок и не подносить крест воображаемому читателю. Потом я его сам ужму и размещу в своей задней книге. А пока посылаю по указанному конспиративному адресу. Сейчас встану, выключу чортов газ, на балконе проветрюсь. Пора спать.